Текст книги "Я и Он"

Автор книги: Альберто Моравиа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)

– Или звездой фотороманов? Ирена усаживается в своей обычной позе – нога на ногу – и неожиданно произносит: – Расскажи мне о твоем продюсере.

– Какое тебе до него дело? – Я же сказала, меня интересуют капиталисты. Разве твой продюсер не капиталист? – Еще какой.

– А кто это? – Ты хочешь знать, как его зовут? – Ну да.

Собираюсь ответить: "Протти", как вдруг "он" вмешивается: "– Скажи ей, что его зовут Прото.

– Какого черта? Как это – Прото? – Прото – это воображаемый персонаж. С его помощью ты войдешь в фильм Ирены в качестве актера.

– А почему Прото, а не Протти? – Это тебя не должно волновать. Скажи "Прото" и увидишь – имя сработает.

– Что значит "сработает"? – Из него завяжется весь сюжет. Ради любопытства отвечаю Ирене: – Его зовут Прото.

– Какое странное имя! Бывает же такое! "Он" прав: имя срабатывает. Как заученную в детстве считалку, проговариваю легко и быстро: – Ничегошеньки странного. Наоборот, по-моему, имя вполне подходит его владельцу. По-гречески Прото означает "первый, главный". Хотя еще больше ему, наверное, подошло бы имя Протей.

– Почему Протей? – Протей – это морской бог в греческой мифологии. Он мог принимать сотни разных обличий. До сих пор, когда речь идет о чем-то вездесущем и всеобъемлющем, говорят "протеевидный".

– Ну хорошо, а при чем здесь твой продюсер? – При том, что Прото занимается не только кино, но и сотней других вещей, о нем-то и можно сказать "протеевидный". Прото еще и промышленник, финансист, предприниматель первой величины. Кино для него – всего лишь одна из многочисленных сфер деятельности. Прото воистину вездесущ: он протягивает, свои щупальца везде, где только можно. Составить полный список интересующих его областей практически невозможно. Цемент, бумага, печать, бытовые электроприборы – все это и многое другое позволяет ему относиться к кинематографу как к некоему хобби.

Теперь уже мой черед удивляться магической силе имени Прото. На самом деле это говорю не я; сам Прото, несуществующий, мнимый персонаж, вещает о себе моими устами. Смешно сказать, но я чувствую, что этот призрачный Прото нравится Ирене и завораживает ее, в то время как настоящий Протти, возможно, вовсе бы ее не заинтересовал. Как же так? "Он" тут как тут со своим объяснением: "– В действительности внутренние фильмы Ирены – это сны, а сны для меня – родная стихия. И Прото существует не в реальности, а во сне".

Возражаю: "– У меня такое впечатление, что сны Ирены – это просто комиксы".

"Он" бойко отвечает: "– А что такое комиксы, как не нарисованные и напечатанные сны? Будь спок, тяни резину с этим Прото, и увидишь: Ирена как пить дать введет его в один из своих фильмов".

Вяло отзываюсь: "– Наверное. Только я уже что мог выжал из этого несчастного имени. Может, теперь Ирене захочется узнать о нем еще больше. Но что ей сказать, я не знаю.

Неожиданно "он" меня упрекает: "– Я тебе поражаюсь. Ведь вроде культурный человек, а до сих пор не понял, что сны и комиксы сделаны из отжившего и пройденного культурного материала.

– Ну и что?" На то, чтобы услышать ответ, у меня уже нет времени. Наш короткий спор резко обрывается голосом Ирены: – Опиши мне его.

– Кого? – Прото.

Чувствую себя в положении юнги, которого не церемонясь бросают в море, чтобы тот научился плавать. Итак, или я описываю Прото, или иду ко дну. И тут, нежданно-негаданно, "его" слова о снах и комиксах, которые якобы сделаны из отжившего и пройденного культурного материала, приоткрывают мне истинное лицо Прото. Да, я опишу Прото, как Жорж Грос, один из моих любимых художников, описал типичного капиталиста в далеком 1920-м. Тогда злободневный и подлинный, капиталист на его карикатурах сегодня выглядит, с точки зрения социологической, "отжившим и пройденным культурным материалом" и, следовательно, превосходным персонажем для снов или комиксов. Как я об этом раньше не подумал? Описание воображаемого Прото, скопированное с рисунков Гроса, легко и непроизвольно, словно зазубренное, срывается с моих уст: – Значит, так: Прото невысокого роста, коротконогий, с длинными руками, покатыми плечами и выпяченным животиком – в общем, самая настоящая обезьяна. На грушевидной голове топорщится белесый ежик, ведь Прото альбинос. Лицо имеет одну довольно редкую особенность: оно прозрачное.

