Текст книги "Совершенно секретное дело о ките (Повести и рассказы)"
Автор книги: Альберт Мифтахутдинов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 21 страниц)
Annotation
В книгу включены повести и рассказы, ранее изданные в Магадане и Москве. Все они посвящены Чукотке, ее труженикам.
Мифтахутдинов, Альберт Валеевич. Совершенно секретное дело о ките : Повести и рассказы / Альберт Мифтахутдинов; [Худож. В. Н. Мягков]. – Магадан : Кн. изд-во, 1983. – 350 с. : ил.; 20 см.
Альберт Мифтахутдинов
Повести
Воспоминание о Крабовой реке
Совершенно секретное дело о ките
Перегон лошадей к устью реки Убиенки
Время Игры в Эскимосский Мяч
Рассказы
Крестовый поход на блондинок
Запах мимозы
Инфаркт
Звонок в Копенгаген
Чай в Ту Вигвамс
О себе
notes
1
2
3
4
5
6
7
8
9
10
11
Альберт Мифтахутдинов
Совершенно секретное дело о ките
Повести
Воспоминание о Крабовой реке
На
златом
крыльце
сидели:
царь,
царевич,
король,
королевич,
сапожник,
портной,
кто
ты
будешь
такой? Детская считалка
1
«Действительно, кто? И почему они все на золотом крыльце сидели? Странно… За что… И откуда эти голоса? Почему детские голоса?»
Медучин вышел из забытья. Ему было холодно. Второй раз его преследуют детские голоса, эта странная считалка.
В щель палатки он видел, как шел снег. Снег был давно, крыша палатки провисла под его тяжестью, да и Верный, он лежал у входа, покрыт снегом, как ватой, пес не шевелится, видно, спит.
Медучин попробовал приподняться, но опять закружилась голова, и он рухнул.
Палатку он натянул слабо, и его раздражала обвиснувшая под снегом крыша. Медучин ударил по стенкам, пытаясь сбить снег, но снег был липкий, он кое-где отвалился, а бить снизу по крыше нельзя, в этом месте начнет протекать; и Медучин злился на беспорядок.
В тундре он всегда устраивался правильно и основательно, и небрежности быть не могло, как не могло быть случайности. Небрежность в поле, считал Медучин, главное зло и причина всего плохого.
Теперь ему надо выйти из палатки и все поправить, но он болен, он один и не может этого сделать, и все это злит его.
Медучин лежит в кукуле, он лежит третий день, и ему не хочется есть.
Медучину тридцать пять, последние пятнадцать лет он на Чукотке, и он не помнит, чтобы когда-нибудь болел. Один только раз на материке, в отпуске, когда на улице было плюс тридцать, он получил ангину. Все удивлялись, и, когда он вернулся из отпуска, на Чукотке это был самый веселый анекдот о Медучине. Медучин человек известный, друзья его любят, и в анекдотах о нем никогда не было недостатка.
Медучин лежит в кукуле, и ему все равно. Он пытается понять, почему его так скрутило, и не может, У него кружится голова, у него температура и болит живот. Ему ничего не хочется, кроме сна, но от сна он уже устал, и он вспоминает, какие желания одолевали его недавно, на прошлой неделе, или месяц назад, или за все поле.
Чаще всего хотелось минеральной воды, и пива, и хорошего вина. Интересным было это ощущение – тоска по иному миру. Преодоление минутного желания выпить пива – тоже интересное ощущение. Он глушил его глотком крепкого чая. Он спрашивал себя, почему отказывает себе во многом и все лето и осень проводит в тундре или на таежных реках, спрашивал, почему терпит лишения. Возможно, полагая, что они всегда временны, и потом встреча с тем, чего хотелось, чего возжелалось, будет острее, а значит, острее способность чувствовать жизнь.
Иногда он вспоминал женщину, которая его не ждала, и вторую женщину, которая тоже не ждала, но к ним он мог прийти всегда, когда хотел, если был в городе, и от этого очень желанны они не были. А ту, которую он любил, любит другой, и она далеко, и у нее, наверное, уже дети, и вообще при воспоминании об этом Медучину почему-то обидно.
