Текст книги "Рельсы под луной"

Автор книги: Александр Бушков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Рельсы под луной

Что это был за спецпоезд, мне неизвестно до сих пор. На то он и спецпоезд. Но рассмотреть его я успел хорошо, когда мы шагали мимо, и даже посчитать вагоны – я ж разведчик, мне положено иметь зоркий глаз и особую смекалку…

Одиннадцать вагонов, все товарные. Хвостовой, в отличие от прочих, не закрыт, и видно, что там, внутри, не груз, а немалое число автоматчиков. Состав короткий, а прицеплены к нему сразу два локомотива – второй то ли запасной (ого, как продумано!), то ли там что-то тяжелое. А на переднем, над решеткой, два станкача – крепенько…

Ребят рассредоточили на станции, а мы с Керимовым, Савченко и разводящим двинулись на мотодрезине. Савченко разводящий поставил возле самого семафора, метров через триста – Керимова, еще метров через триста – меня, так что оказался я, можно сказать, на переднем крае, дальше – никого, только лес начинается примерно в полукилометре, и рельсы туда уходят.

Дрезина ушла на станцию, и начал я нехитрую караульную службу. Пост мой считался аккурат возле километрового знака, но ходить мне разрешалось – двадцать шагов в одну сторону, двадцать – в другую. Так что я первым делом протоптал тропиночки в обе стороны и похаживал себе не спеша – коли разрешено, так оно веселее.

Вокруг – красотища. Залюбуешься. Лес, как я отмечал, где-то в полукилометре, а остальное пространство меж ним и станцией – снежная равнина от горизонта до горизонта. Снег нетронутый, искрится – небо чистейшее, звезд неисчислимо, полная луна чуть не в зените. Морозец плевый – примерно минус пять, что для сибиряка чуть ли не курорт. Деревья в снегу, он тоже искрится, тишина полная. Сюда бы Танюшку Зацепину, и прогуляться по лесу…

А потом ей губки погреть, и самому – руки под шубейкой…

Часовому многое запрещено. Одного ему не может запретить ни Первый Маршал, ни даже сам… Думать. Невозможно запретить человеку думать, хоть ты лоб себе разбей. Так что прохаживаюсь я, «ППШ» с рожком согласно приказу висит на шее, и думаю я от скуки, и приходит мне в голову, что есть тут свои странности.

Ведь самое главное – на инструктаже капитан ни словечком не обмолвился о возможности появления противника. Ни о каких возможных диверсантах и речи не заходило. С одной стороны – километров восемьсот от фронта, так что немецких парашютистов ждать не стоит. С другой – диверсант может быть и замаскированным под простого советского честного человека и при удаче проехать со своей миной хоть до Владивостока. Но ни о чем подобном – ни словечком! Указания нехитрые: нести караульную службу там, где поставили, пока не сменят. Быть бдительным. При появлении человека либо транспортного средства – дать знать огнем в воздух.

Все! Не первый год служим, Москву видели, да и сибирячки мы городские, не деревенские. Если отдают столь мяконький приказ, значит, никто не ждет появления никакой вражины – иначе инструктаж был бы совсем другим, как не раз уже случалось раньше…

В появлении человека я с первых минут крепко засомневался. Деревни далеко, снег по колено, заблудившегося пьяного сюда не занесет, а умный диверсант (у них глупых не бывает) ни за что не двинет равниной, где снег по колено и видно его за километр. Если и была вдоль «железки» автомобильная дорога, то сейчас, зимой, ею не пользуются, нетронутый снег вплотную к путям. Так что транспортное средство может объявиться одно-единственное: поезд с той стороны, от леса. Только взяться ему неоткуда: дорога одноколейная, и для такого серьезного спецпоезда ее уже наверняка очистили черт знает на какое расстояние, за чем, несомненно, бдительно наблюдают те, кому надлежит. Пустить в этом случае навстречу литерному другой – проще уж сразу петельку себе смастерить, если застрелиться не из чего. Приставочка «спец» всегда означает самые суровые меры…

И зачем же тогда для несения такой вот фитюлечной караульной службы сдернули разведроту войск НКВД? Прекрасно справились бы железнодорожные войска или уж конвойные. Нас-то, волкодавчиков, к чему бросать на такой пустяк?

