Текст книги "Акулина"

Автор книги: Александр Хазин

Эдуард Шевелев
Доброе дело сатирика

Так уж случилось, что имя Александра Хазина стало известным, что называется, широко сразу после одного высокопоставленного цитирования: «В трамвай садится наш Онегин. О бедный милый человек! Не знал таких передвижений его непросвещенный век. Судьба Онегина хранила – ему лишь ногу отдавило, и только раз, толкнув в живот, ему сказали: „Идиот!“ Он, вспомнив древние порядки, решил дуэлью кончить спор, полез в карман… но кто-то спер уже давно его перчатки. За неименьем таковых смолчал Онегин и притих».

Было это спустя год после войны – в сорок шестом.

Нам, старшеклассникам того времени, стихи про «возвращение» Евгения Онегина, увы, нравились. Кто-то даже продекламировал их на открытом уроке с участием представителей гороно, налегая в ответе, как и требовалось, на неправоту автора относительно окружающей великолепной действительности, за что и получил оценку ниже неудовлетворительной.

В отличие от цитировавшего он не знал тогда, что есть в поэме и другие строки:

 
Герой Советского Союза
Идет по Невскому, спешит,
И с одобреньем сам Кутузов
На ордена его глядит.
О, слава, слава Ленинграду,
Прошли мы грозную блокаду,
Сражались, веря, для того,
Чтоб быть достойными его.
 

Можно представить, как жилось тогда автору. «Не хуже, чем Зощенко и Ахматовой», – скажет он мне потом. А как жили они, я узнал от Михаила Леонидовича Слонимского, их соседа по дому № 9 на канале Грибоедова, постоянного сотрудника «Известий», где я работал в шестидесятые годы собственным корреспондентом по Ленинграду.

Трудно жили. Писали, но не печатались. Поклонников как-то поубавилось. Лишь некоторые, завидя на улице издали, не переходили на другую сторону. Дома вдруг стало тихо и тревожно.

Но находились и те, кто вроде Ольги Федоровны Берггольц, героини ленинградской блокады, вели себя так, будто ничего не произошло. Бывали друг у друга. Чем могли – помогали. Если кому-нибудь нездоровилось – ухаживали, приносили еду…

Мужества Хазину было не занимать. Он прошел фронт военным корреспондентом, на страницах армейской газеты «Знамя Родины» выступал под именем бойца Трофима Бомбы, литературного сородича Василия Теркина. Награжден орденом Красной Звезды.

С этим орденом на лацкане черного пиджака он ходил в Дом писателей имени Маяковского на партийные собрания. И когда считалось, что лучше бы не ходил, и позднее, когда можно было подняться на трибуну и расквитаться со своими хулителями.

Едко.

Язвительно.

Хлестко.

Он это умел. Но не делал. Больше отмалчивался. Или отшучивался. «Вел себя пассивно» – записано у меня о Хазине в конспекте лекции литературоведа, которую он читал в середине пятидесятых годов нам, будущим филологам и журналистам, в Университете им. А. А. Жданова. А тот литературовед слыл человеком «в курсе», знающим и гибким, всегда придерживающимся правильного мнения.

После смерти Сталина, после XX съезда партии жизнь постепенно вступала в новую, более просторную колею. В журналах появились стихи Ахматовой, фельетоны Зощенко, правда, зощенковский стиль несколько изменился, погрустнел, а в перепечатках старых вещей целенаправленно участвовала чья-то нечуткая редакторская рука. Сценки и монологи Хазина стал исполнять Аркадий Исаакович Райкин. В начале шестидесятых годов Хазин поступил к нему в театр завлитом. Здесь, на спектакле, мы и познакомились.

Помню, я с ходу «заказал» ему статью, но как бы извиняясь за кого-то, с пониманием намекнул, что в ней может быть и сатира, но хорошо бы побольше публицистики, – сказал я, – так легче напечатать. Хазин усмехнулся: «Спасибо…» И неожиданно повеселел: «Молодость – это хорошо. Дайте-ка я покажу вам одну вещицу. Говорят, смешная…»

Это была «Акулина».

Я вот все думаю: почему же ее не напечатали тогда? Что помешало? «Несчастные случаи происходят там, где не были созданы счастливые обстоятельства», – писал Хазин.

