Текст книги "Вид с балкона"

Автор книги: Альдо Пазетти

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

III
ЧЕРНЫЙ ЧЕМОДАН

Телефон зазвонил в полночь – на сей раз «оттуда».

Раздался мужской голос, приглушенный, сиплый, словно человек двумя пальцами зажимал нос.

– Синьор Энрико Тарси? Слушайте меня внимательно. Наши требования вам уже известны из письма. Так вот – все купюры по пять тысяч лир! Деньги положите в черный чемодан, любого размера, но только черный, ясно? В ночь со среды на четверг, ровно в три, поедете один, повторяю, один, по дороге на Порцуск и оставите чемодан за дорожным указателем на четырнадцатом километре, запомнили? Порцуск, четырнадцатый километр. И быстро исчезнете, вы меня поняли? Если попытаетесь ловчить, сами знаете, что вас ждет. Но если выполните все, как я сказал, точь-в-точь, то вскоре ваш сын вернется.

И умолк.

Анна, прильнувшая к трубке, тоже все слышала.

Остаток ночи они просидели, не зажигая света, забыв о сне и пище и лишь изредка перебрасываясь короткими фразами – место, сумма выкупа, день. Для них в этих словах заключался теперь весь смысл жизни, а еще был страх что-то упустить или спутать. И они как одержимые беспрестанно повторяли друг другу эти слова еле слышным шепотом, точно сама ночь могла подслушать их и разгласить тайну.

Наконец за балконной дверью занялся рассвет. Было еще слишком рано, и Анна с Энрико, обессиленные волнением и бессонницей, продолжали сидеть в креслах, держась за руки.

Потом Анна сказала:

– Пойду сварю тебе кофе.

– Нет, посиди со мной.

В половине девятого Энрико позвонил директору банка.

– Приготовьте деньги в пятитысячных купюрах. Все до одной по пять тысяч. Прошу вас, поторопитесь!

Он поехал на машине в город, долго кружил по улицам, прибегая ко всем мыслимым и немыслимым уловкам – боялся, что за ним следят. Наконец он остановился на окраине у лавки старьевщика, где нашел подходящий, как ему казалось, чемодан. На всякий случай он приобрел два чемодана, один средних размеров, другой большой – целый «сундук». Велел завернуть все в цветастую драпировочную ткань – так никто не догадается, что он везет. И с этим странным тюком уже в сумерках подъехал к дому директора банка.

При выработке плана главное внимание, как у карбонариев, Энрико и директор банка уделили конспирации. Деньги доставил частный посыльный, который обычно развозил помидоры; ему, понятно, и в голову не приходило, что в этих грубо сколоченных ящиках лежит полмиллиарда лир наличными. Конечно, это был большой риск, но ничего не поделаешь.

Директор банка встретил Энрико с распростертыми объятиями, глаза его радостно блестели.

– Все в порядке, – прошептал он. – Мы побили все рекорды. Да, забыл – в доме никого.

Они спустились в бронированный подвал с кодовым замком, вмонтированным в железную дверь.

– Это мой личный сейф, – с гордостью объявил директор. – Что скажете, синьор Тарси?

На цыпочках, словно два вора, они внесли в подвал упакованные чемоданы старьевщика и, прежде чем вскрыть ящики, проверили, надежно ли заперта дверь с шифром. Полмиллиарда лир в красочных пятитысячных бумажках составили внушительную груду, которую они долго разбирали. При подсчете все сошлось до последней лиры.

Терпеливо и методично, как мальчишки, играющие в разбойников, они переложили в большой чемодан эти совершенно одинаковые цветные пачки, перетянутые резинкой. Это тоже заняло уйму времени. Чтобы закрыть чемодан, им пришлось упереться в него коленями и давить, пока замки не захлопнулись.

Наконец Энрико поднялся, обливаясь потом.

– Этот чемодан я беру с собой. А второй пусть уж у вас полежит. Благодарю вас, дорогой директор.

К себе он пробрался черным ходом, еле-еле дотащил чемодан до кабинета и бросил его в углу.