Ну, я ж не первогодок какой… Догадочка быстро забрезжила, и вот хоть ставьте меня под трибунал, но она, по-моему, и есть верная. Кто-то с кучей звезд на петлицах взял да и написал (или устно распорядился): «Обеспечить особую секретность». Вот и обеспечили, вот и встали здесь мы, бравые. Было пару раз похожее…

Опа! Тут у меня отлетели все посторонние мысли, подобрался я, автомат поправил, смотрю во все глаза…

И ведь точно, елки-моталки! Дорога по лесу идет прямая как стрела, это метров через сто до меня она круто загибает направо, к станции. А в лесу на значительном протяжении просматривается отлично. И видно уже, что по лесу прет что-то темное, дым над ним стелется – поезд! Правда, почему-то без прожектора, что только усугубляет. Эх, думаю, под трибунал не один человечек пойдет, а длинная вереница. «Спец» – тут уж не шутят… Да впрочем, наш наркомат отроду не шутействовал…

Снял я автомат с предохранителя, жду. Точно, поезд – но вот чем он ближе, тем больше что-то не похоже это на обычный паровоз, а что такое – не рассмотреть. Сейчас, сейчас…

Мать моя женщина, отец мой мужчина! Бронепоезд! А то мы не видывали! То-то и не светит прожектор, нет его там.

Пустая платформа, за ней броневагон, и впереди у него, над торцом, две пулеметные башни.

Ситуация, думаю… Как же он со спецпоездом разъедется? Тот уже на станции, лоб в лоб упрутся, маневровые пути далеко за станцией… Может, он как раз для охраны и сопровождения? Но что же это он, впереди спецпоезда задом поедет? Чушь какая…

Стою. Бронепоезд катит. Выйдя из леса, сбросил скорость и пополз чуть ли не со скоростью идущего быстрым шагом человека.

Дым стелется, временами пар фыркает на обе стороны. Ну, чихать мне, что ты не обычный состав, а целый бронепоезд. В любом случае есть ты транспортное средство, а насчет них приказ ясный…

Берусь за автомат. И не стреляю. Занозой у меня в башке сидит: ну вот что-то тут не то и не так, а что – никак не соображу…

Он уже метрах в пятидесяти… И вот тут до меня доходит, чтонеправильно. Движется он совершенно бесшумно, словно не многотонная железная махина в мою сторону прет, а дымок от костра летит. Ни стука колес, не шипения пара, ни постукивания буферов – ни малейшего звука. Так не бывает. Чтобы совершенно бесшумно…

А может, я в секунду взял да и оглох напрочь? Иного объяснения нет – он уже метрах в двадцати, а звука от него не больше, чем от дрыхнущей черепахи…

Прокашлялся я – слышу свой кашель! – и как рявкну:

– Эгей!

Все в порядке со слухом. Но от него – ни звука… И срабатывает у меня какой-то инстинкт, как у собачки или другой неразумной твари. Автомата я не касаюсь. Стою, отступивши в снег от рельсов. А он, зараза, бесшумно и беззвучно проплывает мимо: платформа, пулеметный вагон, за ним паровоз (бак, кабина, тендер – все зашито в броню), броневагон с пушкой, еще один, снова пулеметный, только у этого четыре башенки по углам полуцилиндрами выступают… И все. Кургузенький такой бронепоезд, я пару раз видывал посолиднее…

А главное! На броне, которой бак обшит, красной краской (в лунном свете хорошо видно, что красной, да и рукой до него подать) широкой линией изображена красная звезда, с расходящимися вверх лучами. Это бы еще ничего. Но над ней и под ней двумя полудугами крупная надпись: «ВОЖДЬ КРАСНОЙ АРМИИ ТОВАРИЩ ТРОЦКИЙ». «Вождь Красной Армии» – вверху, «Товарищ Троцкий» – внизу.

Да четко так… И хоть бы малейший звук, с-сука! В бойницах свет внутри видно. Тишина. Какая тишина, волосы дыбом…

Он уже прошел. Стою, смотрю вслед, и голова у меня пустая напрочь. Одна только мысль колотится…

Вот он от меня удалился к станции, в сторону Керимова, метров на сто, на двести, дальше, дальше… Дорога делает, как уже отмечалось, длинный изгиб, так что вижу я его весь.

