Текст книги "Книга"

Автор книги: Алекс Тарн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

III

Об этой пещере Климу рассказал его бедуинский приятель Наджед. Впрочем, слово «рассказал» к данному случаю не очень подходит. Не мастак был Наджед на разговоры – даже на самые короткие. И не потому, что не любил поговорить… ох, если уж и получал он от чего удовольствие в жизни, так это именно от речи, от цветистой болтовни, от пустопорожней трепотни, от постоянного перемалывания того, что видят глаза и того, что слышат уши, и того, что угадывает хитрый и извилистый рассудок – от переделывания всего этого богатства в слова, красивые, легкие, ладно ложащиеся одно к другому, слитным ручейком льющиеся по камешкам гортани на ловкую лопасть языка – одно за другим, одно за другим…

С языком-то и вышла у Наджеда главная заковыка, а то бы… йи-их!.. кто знает?.. быть бы ему с его даром не меньше, чем депутатом парламента – любого, хоть арабского, хоть еврейского, хоть американского. Да что там депутатом – самим спикером! Ведь название этой главной парламентской должности происходит от того же слова «говорить», а в говорении не было Наджеду равных с самого что ни на есть голозадого детства. Уж он-то показал бы им всем, бестолковым, что такое настоящий оратор! Да вот ведь как все повернулось… не зря говорят, что бодливой корове Бог рогов не дает. Может, ради шутки, а может, и с умыслом – только сам Он и знает.

Вот и Наджеду этот юмор стал понятен далеко не сразу. Поначалу он лепетал абсолютно безудержно – ведь единственным адресатом его красноречия была щедрая на внимание мать… Тем большим, а потому и неприятным сюрпризом обернулось для него последующее невнимание других – детей и взрослых. Да если бы только невнимание! Его не просто не желали слушать – его будто не замечали, намеренно игнорировали, а то и грубо отталкивали, когда маленький Наджед, потеряв терпение, хватал их за руку или за подол одежды.

Объяснение пришло позднее, вместе с новым словом «ора», которое выкрикивали ровесники, изгоняя Наджеда из своих игр. Так называется старый бедуинский обычай, один из видов компенсации, расплаты, отменяющей кровную месть. Вообще-то, естественной платой за кровь убитого может быть только другая кровь – кровь убийцы. Это не означает, что нужно непременно добраться до самого преступника. Зачем? Разве не та же кровь течет в жилах его отца, сына, брата, племянника? Право на кровную месть священно и неотменяемо. С его исполнением вовсе не обязательно и даже не должно спешить: время есть – не меньше пяти поколений могут нести эту ношу, передавая ее от отца к сыну и дальше – внукам и правнукам. «Сорок лет ждал бедуин мести, – гласит старая поговорка. – а как убил, сказал: поторопился!»

Для установления этого права не нужен приговор – оно дано самим небом. Оттого-то бедуинский суд никогда и никого не наказывает: не судебное это дело. Наказывать должно оскорбленное племя. А суд у бедуинов занят совсем другим, намного более подходящим занятием: он определяет размер компенсации. Потому что не каждое племя готово взвалить на свои плечи тяжкую ответственность исполнения кровной мести. Всякие бывают у людей обстоятельства… иной раз так это не ко времени, так некстати… да и детали преступления не всегда достаточно однозначны – взять хоть смерть в драке или самооборону. Вот тут-то и обращаются родственники убитого в суд: мы, мол, готовы уступить свое кровное право – за соответствующий выкуп.

Что может быть выкупом? – Деньги или верблюды. А если нет ни того, ни другого, то скот или имущество. Или «ора» – девушка из племени обидчиков. Ее отдают главе семьи убитого, и тот уже решает, кто из мужчин возляжет с нею – без любви, без ласки, как насильник со своей жертвой, чтобы обрюхатить и таким образом вернуть похищенную жизнь. Забеременев, женщина имеет право уйти из враждебного рода, вернуться домой, к отцу. Но судьба ее незавидна: замуж теперь никто не возьмет, единственная радость и родная душа – ребенок – изначально не принадлежит ни ей, ни ее родной семье. Его просто выращивают рядом с матерью, как малого козленка; по достижении подросткового возраста он обязан вернуться в племя своего отца, племя насильника своей матери, племя убитого. Только тогда счет будет закрыт, только тогда успокоится пролитая кровь.