– Прозрачное? – Да, натянутая, блестящая кожа прозрачна, как целлофан, сквозь нее видна другая, подлинная кожа невообразимо мягкого розового цвета, как у новорожденных. Правда, на этом розовом фоне пестреют красные точечки, напоминающие запекшуюся кровь, особенно на скулах и в ноздрях.

– Какие у него глаза? – Аквамариновые, серовато-зеленые с синими прожилками. Глаза тоже как бы подернуты внешней оболочкой, а настоящий глаз находится под ней, поэтому зрачки просвечивают и кажутся стеклянными, блестящими и невероятно напряженными, как в бреду. Носик у Прото мизерный, прямо не носик, а закорючка. Розовая мясистая закорючка, чуть темнее естественного румянца лица. Раздутые ноздри, как я уже говорил, сплошь в кровянистых пятнышках. Огромный безгубый рот почему-то вечно полуоткрыт в неуловимо-злобной ухмылке, обнажающий ряд мелких, плотных зубов, белых как мел. – Умолкаю, пораженный собственным красноречием. Затем внезапно добавляю: – Знаешь, как его называют сотрудники? – Нет.

– Телячья башка.

– Почему? – Ты когда-нибудь видела отварные телячьи головы в мясных лавках? У них полуоткрыт рот, виднеются алебастровые зубы, остекленевшие глаза смотрят немного насмешливо, отливая прозрачной, зеленовато-серой синевой, то бишь аквамарином. Как у Прото.

– Еще.

– Что еще? – Что ты еще о нем скажешь? Имя Прото по-прежнему срабатывает. От Гроса я перехожу к самому себе и решаю приписать этому вымышленному герою мое главное физическое достоинство: небывалые размеры полового органа.

Я как бы отдаю его Прото во временное пользование, чтобы Ирена поскорее подыскала ему место в одном из своих фильмов.

– Прото обладает невероятными мужскими достоинствами, – говорю я. – Это не сказки. Так оно и есть. Когда он сидит, можно просто остолбенеть от толщины и длины его хобота, который свисает у него под брюками чуть ли не до половины бедра.

Ирена лукаво улыбается: – Прямо как у тебя. Может, и он дал своему латинское имя? – Если и дал, то греческое – Протос.

– А какой у него голос? Вспоминаю голос Протти, вежливый, мягкий, ироничный, вкрадчивый, радушный. Начинаю выдумывать: – Голос Прото? Как гильотина: резкий, пронзительный. Одним ударом он обрубает слова одно за другим, едва их произнеся. Короче говоря, он обезглавливает слова.

– А характер? Какой у него характер? Ага. Теперь Грос мне больше не понадобится. Он художник, а не сочинитель. Он создал карикатуру на капиталиста двадцатых годов, а не написал о нем роман. Но, к счастью, имя Прото все еще действует. Вслед за карикатурой немецкого художника оно воскрешает в моей памяти одну забавную историю, не знаю, правдивую или выдуманную: такие байки постоянно ходят в киношных кругах, и я без особого труда могу отнести ее на счет моего воображаемого капиталиста, подобного тому, как хирург пришивает к увечному телу недостающую часть, одалживая ее у другого тела. Смотрю Ирене прямо в глаза: – Он – натура сентиментальная. Иначе говоря, садист.

– Не вижу связи.

– Сентиментализм – это затасканная маска садизма. Ты спросишь, почему? Да потому, что он располагает к себе, на самом деле лишь подменяя истинное чувство. Он совершенно одурманивает наивную и беззащитную жертву и заманивает ее в лапы садиста. А уж тот сбрасывает в подходящий момент маску и обнаруживает свою настоящую природу.

– Приведи мне пример сентиментализма и садизма Прото.

В этот момент "он", словно учитель, наблюдающий вблизи за тем, как ученик выполняет задание, внушает мне: "– Внимательнее. Пусть это будет история, которая могла бы, так сказать, перенестись в своем первозданном виде в ее онанистские видения. Поэтому никакой правды, никакой психологии, никакой иронии, никакой реальности. Все только условное, фальшивое, нарочитое. Ведь и я выражаюсь в снах фальшиво, условно, нарочито. И понятия не имею, что мне делать с подлинным, реальным, настоящим".