И тут отдаленное: «Тарах-тах-тах!» Короткая очередь, за ней длинная, на полрожка. Керимов в воздух бьет, я отсюда вижу. Поступает в полном соответствии с приказом.

Вот тут с бронепоездом начинает что-то происходить. Начинает он исчезать, да интересно так: будто есть над рельсами высокие невидимые ворота, и он, в них втягиваясь, постепенно исчезает. Будто длинный гвоздь в стену входит самостоятельно: все короче он, короче… Тендер пропал… пушечный вагон… хвостовой пулеметный… И вот уже рельсы совершенно пустые на всем протяжении до скудно освещенной станции… Тишина. Волосы дыбом.

Потом вижу фару, слышу звук – летит от станции мотодрезина. Не задерживаясь возле Савченко (его я тоже отсюда вижу крохотной фигуркой), тормозит возле Керимова, спрыгивает кто-то, заговорили… Молодчага Керимов, сын братского узбекского народа, выполнил приказ в точности. Не то что я. Вот так вот. А я впервые в жизни, пусть и частично, но не выполнил приказ: старший сержант, комсорг взвода, три года в войсках, восемь месяцев боевых действий, Красная Звезда, «За отвагу», две красные [3]3
  Красная нашивка означала легкое ранение, желтая – тяжелое.


[Закрыть]нашивки… Скажи кто раньше, что так будет, я бы в ухо дал.

А теперь вот стою, и ни стыда у меня, ни раскаяния. Та самая единственная мысль колотится в голове: хороший солдат с чертовщиной связываться не должен. Не бывает в нашей жизни ничего сверхъестественного. И даже если оно вдруг случилось – не было его. Не было! Не полагается ему быть!

Дрезина уже прет ко мне. Тормозит так, что искры из-под колес. Спрыгивает комроты, капитан Фокин. С ходу спрашивает:

– Не стрелял?

– Никак нет, – говорю я самым что ни на есть простецким голосом. – А зачем? Приказ был четкий: исключительно при появлении человека или транспортного средства… Так ведь ни того и ни этого… Я ж, тарищ капитан, не салага какая…

– А поезд видел? – выпаливает он сгоряча.

Вот тут я в голос удивления подпустил:

– Какой поезд, тарищ капитан?

Он все так же, сгоряча:

– Керимов докладывал: мимо тебя прошел бронепоезд, почти достиг его поста – и тут как в воздухе растаял…

– Тарищ капитан! – говорю я вроде бы совсем уж ошарашенно. – Да что за херня? Ну как это – был бронепоезд и в воздухе растаял? Не бывает таких чудес. Будь тут бронепоезд, куда б он делся?

Капитан малость охолонул – ну ясно, у него нервы на пределе из-за спецпоезда. Говорит словно бы чуть сконфуженно:

– Действительно… Черт знает что. Некуда ему деться, тут кошку за километр видно… А Керимов уперся: был поезд, растаял в воздухе… – и матом запустил.

– Померещилось, – говорю, – что-то Керимову. Бывает. Помните ж, его под Моcквой взрывной волной о дерево шмякнуло? Может, тогда головой и приложило, а теперь – последствия. Мало ли случаев? Жалко. Боец отличный, товарищ хороший, комсомолец активный… Но ведь с каждым может случиться…

Я его не топлю, я его, как могу, выгораживаю: ну кто ж станет взыскивать с человека, которого разрывом об дерево приложило? И треснулся он башкой, а теперь вот начались виденьица. Бывало такое…

Капитан оклемался окончательно.

– Ладно, – говорит. – Продолжай нести службу. Ну, Керимов… Жалко.

Запрыгивает на дрезину, и уносится она в лес. Судя по тому, сколько ее не было, катались они за пару километров. Для пущей надежности, надо полагать. Капитан – служака старый, мужик основательный…

Назад они пронеслись мимо меня, не останавливаясь. Возле Керимова тормознули. Смотрю я, залезает он на дрезину, а вместо него заступает кто-то из наших, что с капитаном были. Вот так, ага… А как же еще?