Обстоятельства, конечно, обстоятельствами, но и человек в их колесе не последняя спица. Поэму читали многие, передавали из рук в руки, смеялись, машинистка делала одну закладку за другой. И тем не менее…

Не сработал в ту пору «человеческий фактор», вернее, сработал наоборот. Не хватило всем нам, читавшим, редактировавшим, сочувствовавшим, еще чуточку смелости, чуточку самоотреченности, чуточку, если хотите, пробойности. Сатира в этом всегда нуждается. А мы уж слишком поспешно сошлись на том утешительном, что «сейчас не время…» А когда? Ответственность нужно брать на себя именно в нужный момент. Иначе – это уже не ответственность, а что-то иное. Вспомним, к слову, хазинского Онегина:

– Мой дядя самых честных правил,

Он тут работать бы не смог.

Как часто, с жадностью внимая

Красивым клятвам краснобая,

Мы знаем, что в душе он плут,

Что ждет его тюрьма иль суд,

Что он ворует, окаянный,

И ловко сам уходит в тень…

Нет, верю я – настанет день.

Благословенный и желанный,

Когда в кругу своем родном

Мы лишь с улыбкой помянем

Всех тех, кто нам мешал когда-то

Нечистой совестью своей,

Кто нас любил любовью «блата»,

А может быть, еще нежней.

Читатель, я пишу ретиво

И ты, конечно, справедливо

Задашь и мне вопрос о том,

Как сам боролся я со злом.

Иль, приложив упорный труд,

Писал народному контролю,

Иль как писатель не зевал

И письма в прессу посылал…

Что до «Акулииы», то перечитываешь и видишь – не устарела ведь, актуальна сегодня, да еще как, когда мы боремся с показухой, бюрократизмом, политической инертностью во всю силу. Значит, не опоздал сатирик…

Не опоздал.

Опоздали его издатели.

На кладбище в Комарове невдалеке от могилы Ахматовой есть гранитный обелиск: Александр Хазин (1912–1976).

Да:

«Лучше иногда ошибиться, желая принести пользу, чем никогда не ошибаться и никогда не приносить пользы».

Это его слова.

Урок на нынешний день и на будущее.

В последние десять – пятнадцать лет жизни Александр Хазин работал много и разнообразно. Он пишет прозу о войне, сатирический роман, стихи, переводит, пишет для Райкина, для эстрады, для кино. В драматургии он, уроженец Харькова, окончивший там электротехнический институт, обращается к образу Артема (Ф. А. Сергеева), члена и кандидата в члены ЦК партии при Ленине, руководителя Харьковского вооруженного восстания в 1905 и в 1917 годах, в 20-м году – секретаря Московского комитета РКП (б), весельчака и фантазера, погибшего при испытании аэровагона. Драма «Артем (Пепел Клааса)» шла в Москве у вахтанговцев, в Чехословакии, в других городах нашей страны. В Ленинградском театре драмы имени А. С. Пушкина заглавную романтическую роль играл Игорь Горбачев, а роль летописца репетировал великий Симонов. Я и теперь помню его мудрый, взволнованно читавший голос:

 
Тетрадок школьных линии косые,
Полетами наполненные сны…
Восторженные мальчики России,
Прошедшего столетия сыны!
Пока еще садитесь вы за парты,
Не знает мир доверчивый того,
Что это вы – Рылеевы его,
Плехановы, Толстые, Бонапарты,
Что здесь начало, здесь уже исток,
Надежд очаг и честолюбий рынок,
Злодей и гений, доблесть и порок
Уже ведут свой вечный поединок.
И где-нибудь, лишь загляни в окно,
Уже сидит, одетый неказисто,
Малыш с душою графа Монте-Кристо,
Глядит в букварь грядущий Сирано…
А кто же ты, задумчивый мой мальчик,
Каким пойдешь загадочным путем?
Не Блок ли ты? Не пылкий ли Кибальчич?
Не ты ли назовешь себя – Артем?
Я вижу вас в начале всей дороги,
Отечества любимого сыны:
И маршалы, и юные пророки,
И инвалиды будущей войны…
 

И все же призванием Хазина была сатира. Он называл ее добрым делом, сетовал, что сатирику чересчур часто приходится, как на весах, точно взвешивать положительное и отрицательное, смеялся, что нельзя же прокурору перед тем, как требовать подсудимому меру наказания, просить для него путевку на курорт. Писатель высмеивал болтунов, эгоистов, жуликов, взяточников, невежд, фарисеев, подлецов, негодяев, бездельников. Да и любил попросту озорно улыбнуться: «Вот с целым ворохом бумажным бежит студент едва дыша, вот по бульвару не спеша идет стекольщик с видом важным, как будто он уже давно в Европу застеклил окно».

