Текст книги "Лесная легенда (сборник)"
Автор книги: Александр Бушков
Жанр:
Мистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)
– Плевать, верю я или нет, – настойчиво сказал я. – Выходит, есть какая-то дополнительная информация, о которой я не знаю. И вы ее обсуждали с местными… Расскажите, – перехватил его взгляд, исподтишка брошенный на койку, усмехнулся. – Выпейте, если хотите, стопочку, я вам, повторяю, не командир, а вашему командиру ябедничать на вас не буду…
Он решился, вытащил из-под одеяла фляжку – трофейную, с удобной крышечкой-стаканчиком граммов на пятьдесят – отвинтил стопочку, налил, судя по запаху, местного бимбера, то бишь самогона, выпил одним духом, упрятал флягу на прежнее место. Повертел в пальцах «дважды трофейную» сигаретку (взятую на немецком складе, но французскую), вопросительно глянул на меня.
– Да курите, конечно, – сказал я. – В конце концов, это ваша палатка… Я и сам закурю.
И вытащил точно такую же синюю пачку с белым силуэтом танцующей женщины, как у него. Мы с этими сигаретами давно столкнулись и при первой возможности старались запастись – начальство сквозь пальцы смотрело, если малая часть трофеев утекала «на нужды действующей армии» (речь шла главным образом о продуктах, алкоголе о табачке). Это у немцев сигареты и раньше были паршивенькие, а в конце войны пошел сплошной эрзац, резаная бумага, пропитанная никотиновым раствором. А у французов табачок был натуральный, добрый, забористый…
Задымили мы, и он понемногу разговорился.
По его словам выходило, что лесная нечисть бывает разная. Есть леший, всегда страхолюдный, до глаз заросший дикими космами. А есть Борута – как бы это выразиться, чином повыше. Этакий лесной черт, хоть некоторые и считают, будто он не совсем классический черт, а что-то другое. Но точно никто не знает.
Видели его по всей Польше – всегда исключительно в лесах. И выглядит он стопроцентно так, как описывала Катя: ни шерсти, ни рогов, ни хвоста, от человека не отличишь, красавчик, одетый под старинного шляхтича. Особого вреда он людям, в общем, не причиняет, скорее уж проказничает то у косарей вдруг станут ломаться древки кос, то смирная вроде бы лошадь убежит со двора так, что искать придется три дня, то у воза с сеном где-нибудь на крутом подъеме лопнут веревки, и все сено разлетится по окрестностям. В таком примерно духе. Особое развлечение для него – сбить ксендза с дороги и заставить поплутать, или сыграть какую-нибудь шуточку с хозяйством парафии: то куры на недельку совершенно перестанут нестись, то свинья, если войти к ней вечером, вдруг выругается на чистом человеческом языке. Не боится он ни ксендзов, ни крестных знамений, ни святой воды – в отличие от «нормального черта». Иногда предлагает прохожему перекинуться с ним в картишки или кости. Но люди знающие ведают словечки, с помощью которых можно от такого предложения отвязаться, и он отстанет. Потому что садиться с ним играть никак нельзя, обязательно кончится одним из двух: либо ты ему проиграешься в дым, спустишь все, что было в кошельке, либо выиграешь немало, но дома всегда окажется, что в кошельке или в кармане у тебя вместо денег – черепки, а то и конские катыши.
Одним словом, по большому счету, скорее проказит, чем вредит серьезно. Правда, пусть и редко, но на него иногда находит дурное настроение, иногда он шутит гораздо жестче: человек вдруг может себя обнаружить по уши в болоте, или на верхушке высоченного дерева, а то и на верхушке утеса, откуда самому ни за что не слезть – иным, говорят, приходилось вот так суток двое торчать, до хрипоты вопя о помощи. Но и при том смертоубийств или серьезных калечений за ним не числится.