Рванула дрезина к станции. Смотрю я ей вослед и думаю: хороший ты солдат, Керимов, в войсках не первый год, и боевого опыта у тебя те же восемь месяцев, и две медали, и не ранен ни разу – везучий, только разрывом тогда об дерево шмякнуло, но несильно. А все ж дурак ты дураком, Керимов, тебе б сначала подумать, а потом палить… Комсомолец ты активный наш…

Примерно через полчаса пошла та самая дрезина – в носу станкач на треноге, наших уже не видно, торчат какие-то в темных полушубках, с автоматами. А метрах в двухстах за ней пошел спецпоезд: расчеты у станкачей, на каждой площадке по часовому, дверь хвостового все так же распахнута, пулемет в проеме – полная боевая готовность, ага…

Еще через полчасика пришел разводящий и снял меня с поста – а возвращаясь на станцию, и двух других. Всю роту сняли с постов. Разместили на станции, чаек обеспечили – красота… Керимов в сторонке примостился, весь из себя пришибленный. И жалко мне его, и сказать ему ничего не могу. И по-прежнему считаю, что сам поступил совершенно правильно. Чего не бывает, того и быть не должно. Дома я от стариков всякого наслушался – ну, они ж старорежимные, деды наши, формировались их личности в обстановке царской реакции, поповщины и прочего дурмана…

Едва вернулись в расположение, нашу троечку, Керимова и меня с Савченко, дернули к особисту – беседовать и писать бумаги. Ну, кто б сомневался… Однако я упорно стоял на занятой позиции: не видел я никакого такого бронепоезда, который бы таял потом в воздухе. Вообще ничего не видел за время несения караульной службы. Ага, заикнись… И особенно насчет того имечка, что на борту большими буквами изображено… Хорош боец войск НКВД и комсомолец, которому такое имечко мерещится… Крупно повезло Керимову, что он этой надписи не видел – а то бы ведь и про нее рассказал…

Особист меня мотал недолго – а за что меня мотать, собственно-то говоря? Службу нес исправно, остался в рамках диалектического материализма, мистику не разводил. Как объясняю поступок рядового Керимова? А что тут долго думать? Последствия фронтовой контузии, удара головой о дерево, я не врач, но что тут думать, когда все ясно? Хороший солдат и парень отличный, жалко, ну, да ведь любого могло приложить, двоих тем снарядом насмерть, а мне осколком мелким, поганым, по плечу чиркнуло. Бывает…

Нас с Савченко особист отпустил восвояси, а вот Керимова оставил. Не было у меня на его счет особого беспокойства: какие бы страшилки ни ходили, особист – все ж не зверь, а человек. Да и не разглядел Керимов, на свое счастье, проклятого всем советским народом имечка. Кстати, если прикинуть… Вождем Красной Армии этот… который, окончательно и бесповоротно перестал быть в двадцать пятом году. Значит, и настоящий бронепоезд никак не мог раскатывать позже этого годочка. А как так вышло, что… А вот вы лучше скажите, как в конфеты-подушечки повидло попадает. Не было никакого бронепоезда. Точка без запятой.

Вот только Савченко пару дней как-то странно на меня поглядывал и вроде бы пару раз хотел подойти, да не подошел, не заговорил. А ведь он со своего поста распрекрасно должен был видеть, как бронепоезд катит, как он уходит непонятно в какую дыру. Но не подошел. Чуть ли не год мы с ним еще служили в разведроте, пока меня не шибануло так, что навалялся по госпиталям долгонько и нашивку получил уже желтую. И за все это время он – ни словечком. Толковый солдат был Савченко! Не то что Керимов…

Вернулся в часть Керимов через четыре дня – смурной, чуток осунувшийся, медикаментами разит на пять шагов вокруг. Никто не спрашивал, у каких врачей он кантовался, но и так всякому ясно. И справочка у него: «Годен к нестроевой». Значит, я так прикидываю, медики наши, те, что спецы по вывихнутым мозгам, больным его не признали – но и такой случай без последствий оставить все же не могли. И приземлился он в каптерке, выдавать сапоги да мыло. И вроде бы не изменился, разве что чуток замкнутее стал да молчаливее. И на меня одно время поглядывал непонятно – а впрочем, мне, как и прочим, в каптерке бывать приходилось редко. И никогда он со мной об этом заговаривать не пытался – видно, хоть и поздно, да включилась соображалка.