"Его" внушения, такие тонкие и заумные, отвлекают меня. Ирена замечает это и спрашивает: – Что с тобой? О чем ты думаешь? – О сюжете, в котором идеально раскрывается характер Прото.

– А этот сюжет основан на реальных событиях? – Конечно.

– Расскажи.

– Предупреждаю, что сюжетец, как бы это сказать, крутоват.

Ирена смеется своим недобрым смехом, обнажая белоснежные остренькие клыки: – С чего это ты такой церемонный? Что-то случилось? Неожиданно я раскисаю и, несмотря на "его" яростный, негодующий крик: "Дурья башка, чучело, шут!", лопочу: – Случилось.

– И что же? – Просто я влюбился в тебя, а любовь, как известно, очень даже церемонна.

Она пожимает плечами: – Тебе кажется, будто ты влюбился, потому что я тебя оттолкнула. Ну да неважно. Рассказывай свой сюжет.

– А сюжет такой, – говорю я. – Да будет тебе известно, что с некоторых пор я являюсь этаким душеприказчиком Прото. Я не только пишу для него сценарии, но и выполняю роль секретаря, доверенного лица и посредника. Все его дела проходят через мои руки, ничто не обходится без моего участия. Моя комната расположена рядом с кабинетом Прото, он вызывает меня по переговорному устройству, я открываю дверь и предстаю пред его очами.

Замолкаю на секунду. На самом деле я описал положение о обязанности Кутики. Зачем я это сделал? Теперь понимаю. Просто мне приятно думать, что Кутика будет поступать именно так, как предписывает мой сюжет. Короче говоря, я мщу Кутике, хотя вынужден при этом наговаривать на самого себя. Продолжаю: – Так вот, сижу я как-то раз за своим столом, вдруг открывается дверь, и в комнату просачивается этакая миловидная пухляшечка лет двадцати. С нагловато-обескураживающим видом она подносит палец к губам и просит меня сохранять молчание. Затем прикрывает за собой дверь, подходит к столу и говорит: – Привратник не хотел впускать Лиллу. Только Лилле ума не занимать, она сама кого угодно вокруг пальца обведет. Как же она выкрутилась? Прикинулась, будто ей надо в туалет, и вот она здесь. Так что Лилла куда хочешь без мыла влезет. Спрашиваю ее: "А кто такая Лилла?" Отвечает: "Кто такая Лилла? На свете только одна Лилла – это я. Единственная настоящая, несравненная Лилла".

Несмотря на ее развязность, она показалась мне такой забавной, что я сразу почувствовал к ней симпатию и спросил: "И что я могу сделать для Лиллы?" По-прежнему говоря о себе в третьем лице, она отвечает: "Для Лиллы можно сделать только одно". – "И что же?" – "Представить ее Прото". – "А что Лилла хочет от Прото?" – "Что может хотеть Лилла от Прото? Конечно, роль в каком-нибудь фильме". – "Ах, вот оно что! Ясно, хотя и не очень оригинально". Она не улавливает иронии и продолжает, прохаживаясь взад-вперед по комнате: "Лилла знает, что она – прирожденная актриса. Через год, самое большее два, она станет самой знаменитой и высокооплачиваемой актрисой итальянского кино. Лилла просит только об одном: поговорить с Прото. Об остальном она сама позаботится". – "Что значит "сама позаботится?" – "Она обо всем позаботится с помощью безотказного средства". – "И что же это за безотказное средство?" Ты не поверишь, она становится посреди комнаты, берется обеими руками за край юбки и задирает ее со словами: "Вот оно – безотказное средство Лиллы". В тот же миг открывается дверь и высовывается Прото. Смотрит на меня, потом на Лиллу, стоящую посреди комнаты с задранной юбкой, и раздраженно спрашивает: "Что, собственно, тут происходит?" Отвечаю: "Вот эта девица желает с тобой поговорить". Прото снова переводит на нее взгляд. Она уже опустила юбку и улыбается как ни в чем не бывало. "Вы, простите, кто?" С напевной интонацией девица мгновенно выдает: "Кто я? Кем я еще могу быть, как не Лиллой? Единственной, настоящей, неповторимой Лиллой?" Такая бесцеремонность вроде бы вызывает у Прото любопытство. "И вы хотите со мной поговорить?" – "Да, доктор Прото, Лилла желает побеседовать с вами. Лилла, доктор Прото, сочтет себя самой счастливой девушкой в мире, если вы пригласите ее в свой кабинет для короткого делового разговора". Прото кривится мрачноватой усмешкой, слегка обнажая зубы, наконец он бросает в ответ: "Ну разве что для делового разговора" – и отступает, давая ей пройти. Лилла входит первой, не забыв при этом смерить меня торжествующим взглядом. Прото следует за ней и закрывает дверь.