А главное – он порой уводит девушек или молодых женщин, всегда незамужних. Никто не знает, почему так, но такая уж у него привычка. Средь бела дня уводит неизвестно куда, и никто не слышал, чтобы уведенная потом возвращалась. С замужней, если попадется в одиночку на лесной дороге, непременно поболтает, поточит лясы, позубоскалит, правда, со всем шляхетским обхождением – но не уведет и вреда не причинит. Интересно, что такие вот замужние домой возвращаются не со страхом, а словно бы даже с некоторым восторгом описывают, как чесали язычок с галантным кавалером. И долго потом вспоминают – бабы есть бабы, пан капитан, их не переделаешь. Может, меж ними и Борутой кое-что и случалось, но ни одна не признавалась, даже ксендзу на исповеди – хотя подозрения такие у мужей возникали не раз…
– В наших местах он тоже показывался, пан капитан, хоть и нечасто, – говорил Томшик самым будничным тоном. – Сам я ни разу не видел, бог миловал, но люди встречались, и такие, что верить им безусловно стоит. И девушка однажды пропадала – средь бела дня, в лесу, где никак не могла заблудиться. Как ни искали потом… Только ее ожерелье и нашли, прямо на дороге. Есть у него и такая привычка: когда уводит, обязательно что-нибудь из ее вещичек оставляет. И случилось это, между прочим, не сто лет назад, а уже в двадцать девятом, аккурат за две недели до моей свадьбы. Потом у меня жена частенько ходила одна по лесу из деревни в повят, но я за нее нисколечко не беспокоился, все ж знают, что замужних он не уводит. Вот так с ним и обстоит, пан капитан, есть места, где в него верят все поголовно. Здесь он, правда, как сказал тот старикан, объявлялся в последний раз еще в прошлом веке, за пару лет до наступления нынешнего, так что в него верят одни старики, а народ помоложе – как-то и не особенно. Пан капитан… Я ту историю, с панной Катажиной, прокручивал в голове и как человек, в Боруту верящий всерьез, и как розыскник. Все совпадает до мельчайших деталей, что бы вы ни думали, как бы ни относились… Это Борута. Доподлинный…
Я ему не верил, конечно. Поскольку до сих пор не верю в нечистую силу любой разновидности. Тут другое. При ярком солнечном свете его история представала бы как-то по-иному, а сейчас, здесь, в полутьме, при пляшущем порой огоньке керосиновой лампы и колыхавшихся тенях… Нет, я не верил. Просто чувство возникало какое-то странное, я не мог его описать словами, но оно было, непонятное, странное, самую чуточку даже жутковатое…
Чего-то не хватало с некоторых пор… Ага! Размеренного и негромкого похрапывания Сидорчука. Мельком оглянувшись, я обнаружил, что Сидорчук уже не спит, а внимательно слушает наш разговор – польский он знал достаточно хорошо и, безусловно, понимал все до словечка. И лицо у него какое-то странное, отнюдь не скептическое. Словно бы он…
Полог взлетел вверх – точно так же, без стука, пошел капитан Ружицкий, посмотрел на нас с Томшиком, усевшихся друг против друга, с некоторым удивлением, но спрашивать ничего не стал. Спросил только:
– Вы не против, пан капитан, что я поговорю с Томшиком на свежем воздухе?
Понятно – свои секреты, которые следует уважать, как он уважает мои…
– Мы, собственно, уже закончили, – сказал я, вставая.
Когда они с Томшиком вышли, я снова глянул на Сидорчука – и точно, лицо у него было какое-то неправильное. Ему бы смотреть на свой вновь обретенный автомат и радоваться, что все обошлось, – а у него физиономия, как тогда в шеренге у Томшика, и взгляд пару раз вильнул так, как никогда за ним не замечалось…
До меня кое-что стало доходить, но я до конца не верил.
– Старшина, – сказал я, подойдя и останавливаясь над ним. – У тебя такой вид, будто… Ты что, всему этому веришь?
Он вскинул на меня страдальческие глаза и тут же опустил – так что сомнения уже не осталось.
– Сидорчук, мать твою, – сказал я, сердито отметив, что это прозвучало чуть ли не жалобно, вовсе не внушительно. – Ты же, в бога в душу, кадровый, у тебя пятнадцать лет под портупеей против моих пяти! (Годы учебы я считать не стал.) Ты же в партию вступил на десять лет раньше меня… И веришь всему этому? Черти лесные самого франтоватого вида… Черепки вместо золота, девушки уведенные… Сидорчук! Я с тобой совершенно неофициально говорю, слово офицера. Или ты трус, и тебе слабо по душам поговорить?