Анна, как они заранее договорились, освободила коридор. Увидев черный чемодан, она вздрогнула в ужасе, точно это был гроб.

– Накинь на него одеяло, – сказал Энрико. – Хотя чего бояться, мы же все время будем здесь.

Вторник и среда показались им длиннее года. Стрелки часов в кабинете словно остановились. Ни Энрико, ни Анна ни на минуту не покидали дом, боясь оставить без присмотра телефон и ту черную громаду в углу, от которых теперь зависела их судьба. Чтобы убить время, пытались заняться какими-то делами, поочередно дежуря у телефона, но все валилось у них из рук. Ели они стоя, точно на пикнике, спали урывками в креслах.

– А пить мне нельзя ни капли, – сказал Энрико.

Он уже в сотый раз изучал по крупномасштабной карте окрестности Порцуска.

И вот в ночь со среды на четверг, на час раньше установленного срока, Энрико наконец сказал:

– Пора.

Анна крепко обняла его, он ее поцеловал на прощание, а потом они вместе стащили чемодан до черного хода, где уже стояла наготове машина.

В тишине стрекотали кузнечики. Энрико покатил вниз по склону, не заводя мотора, а затем до шоссе ехал на самой малой скорости. Только тут он зажег подфарники, дал газ и помчался вперед сложным маршрутом, который заранее досконально изучил, словно готовился к боевым действиям или к шпионской миссии.

Позади осталось селение, погруженное в сон.

Вот и шоссе на Порцуск с дорожными указателями. Энрико притормозил и стал старательно их пересчитывать, как будто перебирая зернышки четок. Четырнадцатый километр… Наконец-то! Энрико остановил машину, вылез, вытащил чемодан и аккуратно положил его за каменный столбик.

Замер, прислушиваясь. Ни звука. Он снова сел в машину, развернулся и помчался домой.

Было четыре утра. Анна по-прежнему сидела в кресле, застывшая как статуя. Казалось, даже руки ее не сдвинулись ни на миллиметр с тех пор, как ушел Энрико.

До сих пор все операции совершались в полнейшей тайне.

Но на другое утро Энрико, ощутив наконец внутреннее облегчение, поделился с самыми близкими, дав понять, что обязанности свои он уже выполнил, выкуп заплачен и Джулио скоро вернется к ним.

Благая весть с быстротой молнии облетела селение: люди чувствовали, что хозяин их накануне самого большого праздника в своей жизни, и радовались за него.

В нетерпеливом ожидании великого события замерла даже работа в поле. Люди бродили по окрестным дорогам и тропинкам, надеясь первыми заприметить Джулио. Некоторые даже забрались потихоньку на колокольню, и один из этих дозорных ненароком ушиб голову о язык колокола. В трактирах крестьяне распивали «ламбруско» по случаю счастливого исхода дела.

– Пусть только сунутся еще раз! – захмелев, кричали они. – С нами шутки плохи!

Маленький духовой оркестр, созданный по инициативе Энрико Тарси, начистив инструменты, разучивал веселый марш. Приходский священник дон Эусебио тоже готовил благодарственное песнопение с участием детского хора.

Из города приехала графиня Девекки, троюродная сестра Анны, с огромной коробкой голубого драже.

– Это ведь как крещение! – важно объявила она.

Пожаловала и тетушка Эрмелинда, эта затворница, которая общалась с миром только по телефону; когда же ей наносили визит, гостей встречала экономка и, приложив палец к губам, предупреждала: «Тсс, у госпожи опять мигрень». Насмешник Джулио прозвал ее дом «больничными палатами». Так вот, тетушка Эрмелинда прикатила на своем «мини-моррисе» и, выбравшись из кабины, возвестила:

– У меня голова прошла!

Рабочие сыроварни предложили назвать новый детский сырок «Джульетто».

– Сначала в ванную, – сказала Анна. – Я приготовлю ему горячую ванну с мыльной пеной, а потом – королевский обед, полента и молоко, разве это не по-королевски? Он обожает поленту и молоко. И наконец-то мальчик сможет отоспаться вволю, но только в нашей постели, вместе с нами!