– А потом? – Ждал я очень долго, почти час. В конце концов из переговорного устройства доносится: "Рико, зайди ко мне". Вскакиваю, открываю дверь. Прото сидит за письменным столом, подперев ладонью лицо. Лилла сидит перед ним. Она о чем-то говорит, а он – хочешь верь, хочешь нет – "плачет". Представь себе, его жуткие, остекленевшие, безумные глаза блестят слезами, а носовой платок в руке превратился в мокрый комочек. Лилла, та самая Лилла, тоже как будто взволнована, правда не настолько, чтобы не замечать впечатления, производимого ее рассказом. Естественно, это рассказ о себе, и меня поражает, насколько он безнадежно банален, хотя и берет за душу. Но, несмотря на всю мою чувствительность, я не могу удержаться от улыбки, слушая затасканные, шаблонные выражения, которыми девица шпарит напропалую. Зато Прото не до улыбок. Он прямо-таки растроган и обливается слезами, то и дело повторяя: "Бедняжка, бедняжка, бедняжка" – тихим, твердым голосом, словно говоря сам с собой. Что до меня, то, застыв у двери, я жду, когда все это кончится. И тут Лилла заключает: "Вот и вся история Лиллы, доктор Прото. Веселого мало, правда? Но Лилла смелая, Лилла упрямая, Лилла никогда не терялась, даже в самых кошмарных передрягах. Лилла знает, что рано или поздно она победит. А теперь, доктор Прото, Лилла здесь, перед вами. – И добавляет: – Доктор Прото, делайте со мной что хотите, решайте сами: любое ваше решение Лилла примет с благодарностью". В этот момент я смотрю на девицу и вижу, что ее губы густо накрашены помадой; перевожу взгляд на Прото и вижу, что приблизительно та же помада отпечаталась, подобно лихорадке, на его бледно-розовых губах. Затем Прото произносит: "Знаете, а ваш рассказ меня тронул. Смотрите, я даже всплакнул. Вы можете быть довольны. Я никогда не плачу, даже в кино". Приободрившись, девица спрашивает: "Так, значит, Лилла может надеяться?" – "Конечно. Надеяться никогда не вредно". – "Правда?" – "Правда". Ты не поверишь: тут Лилла нагибается, хватает Прото за руку и целует ее. Прото милостиво позволяет ей это сделать и затем роняет: "А теперь подожди немного в приемной. Мне нужно переговорить с моим коллегой Рико".

Лилла выходит. Прото долго смотрит на меня, не говоря ни слова, и наконец взрывается: "Какого черта ты приволок сюда эту ненормальную?" Я негодую: "Извини, но ты же сам…" Он продолжает: "Она прямо с порога заявила: Лилла умница каких поискать, и, если доктор Прото не возражает, она тут же готова это доказать. Короче, не успел я и глазом моргнуть, как она уселась мне на колени и давай показывать все, на что горазда. В общем, потом я ей говорю: "Сядь-ка вон туда и расскажи о себе". А теперь послушай меня, Рико; ради всего святого, сделай одолжение, убери ее с глаз долой, чтобы духу ее здесь не было. Ясно? Никогда". Я, натурально, спрашиваю: "А что, собственно, я ей скажу? И как это, по-твоему, сделать?" Отчетливо произнося каждый слог, он отвечает: "Делай с ней что хочешь. Я тебе ее дарю. Усек? Да-рю".

На этом сюжет о Лилле закончен.

"– Отлично придумано! – взвизгивает "он". – Особенно про подарок. Просто блеск! Дарить – это еще лучше, чем покупать или продавать. Молодчина!" Отношу все эти дифирамбы на счет моей фантазии, а сам тем временем украдкой поглядываю на Ирену, пытаясь определить, произвела ли моя выдумка хоть какой-нибудь эффект. Чувствую, что произвела. В начале моего рассказа Ирена сидела сдвинув ноги и слегка наклонившись вперед. Теперь она почти развалилась на подушках, а ноги, казавшиеся недавно припаянными одна к другой, вытянулись изпод юбки и откровенно раздвинулись. Ирена уперлась локтями в спинку дивана и уставилась на меня рассеянным, беззащитным взглядом.