Своей речью – ироничной, терпкой, изящной, пересыпанной неожиданными сравнениями и каламбурами, – он умел точно определить порок и заклеймить его носителя: «Душой подлец, одеждой франт, идет по рынку спекулянт». Или: «Весьма упитанная дама ему насущный хлеб дает, но, как всегда, недодает примерно четверть килограмма. И, честь торговую поправ, ее благословляет зав». Или еще: «Нет у меня непосредственных начальников, все посредственные».

Но больше всего доставалось от писателя бюрократу. Бюрократизм он изобличал как социальное и всечеловеческое явление, мечтал о том времени, когда оно исчезнет, трудился по мере сил для его приближения. Уже в «Возвращении Онегина» он писал:

 
Я вам пишу, чего же боле,
Что я могу еще сказать!
А плуты многие на воле,
А блат встречается опять.
И я брожу, как мой Евгений,
В суетном мире учреждений,
Слагаю горькие стихи,
Простите мне мои грехи.
И я уйду от жизни бурной,
И мой погаснет острый взор,
Но ты, придешь ли, прокурор,
Пролить слезу над ранней урной?
Желанный друг, сердечный друг,
Еще работа есть вокруг.
 

В борьбе нашей сатиры с бюрократизмом Хазин выделился прежде всего тем, что открыл простой и оттого практически доступный – и для человека руководящего, и для человека руководимого – метод. Суть этого делового и художественного метода сформулирована так: «Станьте на мое место».

Наиболее полно это выражено в пьесе «Волшебники живут рядом», много лет, начиная с 1964 года, с неизменным успехом шедшей у Райкина, в других театрах. А райкинский спектакль даже выдвигался на Ленинскую премию. И было за что. При всей язвительности хазинской сатиры она оставляла последнее слово за самим человеком, позволяла ему исправиться, пока не поздно, самому.

Я не откажу себе в удовольствии привести в этих заметках почти полностью монолог «Юбилей», звучащий необыкновенно остро, трагедийно, современно. Кто постарше, помнит, как в спектакле, слушая поздравительные речи подхалимов, юбиляр наконец-то всерьез задумывается над уходящей жизнью, когда приветствовать его приходит пионер…