Затем перескочила на другое:

– Уж теперь-то, Энрико, кассетный магнитофон ты ему подаришь.

– Никаких магнитофонов, – отрезал он. Посмотрел на жену, помолчал. – Чудеса, да и только! Точно Джулио возвращается с дипломом в кармане… А ведь если разобраться – в чем его заслуга? Что он дал себя похитить этим негодяям?

Он засмеялся. Но Анна как-то сразу посуровела.

– Это куда важнее и больше, чем вернуться с дипломом, и ты сам это знаешь. Я словно второй раз его рожаю, с той же болью и радостью. Помнишь тот день, Энрико?

Прошел четверг, за ним пятница. Джулио так и не вернулся.

IV
У ДОРОГИ НА АЛЬБАТОРТУ

В субботу, примерно в час дня, на письменном столе зазвонил телефон. Анна дрожащей рукой схватила трубку. Это был он, Джулио.

В первый миг ни мать, ни сын не могли произнести ни слова. С обеих сторон доносились только приглушенные, сдавленные всхлипы, слившиеся воедино.

Наконец Анна собралась с духом.

– Джулио, мальчик мой, как ты там, где ты, тебя освободили?!

– Мама, я здоров, но меня еще не отпустили.

– Какая низость! Почему? Разве они не получили денег?

– Получили, но говорят, этого мало. Дай мне, пожалуйста, папу.

Энрико так сжал трубку, словно хотел ее раздавить:

– Джулио, дорогой, чего требуют эти подонки?

– Осторожней, папа, я ведь не один, у меня пистолет приставлен к спине. Они требуют еще пятьсот миллионов.

– Пятьсот? Но я же не бездонный колодец!

Кто-то резко перехватил у Джулио трубку, и знакомый противный голос презрительно проговорил:

– Послушайте, Тарси, не надо метать икру. Мы даем обещания и держим их так, как нам вздумается. Ясно вам? Ручка ножа в наших руках, не забывайте об этом, Тарси. Мы всерьез поинтересовались вашими сбережениями. У вас, Тарси, еще есть что пощипать. Условия освобождения вашего сына диктуем мы. Принять их или отказаться – дело ваше. А что для вас означает отказ, вы, Тарси, надеюсь, понимаете?.. Подождите у телефона.

Бандит, очевидно, говорил вполголоса с кем-то, стоявшим рядом. Энрико почудилось, что он сказал: «Уведите мальчишку».

– Ждете, да? – снова сказал он в трубку. – Вот умница, вам стоит быть благоразумным! – Он хохотнул. – Итак, Тарси, все как в первый раз. Еще пятьсот миллионов – сущий пустяк для такого богача, как вы. Купюры по пять тысяч лир, черный чемодан. Сегодня суббота, завтра воскресенье, все банки закрыты. Как видите, мы входим в ваше положение. Давайте условимся: в ночь с четверга на пятницу, в три часа, согласны? Думаю, согласны, синьор Тарси! Оставите чемодан в заброшенной хибаре с правой стороны дороги, сразу после развилки, откуда начинается дорога на Альбаторту. Там она одна, такая хибара, ошибиться невозможно. И не раскрывайте пасть. Вы ведь понимаете наш жаргон, Тарси? Иначе…

Это было как удар грома. Словно на голову вдруг рухнул потолок.

Энрико и Анна сами не знали, сколько просидели они в полном оцепенении. Трубка выпала у Энрико из рук, и он ее так и не положил, когда услышал гудки отбоя.

Они не обменялись ни словом и вряд ли видели друг друга – точно окаменели.

Энрико все думал и думал, но не о пятистах миллионах и даже не о Джулио. Думал о том, что бы он сделал, сойдись он с ними лицом к лицу. Вот их арестовали, ему позволяют войти в камеру: карабинеры поверили его уловке, когда он притворился беспомощным, опустошенным, готовым все простить. Он медленно, с кривой усмешкой подходит к ним и вдруг бросается на этих подонков, распарывает им кишки кухонным ножом, который припрятал за пазухой, молотит ногами, давит, как тараканов, морщась от отвращения… Но, встретив потухший взгляд Анны, он мигом отрезвел.