Бедняге Наджеду выпало родиться именно таким экзотическим образом. Любой человек должен благодарить Создателя за свое появление на свет… и все же, все же, иногда, нет-нет, да и закрадывается сомнение… прости, нам, Господи, жестокую глупость нашу.

Вообще-то, не всякая «ора» непременно заканчивается плохо. Не всякого человека тешит жестокое насилие. Зачем мучить и изгонять красивую и работящую жену? Зачем ей уходить, зная, что для собственной семьи она навсегда останется свидетельством позора? Не лучше ли постараться стать частью нового племени, растить детей, радоваться жизни? Увы, в конкретной ситуации с матерью Наджеда такой вариант был практически исключен.

Она принадлежала к племени рашайда, как и ее брат, ненароком убивший бедуина племени таамире из-за дурацкой ссоры по поводу автомобильной стоянки в Бейт-Лехеме. Кто тогда подъехал раньше?.. Кто потом?.. Кто произнес первые обидные слова?.. Кто кого толкнул?.. И почему оказались на самых неподходящих местах доска, об которую споткнулся неловкий таамире, и камень, об который он, упав, сломал свою коричневую, поросшую густым волосом шею? Кто теперь ответит на эти вопросы? И надо ли на них отвечать? Смерть есть смерть, а за смерть приходиться платить, даже если ты принадлежишь к дикому племени рашайда, для которого, как известно, не писаны никакие законы.

Территория рашайда находится на юге Иудейской пустыни. Это племя отверженных. Как и прочие племена, они живут контрабандой и рэкетом окрестных деревень, но, единственные из всех, не делают даже малейших уступок оседлости. Добротные каменные дома, построенные для них властями, пустуют. Нрав рашайда считается чересчур диким даже среди бедуинов, настолько, что никакое другое племя никогда не согласится породниться с ними. Оттуда не берут девушек в жены; туда не выдают замуж своих дочерей. А потому никто не ожидал, что за убийство на автостоянке рашайда станут расплачиваться при помощи «оры». Может быть, именно поэтому они и сделали такое издевательское предложение? С рашайда станется… А может быть, несчастная девочка просто чем-то рассердила отца, и он решил проучить ее, заодно с расплатой за кровь, да еще проучить так, чтобы другим стало неповадно перечить главе семьи.

Так или иначе, но что случилось, то и случилось. От «оры» не отказываются; не смогли отказаться и таамире. Но при этом остаться в новой семье у девушки не было ни единого шанса. На рашайда не женятся даже задарма.

Наджед остался сиротой довольно быстро. Куда вдруг девалась мать, ему не объяснили; просто исчезла и все. Братья ли зарезали, сама ли ушла умирать куда подальше в темноту пещер – неизвестно. С Наджедом вообще мало кто общался, больше пинали. Возможно, поэтому он приноровился разговаривать сам с собой: сядет на корточки в сторонке и говорит, говорит, говорит. Это расскажет, о том спросит… и ответит, и пояснит, и повторит, если непонятно. Наедине с собой можно было говорить на сотни голосов, за тысячи людей – совсем не скучно. Главное – не зазеваться, вовремя уклониться от тычка, от подзатыльника. За что? Понятно за что: чужая кровь, вражья. Все равно к таамире пойдет, чего с ним цацкаться?

Но и у таамире, куда его, наконец, сбагрили, легче не стало. Как был чужим, так и остался. Кто станет доверять выродку, вскормленному племенем рашайда? Что он в жизни видел, кроме своих вонючих шатров? Сами-то таамире уже давно большей частью оседлые, живут в домах, в деревнях, а то и в богатом Бейт-Лехеме – щиплют за упругие ягодицы тамошних беззащитных христианочек, собирают дань с жирных ювелиров, блюдут порядок в тонком деле торговли травкой, постреливают по ночам, чтоб все знали, кто тут хозяин… Разве пристроишь в такое деликатное место дикого мальчишку-рашайда? Но и возвращать нельзя – все же, как ни крути, а своя кровь, так просто не выбросишь.

