Текст книги "Туарег"

Автор книги: Альберто Васкес-Фигероа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

– Мубаррак мертв. Этот сукин сын проткнул его мечом. Альмаларик уверяет, что это, мол, был честный поединок и что родственники Бен-Сада не собираются по этому поводу начинать межплеменную войну. Для них проблема решена.

– К несчастью, мы не можем поступить так же. Глядите в оба до получения нового приказа.

– Понятно, сержант. Конец связи.

Малик повернулся к негру:

– Мне нужно поговорить с постом в Тидикене. Соедини меня с лейтенантом Разманом. Дай мне знать, когда он будет на связи.

Он удалился, чтобы в одиночестве прогуляться в ночи, созерцая звезды и луну, которая извлекала золотистые отблески из высоких барханов, вздымавшихся у него за спиной. Он понял, что, хотя впереди, несомненно, трудные дни, он счастлив, что находится здесь, у края эрга, и его ожидает непростое приключение – охота на человека, который, безусловно, знает пустыню намного лучше, чем когда-либо смог бы узнать он, и для которого все это лишь забава: так заяц играет с верблюдом, пожелавшим его поймать. Однако, что ни говори, охота есть охота, и благодаря ей он вновь ощущал себя в движении, в действии, вновь чувствовал себя молодым, как в те времена, когда он подстерегал французских офицеров на каком-нибудь углу Старого города, чтобы всадить им нож в живот и затеряться в лабиринте темных улочек. Или когда швырнул бомбу внутрь кафе европейского района в день, когда они наконец решились на открытую борьбу, уверенные в скором освобождении.

Замечательная была жизнь – бурная и полнокровная, не то что серые казарменные будни, которые принесла с собой независимость. Она была совсем не похожа на ужас ссылки в Адорасе и их напрасную извечную борьбу с наступающим песком.

«Я хочу поймать этого грязного туарега, – сказал он себе. – Поймать его живьем, чтобы сдернуть с него покрывало, взглянуть ему в лицо, и чтобы он в свою очередь увидел мое и понял, что ему не суждено стать первым человеком, который надо мной посмеялся».

Он всю ночь напролет ворочался без сна в кровати: мечтал, как отправится вместе с ним в «пустую землю» на поиски Большого каравана; представлял, какие приключения они переживут вместе и чему его может научить человек, сумевший побывать там и вернуться обратно, да еще и не один, а целых два раза. За ту долгую ночь этот туарег превратился в его друга, вернул ему надежду на возможное будущее – и вдруг спустя какие-то несколько часов тот же самый туарег дважды разбил его мечты: отказавшись от его компании и перерезав горло капитану, которого ему уже удалось убедить.

Ну уж нет. Не родился еще такой «Сын Ветра», который смог бы совершить подобный поступок и остаться живым. Не родился.

– Сержант! Лейтенант на связи.

Он бросился к машине:

– Лейтенант Разман?

– Да, сержант. Туарега схватили?

– Пока нет, мой лейтенант. Однако у меня такое впечатление, что он пересекает большой эрг на юге Тидикема… Если вы пошлете своих людей, то сможете преградить ему путь, прежде чем он окажется в горах Сиди-эль-Мадья…

Воцарилось молчание. Наконец раздался неуверенный голос лейтенанта:

– Но это же почти в двухстах километрах отсюда, сержант…

– Я знаю, – согласился он. – Но если он доберется до Сиди-эль-Мадья, тогда даже армиям всего света его не достать. Это лабиринт.

Лейтенант Разман обдумывал ответ. Он презирал сержанта Малика так же, как презирал капитана Калеба эль-Фаси, чьей смерти он обрадовался, и всех, кто в итоге оказался в Адорасе. Это были отбросы армии, которую ему хотелось видеть достойной. В ней нет места таким вот подонкам, даже для того, чтобы держать открытым этот злосчастный пост.

Если какой-то туарег имел смелость сунуться в этот ад, прикончить капитана и унестись быстрее ветра, он в глубине души был на его стороне, какими бы ни были мотивы его поступка. Однако лейтенант также понимал, что речь идет о чести армии, и если он ответит отказом на просьбу о помощи и туарег уйдет, то сержант этим воспользуется, чтобы свалить на него ответственность перед начальством.