И от этой обиды ему бы сейчас никого из них видеть не хотелось. Он стал вспоминать своих друзей и думать, кого бы из них он сейчас желал увидеть. Но занятие оказалось бесполезным, почему-то вспоминались друзья, которых уже нет и не будет никогда, которые погибли раньше, чем это предстоит Медучину. И за пятнадцать чукотских лет на памяти Медучина случаев было достаточно…
Все это не вносило разрядки в его настроение, И он стал думать, есть ли какая-нибудь закономерность в том, что он сейчас лежит больной в кукуле, в палатке, засыпанной снегом. Ни в одной гибели товарищей за все эти пятнадцать лет он не видел закономерности, все было дело случая. Но ведь случай тоже порождается обстоятельствами, и от этого Медучину стало совсем тошно, он пытался не думать ни о чем, но ни о чем не думать было трудно, не получалось.
Если бы сейчас он имел силы доползти до лодки, столкнуть ее в воду, через день он проплывал бы мимо Избяного и ребята нашли бы его, и все бы обошлось, и лежал бы он теперь не в кукуле, а на оленьих шкурах в жарко натопленном доме, и дед Тимофей ворчал бы:
– Ишь ты, болеть надумал… Это ты бросай, болеть нынче не модно… Я вот те совет дам, рецепт по-вашему, как долго жизнь прожить. Ты, перво-наперво, водку крепкую пей и табак крепкий кури, а печь топи сухими дровами! Понял?
Улыбается Медучин, вспоминает старика. Хорошо ему от этих воспоминаний. Вот и Верного-то дед Тимофей подарил, серьезный пес, по пустякам хозяина не тревожит.
Смотрит на собаку Медучин, уповает на судьбу, не волнуется, верит собаке, Потому что знает: почувствуй Верный худое – ворвался бы в палатку, стал тормошить, или скулить от страха стал бы, или вовсе к людям убежал бы, в другим людям, через всю тайгу, к живым.
Но Верный лежит спокойно, засыпанный снегом. Иногда поднимается, встряхнется и снова ляжет. Два раза убегал – возвращался сытый. Медучину кормить его нечем.
И нет у пса никакого предчувствия, и от этого спокойно Медучину, не паникует он. А что предчувствие у пса должно быть, он это знает. Себя хорошо знает Медучин, вот в чем дело. Хорошо сейчас ученым, все они могут по полочкам разложить, гипотезой обеспечить, всему слова дали – парапсихология, телепатия, проскопия, психокинез, прекогниция и вообще экстрасенсорное восприятие…
Хорошо им в кабинете слова придумывать… А вот что придумать сейчас? Может быть, все-таки постараться и внушить собаке тревогу, надоумить Верного сходить к людям и привести их сюда?
Когда-то у Медучина получалось многое из того, чему сейчас пока еще трудно найти объяснение.
Он возвращался из длительных поездок по тундре и мог спросить у жены: припомни, что с тобой было двенадцатого в прошлом месяце? Она, по одной ей ведомым лабиринтам ассоциации, вынимала из памяти этот день, удивленно смотрела на Медучина.
– Я целый день плакала.
Однажды он вместо середины лета вернулся в конце осени и сказал ей после ужина:
– Мне, в общем-то, неинтересно, с кем ты тут хранила верность, но хотелось бы, чтобы это было в другом городе, ведь у меня здесь друзья…
Потом долгое время у него не было повода тревожиться, и он, как всегда, ни о чем не спрашивал. А когда она научилась лгать, ей стало совсем невмоготу: когда она лгала, краснел он. Это выводило ее из себя, ей становилось страшно. Даже в мелочах, когда она говорила неправду, краска заливала его лицо.
Медучин вспомнил, как в декабре два дня подряд ему мучительно хотелось ананасов. Вкус ананасов преследовал его, он даже не мог работать. Потом это неожиданно прошло, и он забыл о своем настроении. Соседу, его старому другу, пришла посылка от матери. Там было вязанье, домашние сладости и большой ананас. В записке, приколотой к ананасу, было написано, что плод – для Медучина. Медучин посмотрел на число – посылка шла на Чукотку неделю – и догадался: в тот день, когда старушка упаковывала посылку (летом он гостил у нее и привез ей вяленую рыбу), у него появилось предчувствие. Он вздохнул, поблагодарил, разделал ананас, как любил – со свечой его поставил, и потом еще долго горел сконструированный из ананаса фонарик, но о своем ощущении неделю назад он никому не сказал, ни к чему это было.
Весной он поехал в Магадан, побыть перед полем с Анютой: он всегда провожал ее в поле, чтобы потом все дни сезона вспоминать друг друга, от этого им бывает хорошо. Она работала каждый сезон в колымской тайге, он – на Чукотке. У нее было все – талант, красота (от одного взгляда на ее лицо незнакомые мужчины становились на мгновение счастливы), деньги, кооператив в Москве. И парень на Чукотке, с которым она была уже три года как помолвлена, и еще Медучин, что само по себе (он самодовольно улыбнулся) не так уж и мало.