Подумали, подумали, да и отослали Наджеда подальше с глаз долой, в пустыню, коз пасти, к тем нескольким таамирским родам, что еще сидят в шатрах невдалеке от автострады, спускающейся из Иерусалима к мертвому соленому морю. А он и рад – с козами-то не в пример легче, чем с людьми. Коза – не человек, слушает внимательно. Склонит эдак голову набок, уставится умными янтарными глазами и слушает, слушает, размеренно двигая челюстями, как будто переспрашивая: «что-что?..» «что-что?..» Ну как с такой не поговорить?

Таамирские сверстники Наджеда сначала не жаловали, к себе не подпускали, побаивались недоброй рашайдовской славы. Но у совместной работы свои правила, костер один и стадо одно: волей-неволей сошлись поближе. Как-то зимой, когда гнали коз по узкому вади к востоку от Хирбет Абу-Табак, один из парней сказал Наджеду, указывая на небольшую скалу, нависшую, как клюв, над отвесным сорокаметровым обрывом:

– Видишь? Это «Нос Сатаны».

Ну и что? Нос так нос… мало ли камней в пустыне? Наджед тут же и забыл бы об этом дурацком носе – да уж больно странно повели себя остальные подростки: зашикали на говорившего, замахали руками, зашептали заветные, отводящие беду заговоры, будто и впрямь сатана уставился на них недобрым своим змеиным глазом. Ну как тут было не расспросить?

Пастухи сначала отказывались, но Наджед видел, что на самом деле их прямо-таки распирает от желания рассказать, выплеснуть, поделиться с новичком тяжелой ношей своего страха и таким образом разделить его на большее количество носильщиков – а вдруг каждому по отдельности станет легче? В итоге они решились, сели в кружок, сдвинули головы, чтобы не подслушали удивленные козы и, перебивая друг друга, свистящим шепотом поведали Наджеду о страшной пещере, прячущейся под каменным клювом, с узким, как тонкогубый рот, щелевидным входом и смертью, таящейся внутри. Она не сразу видна, эта смерть; говорят даже, что некоторые смельчаки ухитрялись войти в пещеру и выбраться из нее живыми, но ни один из них не прожил после этого больше одного дня. Не иначе, как проклято это сатанинское место… издавна таамире обходят его стороной…

Наджед слушал недоверчиво. У себя в рашайда он привык жить накоротке с пустыней, находил парней из племени таамире излишне изнеженными и немного презирал их за это.

– Глупости, – фыркнул он, выслушав рассказ. – Джинны не трогают своих. Ты можешь плясать у него под носом и ничего не будет, если, конечно, не станешь наступать ему на ноги или дергать за бороду.

– Тише! – парни испуганно переглянулись. – Говорят тебе, никто туда не ходит и чужим не рассказывает. Закон…

– Закон! – перебил Наджед. Все-таки, он как был, так и остался диким бедуином из племени рашайда, для которых, как известно, закон не писан. – Ерунда это, а не закон. Хотите, я вот прямо сейчас заберусь туда? Хотите?

Не дожидаясь ответа, он побежал к скале. Сначала парни просто потрясенно смотрели, как он начал ловко карабкаться по стене, но потом вышли из оцепенения, и один, самый старший, даже бросился вслед за Наджедом – остановить его, пока не наделал дел, не навлек беды на все племя. Но где ему было угнаться за проклятым рашайда; он еще не преодолел и половины пути, а Наджед уже висел, держась неизвестно за что, издевательски смеясь и раскачиваясь, как насморочная капля, прямо под Носом Сатаны. Вот он подтянулся, закинул ногу на едва различимый уступ… и исчез.