Через два года его должны произвести в капитаны. Он превратится в высшее должностное лицо в регионе. Если вдобавок он поймает убийцу офицера, эти два года могут сократиться. Он вздохнул и кивнул головой, словно собеседник мог его видеть.

– Ладно, сержант, – ответил он. – Мы выступим на рассвете. Конец связи.

Он оставил микрофон на столе, повернул выключатель и продолжал неподвижно сидеть, уставившись на передатчик, словно надеялся получить от него ответ.

Голос Суад вывел его из задумчивости, вернув к действительности.

– Тебе не нравится это задание, правда? – спросила она из кухни, высунув голову.

– Нет, конечно, – признался он. – Я родился не для того, чтобы быть полицейским, не для того, чтобы гоняться по пустыне за человеком просто потому, что он совершил то, что считал справедливым по своему закону.

– Этот закон – уже не закон, и ты это знаешь, – заметила она, сев с другого конца длинного стола. –

Мы – современная и независимая страна, в которой все должны быть равны, потому что, если каждый будет руководствоваться своими обычаями, в итоге мы окажемся неуправляемыми. Как увязать обычаи жителей побережья и жителей гор или же бедуинов и туарегов пустыни? Надо порвать с ними и начать заново, введя общее законодательство, а не то мы все рухнем в пропасть. Разве ты этого не понимаешь?

– Понимаю. Можно понять, когда кто-то, как я, учился в военной академии или, как ты, во французском университете. – Он сделал паузу, поискал изогнутую трубку среди полудюжины висевших на стене и начал со знанием дела ее набивать. – Но сомневаюсь, что это может понять человек, который провел всю свою жизнь в глубине пустыни. Вдобавок мы не позаботились сообщить ему о том, что ситуация изменилась. Есть ли у нас право заставить его принять – вот так, вдруг, – что его жизнь, жизнь его родителей и его предков, обитавших здесь две тысячи лет назад, теперь преступна? Почему? Что мы дали им взамен?

– Свободу.

– Свободу войти в дом, убить одного гостя и увести другого? – Он изобразил удивление. – Ты говоришь о политической свободе, как какая-нибудь студентка в университетском городке или в баре, но не так, как человек, который всегда считал себя по-настоящему свободным, кто бы ни правил – французы, фашисты или коммунисты… Полковник Дюпрэ, который был колонизатором, сумел бы с большим уважением отнестись к обычаям туарега, чем эта сволочь, капитан Калеб, принимавший такое участие в борьбе за независимость…

– Ты не можешь приводить Калеба в качестве примера. Он был подонком.

– Однако таких подонков посылают объясняться с нашими самыми кристально чистыми людьми, которых мы должны холить и лелеять, поскольку это живая часть самого лучшего в нашей истории и в нашем народе. Всякие там Калебы, Малики да губернатор Бен-Куфра – вот кто получает назначение в пустыню, в то время как французы направляли сюда самых отборных офицеров.

– Не все были плохими, как полковник Дюпрэ, и тебе это известно. Или ты забыл об Иностранном легионе и его головорезах? Они тоже причиняли вред нашим племенам, устраивали кровавые расправы, лишали колодцев, пастбищ и вытесняли их на каменистые земли.

Лейтенант Разман зажег трубку, бросил взгляд в сторону кухни и заметил:

– У тебя мясо пригорает. Нет… – добавил он вслед за этим. – Я не забыл о Легионе и о его зверствах. Но ведь, насколько мне известно, они действовали так, потому что находились в состоянии войны с мятежными племенами, и не остановились, пока их не подавили. Такова была их задача, и они ее выполнили, точно так же, как я завтра буду выполнять задачу по поимке туарега, поскольку он восстал против существующей власти, какой бы она ни была. – Он помолчал, наблюдая, как Суад сняла мясо с огня и разложила по тарелкам, которые затем принесла и поставила на стол. – Так в чем же разница? В войне мы вели себя так же, как колонизаторы, однако в мирное время не способны последовать их примеру.