Как ни смешно, но «на слабо» он и повелся, как мальчишка. Поднял голову, какое-то время колебался, потом сказал решительно:
– Если неофициально, товарищ майор, то я вам скажу так… Он очень правильную вещь сказал. Не в партийности тут дело и не в безбожии. Вы – горожане, а мы с Томшиком – мужики из глухомани. Там и в самом деле еще остается по чащобам… всякое.
Я саркастически ухмыльнулся:
– Что, и у вас, в вологодских буреломах, ходят такие вот красавчики в старинной одежке, девок воруют?
– Нет, – сказал он серьезно. – Таких у нас отроду не водилось, это уж какая-то польская разновидность. В каждой избушке свои игрушки… Но вот кой-чего другого хватает. О многом я только слышал, но и сам по молодости повидал. Хоть под трибунал отправляйте, а оно есть…
– Да брось ты… – поморщился я. – Какой трибунал… Значит, веришь? Что есть такой Борута, каким его Томшик описал?
– Верю, товарищ майор, – сказал Сидорчук с видом человека, поставившего все на карту. – И в самом деле, все до мелочей сходится, до капельки. Как он меня, сволочь, по лесу водил… Леший так именно и водит.
– И что ж ты такого видел на своей Вологодчине? Расскажешь?
– Коли уж разговор неофициальный… Уж извините, товарищ майор, не расскажу. Потому что вы все равно не поверите. Томшику ведь сейчас не поверили?
– Нет, – сказал я. – Не поверил и не поверю. Ладно. Лежи, отдыхай, тихо радуйся, что автомат нашелся. А у меня, уж не посетуй, нет никакого интереса слушать про лесных чертей. Не бывает их, не верю…
Повернулся и вышел, даже не злой, а скорее уж расстроенный: от кого-кого, а от Сидорчука не ожидал никак. Чтобы кадровый военный, партиец, с многолетним стажем, матерый розыскник верил но все эти стариковские сказки… И Томшик хорош…
…Назавтра меня разбудил Сидорчук. Я, как за мной всегда водилось, проснулся моментально, огляделся. Уже стало светать, но до подъема пара часов.
– Снизу идут «студеры», приличной колонной, – доложил старшина. – Как бы не обещанное подкрепление? Быстро закрутилось…
Действительно, поддакнул я мысленно. Что ей делать, длинной колонне, где-то в другом месте? «Большая дорога» тянется в обе стороны километра на три, а потом с обоих концов рассыпается на превеликое множество вовсе уж узеньких, ведущих к тем самым деревушкам-хуторкам…
– Пошли посмотрим, – сказал я, уже влезши в сапоги и застегивая гимнастерку. – И вот что, Сидорчук… Не вздумай болтать про эту свою чертовню, разве что с Томшиком, потому что вы кое в чем, я вижу, одного полета птички. Сам понимаешь.
– Прекрасно понимаю, – сказал он сумрачно. – Кто ж тут болтать станет…
Когда мы вышли на обочину, передний «студер» как раз сворачивал на большую дорогу, влево, проехал мимо нас, следом потянулись остальные, задний брезентовый борт был скатан и поднят, в кузовах я увидел солдат. Они вроде бы нацелились проехать мимо – но, когда на большой дороге оказалась замыкающая машина, передняя резко взяла вправо, остановилась на обочине (там, на противоположной стороне дороги обочина была шире, чем наша, так что оба наших «студера» выдавались на дорогу, и проезжающим мазурам приходилось, объезжая их, брать чуточку влево), одна за другой – а в хвост ей стали сворачивать остальные. Теперь никаких сомнений не осталось – подкрепление, к нам, и немаленькое. Оперативно… Даже учитывая особую важность нашего задания, такой оперативности на фронтовом уровне сплошь и рядом не добьешься, тут без Москвы явно не обошлось…
Все пока что оставались в кузовах. Только из-за передней машины показался офицер и быстрым, упругим шагом направился в нашу сторону. Невысокий майор, этакий крепыш, с кантами и в фуражке НКВД. Подойдя ко мне, вытянулся, лихо бросил руку к козырьку:
– Майор (фамилию за давностью лет запамятовал), командир отдельного батальона войск НКВД по охране тыла. Прибыл в ваше распоряжение, товарищ… капитан.