Пастухи ахнули. Старший поднялся еще немного и остановился на полпути, не зная, как быть дальше. Он-то видел, что Наджед никуда не исчез, а всего-лишь заполз в узкую щель, заметную только сблизи. Это, скорее всего, и был вход в пещеру. Лезть туда таамире не собирался ни при каких обстоятельствах. Но и спускаться несолоно хлебавши не хотелось. Он решил подождать и оказался прав. Голова Наджеда высунулась из щели менее чем через минуту. Он улыбался. Он орал во все горло.

– Никакого сатаны! – орал он. – Зато дерьма по колено!

Ну погоди, – подумал старший. – Уж мы тебе сейчас так накостыляем, что ты, гад, точно сатану узреешь…

– Спускайся! – прокричал он вслух.

– Сейчас!

Наджед стал спускаться, так же ловко, как и карабкался до этого вверх. Он был неимоверно горд собой: еще бы!.. так утереть нос этим трусливым придуркам! Будет о чем рассказать козам! Он поравнялся с парнем, поджидающим его на узенькой скальной полке и сунул ему под нос ладонь, перепачканную пометом летучих мышей.

– Вот твой сатана! Одно дерьмо, да и только…

Наджед осекся. Не ожидавший его движения неуклюжий таамире сначала отшатнулся, затем покачнулся, хватая руками воздух, нелепо взмахнул ногой и с криком полетел вниз, к быстрой бедуинской смерти.

– Сатана! – выдохнул один из пастухов на склоне напротив. – Его убил Сатана.

– Какой Сатана? – гневно возразил второй. – Его столкнул этот рашайда! Я сам видел! Проклятый убийца, сын убийцы!

Первый удар посохом обрушился на голову Наджеда уже тогда, когда он, спустившись вниз, отчаянно тряс обеими руками мертвое тело, тщетно пытаясь вернуть его к жизни.

Суд состоялся через несколько дней. Друзья-пастухи в один голос обвиняли Наджеда в предумышленном убийстве и готовы были поклясться в этом. Наджед, со своей стороны, клялся, что и в мыслях не имел повредить товарищу. Как всегда в таких спорных случаях, на помощь призвали самый верный способ выявления истины: «лизание огня», бедуинский детектор лжи.

Процедура «лизания огня» проста. Берется чугунная сковородка, обычно применяемая для прожаривания кофейных зерен и хорошенько, до белого каления, разогревается на костре. Затем специальный судья трижды проводит по ней ладонью, дабы продемонстрировать собравшимся безвредность раскаленной поверхности для невиновного человека. Теперь наступает очередь подозреваемого. Сначала он возможно дальше высовывает язык, показывая всем его исходную розовую нетронутость, а потом, взяв сковороду, лижет ее три раза подряд.

Говорят, что есть такие, кто переносят эту пытку без звука, но, к несчастью, качеств Муция Сцеволы еще недостаточно для того, чтобы тебя признали невиновным. Сразу после «лизания огня» требуется тщательно прополоскать рот и вторично показать суду язык. Всякому ясно, что у действительно невиновного человека он окажется таким же розовым и чистым, как и до сковородки. В противоположность этому, волдыри и ожоги неопровержимо выдают лгуна и клятвопреступника.

Несчастный Наджед имел еще меньше шансов на справедливость, чем его покойная мать – на семейное счастье. Конечно, он не испытывал никаких сомнений в чистоте собственных помыслов там, на скальной стенке под Носом Сатаны. Но означало ли это его полную невиновность? Увы, подспудное чувство вины сопутствовало ему с самого раннего возраста, что, в общем, не удивительно, учитывая обстоятельства появления на свет и дальнейшего воспитания. Наджед был ублюдком, таамире среди рашайда и рашайда среди таамире, и уже одно это делало его виноватым.