– Ты следуешь их примеру, – мягко заметила Суад. В тоне ее голоса, несомненно, звучала любовь. – Ты стараешься помочь бедуинам и понять их, тебя беспокоят их проблемы, вплоть до того, что тратишь на это свои деньги… – Она недоверчиво покачала головой. – Сколько тебе должны и сколько тебе заплатят? Вот уже несколько месяцев я не видела ни гроша из твоего жалованья, хотя предполагалось, что здесь мы что-то скопим… – Она жестом остановила его: – Нет. Я не жалуюсь. Мне хватает того, что у нас есть. Единственное, чего я хочу, это чтобы ты понял: тебе не по силам решить все проблемы. Ты всего-навсего лейтенант отряда, который даже не отмечен на карте. Отнесись к этому спокойно… Когда будешь, как Дюпрэ, военным губернатором провинции и близким другом президента Республики, возможно, ты сможешь что-то сделать.

– Не думаю, что к тому времени останется, что защищать, – возразил лейтенант, начиная медленно пережевывать жесткое и жилистое мясо старого верблюда, которого он приказал зарезать, пока тот не издох без посторонней помощи. – Только за одно поколение независимой нации мы уничтожим все, чему удавалось выживать на протяжении столетий. Что скажет о нас История? Что скажут наши внуки, когда увидят, как мы воспользовались нашей свободой? – Он было хотел еще что-то добавить, но его прервал негромкий стук в дверь, заставивший его повернуться в ту сторону. – Войдите! – пригласил он.

На пороге выросла долговязая фигура сержанта Ажамука, который отдал честь, поднеся руку к тюрбану.

– По вашему приказанию прибыл, мой лейтенант! – отрапортовал он. – Добрый вечер! – добавил он вежливо. – На посту ничего нового. Будут какие-то распоряжения?

– Да. Проходите, пожалуйста, – сказал лейтенант. – На рассвете отправляемся на юг. Девять человек на трех автомашинах. Я поеду с ними, а вы останетесь здесь за командира. Подготовьте все, пожалуйста.

– На сколько дней?

– На пять… Максимум на неделю. Сержант Малик подозревает, что этот туарег, скорее всего, пересекает эрг в направлении Сиди-эль-Мадья. – Лейтенант заметил, что на лице сержанта появилось выражение неодобрения. – Мне это тоже не по душе, однако предполагается, что это наш долг.

Сержант Ажамук умел держать себя в рамках, но он был хорошо знаком с лейтенантом Разменом и знал, что может позволить себе высказаться.

– Со всем уважением, господин, – сказал он. – Вам не следовало бы позволять этому сброду из Адораса навязывать вам свои проблемы…

– Они – часть армии, Ажамук, – заметил лейтенант. – Хотим мы этого или нет…

– Садитесь, пожалуйста! Пирожное?

– Спасибо, но мне не хотелось бы причинять беспокойство.

Суад уже отправилась на кухню с тарелками – они так и не съели то, что в них было: мясо оказалось практически несъедобным – и вернулась с подносом домашних сладостей, от которых глаза пришедшего заблестели.

– Ну же, сержант! – засмеялась она. – Мы же вас знаем. Я вынула их из духовки два часа назад.

Рука сержанта потянулась к пирожным, словно она жила собственной жизнью, независимой от воли хозяина.

– Вы меня губите, госпожа, – признался Ажамук. – А моя жена, сколько ни пытается, не может приготовить такие ни… – Он впился своими огромными белыми зубами в рассыпчатое миндальное пирожное и с наслаждением начал его жевать. Сидя все еще с полным ртом, он добавил: – С вашего разрешения, лейтенант, думаю, вы должны позволить мне отправиться с вами. Никто не знает этот район так, как я.

– Кому-то надо остаться командовать здесь.

– Вы можете поручить это капралу Мохамеду. А ваша жена умеет обращаться с радио. – Он замолчал, чтобы прожевать. – Здесь никогда ничего не происходит.