Сезон этот у нее должен быть последним, потом Москва, защита диссертации, а потом все, что она планировала или что взбредет в ее талантливую голову, – все равно получится. Медучин знал, что его небольшие неудачи – от ее везения и от того, что он имеет ее, а это (он самодовольно улыбнулся) не так уж и мало. И с остальными взбрыкиваниями судьбы, лишь бы была Анюта, он готов заранее примириться.
Она жила на окраине города, на берегу бухты. Медучин сам смастерил три краболовки, и наловили они полный рюкзак, день был очень хороший. И ночью, когда он, лежа в постели, тушил сигарету о пепельницу, сделанную из панциря самого большого краба, он сказал ей:
– Сейчас тебе… наверное… позвонят.
– Ты что? Кто позвонит?
– Не знаю…
И тут раздался длинный телефонный звонок, междугородная.
Она вскочила и босиком прошлепала к телефону.
Медучин смотрел на ее силуэт на фоне окна. Думал о том, что вот Анюте двадцать семь, а можно сейчас дать восемнадцать, и утром она будет такая же красивая, разве на год старше, – он любовался ею и так любил, что у него сжималось сердце, и подумал он, что ничего ему не надо, вот сейчас она придет к нему и хорошо бы умереть, – так он ее любил.
По ее ответам он догадался – звонил ее жених, желал счастливого поля. Медучин посмотрел на часы, на Чукотке по сравнению с Магаданом на два часа больше, значит, там уже четвертый час утра, и ребята гуляют, в понедельник им разлетаться, кому раньше, кому позже, это уж чей начальник партии расторопней, тому скорей и вертолет.
Она тихо лежала и гладила его по лицу, а он думал о том, что никогда она не выйдет замуж за того парня, потому что звонить надо не по пьянке, а просто надо прилетать, как Медучин. Так оно и вышло.
На Чукотку Анюта прилетела через два года от московского института начальником отряда из четырех человек. Она уже работала над материалом для докторской. Все шло, как Анюта хотела, только по-прежнему она была одна.
А минувшей зимой… Да, это было минувшей зимой – телефонный звонок в квартире Медучина раздался среди ночи. Он сначала не узнал ее голоса.
А потом они вспоминали тысячу их нежных паролей и условились встретиться, обязательно в тундре.
– Что пьем? – спросила она.
– Скотч…
– Роскошно живем!
– Да, с вызывающей роскошью!…
– Один?.
– Только что ушли друзья.
– И еще есть что выпить?
– Да.
– Ну и времена пошли! Стареем… Налей мне.
– Налил.
Они поговорили еще полчаса, не стесняясь телефонисток, которые по долгу службы обязаны слушать радиотелефон.
Спустя минуту после окончания разговора Медучин позвонил на станцию и попросил связать его срочно с Анадырем, номер дали быстро.
– Старина, – сказал он другу, который устроил ей этот телефонный разговор, – сейчас Анюта в прихожей, одевается, позови-ка ее.
– Ого! Откуда знаешь? Она уже ушла… Нет, нет! Не ушла, возвращается…
– Да… – тихо сказала Анюта, и в голосе ее были слезы.
Медучин спросил, мог бы он в Москве, если не удастся летом встретиться на Чукотке, вернуть хоть одно из тысячи счастливых мгновений, которые у них были в прошлом.
Анюта молчала. Потом сказала «нет». Потом быстро продиктовала свой московский телефон. И повторила его.
– И еще я забыл сказать, что ты сейчас в белом, тебе идет белое, свитер у тебя или белая кофта. И судя по голосу, новая прическа, – пошутил он.
– Нет… это дубленка белая, – она улыбнулась, и в голосе ее были слезы. – А прическа новая… совсем новая…
Медучин знал, что теперь она не будет спать всю ночь, пока он думает о ней, и, раз он ее так видит, так чувствует, им никуда друг от друга не деться.
Все свои предчувствия Медучин не очень элегантно называл «чертовщиной», чтобы никто его состояния не пытался объяснять, чтобы никто на это не обращал внимания. Так было лучше.