Я перед ним и сегодня никакой вины не чувствую – взрослый же человек, комсомолец, должен был понимать, что может быть, а чего быть никак не может. Наоборот, очень может быть, я ему жизнь спас. К концу войны нашу дивизию, переименованную в гвардейскую стрелковую и переданную в армию, немец подсократил так, что – мама, не горюй. На первой встрече однополчан едва-едва рота старичков набралась. А Керимов так и просидел в своей каптерке целехонький – ну, естественно, наград уже не получал, кроме как «За Победу над Германией», как все. Но ведь жив остался, незадачливый сын братского народа, к родным вернулся целехонек, воин-победитель.

И нормально он со мной на той встрече держался, безо всяких таких взглядов, даже обнялись. А как же Савченко? Савченко на Украине остался.

И вот честно признаться, но снится мне, хоть и редко, эта хреновина, «Вождь Красной Армии товарищ Троцкий». Большей частью, как в жизни, бесшумно проплывает мимо – один раз почему-то летом. Один раз я будто бы лупил по нему из автомата – но ему, как и в жизни, ничего не сделалось. А однажды – броневая дверца распахнута, стоит в ней этот… бывший вождь… Бородку свою козлиную выставил, пенсне на носу, глаза, как угольки, горят, ухмыляется, сволочь, так, словно он у меня Танюшку Зацепину отбил, а не я вовсе на ней женился…

Ладно. Я до сих пор считаю, что поступил совершенно правильно. Точка без всякой запятой…

Венские вальсы

Я – москвич поколениях в шести. Вырос в интеллигентной семье: отец был археологом, мать – историком. Друзья в доме собирались соответствующие, так что я с детства наслушался интересных профессиональных разговоров. И на войну ушел с третьего курса исторического факультета. Поясняю, чтобы сразу понятно было, почему я так быстро разобрался в некоторых деталях.

Как потом прекрасно спел Высоцкий, «мне не пришлось загнуться, и я довоевал». Войну закончил капитаном в Вене. Должен вам сказать, австрийцы оказались людьми хитрющими и с определенного момента линию поведения выбрали интересную… Они еще в восемнадцатом году, после распада империи, пытались объединиться с Германией – но победители не дали. В тридцать восьмом встретили немецкие танки цветами и истинным ликованием. Братские народы, понимаете ли…

Но вот потом, когда им поплохело… Когда мы начали нажимать всерьез, покинули пределы Советского Союза, столкнулись с тем, что австрийские пленные в массовом порядке выбирали уже другую линию поведения. Подчеркивали, что они не немцы, а австрийцы, совершенно другой народ, что немцы их самым злодейским образом захватили, принудили служить себе, погнали на войну. Одним словом, люди подневольные, прямо-таки антифашисты, и к ним следует относиться по-другому, мягче, чем к проклятым немецким гитлеровцам. Правда, раньше, когда вермахт пер на восток, они никакого антифашизма не проявляли.

Верилось им плохо – но со временем с самого верха поступили негласные указания австрийцам верить. Верить, что все так и обстоит: жертвы гитлеровской агрессии, приневоленные служить. Позже стало понятно, для чего все это было затеяно: каким бы ни был Сталин, но он никогда ничего не делал просто так. Нейтральная Австрия, не вступавшая в какие бы то ни было военные или политические союзы… Ну, вы должны знать. Если в Германии в первое время, положа руку на сердце, кое на какие шалости братьев-славян смотрели сквозь пальцы, то перед вступлением в Австрию меры были приняты драконовские. Войскам объявили самым недвусмысленным образом: Германия – это одно, Австрия – совсем другое. Австрийцы – другой народ, хоть и говорят по-немецки, Третий рейх их захватил силой, принудил. Поэтому, если кто вздумает обидеть мирное население – немедленный трибунал, если не расстрел на месте.