Лейтенант размышлял, в то время как Суад разливала чай – горячий и сладкий, душистый и аппетитный. Ему нравился сержант, он любил его компанию, и тот был единственным из всех его подчиненных, кто был способен поймать беглеца. Возможно, поэтому – почти бессознательно – он старался не подключать его к поискам, так как сам в глубине души оставался на стороне туарега. Они обменялись взглядами поверх стаканов с чаем, и каждый из них догадывался, о чем думает другой.

– Если кто-то должен его схватить, – настаивал сержант, – лучше, если это будем мы, чем Малик. Как только туарег попадется ему на глаза, он его пристрелит – и делу конец, чтобы никто не успел вмешаться.

– Вы тоже так полагаете?

– Я уверен.

– Думаете, что его ждет гораздо более счастливая участь, если мы передадим его губернатору? – Он не получил ответа и добавил с уверенностью: – Капитан Калеб не осмелился бы убить того человека без поддержки Бен-Куфра. И меня удивляет, что он не приказал заодно убить и Абдуль эль-Кебира. – Он натолкнулся на серьезный и озабоченный взгляд жены, стоявшей в дверях кухни, и устало вздохнул. – Ладно! – пробормотал он. – Это не наше дело. Хорошо… Вы поедете со мной. Разбудите меня в четыре!

Сержант Ажамук вскочил, словно под действием некоей пружины, отдал честь, не скрывая удовлетворения, и направился к двери:

– Спасибо, лейтенант! Доброй ночи, госпожа… И спасибо за пирожные.

Он вышел, закрыв за собой дверь, однако через несколько секунд лейтенант Разман вышел за ним следом и сел на крыльце – полюбоваться ночью и пустыней, которая простиралась перед ним, постепенно утопая во тьме.

Суад присоединилась к нему, и они долго сидели вот так, в молчании, наслаждаясь чистым и свежим воздухом после целого дня удушающей жары.

Наконец она сказала:

– Не думаю, что тебе следует беспокоиться. Пустыня огромна. Скорее всего, ты никогда его не найдешь.

– Если я его найду, меня, возможно, повысят, – отозвался Разман, не глядя на нее. – Ты думала об этом?

– Да, – спокойно ответила она. – Думала.

– И?..

– Рано или поздно ты все равно получишь повышение. Лучше, если это будет за что-то, чем ты будешь гордиться, а не за то, что ты выступил в роли полицейской ищейки. Я не тороплюсь… А ты торопишься?

– Мне бы хотелось обеспечить тебе лучшую жизнь.

– Что изменят лишняя звезда и прибавка к жалованью, если ты никогда не носишь форму, а жалованье продолжаешь давать в долг? Тебе задолжают еще больше денег, вот и все.

– Может быть, меня переведут в другое место. Мы могли бы вернуться в город. В наш мир…

Она весело рассмеялась.

– Брось, Разман! – воскликнула она. – Кого ты пытаешься обмануть? Вот он, твой мир, – и ты это знаешь. Ты останешься здесь, сколько бы тебя ни повышали. А я останусь с тобой.

Он повернулся к ней и улыбнулся:

– Знаешь что? Мне хотелось бы предаться любви, как той ночью… Среди барханов.

Она встала, исчезла в доме и вернулась с одеялом под мышкой.

Он достиг края солончака, когда солнце поднялось уже высоко, нагрело землю и загнало москитов в их укрытия под камнями и кустиками травы.

Туарег остановился и оглядел белое пространство, которое блестело, как зеркало, в двадцати метрах от его ног. Глаза резало, и ему пришлось прищуриться, поскольку соль возвращала солнечный свет, угрожая сжечь ему зрачки, хотя он с детства привык к неистовому блеску песков пустыни.

Наконец он нашел увесистый камень, поднял его обеими руками и сбросил вниз. Как он и ожидал, падая, камень пробил соляную корку, высушенную солнцем, и тут же исчез. Через оставленную камнем пробоину вскоре с бульканьем начала подниматься наверх кашеобразная масса светло-коричневого цвета.

Он продолжил кидать камни все дальше и дальше от отвесного берега, пока метрах в тридцати они не стали отскакивать от соли, не пробив ее. Тогда он наклонился вперед над откосом, осторожно высунул голову и поискал точки, через которые могла просачиваться влага.