– Схожу с ума, – прошептала она еле слышно.

– Нет, Анна, нет. Не говори так, не то и я потеряю разум. А мы должны сохранять хладнокровие, должны, понимаешь? Знаю, чувствую, мы на краю, на краю страшной пропасти. Еще немного, и эта пропасть нас поглотит навсегда. Но мы должны устоять, любой ценой устоять, ради него!.. Нет, Анна, надо действовать, и – немедленно. Я скоро вернусь, подожди меня и не волнуйся, обещаешь?

Он поехал к директору банка и быстро с ним обо всем договорился, хотя бедняга банкир был весьма озадачен, сделав в уме кое-какие расчеты. Однако поделиться своими сомнениями с Энрико не решился. Выйдя от директора, Энрико тайком объездил окрестности Альбаторты, чтобы потом сразу сориентироваться.

Затем он вернулся в город, зашел к другому старьевщику и купил третий черный чемодан – второй, хранившийся в подвале у банкира, был слишком мал.

То, что Джулио так и не вернулся и похитители потребовали новый выкуп – а об этом, само собой, вскоре стало известно, – вызвало огромный шум. Потрясенные случившимся, односельчане собирались группками на дороге, в поле и, отчаянно жестикулируя, выкрикивали проклятия или обменивались новостями через распахнутые окна.

Вновь появились журналисты, теперь уже с более серьезными и обоснованными вопросами. Энрико терпеливо выслушал их, понимая, что их недоумение и настойчивость в общем-то оправданны, но ему, увы, нечего было ответить.

Он развел руками и тихо сказал:

– Друзья мои, понимаю вас и благодарю за участие. Но и вы должны меня понять. Ситуация в точности такая же, как неделю назад, и я буду вести себя точно так же. Надеюсь, вы поможете, поддержите меня, как и в прошлый раз.

– Телевидение, синьор Тарси! Надо обратиться к бандитам по телевидению!

– Я подумаю.

Но потом, обсуждая все с Анной, он отказался от этой мысли. Во-первых, они и так уже вступили тайком в прямой контакт с похитителями.

– Тебя на телевидение не пущу, – решил Энрико. – Больно хороша, как бы тоже не похитили. А я?.. Ну нет, не хочу – боюсь не совладать с собой.

Друзья, родственники больше не объявлялись, и это было даже к лучшему.

А вот в газетах шумиха поднялась неимоверная: они обрушили на читателей лавину догадок, весьма неглупых и логичных, но, к счастью, не дававших бандитам никакого повода нарушить уговор. Пригвоздив к позорному столбу распоясавшуюся кровожадную банду и одобряя упорное молчание супругов Тарси, журналисты весь свой гнев излили на магистратуру и полицию, которые якобы сами подрывают свой престиж, безучастно наблюдая за событиями. Но тут они были не правы: ведь у Тарси с полицией был негласный уговор. И любое отступление от него грозило страшными, непоправимыми последствиями.

Позвонил майор карабинеров:

– Мне нужно с вами повидаться.

– Не надо, майор!

– Хорошо, будь по-вашему. Однако войдите и в мое положение, синьор Тарси, мое и моих коллег. Я сдержал слово, но теперь ситуация изменилась, страсти накалены до предела.

– Это только кажется, что она изменилась, а в сущности все по-прежнему.

– Значит, уговор остается в силе? – угрюмо спросил майор.

– Да, господин майор, умоляю вас!..

В назначенную ночь близ Альбаторты Энрико проделал все, как прежде, когда ездил в Порцуск. Накануне он тайно встретился с директором банка, пересчитал деньги, уложил их в огромный черный чемодан и полночи провел без сна в кабинете, который стал теперь для них с Анной единственным прибежищем, словно громадный дом вдруг втиснулся в четыре стены, в маленькое замкнутое пространство, куда воздух проникал только с балкона, нависавшего над долиной.