Вот и месяц назад, до палатки и снега, до болезни, тоже было «это». Они были с маленьким ламутом Костей на косе. И когда они вдвоем сидели у костра и рассматривали халцедоны, найденные на косе, Медучина не покидало ощущение присутствия рядом третьего. Кто-то третий был неподалеку, смотрел на них, Медучину было тревожно, но он не показывал виду, ведь рядом с ним мальчишка, еще подумает что. Но чай еще не успел закипеть, как Костя тихо тронул Медучина за рукав и показал на кусты.
Под кустами, где кончалась коса, лежал медведь. Он лежал и пристально смотрел на людей. Медведь был неопрятный, старый. Глаза его, изъеденные мошкой, слезились.
«Он болен», – решил Медучин, бросил в костер все дрова и траву, чтобы больше было дыма.
Удивительно, но Костя не боялся медведя. Просто тихо сидел и разглядывал его.
– Уходи, – сказал Медучин медведю, – уходи, не мешай нам. Мы тебе не мешаем. И ты уходи.
– Да, да, – сказал Костя. – Уходи, пожалуйста.
Они сделали вид, что отвернулись от медведя, но Медучин краем глаза следил за зверем. Осторожно расстегнул ножны, вытащил нож и стал строгать палку, чтобы медведь не подумал чего, но больше из оружия ничего с собой у Медучина не было.
Медведь встал и ушел в кусты. По их треску Медучин понял: зверь медленно уходит, эти люди ему не нужны.
Сейчас, лежа в палатке, Медучин выстроил в одну цепь все эти события и много таких же других и думал о том, что неплохо, если бы его посетило «это» сейчас, чтобы дать понять Верному о своей беде, но он не знал как. Он не мог еще управлять «этим».
Если б Верный догадался прибежать в Избяное, старик Тимофей понял бы и пошел бы искать, но Верный оправдывал свою кличку и лежал у входа в палатку, никуда от хозяина, разве что порыщет вокруг, задушит полевку и снова в палатке.
– Верный! – позвал Медучин.
Пес встрепенулся, поднял ухо, открыл глаза, посмотрел в сторону Медучина, в щель палатки. Потянулся, зевнул, снова лег. Он не понимал, почему человек не выходит.
«Дурак ты, Верный, – думал человек. – Еще день снегопада – и река набухнет, лодку сорвет, что делать будем?»
– Что будем делать, Верный?! – закричал Медучин.
Собака решила, что человек ее ругает, и отбежала от палатки.
2
Каждый человек должен соответствовать тому, месту, где он живет. Человек должен вписываться в окружающий его пейзаж – в нервный ритм города, в сонливую лень поселка, в чреватую неожиданностями тишину тайги или тундры… Пульс человека и пульс окружения должны совпадать – и тогда он обретает спокойствие.
Человеку кажется, что он покинул старое место и ушел на новое из-за семейной драмы, финансовых неудач, повышения по службе или получив пенсию, а на самом деле он просто не вписывается в то место, где живет, и судьба позаботилась о нем, раскрыв в формуле предопределенности тот самый икс, благодаря которому все в жизни встает на свое место.
Но если человек возвращается туда, где был, снова на круги своя, значит, в решение уравнения вкралась ошибка, и ему необходимо повторение пройденного, как нерадивому ученику. Из второгодников никогда не получались отличники, и судьба не благоволит к испытующим ее.
Не было у Медучина мест, куда хотелось бы возвращаться, кроме тех, что на Чукотке. Вспомнилось Анютино письмо: «Приезжай в Москву, будешь жить у меня, чай, не подеремся. А то совсем я старой стану, любить не будешь. Рек и тут много, а если не можешь без севера, найдем тебе и на материке местечко похолодней».
Долго размышлял Медучин над заманчивым предложением и решил, что не впишется, в Москву с ее неугомонностью, вечной суетой, вон и Анюта сама все лето и осень – в поле.
Институт утвердил ему тему, связанную с перспективами промыслового освоения Крабовой реки. Крабов в ней никто отродясь не видел, название получила, наверное, оттого, что с моря заползали к устью когда-то, может быть, случайно. Зато рыбы было видимо-невидимо, в основном – сиговых пород, вот ими и занимался Медучин.
Был он однажды здесь, удивился изобилию, подивился нерасторопности хозяйственников, и теперь по его предложению трудится звено рыбаков из соседнего, совхоза, до которого сплавляться три дня. А больше, кроме воды, ни дорог, ни подъездов. Был он однажды здесь и вот опять вернулся.
«Не надо было возвращаться, – пытался он найти объяснение своей беде. – Мог бы и какую-нибудь другую реку выбрать».