В пользу Наджеда могла сработать только его беспрекословная вера в истинность испытания. Все-таки, он действительно даже не думал толкать того парня… отчего бы тогда не выйти чистым? Боль была адская, но он подумал, что само по себе это ничего не значит: ведь главное – остаться без волдырей. А потому Наджед не проронил ни звука и заставил себя лизнуть раскаленную поверхность еще дважды. Дурачок, он до последнего момента верил, что язык окажется чистым…

Номинально Наджед считался принадлежащим к тому же племени, что и убитый, а потому кровной мести не подлежал. Наказанием для внутренних преступников было изгнание, которому он и подвергся немедленно по окончании «лизания огня». Имущества Наджед не накопил никакого, ушел в чем был… впрочем, кое-что он все же забрал с собой – искалеченный язык. Боль прошла, но косноязычие осталось. Теперь даже самые простые и короткие фразы давались ему с чудовищным трудом. Ему, самому ловкому и умелому говоруну во всей пустыне! Слова бурлили внутри, рвались наружу, затопляя душу, и тут же беспомощно откатывались назад, натолкнувшись на непреодолимую плотину мертвого языка. Из всех разочарований жизни это оказалось самым тяжелым.

С румыном Адрианом Наджед познакомился на кумранских раскопках, куда нанялся от полной безысходности – копаться в земле, как последний феллах… но что еще оставалось изгнаннику? Сам Клим к тому времени там уже не работал – просто навещал старых друзей, интересовался находками. Наджед тоже в некотором роде представлял собой находку из пустыни, предмет понятного любопытства. Но главной причиной их сближения было, скорее всего, не это, а удивительное умение Клима слушать и понимать, его доброжелательное и спокойное внимание, так поразившее в свое время Пашу Шварценеггера. Смешно сказать, но при всей своей крайней внешней несхожести темнокожий бедуинский парень и русоволосый новгородский гигант были, во многом, родственными душами. В этом смысле Клим привлекал их одинаково сильно.

Сначала Наджед по привычке смущался своего уродства, но потом перестал. Его новый, а точнее, первый и единственный друг обладал безграничным терпением и при этом не хитрил, не притворялся, а действительно слушал… слушал! Их общим языком, таким же неповоротливым и бедным, как искалеченный язык Наджеда, являлись несколько сотен ивритских, арабских и английских слов, а также безграничное количество жестов и гримас. На мимике увечье Наджеда не сказывалось никак, что ставило собеседников в относительно равное положение.

Потом они работали вместе на разметке туристских троп, а в свободное время уходили в пустыню, и Наджед учил Клима ее тонким и важным секретам. Во время одной из таких прогулок они оказались в нескольких километрах к востоку от Хирбет Абу-Табак, на том самом склоне около Носа Сатаны, где Наджед впервые услыхал это проклятое название. Ему и сейчас не хотелось вспоминать о случившемся, но чуткий Клим почувствовал его настроение и спросил.

– Нос Сатаны, – объяснил бедуин. – Тот самый, о котором я тебе рассказывал. Идем дальше.

Но Клим не послушался. Ему непременно хотелось заглянуть внутрь. Они даже немного повздорили из-за этого. Напрасно Наджед втолковывал своему неразумному другу, что место чревато бедой, что живым примером тому служит хотя бы его личная история, напрасно указывал на камни, убившие того злосчастного пастуха… ничего не помогало.

– Ты что, мне не веришь? – обижался Наджед.

– Верю, – улыбался Клим. – Только на румынов бедуинские заклятия не действуют. Что румыну здорово, то бедуину смерть. И наоборот. Подожди меня здесь, я быстро… разочек гляну и вернусь.

Рассерженный Наджед не ответил, отвернулся. Клим вскарабкался к основанию Носа и только тогда увидел щель. Она была действительно узка: толстый человек ни за что бы не протиснулся. Клим поглубже вздохнул, чтобы подавить тошноту от неожиданного приступа клаустрофобии. Неужели полезешь? Страшно…

Ничего, не застряну, – успокоил он сам себя. – А застряну – Наджед выручит. Хорошо, что он тут… один бы я не полез, это уж точно…