Говорили они теперь шепотом, почти соприкасаясь головами, как две собаки, обнюхивающие друг друга. Эта вынужденная таинственность унижала их, лишала последних сил; временами они чувствовали себя легкими одуванчиками в поле – подуй ветер, и вмиг их унесет прочь.

Ослепительно ярко светила луна. Энрико ехал с выключенными фарами: окрестные луга и поля были видны почти как днем. Ряды тополей проплывали мимо, лунный свет играл на листьях оливковых деревьев, тени стволов по контрасту казались густо-черными, и на них Энрико сосредоточил все свое внимание, словно по воле злой судьбы был обречен вести мучительную борьбу с тьмой.

На этот раз он не испытал чувства освобождения, душевной легкости, как тогда, по дороге на Порцуск, – лишь свинцовой тяжестью сдавило грудь.

После перекрестка у Альбаторты он легко отыскал одинокий домик среди бурьяна с полуразрушенной внутренней лесенкой, напоминавшей по форме изуродованное распятие. Внезапный шум заставил его вздрогнуть: видимо, это разбегались потревоженные мыши.

Он подождал, пока снова наступит тишина, и поставил чемодан рядом с охапкой сена, издававшей зловонный запах. После этого со вздохом облегчения вышел на лунную дорогу.

Но Джулио не вернулся.

После трех дней лихорадочного ожидания он наконец позвонил:

– Они меня не отпускают…

В четыре коротких слова, произнесенных шепотом, Джулио сумел вложить все свое отчаяние.

Шантаж с неумолимостью небесной кары повторялся снова и снова. Постепенно они умерили свои аппетиты, но суммы все же требовали немалые.

Энрико всякий раз казалось, что уж теперь-то эти скоты насытятся – ан нет, едва осушив бокал, они тут же требовали снова его наполнить. Действовали они с откровенной наглостью грабителей, которые в старину останавливали на безлюдных дорогах кареты, и лишь изредка появлялся отважный мститель, дырявивший из пистолета их черепа.

Все уже знали, чтó происходит, и говорили об этом как-то вяло, ощущая подспудный страх, точно в округе свирепствовала чума.

Дикое, немыслимое наваждение. Сначала из неведомых далей неизменно звонил Джулио, а потом вмешивался все тот же негодяй, назначал новый выкуп, указывал дорогу и условное место. Однажды Джулио с дрожью в голосе сказал:

– Они решили брать с тебя по частям, папа. Говорят, что так тебе не придется распродавать имущество, а в кредитах тебе не отказывают… Земля постоянно приносит доход, а они не торопятся.

– Терпи, родной мой, ради бога, терпи.

На миг у Джулио перехватило дыхание, он не смог произнести ни звука. Потом каким-то бесцветным голосом, точно повторяя выученный урок, добавил:

– Они требуют, чтобы я в точности передал их слова. Это похищение в рассрочку. Говорят, что это их первый опыт и они посмотрят, как все пойдет. Такая система теперь в моде, ты ведь и сам знаешь. Сейчас все продается и покупается в рассрочку.

– А нам-то как же быть, мне и маме?

– Говорят, вы должны набраться терпения… И я тоже.

V
ВДОХНОВИВШИЙ БРАМСА

Итак, поток событий, сорвавшись с крутого склона, лавиной устремился вниз, сметая все на своем пути.

У них отняли сына, и ощущение было такое, как будто во сне им связали руки и заткнули рот, а затем они пробуждаются с заткнутым ртом и связанными руками. Или как будто они ухаживают за тяжелобольным и вдруг обнаруживают, что его постель пуста.

В ушах Анны все время отдавался один и тот же звук – звонок телефона, то беспощадный, то утешительный, не дающий покоя ни днем, ни ночью.