В конце он потратил больше часа на изучение берега, чтобы найти подходящее место и попытаться спуститься с наименьшим риском.

Когда он уверился в правильности своего выбора, то заставил мехари встать на колени, положил перед ним три горсти ячменя, натянул свой навес и тут же уснул.

Спустя четыре часа, в тот момент, когда солнце нерешительно начало опускаться, он открыл глаза, словно рядом с ним неожиданно прозвенел будильник.

Через минуту, стоя – и балансируя – на верблюде, туарег оглядел пустыню, которая осталась позади. Он не разглядел в воздухе никакого столба пыли, но ему было известно, что тяжелый гравий эрга не поднимается, когда машинам приходится продвигаться вперед на самой малой скорости из-за бесчисленных камней.

Он терпеливо выжидал, и его терпеливость принесла свои плоды: далеко-далеко блеснул металлический предмет, отражая солнечный луч. Мужчина прикинул расстояние: им понадобится по меньшей мере часов шесть, чтобы достигнуть точки, в которой он находился.

Он спрыгнул на землю, взял верблюда за недоуздок и, несмотря на его громкие протесты, подвел к краю откоса. Они начали спускаться с предельной осторожностью, шаг за шагом, стараясь не поскользнуться и не свалиться вниз, рискуя сломать себе шею, а также не оставить без внимания ни одного камня, ни одного валуна, поскольку, по его предположениям, здесь, на краю солончака, под ними гнездились тысячи скорпионов.

Завершив спуск, странник удовлетворенно вздохнул, остановился и внимательно изучил соляную корку, которая начиналась в четырех метрах. Прошел вперед и попробовал ее ногой. Она казалась твердой и прочной, и он высвободил недоуздок на всю длину, намотав конец на запястье, понимая, что, если он провалится, мехари волоком оттащит его от опасного места.

Он почувствовал на щиколотке укус первого москита. Солнце начало убавлять свою силу, и вскоре эти места превратятся в ад.

Мужчина двинулся дальше, и ему показалось, что он слышит стенания корки под подошвами ног. Кое-где она заколыхалась, но не проломилась.

Мехари покорно следовал за ним, но через четыре метра инстинкт, вероятно, предупредил животное об опасности. Верблюд в нерешительности остановился и недовольно проревел, хотя его крик можно было считать протестом при виде бесконечного соляного пространства, в котором не было видно ни одного кустика травы.

– Идем же, глупый! – проговорил он. – Не останавливайся!

В ответ раздался новый рев, однако резкий рывок и пара звучных крепких словечек заставили его решиться. Он прошел десять метров и как будто бы почувствовал себя спокойнее по мере того, как соленая корка становилась все тверже, пока не превратилась в крепкое и надежное покрытие.

Затем они потихоньку двинулись дальше, в направлении исчезающего солнца. С наступлением ночи туарег взобрался на мехари и позволил тому продолжить путь, зная, что животное не свернет с дороги, пока он будет погружен в долгий сон, свернувшись калачиком здесь, на высоком сиденье седла, раскачиваясь словно на морских волнах. Ехать верхом на верблюде было так надежно и приятно, словно он находился под крышей своей хаймы, рядом с Лейлой.

Это была самая тихая ночь. Не ревел ветер, бархатистые ноги дромадера, ступавшие по соли, не производили ни малейшего шума, а там, в центре необъятной себхи не было ни гиен, ни шакалов, которые бы выли, предъявляя свои права на добычу. Взошла луна – полная, яркая и чистая, – извлекая серебристое сияние из зеркала равнины, лишенной малейшей неровности. Силуэт мехари и его всадника являл собой ирреальное и фантасмагорическое видение, живое воплощение абсолютного одиночества. Возможно, ни одно человеческое существо никогда не было столь одиноким, как этот туарег на этом солончаке.

– Вот он!

Лейтенант Разман протянул бинокль сержанту Ажамуку. Тот навел его в указанном направлении, отрегулировал и действительно разглядел всадника, который медленно двигался под палящим утренним солнцем.