Вот только был интересный нюанс. Медали за Варшаву, Прагу и Белград – за освобождение, а вот за Вену – за взятие… Мягкий такой, ненавязчивый нюансик… В рамках большой политики: дескать, господа австрияки, мы вам верим не по доброте души, а из высших политических соображений. Я так полагаю. Ну, перейдем к событиям. Случилось это в августе сорок пятого. Мы с водителем припозднились не по собственной вине, а по другим обстоятельствам, и в свою часть, в свой городок, возвращались глубокой ночью – двое, на «доджике-три-четверти». Быстрая проходимая машинка наподобие «Виллиса», только немного побольше. Опасности не было: если и в Германии хваленый «Вервольф» оказался сущим пшиком, и настоящего партизанского движения не развернулось (хотя у нас поначалу его опасались совершенно серьезно), то в Австрии и вовсе стояла тишина. Покой и безветрие, тишина и симметрия, как пел Высоцкий. Что бы там ни было, австрийцы вели себя очень примерно, этого у них не отнять. Ну, а немецких окруженцев к тому времени либо истребили, либо переловили. Так что мы были уверены в своей полной безопасности.

Дорога была великолепная: пресловутый немецкий автобан. Местность не горная, но неровная, приподнятая: холмы, возвышенности, все это густо поросло лесом, дорога петляет порой. Не так уж и далеко начинаются предгорья Гарца, места не самые обитаемые, по австрийским меркам настоящая глушь, а вот по нашим – места с такими автострадами глушью быть никак не могут…

Полнолуние, без фар светло, от деревьев ложатся длинные тени, наша тень длиннющая, слева летит… Красиво.

И вот тут-то, за одним из поворотов, видим мы с Панкстьяновым, что не так уж далеко впереди, справа, из леса, из длинных теней, выскочили четверо всадников и на полном галопе мчат с явным расчетом с нами пересечься…

Не было не то что страха, но даже тревоги. Уже можно было рассмотреть, что наличия огнестрельного оружия у них не наблюдается, все четверо – вот чудо! – машут саблями. Даже если это не братья-славяне развлекаются, а обнаружился некий враг, то супостат получается несерьезный. У меня за спиной лежал автомат водителя, «ППШ» с магазином-диском. Семьдесят один патрон. Хватит с лихвой на всю эту дурную кавалерию, и еще останется. А в машине еще пара запасных дисков, пара гранат, у меня пистолет… Словом, по сравнению с этой конницей мы смотрелись бронепоездом. Кстати, лошадь, хотя и здоровенное животное, очень плохо держит пулю, от пары не самых тяжких попаданий заваливается с ног. Я знал, насмотрелся…

Так что автомат я взял на колени, Панкстьянов лишь самую малость притормозил, и мы ехали в том же направлении. Останавливаться было небезопасно: если уж началась такая карусель, мало ли кто и мало ли с чем может прятаться в лесу…

– Что за мать твою, товарищ капитан? – Панкстьянов удивляется в голос. – Басмачи, что ли?

– Откуда здесь басмачи? – сказал я не менее удивленно.

– Глядите…

Присмотрелся я: действительно, какая-то несообразность. На головах у них и в самом деле натуральные папахи, причем размерами гораздо больше, чем носила и наша кавалерия в двадцатом веке, и служившая немцам казачня. Здоровенные папахи, наподобие туркменских тельпеков. Одно слово, киношные басмачи. Я басмачей, конечно, видел только в кино. Причем не из фильма «Джульбарс», где они в чалмах и халатах, а из «Тринадцати». Видели? Ну вот, такие именно папахи. Одежда, правда, какая-то кургузенькая, наподобие курток по пояс – но в «Тринадцати» главный басмач щеголял как раз в папахе и английском френче…

– Газку! – командую я.

Панкстьянов притоптал газ, и мы на приличной скорости ушли от возможной точки пересечения, обогнали. Ничего толком я не успел рассмотреть и потому скомандовал:

– Давай-ка помедленней. Так, чтобы были рядом, но догнать не могли. Что-то тут…

Панкстьянову, похоже, самому стало любопытно. Водитель был классный – и моментально взял такую скорость, чтобы они от нас были метрах в десяти, но достать своими железками не могли. А огнестрельного у них так и не заметно.