Анна неотрывно глядела на телефон, то и дело поглаживала, изучала его контуры. Ее пальцы скользили по спутанному проводу и, наткнувшись на узелок, тут же его распутывали, чтобы голос, любой голос, беспрепятственно летел по этим проводам. Она все шептала про себя: «Боже, прости меня, тут в этом проводе для меня все, тут и ты, Господи, с твоими муками и терпением… разве не так? Ведь и твоя жизнь висела на волоске там, на Голгофе… нет, заклинаю, не оставь меня во тьме… да, и мы встретили нечестивцев, встретили Иуду… Но мы их прощаем, как ты простил, клянусь, мы прощаем, только бы…» Тело ее сотрясала дрожь… «Господи, не покидай нас, не покидай детей своих на грешной Земле, даже злодеев не покидай… Может, они и не виноваты… помоги им. Господи!..»

Две недели от Джулио не было вестей, и вдруг пронесся слух, что в карьере нашли неопознанный труп мальчика. В первый и единственный раз Анна и Энрико вместе выбежали из кабинета, неодетые, растрепанные, как два безумца помчались в морг.

Это оказался не он. Анна и Энрико переглянулись и чуть было невольно не рассмеялись, так велик был недавний страх, узлом сжавший горло. Но тут две тени подошли и склонились над мертвым, гладя его по мокрым волосам и тихо называя по имени.

Анна и Энрико поспешили прочь из морга, пристыженные, отчаявшиеся, – больше того, их отчаяние стало еще острее, ведь они почувствовали себя как бы двойниками этих усталых и теперь уже обреченных живых теней.

А денежные трудности фатально росли, и Энрико приходилось непрерывно изворачиваться.

Он был богатым землевладельцем, способным выдержать и сильные потрясения, но все же не в таких размерах и не с такой частотой. Миллионы ведь не растут как грибы. Одним словом, капиталы его имели свой предел, а вот требования похитителей были беспредельны. Его хорошо налаженное хозяйство, зависевшее от регулярного поступления кредитов, под непрерывными ударами стало разваливаться как карточный домик.

Банкиры только пожимали плечами, выдавая Энрико все новые кредиты – длинные, испещренные цифрами листы, чем-то напоминавшие свитки в руках средневековых глашатаев.

Сам он какое-то время надеялся, что сумеет заткнуть брешь с помощью ипотечных кредитов, но в конце концов пришлось сложить оружие и начать распродажу, чтобы избежать полного краха. Нужны были деньги, горы наличных денег, и требовал их – страшная, изощренная жестокость – голос Джулио.

Когда разнесся слух, что синьор Энрико Тарси продает, точнее, распродает свои владения, многие поначалу растерялись, но вскоре расчет, хитрость и жадность одержали верх.

И спустя месяц селение да и ближний городок стали свидетелями определенных событий – и столкновений и действий, – законных или незаконных, но вызванных прежде всего корыстью, причем под знамена этой армии захватчиков становились все новые и новые «бойцы».

Некоторые, правда, сочувствовали Тарси, были и такие, кто великодушно, с трогательной непрактичностью предлагал свою помощь. Так, группа крестьян отдала Энрико свои сбережения, а другая группа согласилась некоторое время работать бесплатно.

Но многих, очень многих ужалила пчела жадности: перед ними маячила перспектива легкого и беспроигрышного дохода, и главное, считали они, не упустить своей доли в бесчестном, зато прибыльном разделе земли.

Теперь уже не только всякие невежи, но и люди вполне благовоспитанные – друзья и даже родственники – мерили шагами поля, без всякого стеснения фотографировали их, а порой и сам господский дом, наводили справки у крестьян и батраков и делали аккуратные пометки в блокнотах.

Кое-кто даже привел землемера: тот повбивал в разных местах белые и красные колышки и принялся изучать кадастровые карты.

Поместье, разбитое на участки, мало-помалу превратилось в громадную строительную площадку.

Энрико все это видел и не мог, а может, не хотел ничего предпринять, им овладела мания саморазрушения. Под каким-то благовидным предлогом к нему заглянула кузина Авана и между пространными выражениями сочувствия и слезливыми объятиями умудрилась-таки ввернуть:

– Вот что, Энрико, ты не думай, я это так, на всякий случай, не дай бог, конечно, но все же, если тебе придется… продать Сегантини и ДалльʼОка Бьянку, которые висят в гостиной… то учти, эти картины меня интересуют. Ради всего святого, пойми меня правильно, это только предположение, и в общем-то довольно нелепое… Но ты тем не менее поимей в виду… Все-таки в семье останутся, правда ведь?