– Что ты сделал с Лиллой, – спрашивает она наконец, – после того как Прото подарил ее тебе? Невольно думаю о том, как поступил бы в подобных обстоятельствах Кутика, и отвечаю: – Нетрудно представить.

– Так что же? Выдерживаю паузу и с педантичной точностью поясняю: – Она, понятное дело, не соглашалась. Тогда я дал ей понять: будет дурить – забудь о роли. Короче, поломаласьполомалась и обломалась.

– Паршивец! Я не обижаюсь, хотя, видит бог, не заслуживаю такого оскорбления, во-первых, потому, что оно относится не ко мне, во-вторых, потому что Ирена произнесла его ласковым, томным голосом. Однако неожиданно я понимаю, что самый разговор, а точнее, наши отношения поддерживаются уже не между Иреной и мной, а между Иреной и "им". С одной стороны – полуразвалившаяся на диване Ирена с вытянутыми расставленными ногами; с другой – "он", возбужденный сверх всякой меры. Что до меня, то, как это обычно бывает в подобных случаях, я оказываюсь вне игры. Правда, если обычно я принимаю эти условия и мне даже приятно наблюдать за "его" действиями из укрытия, где я ощущаю себя в безопасности и сполна могу насладиться созерцанием происходящего, то теперь "его" победа почему-то вызывает во мне внезапное и непривычное чувство, напоминающее ревность. Да, я влюбился в Ирену и, пусть кому-то это покажется невероятным, ревную ее к "нему"; меня коробит от одной только мысли, что мне Ирена предпочла "его". Это равнозначно тому, что секс берет верх над любовью. Резко я говорю: – Для начала сядь нормально.

Ирена удивлена столь неожиданной переменой тона. Как бы пересиливая себя, медленно и нехотя, она садится выше, по-прежнему глядя на меня в упор.

– Так вот, знай, – продолжаю я, – что все это я выдумал.

– Что значит – все? – Все. Всю эту историю с Прото, да и самого Прото. Его настоящее имя не Прото, а Протти. И он вовсе не такой монстр, каким я его представил. Это видный мужчина с мягким характером, воспитанный и любезный. А главное – примерный семьянин. И про эту Лиллу я все выдумал, от начала и до конца. Никакой Лиллы нет и никогда не было, никакому Прото я ее не представлял, а Прото мне ее не дарил. На самом деле я работаю на Протти, Протти платит мне за это, вот и все. И никаких подарков. Даже на Новый год.

Ирена смотрит на меня и, кажется, совсем не сердится. Наоборот, спрашивает с улыбкой: – Зачем? – Что – зачем? – Зачем тебе понадобились эти Прото, Лилла и подарок? – Затем, что я захотел провести эксперимент.

– Какой еще эксперимент? – Я решил подбросить тебе сюжетец для одного из твоих онанистических фильмов. Таким образом я сам оказался бы в этом фильме, и ты, занимаясь любовью сама с собой, так или иначе занималась бы ею и со мной.

– Тонкий расчет. А с чего ты взял, что я приму твой сюжет? – По-моему, во всей этой истории есть одна изюминка, которая позволяет мне надеяться на роль в фильме. Изюминка – это не кто иная, как Лилла. Ее не продают и не покупают, а просто-напросто дарят.

– Верно. Ловко придумано. Радуйся: твой эксперимент удался.

– Удался? Что ты этим хочешь сказать? – То, что я, возможно, использую сюжет, который ты так любезно мне предоставил.

Смотри-ка, она еще и ерничает! С нескрываемым раздражением парирую: – Ничего подобного. Я просто хотел провести эксперимент, эксперимент удался – вот и все. Но я не собираюсь, ты пойми, не собираюсь участвовать в твоих фильмах. Никакого кино: или наяву, или никак. Потому что я люблю тебя, и, если в один прекрасный день, хотя подобное представляется мне маловероятным, ты тоже полюбишь меня, это должно происходить в реальной жизни, а не в призрачном онанистическом фоторомане. Поняла? Посему я категорически запрещаю тебе использовать мой сюжет.