«…Вот я тебя слушаю, мальчик, и сам думаю: а что было бы, если бы ты вдруг оказался на моем месте, а я на твоем?.. Ежели их послушать, так вроде вся моя жизнь была сплошным подвигом… Так это ж неправда, мальчик… Может, это, как говорится, непедагогично, но я скажу тебе честно: учиться я не любил. Я еще когда в школе был, понял простую вещь: зачем мне учиться, когда я могу других учить? Нет, верно! Помню, был у нас в школе учитель природоведения, Василий Васильевич – хрупкий такой старичок. Так он мне однажды прямо сказал: „Ты, говорит, оболтус, хоть бога побойся…“ А я на следующий день шандарахнул статью в стенгазету – „Василий Васильевич Фундиков верит в бога!“ И все. Старичка заклевали. К верующим тогда не так деликатно относились, как сейчас. Нет, верно! А я, между прочим, для своего возраста уже занимал положение. Был членом учкома, редактором стенгазеты и старостой класса… Кончил школу, пошел работать… Ну, ясное дело, мне уж там каким-нибудь слесарем или плотником работать было не с руки… Мне, парень, всегда нравились какие-нибудь такие… ну, неконкретные специальности. Культурник, инспектор, уполномоченный, консультант, агент… Помню, я два года проработал референтом общества спасения на водах, так я это общество на первое место в городе вывел. За перевыполнение плана премию получил… Отчеты знаешь как насобачился писать… „Из общего количества утопленников спасено: рабочих семьдесят восемь процентов, служащих двадцать два, прочих ноль процентов…“ Потом меня с треском сняли и послали на переквалификацию. Выучился я на электромонтера. И скажу тебе правду – это было лучшее время моей жизни. Нет, верно! Может, будь я поумнее, так бы на этой специальности и остановился. Но, понимаешь, активность меня заедала. Горло у меня всегда было луженое. И стал я выдвигаться. Сперва в местном масштабе. А потом и в районном. Семинар организовал и выступил с докладом: „Работа электроизмерительных приборов в условиях буржуазной действительности…“. И хотя ребята тогда, помню, здорово смеялись, а все-таки на ближайшем городском слете меня выбрали в счетную комиссию… А со счетной комиссии, мальчик, иногда и начинается карьера. И пошло, и пошло! Какие только должности я не занимал! Был директором санатория, диспетчером строительства, представителем, уполномоченным, толкачом. Занимался заготовкой овощей, воспитанием балетных кадров, заведовал лекторием, одно время даже руководил проектной организацией. Надо сказать правду, отовсюду меня в конце концов снимали. То по болезни, то в связи с сокращением штатов, то по собственному желанию… И хотя я все и всюду проваливал, параллельно считалось, что я, как ответственный работник, расту. Постепенно я вошел в номенклатуру… А это великое дело, мальчик! Рядовой работник обычно снимается за невыполнение плана, работник покрупнее горит как несправившийся, ответственный работник уходит с формулировкой „не обеспечил“… А номенклатурный!.. Он может дом поджечь, а снимается „в связи с переходом на другую работу“… Нет, верно! А самое главное, дружок, анкета у меня была прекрасная: сестра утонула, брат погиб, родители умерли. Чего уж лучше! И стал я выступать с речами, открывать конференции, проводить совещания. И смелость появилась, и язык натренировался, и хватка обнаружилась необыкновенная. Помню как-то – было это в 47 году – на одной научной дискуссии я прямо сказал: „Партия учит нас, что газы при нагревании расширяются…“ Сказал и сам испугался… А потом вижу, сошло. Никто меня не остановил, не призвал к порядку. Сидят мои ученые, улыбаются, а возмутиться не рискуют… Сейчас, конечно, это мне так просто не сошло бы. Но, по правде сказать, легче всего тогда было работать в сфере искусства. Дело это неопределенное, неточное. Тут ты всегда можешь выйти на трибуну и сказать: „Неубедительно!“ Или эдак посмотришь на артиста, разведешь руками и заявишь: „Не верю!“ И получается, вроде ты даже разбираешься кое в чем… Нет, верно! А на самый крайний случай заявляешь: „Мелкотемье!“ И все под эту формулировку все подогнать можно. Вот ежели, к примеру, инженер смонтировал электрическую схему, и моторы вертятся, и лампочки горят. Ты не скажешь ему: „Не верю“. Не заявишь ему, что это „мелкосхемье“… А у писателей? А у писателей или артистов ничего не горит, ничего не вертится… В искусстве я долго продержался… Ох, если бы знал ты, мальчик, сколько по моей вине не вышло хороших книг, не поставлено интересных пьес. Сколько стихов погибло, сколько фильмов не появилось… С каждым годом, однако, работать становилось все труднее. Что-то изменилось, настали другие времена. В людях, понимаешь, появилось нечто такое, чего раньше не было. В общем, тучи надо мной стали сгущаться. Я все еще держался за старое золотое правило: когда дело касается руководящего работника, мы не имеем права забывать его прошлые заслуги, когда дело касается рядового работника, мы не имеем права забывать его прошлые ошибки. Но и это правило меня уже не выручало… Нет, верно! Конечно, я всегда мог плюнуть на все и уйти на пенсию… Но неохота. Скучно, поверишь?.. Конечно, и у пенсионера работа найдется. То письмо в редакцию напишешь – просигнализируешь, то выступишь на конференции зрителей – обложишь… Ну, а остальное время?.. И вот сегодня, в день моего юбилея, сижу я в этом кресле и что-то меня грызет и грызет… Чем же я занимался всю свою жизнь? Что же я делал?.. Я поучал, указывал, драил, прочищал с песочком, снимал голову, вправлял мозги. Люди строили дома, делали операции, сочиняли книги, а я прорабатывал, ставил на вид, своевременно реагировал… И вот сейчас, веришь ты мне или не веришь, а я вижу: жизнь моя прожита впустую. Я бы с удовольствием вернул ее, но это невозможно. Поэтому я сижу в кресле и думаю: с чем ты меня поздравляешь, мальчик, за что приветствуешь?.. Не правильнее разве было бы устраивать торжество по поводу вступления человека в жизнь, а не по поводу ухода из нее?»

Да, сатира – это предупреждение. Сатира, показывающая обществу его недостатки, чтобы легче их было искоренять, нужна нам сегодня как никогда. И среди имен, возвращаемых нынче литературе и читателю, есть свое место у Александра Хазина. Право на это место он заслужил всей своей жизнью.

Александр Хазин

Акулина (рассказ)

 
В поряде модного туризма,
Культурный двигая обмен,
Проклятый мир капитализма
Прислал бригаду в город N.
Что показать таким туристам
В заштатном нашем городке:
Базар, да мельницу,
да пристань,
Да помидоры на лотке?
Ни планетария, ни флага
На стадионе нет давно,
А в центре – здание раймага
С призывной надписью
«ВИНО»,
Следов Чингиза иль Батыя
Здесь не оставили века.
Иконописные святые
Не обнаружены пока.