Распродажа неизбежно повлекла за собой увольнения.

Земля есть земля – тот, кто ее покупал, обычно оставлял за собой и крестьян с семьями. А вот многие рабочие, батраки, доярки оказались не у дел – скот-то пришлось продавать на мясо. Хозяйство Тарси представляло собой мощный индустриальный комплекс, и в провинции не нашлось человека, который рискнул бы купить его целиком. Дробление же привело к тому, что такие предприятия, как сыроварня, пасеки, шелкопрядильные и консервные фабрики, вскоре прекратили свое существование.

Энрико собственноручно написал каждому из увольняемых теплое, полное грусти письмо, приложив чек на сумму последнего месячного жалованья и плюс различные надбавки и выходное пособие. Рассчитал не просто по закону, а проявив изрядную щедрость.

В большинстве своем рабочие были искренне преданы Энрико и понимали его положение. Поэтому непростые проблемы, связанные с увольнением, разрешились бы тихо и мирно, если б не одно обстоятельство.

В один прекрасный день из города явился некий нахальный юнец, из кожи вон лезший, чтобы выслужиться перед провинциальным начальством. Он подыскал с десяток местных бездельников – такие всегда находятся – и быстренько снюхался с ними. Энрико принял эту нежданную делегацию в гостиной – подальше от кабинета.

– Слушаю вас. Что вам угодно? – спокойно спросил он.

Юнец вместо ответа окинул хитрым, оценивающим взглядом мебель, картины и многозначительно подмигнул приятелям.

– Какие у вас красивые вещи, синьор Тарси. Нам, в наших лачугах, такие и не снились.

– Не бойся, пройдет лет десять, и у тебя все будет.

Тот подскочил словно ужаленный.

– Прошу обращаться ко мне на «вы». Я вам не лакей!

Он повернулся к своей группе, явно ожидая одобрительных смешков, но так и не дождался.

Энрико стерпел и это.

– Хорошо, так что вам нужно? Чего вы все добиваетесь?

– Вы не имеете права никого увольнять. Никого, ясно вам? Это нарушение трудового законодательства.

– Трудового законодательства?.. – все тем же ровным голосом, даже несколько задумчиво переспросил Энрико. – Неправда, я закон знаю и соблюдаю. Но может ли быть закон сильнее отцовского долга? А если у отца нет больше денег, он их что, из пальца высосет?

– Да хоть из пальца.

Тут уж Энрико не выдержал:

– Послушайте, молодой человек, вы, вообще, понимаете, что происходит?

– Лучше вас.

– Одно из двух: либо вы в курсе дела и, значит, поступаете бесчестно, либо просто ничего не понимаете.

– Полегче на поворотах, синьор Тарси!

Энрико опротивел этот разговор, и он устало сказал:

– Послушайте, мне время дорого, да и к чему спорить? Вон, взгляните в окно, у всех у вас машины, на что же вы жалуетесь?

– Это к делу не относится.

– Еще как относится! – Энрико невесело улыбнулся. – Скоро приду у вас работу искать, а вы мне откажете… Короче говоря, я свой долг выполнил. Что вам еще надо?

Юнец запальчиво выкрикнул:

– Никаких увольнений!

– Согласен, но при одном условии – платить им будете вы.

– Заявляю при свидетелях, – завопил воинственный глава делегации, – это гнусная провокация! И вам она даром не пройдет, синьор Тарси.

Тогда, стукнув кулаком по столу, Энрико гаркнул еще громче:

– Довольно! Вон из моего дома!

В ответ наглый юнец вскинул тросточку и ударил ею по висевшей на стене цветной гравюре, разбив стекло.

Энрико схватил старинный пистолет, служивший пресс-папье, и прицелился в нахала и его приятелей. Те сломя голову бросились вниз по лестнице.