Смотрю я на них, вот они, в десяти метрах, при лунном свете, каждая мелочь видна – и начинаю помаленьку отвешивать челюсть. Никакие это не басмачи, это гусары. Доломаны со шнурами, ментики за плечом, на шароварах видна вышивка шнуром. А эти их «папахи» – просто-напросто большие меховые шапки. Гусары, русские и иностранные, только в начале девятнадцатого века стали носить кивера, до этого – либо меховые «папахи», либо шапки в виде чуть суженного кверху цилиндра, без козырька. Ошибиться я не могу никак, уверенно их, как принято говорить у историков и археологов, атрибутирую: гусары второй половины восемнадцатого века, классические, можно сказать, патентованные. Судя по здоровенным металлическим бляхам на шапках, представляющим собой череп с костями – гусары, я рискнул бы предположить, прусские.

Что за черт? Какой-нибудь маскарад, где все перепились? И на дорогу выскочили пугать случайных прохожих? Австрийцы сейчас не в том положении, чтобы устраивать такие маскарады, а в наших частях дисциплина поставлена…

Несутся они следом, погоняя коней, стараясь не отставать, догнать все же. Физиономии усатые, что-то чересчур уж злющие для маскарада, широкими саблями крутят, вроде бы орут что-то, но ни словечка не долетает, хотя расстояние пустяковое, а мотор у «Доджа» шумит не настолько уж громко, чтобы заглушить крики.

Тут Панкстьянов сам чуть ли не орет:

– Тарищ капитан! А копыт-то не слышно!

Он деревенский, вот первым и отметил… Я лошадей в большом количестве увидел только на войне, а до войны, в Москве, – ну разве что конный милиционер попадется или запряженная лошадью повозка…

Посмотрел я не на злых усачей, а на лошадиные ноги. И правда, несутся кони совершенно бесшумно, хотя, пусть и по поросшей травой земле, копыта должны стучать громко. Из-под копыт – ни ошметка земли, ни травинки – хотя должны лететь. Совершенно беззвучно они несутся, словно смотрим немое кино.

– Тормози! – вдруг совершенно неожиданно для себя командую я.

Автомат, конечно, держу на изготовку, мало ли что… Панкстьянов затормозил. Несутся они на нас, корча рожи и махая саблями – и вдруг, не доскакавши до машины каких-то пары шагов, передний исчезает, а за ним и остальные… Полная тишина, ни единого живого существа вокруг, окружающие ландшафты в лунном свете, сижу я с разинутым ртом, нацеля автомат в пустое пространство, Панкстьянов тихонечко так, удивленно матерится. Неуютно как-то стало. Зябковато… Я пионер, комсомолец, коммунист военного времени, к тому же родителями воспитан в атеистическом духе, мне никак не полагается видеть привидения, в которые я не верю, – а ведь увидел, и не я один…

– Все видел? – спрашиваю я Панкстьянова.

– Ну так, – отвечает он. – Как вас сейчас. Случается от водки или помрачения ума, но когда одинаково видится двоим сразу, то уж тут ни водка, ни свихнутые мозги ни при чем. У нас рассказывали ерунду такую, но я не верил. А оно вот оно, наяву…

Он деревенский, с шестью классами, но знаю я его уже года полтора. Есть в нем та самая крестьянская смекалка – и неглуп парень, неглуп… И не верит ни в бога, ни в черта, я – материалист согласно воспитанию, а он – доморощенный, но никакой разницы, пожалуй что, нет…

– Значит, получается, бывает? – спрашивает он обалдело.

– Получается, что так, Паша, – говорю я. – Бывает…

Вообще-то я прекрасно осведомлен насчет явления под названием «массовая галлюцинация», но одно дело – знать об этом понятии чисто теоретически, и совсем другое – столкнуться наяву. Как-то плохо верится, что нас обоих посетило видение. Были они, такие вот…

– Что видел? – спрашиваю я.

Он мне излагает подробно то же самое: и про «куртки со шнуровкой», и про «эсэсовские черепа на папахах» – ну конечно, не то у него образование, и вряд ли он видел картинки с прусскими гусарами, носившими на шапках «адамову голову». Но излагает то же самое, что видел я… Стоит призадуматься.