Я козырнул в ответ, тоже представился. Что характерно, у него на лице не было и тени легкого неудовольствия, какое непременно будет присутствовать, как ты его ни прячь, у любого офицера, которого направляют в распоряжение младшего по званию. Отсюда автоматически проистекает: ему либо сказали мое настоящее звание, либо намекнули, что по званию я буду повыше капитана. Не зря же он сделал эту коротенькую, но многозначительную паузу перед тем, как произнести мое «маскировочное» звание, – уж не давал ли мне тонко понять, что его посвятили в некоторые детали? Судя по ухваткам и наградам, мужик бывалый…
– Какими силами располагаете? – спросил я, уже прикинув, что «студебеккеров» все же недостаточно для батальона.
– Две роты, два проводника с собаками.
– Какая задача поставлена?
– Прочесать лес в указанном районе. Во всем остальном, сказали при отправке, вы сориентируете на месте.
– Карта с указанием отведенного для прочески района при вас?
– Конечно. – Он полез в планшетку, подал.
Забавно. Один в один та, что у меня, – маломасштабная, вроде наших двухверсток, и, судя по печатному грифу, тоже не из военного ведомства, а из повятого лесничества. Что же, лесники такие карты составляют не хуже военных…
Отведенные им для прочески районы были нежирно, но четко обведены синим карандашом: что ж, пусть и не так округа охвачена, как мне хотелось бы, но уж никак не тот пятачок, что мы вчера прочесали скудными собственными силами. Собаки – это хорошо…
– Сколько времени вам отведено?
– Два световых дня.
Я прикинул масштаб: ну да, примерно столько и потребуется…
– Разрешите личному составу покинуть машины?
– Разрешаю, – кивнул я.
Он ловко вынул из нагрудного кармана большой бронзовый свисток и пустил две громких пронзительных трели. Из кузовов так и посыпались солдаты, стали строиться у машин – без лишней спешки и суеты, сноровисто. Ага, вот и овчарки… Я присмотрелся: буквально все ближайшие, кого мог рассмотреть, при наградах, хоть парочка медалей да сыщется, а у многих и ордена, у некоторых нашивки за ранения. Тоже бывалые ребята, сразу видно. Вполне может оказаться (отдельный батальон, мои впечатления от увиденных бойцов), что это не просто наши войска, а Осназ (спецназ, говоря по-современному). В любом случае не стоило и спрашивать, есть ли у них опыт прочесок, – кого попало не пошлют, никак они не похожи на желторотиков…
– Личный состав не завтракал? – спросил я.
– Никак нет.
– Тут такие дела, майор… – сказал я. – На котловое довольствие я вас взять, к сожалению, не могу, полевых кухонь у меня только две, к тому же дне роты все наши запасы выметут под метелку…
Сухим пайком, я так полагаю, вас обеспечили?
– Вполне, товарищ капитан.
– Тогда сделаем так… – сказал я. – Пусть личный состав позавтракает, а сразу после завтрака вы с командирами взводов и рот – ко мне на инструктаж. Вопросы есть?
– Никак нет.
– Выполняйте.
Он козырнул, ловко повернулся через левое плечо и тем же быстрым пружинистым шагом направился к машинам. С первого взгляда мне понравился – именно такой, хваткий, со столь же хваткими ребятками тут и нужен.