– Да, – подтвердил он. – Это он, но у меня такое впечатление, что он нас заметил. Туарег остановился и смотрит в нашу сторону.

Лейтенант Разман снова взял бинокль и навел в ту точку, где сквозь марево, поднимавшееся над белой поверхностью, Гасель Сайях тоже смотрел туда, где они находились: на край себхи. Ему казалось, что соколиный взор туарега, привыкшего к большим расстояниям, был равносилен зрению обычного человека, вооруженного биноклем.

Они смотрели друг на друга, хотя на самом деле расстояние позволяло разглядеть только расплывчатый силуэт верблюда и всадника, которые словно колыхались в мареве. Ему хотелось бы знать, о чем тот сейчас думает, обнаружив, что оказался в центре соляной ловушки, из которой невозможно выбраться.

– Это оказалось легче, чем я думал… – сказал он.

– Мы его еще не схватили… – заметил Ажамук.

Лейтенант повернулся к нему:

– Что ты хочешь сказать?

– То, что сказал, – невозмутимо ответил сержант. – Наши машины не могут съехать на солончак. Даже если бы мы встретили подходящий спуск, то провалились бы в соль. А пешком нам их никогда не догнать.

Лейтенант Разман понял, что тот прав, протянул руку и взял радиомикрофон.

– Сержант! – позвал он. – Сержант Малик! Вы меня слышите?

Аппарат издал свист, бурчание, хрип, и наконец донесся ясный голос Малика эль-Хайдери:

– Я вас слышу, лейтенант.

– Мы находимся с западного края себхи и обнаружили беглеца. Туарег вышел на нас, хотя, к несчастью, думаю, он нас увидел.

Он почти расслышал глухое ругательство сержанта, который, сделав паузу, заметил:

– Ну, я не могу двигаться дальше. Я нашел спуск, но соляная корка не выдержит веса джипа.

– Не вижу другого выхода, кроме как окружить солончак и дождаться, когда жажда вынудит его сдаться.

– Сдаться? – В голосе сержанта прозвучала смесь удивления и недоверия. – Туарег, убивший двух человек, ни за что не сдастся. – Ажамук закивал головой в подтверждение его слов. – Он может позволить себе умереть, но никогда не сдастся.

– Это возможно… – согласился лейтенант. – Но ясно, что мы не можем к нему подобраться. Подождем!

– Как прикажете, лейтенант!

– Оставайтесь на связи. Конец связи!

Лейтенант повернул выключатель и обратился к Ажамуку.

– Что с ним такое? – пробормотал он. – Он что, хочет, чтобы мы бросились вдогонку за этим туарегом по равнине, чтобы тот поиграл с нами или влепил нам пулю? – Он помолчал и обернулся к одному из солдат: – Приготовьте белый флаг.

– Вы собираетесь вести переговоры? – удивился Ажамук. – Чего вы этим добьетесь?

Лейтенант пожал плечами:

– Не знаю. Но сделаю все, что в моих силах, чтобы избежать лишнего кровопролития.

– Разрешите пойти мне, – попросил сержант. – Я не туарег, но родился в этих краях и хорошо знаю этих людей.

Лейтенант ответил уверенным отказом.

– Сейчас я представляю высшую власть к югу от Сиди-эль-Мадья, – сказал он. – Возможно, он меня послушает.

Он взял рукоятку лопаты, к концу которой солдат привязал грязный платок, отстегнул кобуру и начал осторожно спускаться по опасному склону.

– Если со мной что-нибудь случится, вы примете на себя командование, – уточнил лейтенант. – Малик ни в коем случае не должен брать его на себя. Ясно?

– Не беспокойтесь.

Спотыкаясь, скользя и едва не свалившись в пропасть, лейтенант спустился вниз, недоверчиво окинул взглядом тонкую корку соли и, осознавая, что на него смотрят подчиненные, взял себя в руки и решительно зашагал к далекому силуэту всадника, умоляя небо, чтобы почва не разверзлась под его ногами.