– А что будет, если я все-таки его использую? Что со мной? Точнее, что с "ним"? "Он" грубо отпихивает меня и вещает моими устами, но уже новым, неслыханным, неузнаваемым от яростной вспышки гнева голосом: – Что будет, говоришь? Ничего особенного, сверну башку – и дело с концом.

Ирена закатывается мерзким смехом, который приберегает для тех случаев, когда хочет выказать максимум презрения. Смеется она одними уголками рта, обнажая при этом белоснежные клычки.

– Никому ты ничего не свернешь, – медленно произносит Ирена. – Я использую твой сюжет даже не завтра и не сегодня, после того как ты уйдешь, а сейчас же, немедленно, прямо на твоих глазах. И ты не свернешь мне башку, а будешь как миленький смотреть.

Неужели Ирена права? Уж "его"-то хлебом не корми – только дай поглазеть. Свои слова Ирена незамедлительно сопровождает действиями: она съезжает с дивана, подносит руку к юбке, задирает ее до живота и раздвигает ноги так, что между белыми, блестящими ляжками выглядывают черные трусики. На мгновение мне кажется, что, несмотря на многочисленные угрозы, "он" в конце концов смирится с постыдной ролью пассивного наблюдателя. Однако я ошибаюсь. На сей раз "ему" хочется "прямого контакта", безо всяких там внутренних фильмов и комиксов. А так как Ирена не просто отталкивает "его", но и насмехается над "ним" с помощью весьма выразительной мимики, "он" решительно и бесповоротно требует ее смерти. Все совершается в одно мгновение. Пока лихорадочно и нетерпеливо "он" шепчет мне: "Бросайся на нее, хватай за горло и жми, жми, жми!" – я уже набросился на Ирену, уже разложил ее ничком на диване, уже схватился обеими руками за чудную лилейную шею, круглую и упругую. И тут происходит непредвиденное: неожиданно Ирена перестает сопротивляться. Я чувствую, что ее тело больше не бьется и ослабевает подо мной на диване, если не любовно, то во всяком случае призывно. Ирена смотрит на меня нежным, умиротворенным, умоляющим взглядом и выдыхает: – Я не боюсь смерти. Ты хочешь меня убить? Убей.

Этих слов оказывается вполне достаточно, чтобы я освободился от "него" с такой же легкостью и быстротой, с какими недавно "он" освободился от меня. Я спрашиваю ее: – Ты хочешь умереть? – Да.

– Как же так? Ведь ты сама говорила, что счастлива, потому что у тебя есть твоя дочка, твоя работа, твои внутренние фильмы? – Да, говорила. Все верно. Но одновременно я хочу умереть.

– Действительно хочешь? – Действительно.

Разговор возобновляется. Мои руки по-прежнему застыли на шее Ирены, но уже не сжимают ее. Теперь говорю я: "он" окончательно выведен из игры и приговорен к молчанию.

Тихим голосом Ирена повторяет: – Убей меня.

– Я и впрямь чуть было тебя не задушил.

– Я догадалась.

– Теперь у меня ничего не выйдет. Перекипел.

– А может, получится? Сожми еще разок, покрепче: обещаю, что не буду отбиваться.

– Нет, слава богу, все кончено.

– Прошу тебя.

– Не-ет.

– Ну, не хочешь убивать, так хотя бы слезь: ты такой тяжелый – сил нет.

Слезаю, Ирена как ни в чем не бывало садится в прежнюю позу, берет стакан и снова становится секретаршей посольства, принимающей у себя знакомого. Сажусь на диван напротив нее и после короткой паузы соглашаюсь.

– Ладно, так и быть – пользуйся всей этой историей про подарок, делай что хочешь.

Как всегда насмешливо и бесцеремонно, Ирена выпаливает с наигранной заботливостью: – Правда? Нет, серьезно? Ты разрешаешь? – Повторяю, можешь делать с этой небылицей все, что тебе заблагорассудится. И прости за то, что я на тебя навалился. Я как подумал, что меня ждет, так прямо уже ничего не соображал.

– Вовсе ты на меня не наваливался: ты пытался меня убить. А это не одно и то же. Если бы ты просто навалился, уж я бы сумела тебя отшить.

– Влюбленного в тебя мужчину ты отталкиваешь, а убийцу, готового тебя придушить, принимаешь без особых возражений. Разве не так? Отпивая маленькими глотками из стакана, она поднимает на меня глаза и кивает головой в знак согласия.