Клим еще раз глубоко вздохнул и ползком протиснулся в горизонтальную щель. Она расширялась лишь метра через полтора, так что ему пришлось пережить несколько неприятных секунд. Наконец он почувствовал, что может встать на четвереньки… на колени… во весь рост. Клим немного постоял, привыкая к темноте и чудовищной вони. Наджед предупреждал его обо всем этом, но действительность превосходила все ожидания. Свет снаружи проникал сюда крайне скупо. Пещера казалась небольшой, метра три на четыре… хотя, возможно, в дальней стене имелся проход… или это просто складка? Клим сделал осторожный шаг. Нога сразу погрузилась в толстый слой мягкой пыли… по всем признакам, никто не ступал по этому полу в течение многих лет, если не веков… пещера нетронута, это очевидно.

Он так же осторожно отступил и пустился в обратный путь: на колени… на четвереньки… ползком… вот и ослепительный иудейский день, вот и пустыня, раскаленная добела, как наджедова сковородка, вот и сам Наджед, по-прежнему сидящий спиной, обиженно глядя в прямо противоположном направлении. Возвращаться сюда придется в одиночку. А в том, что возвращаться надо, Клим не испытывал ни малейших сомнений. За несколько лет безвылазного пребывания в районе Кумрана и Вади Мураббаат он повидал немало пещер. Все они без исключения несли в себе многочисленные следы недавнего пребывания человека, будь то варварская кирка бедуинов, поспешный заступ самодеятельных охотников за древностями, или деликатная, но основательная, все дочиста выметающая лопатка археологов. Только самый наивный мечтатель мог еще надеяться обнаружить здесь что-то не до конца докопанное, не растоптанное в мелкий прах, не до последней пылинки просеянное…

И вдруг – такая находка! Как эта пещера ухитрилась уцелеть? Неужели только благодаря бедуинскому табу? – Похоже на то… хотя и спрятана она так, что заметить ее можно, лишь подойдя вплотную, если, конечно, слово «подойдя» применимо к передвижению по отвесной сорокаметровой стене. Клим аккуратно спустился вниз, хлопнул по плечу надувшегося Наджеда.

– Эй! Не обижайся. Прав ты оказался, дружище. Ничего там нет, кроме дерьма. И проклятия тоже нет. Нам, румынам пустыни, никакие проклятия не страшны. Эй, Наджед! Ну что ты, в самом деле…

Они помирились не раньше, чем отошли на значительное расстояние от сатанинского клюва, за стаканчиком приторного бедуинского чая, в котором тает любая, даже самая серьезная ссора. И тем не менее Наджед еще долго не забывал о неприятном приключении. Уж больно зловещее место… попал туда нечаянно или по глупости – жди беды. Только ведь беда на то и беда, что не приходит, когда ее ждут. Дни сменялись неделями, ничего страшного не случалось – ни с ним, ни с его бесстрашным другом-румыном, и Наджед понемногу успокоился, забыл. Только ведь беда на то и беда, что приходит именно тогда, когда о ней забывают…

Клим вернулся в пещеру не сразу – его мучили сомнения. Да, самостоятельные раскопки были противозаконными, но это как раз волновало Клима меньше всего: ведь само его пребывание здесь, без визы и под чужим именем, мягко говоря, закону не соответствовало. Ну, будет еще одно нарушение – одним больше, одним меньше… подумаешь! Куда серьезнее выглядело попрание профессионального кодекса… хуже того – предательство друзей. Дело в том, что среди кумранских археологов Клим считался за своего: с ним делились, советовались, хвастались победами и жаловались на неудачи. Последние чаще всего заключались в том, что очередной перспективный раскоп оказывался безнадежно и варварски разграбленным неизвестными искателями сокровищ. Клим слушал, сокрушался, сочувственно цокал языком и вполне разделял всеобщую неприязнь к бессовестным грабителям древностей. И вот теперь грабителем становился он сам!