С завтраком они управились примерно за четверть часа, после чего майор во главе всего офицерского состава явился ко мне. Я, он, двое ротных и восемь взводных – такой ораве в любой нашей палатке будет тесновато. Так что инструктаж я проводил в кузове того нашего «студера», что стоял пустой. Как и следовало ожидать, пока я повторял все, что говорил вчера своим, и те слушали с легкой, хорошо скрываемой скукой – не первый год замужем, ага. Но, как опять-таки следовало ожидать, оживились, когда я, дав словесное описание Факира, описал подробно его одежду – ну да, о таких фигурантах не каждый день услышишь, да и наставление немедленно завязать глаза, вставить кляп, если попадется и удастся взять, к рядовым безусловно не относилось – обычно достаточно было руки связать…
Традиционно спросив, есть ли вопросы (таковых, как я и ожидал, не оказалось), я распорядился:
– Товарища майора попрошу остаться, остальным вернуться к личному составу. – И, оставшись с майором один на один, сказал: – Ваши офицеры все равно какое-то время будут, в свою очередь, вести инструктаж личного состава… Не возражаете, если я возьму обоих ваших проводников и в темпе отработаю один маршрут?
– Весь личный состав в вашем распоряжении. Я сейчас же пришлю.
Буквально через пару минут пришли оба проводника. Как человеку с пограничным и розыскным опытом, собачки (как оказалось, Джульбарс и Маркиза) мне на первый взгляд понравились. Остановился я от них в нескольких шагах, на дистанции вполне достаточной для негромкого разговора с проводниками. Знал я наших собачек. Вплотную подходить категорически не рекомендуется, будь ты хоть маршал – запросто прыгнут из положения «сидя», и мало тогда не покажется. В данной ситуации, в отличие от некоторых других, палочкой-выручалочкой моя советская форма послужить никак не сможет – у собак войск по охране тыла тренировка своя, им порой приходится брать и тех супостатов, что нашей формой прикрываются…
Инструктаж, впрочем, был недолгим и нехитрым…
Собачки оказались неплохими не только на вид. Понюхав Катины вещички и чуть потоптавшись у палатки, они быстро выскочили на обочину, и, держа нос к земле, уверенно по ней двинулись– не настолько быстро, чтобы нам пришлось за ними бежать, но все же с шага перешли на трусцу. Хотя прошло несколько дней, и на обочине посторонними было натоптано немало, след они держали уверенно.
Джульбарс первым свернул к роднику… и, оказавшись в паре шагов от него, вдруг затормозил с маху, упираясь в землю передними растопыренными лапами, встал, щетиня шерсть на затылке, едва ли не поджав хвост, взвыл громко и жалобно. Как ни понукал его проводник, как ни пытался пустить по следу, пес только пятился с жалобным скулежом… В конце концов я распорядился:
– Отставить, старший сержант. Посадите собаку и успокойте. Пускайте Маркизу.
Как я в глубине души и подозревал, с ней произошло то же самое: едва достигнув некой невидимой черты, она повела себя в точности, как Джульбарс, упиралась, вперед не шла, хвост едва ли не поджавши, поскуливала совершенно по-щенячьи. Сюда бы Томшика с Сидорчуком, мистиков доморощенных – чует мое сердце, они бы и это истолковали как дополнительный аргумент в пользу своей версии. Лично я не сомневался, что всему тому есть какое-то вполне материалистическое объяснение, пусть и неизвестно пока какое.
Проводники были явно сконфужены: опозориться перед офицером, пусть и чужим… Старший сержант, перехватив мой взгляд, сокрушенно развел руками:
– Ничего не понимаю, товарищ капитан. Года полтора работал отлично, первый раз с ним такое. Это ведь не «присыпанный» след, тут что-то другое…
Напарник его мрачно поддержал:
– Точно, что-то другое, товарищ капитан. За год с ней впервые такое…
– Отставить, ребята, – сказал я, вздохнув. – Не виноватить ни себя, ни собак. Не виноваты собачки, точно. Просто места у нас такие… интересные. Возвращаемся в расположение.
Еще через четверть часа роты вместе с обоими проводниками (собаки выглядели вполне оклемавшимися) ушли на прочесывание – да, цепь получилась широкая, не то что у нас вчера. Судя по тощему «сидору» за спиной у каждого, обеденный сухпай они прихватили с собой – и правильно, не возвращаться же сюда ради быстрого обеда всухомятку. Вода у них имелась своя, по фляге на машину – а где родник, я майору пояснил заранее.
И вновь я весь день проболтался без дела, разве что принял принесенную сверху депешу. Сулину, новому радисту, перешифровал ее и велел передать. Радиограмма оказалась коротенькая: «Продолжаем поиски подходящей поляны».