Сезон у Медучина прошел хорошо. Техника-ихтиолога и рабочего он отправил со всем экспедиционным оборудованием и материалами в город, поле закончено, ребята соскучились по дому. А Медучину возвращаться пока не к кому, и институт дал ему «добро» провести работы поздней осенью, дождаться заморозков, а если сил хватит, выяснить, каков на Крабовой подледный лов.
Медучин не возражал, тем более что период осеннего паводка и ледостава можно было провести на усадьбе совхоза; а это как-никак люди, цивилизация, отдохнуть перед зимой можно. Договорился с рыбаками зимовье рубить.
Но до зимы пока далековато, а осень – вот она, и снег идет, и птицы улетели.
Когда мы больны, или в беде, или предчувствуем беду, нам хочется наверстать упущенное в добрых делах. Мы даем себе слово отныне и дальше вести новую жизнь или совершить то-то и то-то, авось воздастся судьбой, и на этот раз пронесет. Мы надеемся на провидение, так уж устроен человек, но, когда тебе за тридцать, надо надеяться на себя, и от неизбежной очевидности этой мысли Медучину стало еще холодней, «Не надо судить обстоятельства, – подумал он, – а раз уж что-нибудь случилось, все равно в итоге виноват ты сам».
«Все обойдётся, – думал Медучин, – деду Тимофею я нож подарю, раз уж он ему так нравится… Верного отдам Бровину, зимой собаки нужны… у него совсем мало… Сетки спишу – пусть Шкулин забирает. Анфиса… Анфиску в Ост-Кейпе разыщу… и Костика в интернате проведать надо, обновку купить…»
Он выпростал руку из спального мешка, просунул ее в дыру пола, дотянулся до снега, взял в рот. Почувствовал голод. Голод в тайге ощущаешь иначе, чем в городе. «Странно, – подумал Медучин, – Ведь раньше не замечал этого, Просто в городе об этом не думаешь, в столовую как на работу – по часам. Есть деньги – есть еда. Нет денег – все равно не умрёшь, люди кругом. А тут хоть с рюкзаком денег – ничего не сделаешь, все добывай сам. Вот и вкус еды от этого разный. Потому и голод другой. Да, да… другой. Но еда тут все равно вкуснее…»
Медучин залез в спальный мешок с головой, свернулся калачиком, положил холодную от снега руку под горячую щеку, попытался уснуть.
Шел снег тяжелыми мокрыми хлопьями.
3
Маленькое поселение Ост-Кейп на восточном берегу в устье Крабовой реки – далеко от центральной усадьбы совхоза, да и от всех мест далеко. Живут тут два десятка семей, промышляют охотой и рыбалкой, есть еще магазин – ТЗП (торгово-заготовительный пункт), почта и фельдшерица, принимающая на дому.
Зимой здесь совсем тихо, зато летом – жди гостей. Геологи, вертолетчики, гидрографы с моря, геодезисты, биологи, геофизики – разный экспедиционный люд по своим важным делам проездом, пролетом, проходом тут.
Ночью ли, вечером – неведомыми путями занесло в Ост-Кейп рыжеватого рязанского мужичонку Петра Шкулина. Подсобничал он на складе в ТЗП, вязал рыболовные сети, ходил на охоту, заработок был.
На почте заметили – денег никому не отправляет.
– Один я, – сказал Шкулин.
Туда же, в Ост-Кейп, пролегла дорога таежного человека Бровина. Был он коренаст, широколиц, незлобив и весел. Прошлой весной подрядился рабочим с московскими геологами, поздним летом свернули они работы, и подался Бровин на осень с ламутами в тайгу заготавливать мэрэнтэ.
Мэрэнтэ – дело не простое. Все лето и осень бригада заготовщиков кочует по берегам рек и речушек. Ищут ламуты дерево тополь. И не простое, а определенной длины и толщины. Когда дерево найдено, его валят, распиливают на чурки длиной в полтора метра. Определяют, какое дерево годное, еще когда оно на корню, тут нужен специалист – и старики долго ходят вокруг него, постукивают, на траву смотрят и на деревья вокруг.
На чурках делается топором аккуратная продольная канавка. И вдоль по этой канавке опять же топором бревно расщепляется. Затем оно стесывается с двух сторон до толщины в палец. Получается пара заготовок. Один из концов у каждой заготовки чуть-чуть заостряется, загибается с помощью другого бревна, сушится у костра. Получается что-то вроде лыж.