Почувствовав себя увереннее, он продолжил движение, размахивая жалким флагом. Солнце начало превращаться в расплавленный свинец, и лейтенант обратил внимание, что в котловине, образованной солончаком, лишенной малейшего порыва ветра и раскаленной солнцем, температура была еще на пять градусов выше и воздух обжигал легкие.

Он увидел, как туарег заставил верблюда опуститься на колени и ждал, стоя рядом, нацелив винтовку. На середине пути лейтенант раскаялся в своем поступке, потому что пот ручьями тек по всему телу, пропитав форму, а ноги, казалось, вот-вот откажутся ему повиноваться.

Последний километр был, вне всяких сомнений, самым длинным в его жизни, и, когда он остановился в десяти метрах от Гаселя, ему потребовалось время, чтобы собраться с силами, отдышаться и прохрипеть:

– У тебя есть вода?

Тот отрицательно покачал головой, не переставая целиться ему в грудь:

– Она мне нужна. Попьешь, когда вернешься.

Лейтенант понимающе кивнул и облизнул губы, ощутив при этом только солоноватый вкус пота.

– Ты прав, – согласился он. – Я сглупил, не захватив с собой фляжку. Как ты можешь переносить такую жару?

– Я привык… Ты пришел поговорить со мной о погоде?

– Нет. Я пришел, чтобы попросить тебя сдаться. Тебе некуда бежать!

– Это только Аллах может утверждать. Пустыня большая.

– Но этот солончак – нет. И его окружили мои люди. – Лейтенант бросил взгляд на тощую гербу, свисавшую с верблюда. – У тебя мало воды. Долго ты не продержишься… – Он сделал паузу. – Если пойдешь со мной, обещаю тебе справедливый суд.

– Меня не за что судить, – спокойно уточнил Гасель. – Мубаррака я убил в поединке, согласно обычаям моей расы, а военного казнил, потому что он был убийцей, не проявившим уважения к священным правилам гостеприимства… По закону туарегов я не совершил никакого преступления.

– Почему же ты тогда бежишь?

– Потому что знаю, что ни неверные руми, ни вы, перенявшие их нелепые законы, не станете уважать мои, хоть мы и находимся в пустыне. Для тебя я грязный «Сын Ветра», убивший одного из твоих, а не имохар народа Кель-Тальгимус, совершивший правосудие по закону, которому не одна тысяча лет. Он возник намного раньше, чем кто-либо из вас ступил на эти земли.

Лейтенант Разман осторожно опустился на твердую корку соли, при этом проговорив:

– Для меня ты вовсе не грязный «Сын Ветра». Ты благородный и смелый имохаг, и я понимаю причины твоих поступков. – Он помолчал. – И их разделяю. Возможно, я действовал бы так же, не простив подобного оскорбления. – Он громко вздохнул. – Однако я обязан вручить тебя властям, чтобы избежать кровопролития. Пожалуйста! – взмолился он. – Не усложняй и без того трудное положение.

Он мог бы поклясться в том, что собеседник насмешливо улыбался под покрывалом, когда с иронией спросил:

– Трудное для кого? – Гасель покачал головой. – Для туарега положение становится действительно трудным в тот момент, когда он теряет свободу. Наша жизнь сурова, но зато мы свободны. Если мы теряем эту свободу – теряем смысл жизни. – Он помолчал. – Что бы со мной сделали? Приговорили бы к двадцати годам?

– Для такого срока нет оснований…

– Нет? Тогда для какого? Пять лет? Восемь? – Туарег был непреклонен. – Ни одного дня, слышишь! Я видел ваши тюрьмы, мне рассказывали, каково в них живется, и знаю, что не выдержал бы там и дня. – Он выразительно махнул рукой, указывая, чтобы лейтенант уходил. – Хочешь схватить меня – приходи за мной…

Разман тяжело поднялся, с ужасом думая о том, что ему вновь предстоит проделать долгий путь под солнцем, которое с каждой минутой пекло все яростнее.

– Я не приду за тобой… В этом можешь быть уверен, – только и сказал он, прежде чем повернуться спиной к туарегу.