Но среди здравствующих ныне
Достойных граждан городка
О нашей бабке Акулине
Должны бы знать наверняка.
Не то чтоб эта наша баба
Особым славилась трудом,
Была б на должности
прораба,
Сдала до срока новый дом.
Не то чтоб складывала
сказки,
Рекорды ставила весной,
С ансамблем песни
пли пляски
Прошла на конкурс
областной…
Простой, обычною, сермяжной
Она старухою была,
На нашей 1-й трикотажной
Кончались все ее дела…

Согласно сделанной наметке
Сначала было решено
Подать туристам
русской водки,
Потом сводить их всех
в кино.
Потом решили: будет кстати
Их повести на местный пляж
И на закуску показать им
Наш славный
энский трикотаж.
(Так предложил
начальник кадров
и согласился горсовет,
поскольку в городе театров
подобных Кировскому – нет.)

И вот стоят
в прядильном цехе,
Среди немыслимой возни,
Добро бы венгры или чехи,
Так нет!
Французы, черт возьми!
И ихний тип, худой и длинный
И близорукий, как сова,
Подходит к бабке Акулине
И говорит: «Коман са ва?»
А по-французски значит это —
Как, мол, живете, как дела?
Стоим мы все и ждем ответа,
Но бабка маху не дала.
И вроде это ей привычно,
Им объясняет все как есть:
«Дела идут у нас прилично,
В газете можете
прочесть…»
И вдруг та бабка Акулина
С ее наивностью прямой
Француза, сукиного сына,
Зовет к себе. К себе домой!
И Лёка-техник переводит,
Что так и так, мол,
господа,
Субботний день
вполне подходит,
Зайдем за вами и – айда!
А если выдадут получку,
Тогда поедем на такси…
Француз, подлец,
целует ручку
И бабке говорит «Мерси».

Но от подобной эскапады
Перевернулся белый свет,
В райкоме делали доклады
И собирали горсовет.

Поскольку бабка Акулина
Жила в подвальном этаже,
А с нею сын, супруга сына
И внук, задуманный уже.
И хоть четыре года с гаком
Сулят старухе ордера,
Насчет квартиры это – маком,
Хотя по совести – пора.
(Ты сам, читатель мой,
едва ли
не жил надеждою пустой,
мы все стоим или стояли
в бессмертной очереди той.)

Известно, что в этаж
подвальный
Туриста ты не поведешь,
Тут будет вывод
моментальный
И чисто вражеская ложь.
Турист – особенная птица,
Пусть пересек он океан,
Ему нужней, как говорится.
Нас возвышающий обман.

А тут, простите,
коммуналка,
Пятнадцать метров,
ванны нет.
С утра на кухне перепалка
И часто занят туалет.
А если б кто из них решился
Пойти за малою нуждой,
Как бы визит не завершился
Международною бедой
Неужто к старой бабке
в хату
Ты поведешь их впопыхах.
Когда, согласно диамату,
Они – на разных полюсах?

И председатель горсовета
Решает не рубить с плеча,
Дабы из данного банкета
Не получилось строгача.
И он обязывает Лёку
Проинформировать друзей,
Что есть совсем неподалеку
Этнографический музей.
И в том музее знаменитом
Весь наш район
в разрезе дан.
Там есть железо с доломитом,
А также медный колчедан.
И для туристов иностранных,
Для приезжающих к нам лиц
Есть целый ряд
важнейших данных
И статистических таблиц.

Но изучать лицо района
Не захотел на этот раз
Банкир из города Тулона,
Наследный принц
де Фортинбрас.
Был этот принц
принципиальный,
Он улыбался и пыхтел,
И званый ужин
коммунальный
Он отменять не захотел.

И был тогда,
в конечном счете,
Объявлен в городе аврал
И в том,
что дальше вы прочтете,
Я ни на йоту не наврал.
Вот срочно бабу Акулину
Переселяют в бельэтаж,
На стенку вешают картину,
На окна —
местный трикотаж.
(Квартира эта,
между прочим,
давно стояла под замком,
хотя по графику рабочим
предназначал ее завком.)
Прошли всего
одни лишь сутки,
Лишь день прошел
и ночь прошла,
Творятся с бабкою не шутки,
А просто дивные дела.
Вдруг продавцы из магазина
Явились к ней,
как на парад,
Тут и стиральная машина,
И холодильник «Ленинград».
На крыше делают антенну,
В квартире ставят
стеллажи…
Соседи слушают
сквозь стену,
Молчат другие этажи.