И на сей раз нельзя сказать, чтобы я в ожидании вечера маялся нетерпением. Как и вчера, когда на проческу ушли наши, не было особенных надежд, не было отчего-то, и все…
Ну да, они вернулись пустыми. Майор, докладывая мне о результатах – точнее, о полнейшем отсутствии таковых, – выглядел чуть сокрушенным. Видимо, полагал, что обязан был хоть что-то, да найти. И в заключение сказал:
– Все было, как обычно, только в одном месте, – и показал на карте, – собаки повели себя крайне странно. Впервые на моей памяти. Они…
Я прервал его и описал поведение собак у родника. Он подтвердил: именно так они и держались. Причем испугавшее их нечто, по личным впечатлениям майора, походило на некую узкую полосу, уходившую вправо, – когда он велел проводникам обойти то место справа, собаки точно так же артачились, а вот слева обошли охотно и вскоре пришли в норму.
Я ничего ему не сказал, пожал плечами: мол, мало ли что в лесу бывает… И отпустил к его людям, наказав завтра начинать проческу с рассветом – и, если удастся, если справятся, прихватить еще кусочек сверх предписанного.
На ночлег они располагались, не разбивая палаток. Кому хватило места, устроились в кузовах, а остальные намеревались спать прямо на земле, завернувшись в шинели. Ну что же, не декабрь месяц, ночку перетерпят, ребята бывалые…
Я стоял и покуривал, когда подошел Сулин:
– Товарищ майор, разрешите обратиться?
Не козырял – я его еще раньше предупредил, что мы тут обходимся без некоторых формальностей вроде козырянья. Я, разумеется, сказал:
– Обращайтесь.
Но он молчал, и словно бы не просто мялся – маялся. Еще с утра мне пришло в голову, что с парнем что-то не то: выглядел он чертовски невыспавшимся – глаза красные, припухшие. Ну явно не спал эту ночь. Бессонница у парня, что ли? Если так, почему не доложился у себя еще до отправки? Обязан был – ни к чему на таком задании радист – да и любой другой член группы – с бессонницей. Иногда люди вот так не спят всю ночь, получив из дома какое-нибудь плохое письмо, – но он то никаких писем не получал, не ездил к нам почтальон, понятно, ввиду засекреченности. Вообще то в аптечке у меня есть и бром, и люминал, но нужно прояснить все…
– Ну, что вы мнетесь, Сулин? – с легким раздражением спросил я. – Меня с вашей биографией не знакомили, но легко догадаться, что зеленого новичка к нам не отправили бы… – и подпустил металла в голос. – Говорите!
Подействовало. Он поднял глаза:
– Товарищ майор, я, кажется, с ума схожу. Посчитал, что обязан доложить…
Только такого мне не хватало для полного счастья… Однако я припомнил кое-что и сказал:
Я, конечно, не психиатр, старший лейтенант, но слышал от знающих людей: настоящий сумасшедший, даже начинающий, ни за что не признает, что он сумасшедший или только начинает с ума сходить. Была у меня операция, когда понадобилась подробная консультация психиатров – причудливый фигурант попался… Так что не делайте заранее столь убитого вида, лучше объясните кратенько: отчего вы решили, что сходите с ума? Может, с вами ночью попросту приключилось что-нибудь… этакое? Но что, как вы полагаете, никто из окружающих не поверит? Не могу вас посвящать в детали, но места у нас, знаете ли, интересные. Совершенно внезапно может приключиться что-нибудь такое, во что вроде бы и поверить невозможно, а оно, тем не менее, происходит. Были примеры, не вы первый, честно, слово. Ну?
Кажется, он чуточку приободрился. Сказал, не отводя глаз:
– У меня в палатке ночью цветы поют.
Знаете, я даже и не удивился как-то – после всего случившегося. Сказал только:
– Подробности?