Бывали дни, когда Клима прямо-таки подмывало выложить свою козырную карту на пыльный стол в вагончике археологов. То-то все бы удивились и обрадовались! Еще бы! Конечно, пещера может оказаться пустышкой, но если там действительно что-то есть, то это «что-то» обязательно будет нетронутым, незагаженным, драгоценным, как кувшины с кумранскими свитками, как письма Бар-Кохбы, как золотая утварь Храма… такие открытия не совершаются каждый день! Почему он так в этом уверен? – Да разве из ряда вон выходящая скрытность пещеры не служит тому порукой? Уж если где прятать самые важные, самые ценные вещи, то непременно в ней! А бедуинское проклятие, дурная слава, накрепко прицепленная к этому месту? – Скорее всего, это просто дополнительная защита!

И все же Клим не торопился бежать со своей находкой к археологам. Причина этому могла показаться смешной, но отчего-то именно смешные причины чаще всего бывают решающими. Заключалась она в том, что Климу ужасно хотелось найти. Найти что? – Точно ответить на этот вопрос Клим затруднялся. Напрашивающийся ответ «найти себя» являлся очевидным только на первый взгляд: на самом деле, он тоже не имел продолжения, немедленно упираясь в тупик последуюшего «а что это значит – найти себя?»

Когда Клим оглядывался назад, то видел, что все его предыдущие поиски представляли собой лишь банальную смену мест обитания, работ, друзей, книг и сопутствующую ей смену неясных надежд однозначностью непременных разочарований. Более того, с каждой новой попыткой надежды становились все слабее, а разочарования все непременней. Какое-то время религия представлялась ему последней остановкой, единственно оставшимся вариантом: по крайней мере, лишь она обладала огромным потенциалом многовековых интеллектуальных усилий и духовного напряжения бесчисленного множества людей. Не могла же такая гигантская энергия вдруг обернуться пустышкой, каковою при ближайшем рассмотрении оборачивались всевозможные «умные» социальные теории и философские учения!

И тем не менее, тем не менее… Нет, Клим ощущал эту энергию, слышал мощное гудение ее уходящего в глубину истории ствола, чувствовал ее страсть и ярость, ее силу и спокойствие, ее красоту и проникновенность; все это, без сомнения, существовало. Но существовало где-то рядом, в отрыве от него, Клима, как прекрасное здание, вокруг которого он плутал в безнадежных поисках входа. Близок локоть, да не укусишь… Конкретные выплески религиозной энергии в реальный, современный Климу мир не устраивали его категорически. Все эти всенощные с полунощными, куполки-луковки, дьяки с иконками… он никак не мог заставить себя отнестись серьезно к этому дешевому театру. Религиозные трактаты, по большому счету, немногим отличались от уже забракованных светских: все то же бесплодное петляние в двух соснах с тоненькой свечечкой разума наперевес.

Оставалась еще таинственная вещь, именуемая «откровением». Об откровении Клим слышал неоднократно, из столь же многих, сколь и ненадежных источников, но сам не испытывал его ни разу. Вообще, любая иррациональная чертовщина категорически претила его трезвой, подчеркнуто нормальной натуре. Более того, он сильно подозревал, что большинство его «озаренных» знакомых принимают за откровение тривиальное состояние пьяной слезливости.

И все-таки, уж коли не удалось попасть в то прекрасное здание обычным рациональным путем, то, возможно, следовало больше положиться на помощь интуиции? Никакой мистики, Боже упаси… просто интуиции. Разве не может случиться, что его голова сработает лучше под воздействием какого-то специфического ощущения?.. какого-то особого места?.. предмета?.. слова? Он решил остаться в Иудейской пустыне именно так, интуитивно, под воздействием минутного импульса и затем ни разу не пожалел об этом. Разве не здесь слышнее всего гудел энергетический ствол? Разве не отсюда выросли все начала, причины и следствия? Если уж какое место подходило Климу по-настоящему, так именно это.

– Подходило для чего?

– Ну вот, снова-здорово! Для поисков!

– Для поисков чего?