– Рассказывать будем? – спрашиваю я.

Паша решительно отвечает:

– Вы как хотите, товарищ капитан, а я буду молчать, как рыбка карась. На смех поднимут или дурачком посчитают. Я уж лучше помолчу, есть у меня некоторый авторитет, и не хочется мне его ронять…

– Я, Паша, пожалуй, поступлю точно так же, – говорю я, не особенно и раздумывая. – И у меня есть некоторый авторитет. Не хочется как-то, чтобы вышучивали или за спиной пальцем у виска крутили… Поехали? Что нам тут дальше торчать?

Тронулись. И добрались до городка уже без всяких приключений. Я помалкивал, как та рыбка, на которую ссылался Пашка, – и он, надо полагать, тоже. Вот только через несколько дней, когда мы снова ехали вдвоем, опять из нашего городка в тот же самый, только уже светлым днем. Пашка говорит, не глядя на меня, словно бы незаинтересованно:

– Никишин из второго автобата тут болтает… Будто видел ночной порой тех же самых. И вообще, ползут разговорчики…

Я, хотя и без особой охоты, поинтересовался подробностями. Вроде бы несколько раз наши водители видели на том участке всадников «в куртках со шнурами и эсэсовскими знаками на папахах» – и всякий раз машина шла одиночная, не в колонне. Но болтает об этом один Никишин, остальные, на кого он ссылается, плюются, матерятся и ничего не подтверждают. Вот только один раз Панкстьянов сам при таком разговоре присутствовал – и заверяет, что у него осталось впечатление, будто Федя Ладейщиков как-то чересчур уж пылко и ненатурально возмущается, а в глазах что-то совсем другое…

– Ну, а общее настроение как? – спрашиваю я.

– Ну, а что общее настроение? – пожимает плечами Пашка. – Братья-славяне регочут и не верят. Никишин в автобате особой репутацией не пользуется, и на войне был два года, и медали имеет, а все равно, отношение к нему не то чтобы серьезное. Сами знаете, бывают такие люди – маленькая собачка до старости щенок… Правильную линию поведения мы с вами выбрали? А, товарищ капитан?

– Правильную, – говорю я. – Как рыбка карась…

– Точно. А то вон Никишина замполит уже шпыняет – за распространение дурной… как это, ага, мистики. Несовместимой с обликом идеологически подкованного советского бойца…

Орел у меня Пашка, право, орел. Что-что, а уж слово «идеологический» без запинки выговаривает, комсомолец бравый… Даром что деревня с шестью классами.

Как я потом от него слышал, еще через недельку всякие разговоры о конных призраках прекратились совершенно – то ли перестали появляться, то ли замполит успешно противостоял распространению мистики, как ему и положено.

Забыли. Проехали. Все кончилось. И больше никогда со мной ничего сверхъестественного не случалось, и остаюсь я твердокаменным материалистом… ну, вот так карта легла, однажды напоролся на исключение из правил… Хотя, вполне возможно, никакие это не привидения, а некий неизвестный пока науке природный феномен, природное телевидение, что-то я похожее в фантастике читал, но не помню уже у кого…

Но вот вспоминается мне еще один рассказик, из Брэдбери, не помню названия, про рыцарей и поезд… «Даракон»? Может быть, не помню названия, только суть.

Ну, тогда вы понимаете… Мне иногда в голову лезет сущая ерунда: что, если это… будем употреблять термин «природное телевидение», работает на две стороны? Если уж расслабиться и допустить полет фантазии, оставаясь в материалистических рамках. Что, если где-то там, где-то тогда, в восемнадцатом столетии, живые настоящие гусары встретили странную «самобеглую повозку» с людьми, которая двигалась совершенно бесшумно, а потом растаяла в воздухе? И это ни в каких документах не отразилось. Инквизиции тогда, конечно, уже никто не боялся, ее в Австрийской империи уже и не было, но мало ли по каким мотивам гусары могли промолчать. По тем самым, что и мы с Пашкой – опасались за свой авторитет, боялись насмешек, не хотели, чтобы их приняли за пьянчуг или сумасшедших. Человеческая психология кое в чем изменяется и с ходом столетий…