Пришел шеф-повар
Аллавердов,
И вот уж сервирует он
Стол на четырнадцать
кувертов,
То есть, по-нашему, —
персон.
С конфетной фабрики
прислали
Закрытый ящик с монпансье,
Винторг отправил
«Цинандали»,
Чтоб знали дамы и месье.
Сама же наша Акулина
Уже расставила с утра
Настойки, квасы, водки,
вина,
Эт цетэра, эт цетэра..
А посмотрите бога ради,
Не проворонить их дабы
Грибы в сметане,
в маринаде,
Грибы соленые, грибы…

Конечно, дело
не в престиже,
Но я уверен, господа,
Подобных рыжиков
в Париже
Вы не найдете никогда.
Да и стряпуху,
вроде нашей,
Во всей Европе поищи.
(Хоть принц питался только
кашей,
но даже он отведал щи.)

Уже шумят в стаканах вина,
Как говорится, дым столбом,
Капитализм и Акулина
Сосуществуют за столом.
Сосуществуют по-соседски,
Ведут друг другу не в укор
Советский и великосветский,
Но обоюдный разговор.
Глядите,
братцы-дипломаты,
Как здесь по обе стороны
Сидят отличники квартплаты
И поджигатели войны!
И я скажу вам откровенно
У принца в горле
булькнул чай,
Когда бабуся Марка Твена
Упоминает невзначай.
И улыбается невинно,
И легкий делает поклон…
Ай, бабка, бабка Акулина,
Тебя б в Америку, в ООН.

(Недаром же об этой даме
сказал когда-то фабзавком:
«Пусть не владеет языками, зато владеет языком…»)
Так продолжалось новоселье,
А может, правильней —
банкет,
И был доволен мир насилья,
И был доволен горсовет.

Но вот туристов
нет в помине,
И происходит странный факт:
Повестка нашей Акулине,
Бабусю вызывают в жакт.
И заместитель управхоза
Напоминает ей о том,
Что есть на свете также
проза,
Весьма суровая притом.
И, так сказать,
отбросив шутки
И завершая речь свою,
Дает бабусе только сутки
На ре-эва-куа-цию!…

А председатель торготдела
Обратный совершает тур,
Чтобы решительно и смело
Вернуть столовый гарнитур.
И все с улыбкою зловещей
Бабусе бедной говорят,
Что, мол, указанные вещи
Даны ей были напрокат.

И сам инспектор жилотдела
Свою показывает власть,
Чтоб баба не пересидела
И поскорее убралась.
Ом объясняет, что квартира,
Сказать по чести,
без вранья,
Была дана во имя мира
И со-суще-ствова-ния.
И, потрясая чьи-то души,
Кончает речь свою он тем,
Что мир насилья мы
Разрушим
До основанья, а затем…
Затем он бабку Акулину
Легонько за руку берет
И, дав сигнал
снимать картину,
Сам продвигается вперед.

Но не прошло, наверно, мига
Кричит бабуся: «Получи!»
В одной руке у бабки фига,
В другой – квартирные
ключи.
Ключи кладет она
в передник,
А фига у его лица…
Сосед,
как опытный посредник,
Доводит дело до конца.

Звонили ей неоднократно,
Повестки слали много раз,
Все возвращается обратно.
Категорический отказ.
Звонит ей сам предгорсовета
И приглашает в горсовет,
И грозно требует ответа,
И получает он ответ
«Раз уж решили вы чин чином
Так показать меня врагу,
По политическим причинам
Обратно ехать не могу.
Вдруг про событие про это
Напишут, боже упаси,
Их распродажные газеты
Или, к примеру, Би-би-си…»

Гадали, ждали, убеждали,
Грозили чем-то наперед,
Была ли тяжба то,
вражда ли,
Пускай историк разберет.
Но через год,
коль верить слуху,
Решенье вынесли свое:
Оставить чертову старуху
На постоянное жилье.
И в доме нашей Акулины,
Помимо всяких конъюнктур,
Висят красивые картины,
Стоит столовый гарнитур.

Так, не теряя силы духа,
Взяла жилищный рубикон
Одна старуха-показуха,
Перехитрившая закон.

А слух летел легко и быстро
И над Москвою пролетал,
И говорят, что замминистра
Всю ночь до колик хохотал…