Гасель смотрел лейтенанту вслед, пока он устало удалялся, опираясь на лопату, которая послужила древком флага, и засомневался, сможет ли он добраться до берега себхи, не свалившись от солнечного удара.

Потом воткнул в твердую соль свою такубу и винтовку, натянул полог и укрылся под ним, приготовившись терпеливо переждать самые тяжелые дневные часы…

Он не спал, уставив взгляд в ту точку, откуда автомобили посылали солнцу металлические отблески, замечая, как с каждой минутой марево становится все плотнее, а жара усиливается – вот-вот закипит кровь. Густой, удушающий и тяжелый зной вызывал протесты мехари, который по своей природе был привычен к самым высоким температурам.

Ему не удастся продержаться здесь, в центре солончака, долгое время, и он это знал. Воды осталось на один день. Затем начнется бред и наступит смерть, самая страшная из смертей, та, которой туареги боятся с самого дня появления на свет, – смерть от жажды.

Ажамук критически взглянул на заходящее солнце и внимательно осмотрел края солончака.

– Не пройдет и получаса, как москиты сожрут нас живьем, – уверенно заявил он. – Надо отъехать подальше.

– Разведем костры.

– Нет такого костра, да и вообще никакой защиты от этой напасти, – решительно возразил сержант. – Как только они начнут атаку, солдаты зададут стрекача, и я не берусь их остановить… – он улыбнулся, – я тоже побегу.

Лейтенант собрался что-то сказать, но тут один из солдат его перебил, жестом указывая в сторону солончака.

– Смотрите! – крикнул он. – Он уходит!

Лейтенант взял бинокль и навел его, куда тот показывал.

Туарег действительно свернул свой несуразный лагерь и удалялся, ведя верблюда за недоуздок.

Озадаченный лейтенант повернулся к своему помощнику:

– Куда он мог отправиться?

Ажамук пожал плечами:

– Кто может знать, что у туарега на уме?

– Мне это не нравится.

– Мне тоже.

Лейтенант несколько секунд размышлял с озабоченным видом.

– Предполагаю, что он попытается ускользнуть этой ночью, – наконец сказал он. – Вы с тремя солдатами отправитесь на север. Сауд – на юг… Я буду держать под наблюдением этот район, а Малик со своими людьми – на востоке… – Он встряхнул головой. – Если мы будем глядеть в оба, он не проскочит.

Сержант не ответил, но было ясно, что он не разделяет оптимизма своего командира. Он был бедуином, хорошо знал туарегов и так же хорошо знал своих солдат, горцев, отбывавших воинскую повинность в пустыне, которую они не понимали и не желали понимать. Он восхищался лейтенантом Разменом и ценил усилия, которые тот предпринимал, чтобы освоиться в здешних краях, решив превратиться в настоящего знатока, однако, по его мнению, лейтенанту многому еще предстояло научиться. Сахара и ее обитатели не постигаются ни за год, ни за десять лет, а вот что вообще никогда до конца не постигнешь – так это образ мыслей одного из этих изворотливых «Детей Ветра», с виду простых, если судить по их жизненному укладу, а в действительности очень сложных.

Он взял бинокль, лежавший на сиденье, и навел на человека, постепенно превращающегося в крохотную точку. За ним, покачиваясь, следовал верблюд.

С чего это вдруг Гасель снова устремился вглубь кошмарной духовки, он знать не мог, но предчувствовал, почти шкурой ощущал, что за этим кроется какой-то подвох. Если туарег, у которого так мало воды, двигается и заставляет двигаться своего верблюда, значит, на то имеется какая-то веская причина.

У него зазвенело в ухе, и он вздрогнул.

– Уходим! – крикнул он. – Москиты!

Они вскочили в машины и, не успев еще тронуться с места, уже начали хлопать себя по рукам и лицу. Они двигались на полной скорости, которую позволяла пересеченная местность, стремясь отъехать как можно дальше от болотистого района. Затем разделились, отправившись каждый в свою сторону.

Лейтенант Разман приказал оставшимся с ним солдатам разбить лагерь, приготовить ужин и связался с сержантом Маликом эль-Хайдери, сообщив ему о своих действиях и передвижениях беглеца.