– Я где-то около полуночи проснулся, точно время не засекал, – сказал Сулин. – Как раз из-за того. Негромко, но вполне явственно пела девушка. Язык мне незнаком, я только на немецком специализировался. Потом были еще разные звуки словно бы ручей плещется, девушки смеются, потом опять запели, уже на два голоса, мужчина и женщина, и снова весело так… Потом опять всякие звуки… Вполне мирные: птицы щебечут, кто-то что-то насвистывает. И опять поют. И так – до рассвета. Причем звук шел со стороны цветов, определенно. Я вставал, зажигал лампу – и все тут же стихало. А когда гасил и ложился, снова все начиналось. Так до рассвета и промаялся. Вот и все… Товарищ майор… Я как-то слышал, что у сумасшедших звучит как бы в голове, а тут звук, точно, шел со стороны, от цветов… Вот и все, наверно…
Ну, что тут сказать? В других обстоятельствах я бы после таких признаний, не колеблясь, тут же отправил бы шифровку Первому: дескать, у радиста что-то не в порядке с головой, требуется срочно замена. Но сейчас, в данных конкретных, условиях меня что-то на подобные поступки не тянуло…
Цветы поют, говоришь… – задумчиво сказал я, – Вот цветы у нас до сих пор не пели… Да не дергайся ты! Цветы, говорю, не пели – а вот случалось кое-что и почище. Места у нас такие… интересные места. То одно, то другое.
– Так что же делать, товарищ майор? – спросил он тоскливо. – Если сегодня ночью опять начнется…
Решение у меня уже было.
– А ничего особенного делать не будем, – сказал я. – Возьму раскладушку и переночую сегодня у тебя. Инструктаж слушай сразу. Если опять… начнется, не вскидывайся, лежи тихонечко, как мышка, и слушай, будто ты в опере или там в оперетте. Можешь не сомневаться: сон у меня чуткий, проснусь я моментально – но вскакивать сразу не буду, полежу и послушаю. Все ясно?
– Так точно… А если ничего не будет?
– То ничего и не будет, – пожал я плечами. – Тогда и будем думать, как жить дальше…
Минут за десять до того, как согласно уставу должен был наступить отбой, я сложил раскладушку, скатал постель. Сказал Ружицкому, что ночевать сегодня буду у радиста – такое, мол, пришло указание, в любую минуту следует ждать чрезвычайно важной радиограммы. Он явно поверил: объяснение было вполне убедительное, такое случалось.
Цветы, как оказалось, ничуть не увяли – ага, она успела подсыпать сахарку и бросить пирамидона. Стали устраиваться спать: Сулин разделся до исподнего, а я почему-то так и прилег поверх одеяла, сняв только сапоги и ослабив ремень. Почему – сам не знаю. Под подушку сунул фонарик, гораздо ближе, под самый подушкин уголок, примостил часы, немецкие, трофейные, для подводников, с покрытыми фосфором делениями и стрелками.
Уснул, как всегда, практически сразу.
А проснулся – рывком. Тут же вытянул часы за ремешок, глянул: после полуночи и минутки не прошло. Чуть скрипнула раскладушка Сулина, судя по изменившемуся дыханию, он проснулся, но указания выполнял четко, молодец – не ворочался, не позвал меня, лежал тихонечко.
Я тоже притаился, как мышь под метлой. Со стороны столика, где стояли обе банки с цветами, раздавалась песня, как Сулин и говорил, негромко, но явственно. Девушка пела на польском, весело так, игриво, задорно:
Помнишь, в Кельцах жили?
В лесочке шли вдвоем?
Помнишь, как кружили
стрекозы над ручьем?