Потом Энрико пожалел о своем поступке. Чем виноваты эти простаки? Скорее уж, здесь вина их вожаков, специально подливающих масла в огонь.

Несколько дней спустя он получил повестку в суд: угроза применения оружия. Зато у самых ворот он нашел несколько корзиночек со свежим творогом, фруктами, колбасой. А еще завернутый в газету букет полевых цветов.

Одно из подношений – красивый медный котелок, доверху наполненный конфетами и изюмом, – было от цыган.

Как всегда, цыгане в том году расположились табором на большом гумне, которое с незапамятных времен предоставили в их полное распоряжение. И ни разу между цыганами и местными жителями не возникло никаких стычек.

Это был небольшой мирный табор, кочевавший в основном по Италии в старых и скрипучих кибитках, которые, однако, всем местным ребятишкам представлялись сказочными каретами. А когда цыгане разбивали шатер с живописными заплатами, устраивали балаган с каруселями, музыкой, тиром, лотереей, когда огнем горели в танце широкие цветастые юбки и пахло жженым сахаром, конской и обезьяньей мочой, тогда уж веселью не было конца. И пусть не все их акробаты, клоуны, певцы и музыканты были первоклассными, крестьяне все равно веселились от души. С годами этот кочевой народ совсем утратил традиционно цыганский характер и превратился в благодушную группу ремесленников, жонглеров и уличных певцов на манер неаполитанских.

Между прочим, самый старый из цыган, с глазами, вечно мутными от вина, утверждал, будто родился во время битвы при Аустерлице, и похвалялся, что, играя на цимбалах, подсказал немало мелодий самому Брамсу.

Но самым главным для простодушных крестьян было другое, возможно, и не столь возвышенное, но существенное качество этих цыган: вопреки укоренившемуся предубеждению они не воровали. Ни разу даже полена со двора не утащили. Более того, частенько помогали крестьянам в работе, а один из них, молодой и красивый, полюбил эти края, выбрал себе бойкую брюнетку да и остался работать кузнецом – ремесло полезное и немного сказочное. Его прозвали Цыганин, и он прочно осел здесь.

Однако в тот год цыган будто подменили: они нюхом почуяли неладное; крестьяне поняли, что с ними теперь надо держать ухо востро, – рыскают повсюду, точно куницы, затевают ссоры. Вдобавок ко всему начали красть.

Неизвестно почему, но цыгане обожали обоих Тарси – может, оттого, что и Анна и Энрико всегда держались с ними просто и по-доброму, а однажды даже помогли уладить в суде сложное дело о наследстве.

Когда на супругов обрушилась беда, цыгане повели себя как-то странно, словно решили на свой лад отомстить за Анну и Энрико.

Рассуждали они так:

– Теперь все это добро больше не принадлежит никому. Так уж лучше оно достанется нам, чем этой собачьей своре.

И тащили, кто что может: уток, коз, головки сыра. Двоих поймали с поличным, и они угодили в тюрьму. Остальным в судебном порядке было предписано возвратиться в родные места – правда, не уточнили, куда именно: ведь родины у этих цыган не было и прибыли они отовсюду и ниоткуда.

Так, безвозвратно ушли и времена цирка «Цимбалон», названного в честь того знаменитого струнного инструмента, что принадлежал старику цыгану, поделившемуся вдохновением с великим Брамсом.

В свое время Энрико весьма неохотно дал согласие стать мэром: согласился лишь в силу семейной традиции, а главным образом чтобы поправить финансовые дела крохотного муниципального совета. Теперь же Энрико весьма деликатно, полунамеками дали понять, что надо бы подать в отставку. Конечно, проводят его со всем почетом, но, увы, упадок семьи Тарси, пускай и незаслуженный, может повредить доброму имени общины.

Энрико не заставил себя упрашивать. Вышел он также из состава муниципального совета, хоть остальные на словах лицемерно протестовали, а на самом деле давно и далеко не бескорыстно мечтали занять этот скромный пост. А вот Тарси, верный заветам предков, в бытность мэром ни разу бесплатного билета себе не взял.