– Как это – «чего»? Входа, конечно. Для поисков входа…

Он знал, что вход находится где-то здесь, рядом, он всей кожей чувствовал его близость… всего один шаг… оставалось сделать всего один шаг, один не слишком большой прыжок, и этот событие могло произойти в любой момент, в любую секунду…

А вдруг таким толчком станет показанная Наджедом пещера? Ее нетронутость имела для Клима дополнительный смысл: он как бы сразу, без всякой машины времени, оказывался там, в истоке – напрямую, в обход километров словесной лжи, прекраснодушных правок и преднамеренных фальсификаций. Эта многовековая шелуха покрывала истину так же, как многовековой слой пыли и экскрементов покрывал пол пещеры. Только представить себе, что может открыться, когда он отгребет всю эту пакость в сторону… дух захватывает…

Возможно, именно к этому он шел всю свою жизнь, и что же теперь – отказаться? Отдать пещеру археологам? Чтобы они немедленно лишили ее той самой девственности, на которую он, Клим, возлагает такие надежды? Конечно, они сделают это деликатно, со всеми возможными предосторожностями, по собственной научной системе… ага, по системе… разложат по полочкам догм, по ящичкам постулатов, затопчут рифлеными подошвами школ и теорий… Ну уж нет! На этот раз право первой ночи будет принадлежать ему. Сначала он, а потом уже остальные. Он не возьмет себе ничего – ни денег, ни славы, ни даже камешка на память. Ничего, кроме возможности увидеть правду, как она есть.

Так рассуждал Клим до того, как оказался в пещере. Зато впоследствие он мог вволю посмеяться над своей наивностью. Отгрести… увидеть… В этом замкнутом, вонючем пространстве было невозможно не то что видеть – дышать. В первый раз Клим заявился туда, будучи в полной уверенности, что ему хватит фонаря, лопаты, и мокрой тряпки на лице. Фонарь помог убедиться в малых размерах пещеры: оттуда действительно не имелось никаких дополнительных проходов – ни вглубь горы, ни наружу – ничего, кроме узкой горизонтальной щели, расположенной прямо под клювообразным Носом Сатаны. Но вот лопата… стоило Климу лишь слегка загрести лопатой толстый слой мусора, как поднялось такое густое облако пыли, что пришлось немедленно сбежать из пещеры.

В дальнейшем он действовал умнее: работал в очках и с респиратором, собирал пыль специально изготовленным совком, делал длительные перерывы. Последнее было особенно необходимо – от нехватки кислорода Клима преследовали галлюцинации. Из стены по локоть высовывались смуглые руки и принимались оживленно жестикулировать, в точности, как это делал Наджед; в углу вдруг вырастали высокие кувшины, а на расчищенном участке пола появлялась кривобокая серебряная посуда. Клим осторожно протягивал пальцы, но чашки ускользали от него, ловкие, как рыбы, и принимались неторопливо плавать вокруг в колышущейся пылевой взвеси.

Тогда он слезал передохнуть, предварительно отдышавшись у входа и спустив вниз мешки с мусором. Содержимое мешков Клим просеивал снаружи, не обнаруживая при этом ничего. Ничего. Так прошла неделя, за ней вторая. Все это время Клим жил, как в тумане. Отработав день в Компании, он возвращался в Михмас и одалживал у Амита старый грузовичок – будто бы для дополнительной халтуры у археологов. К археологам он действительно приезжал, но долго там не задерживался: оставлял машину и пешком отправлялся вверх по Вади Кумран, к пещере.

Путь был нелегок, особенно в темноте. Поначалу Климу сильно помогала луна: шла третья неделя зимнего месяца кислев, так что лунный диск едва только пошел на ущерб. В его серебряном свете пустыня выглядела иной – более мягкой, менее угрожающей. Это чувствовал не один Клим: на выжженные склоны выползала, выскакивала, осторожно высовывалась из нор чуткая ночная жизнь – мелкие грызуны, змеи, горные лани, дикие козы. Предметы меняли очертания, расстояния прятались в тень; мир словно обретал новое, четвертое измерение, так что приходилось привыкать к нему по дороге – дороге настолько долгой, что на собственно работу в пещере оставалось совсем немного времени.