Что характерно, песенку эту я прекрасно знал – Томшик ее как-то пел, еще до появления Сулина, так что у нас в лагере Сулин ее слышать никак не мог. Пел только раз – на Ружицкого она наводила тоску, сам он ничего не запрещал, но Томшик мигом сообразил, что к чему, и больше ее не пел. Потому что она только поначалу веселая – парень с девушкой поют на два голоса, вспоминают весело прошлое лето, романтические свои прогулки, поцелуи и все такое прочее. А в последних куплетах вдруг выясняется, что они оба из «конспирации», из подполья, что ее убили немцы прошлой осенью, и это он смотрит на ее фотографию, и представляется ему, что они эту песенку на два голоса беззаботно поют. В общем, ничего веселого, неудивительно, что Ружицкий затосковал, у него жена как раз в подполье и погибла, вместе они там были. Но тому, кто польского не знает, вот как Сулину, песенка до самого конца должна казаться веселой…
Кончилась песенка, мужской и женский голоса смолкли. Нахлынули звуки: весело журчал ручей, а может, и небольшой водопадик, звонко шлепал по лужам дождик, не проливной, а именно что не особенно и сильный летний дождик, девушки смеялись, щенок весело тявкал…
Достал я бесшумно фонарик, посветил в сторону цветов – и все моментально смолкло. Цветы как цветы, какими были, такими и остались, не шелохнутся, стоят смирнехонько, как и полагается давно срезанным цветам при полном отсутствии малейшего ветерка…
Послышался, честное слово, радостный голос Сулина:
– Слышали, товарищ майор?
– А то, – сказал я. – Затаись и полежи тихо, я свет гашу…
Выключил фонарик, тихонько прилег, как вновь весело запели на два голоса:
– Ай лав ю, прости мне это, ай лав ю!
– Не дури…
– Дай твою я сигарету докурю?
– Докури…
– Я сверну ее из писем, из твоих…
– Дать огня?
– Словно листья, вспыхнут письма для двоих…
– Для меня…
Вот эта песенка была незнакомая. Я тогда представления не имел, что такое «ай лав ю», но пели красиво, я даже заслушался:
И вот чем дальше я слушал, тем больше мне ее голос стал казаться похожим на Катькин. Очень похожим. Когда это стало непереносимым, я включил фонарик, и песня оборвалась. Не выключая его, подошел к столику, чиркнул спичкой, зажег керосиновую лампу, выкрутил фитилек, чтобы пламя было поярче. Выключил фонарик. Цветы, непоседливые наши, молчали.
Оглянулся. Сулин, отбросив одеяло, сидел на койке, и лицо у него было примечательное: тут и радость оттого, что он, выходит, с ума и не сошел, тут и безмерное удивление. Удивления, по-моему, даже больше, что вполне объяснимо…
Тихонечко, чуть ли не шепотом, он спросил:
– Что же это тут у вас делается, товарищ майор?
– Да просто весело живем, сам видишь, – хмыкнул я. – То цветы у нас запоют, как дуэт в оперетте, то еще какая-нибудь хрень…
– Никто ведь не поверит, пока сам не услышит…
– Удивительно верно подмечено, – сказал я.
– Нужно же что-то делать…
– Что, чадушко? – спросил я почти ласково. – Ну что? Ученых сюда вызывать, чтобы послушали, как у нас тут по ночам букеты распевают? Во-первых, так они тебе и поедут, во-вторых, кто ж их сюда пустит, а в-третьих, в главных – радиограмма наша дальше Первого не пойдет. А Первый – давно его знаю – не в Академию наук названивать будет, а попросту мигом отзовет отсюда нас обоих, заменит в темпе, поскольку мы не пупы земли, и найдется кому нас заменить… А нас обоих засунет к психиатрам, и выберемся мы оттуда нескоро, и хрен его маму знает, какие будут последствия, могут и списать подчистую, в запас… Ну? Если в чем-то со мной не согласен, излагай смело.
– Да нет, – отозвался он уныло. – Вы все правильно говорите, товарищ майор. Это я так, бухнул не подумав…
– То-то, – сказал я.
Он кивнул в сторону букетов, смирнехонько молчавших на столике у стенки:
– Но нужно же с ними что-то делать? Не до утра же их слушать? Так и вправду рехнуться можно…
– Нервишки у тебя, Сулин, ни к черту, – по морщился я. – Чуть что – сразу рехнуться… Живенько одевайся!
Он быстро оделся, обулся, застегнул портупею и пояс с кобурой. Я тоже на всякий случай надел свою амуницию. Я взял банку с букетом-веником, велел ему взять вторую, с озерными кувшинками, и следовать за мной. В таком порядке мы следовали и далее. Откликнувшись негромко на тихий окрик часового: «Стой, кто идет?», я пошел по обочине от лагеря. Сулин исправно шагал следом, не произнеся ни одного слова.