Потом уже на центральной усадьбе, после забоя оленей, когда достаточно камусов (шкур с ног), мокрый камус приклеивается с одной стороны к заготовке. Клей обычно делают из шкуры сохатого, вываренной в двух водах. Приклеенный мокрый камус сушат на заготовке. Получаются широкие лыжи, раза в два с половиной – в три шире обычных, подбитые шкурой для лучшего скольжения. А широкие, чтобы не проваливаться в рыхлом снегу. Вот такие лыжи и есть мэрэнтэ.
За каждую пару заготовок без камуса совхоз платит по шесть рублей, продает же готовые охотникам по двадцать пять. За вычетом оплаты камусовщикам прибыль совхозу с каждой пары пятнадцать рублей, невелика для хозяйства. Но совхозу «искатели тополя» нужны, без их продукции не выйдет на промысел охотник, а пушнина – это тысячи и тысячи в совхозной кассе. Оттого и отпускают в тайгу на это дело каждого, кто изъявит желание, все зависит только от бригадира ламутов: приглянется ли ему новый человек.
Веселый Бровин, да немалая сила в руках – кто ж откажет? И в ходьбе ловок, и поварить умеет, и всякую-разную по таежной жизни работу делать.
Закончилось тополеванье – стал на Крабовой ледник строить со Шкулиным, на будущий рыбный сезон, как рекомендовал директору совхоза Медучин по кличке Наука. Не знали они еще Медучина, но слух был – Наука, мол, малый настырный и дотошный.
Приехал он этим летом – и ледник готов, и бригада вся в сборе: Бровин, Шкулин и дед Тимофей. Лодку на берегу встречал дед.
– Как величать-то?
– Медучин.
– А-а, Наука, что ль?
– Он самый.
– Ну хорошо. Чай как раз. Заходи.
А в Ост-Кейпе Бровин и Шкулин поселились в доме деда, тот тоже бобылил, один как перст. Дед аккуратен и чист. Усов-бороды не носит, стрижется наголо, коротенький ежик густой, да ни единого черного волоса. Оттого и кажется, будто вся голова присыпана снежком. Красивый дед, молодухи заглядываются, а он – ни-ни.
– В любой работе я еще крепок, – в глазах у деда появляются смешинки, – а для ихнего племени, считай, пенсионер. Отшумел я свое.
– Да уж брось, отшумел, – подзаводит его Шкулин, не отрываясь от сетки, – он вяжет. И вдруг запел противным тонким голоском:
Вот дождемся темноты —
Перейду с тобой на «ты»!
Ладушки, ладушки,
Где были? У бабушки…
– Кому что, – обороняется дед, – а шелудивому все баня…
– Гы-гы-гы, – разулыбался Бровин, – праведник ты наш, отец-спаситель, герой нашего времени. Портрет бы твой в клубе вывесить, жаль, клуба нет.
– Будет клуб, будет, – переводит разговор дед.
– Знамо дело, будет. Построим, так и будет.
Ворчат друг на друга. Коротают вечер. Ждут, когда в ТЗП огонек засветится.
Тут уж Шкулин бросает вязанье, чтобы успеть первым. Сухой закон в Ост-Кейпе, но Шкулин – свой, тэзэпэвский, ему продавец, вздохнув, отпустит пару-другую бутылок, чего уж там, Шкулин сам все ящики разгружал, знает, сколько и чего на складе.
Утром подлечиться надо. За это берется Бровин. Идет к фельдшерице, зовет домой, друг, мол, хворает.
Та с первого взгляда определяет, в чем дело, и видеть их обоих не желает. Но тут за дружков заступается дед Тимофей.
– К страданию надо сочувствие иметь. Был вот случай, просит утром мужик сто грамм, а зловредная баба не дает, он от огорчения и помри. Посмотрел врач, говорит – сердце. Если бы, говорит, ему поутру грамм сто – еще б жил лет двадцать. Вот то-то. А ты к этому и приставлена – спасать…
Вздыхает фельдшерица, уходит с Бровиным, приносит тот, сияющий, мензурку спирта, разбавляет со Шкулиным, делят пополам. Смотрит на них дед Тимофей осуждающе:
– Вот уж друзья: повесить на горькой осине никто не перетянет!
Не одобряет дед алкоголя. Сам в рот не берет. И не курит. Говорит, что в молодости – у него все это было. По молодости можно, а сейчас ни к чему – баловство одно.
Еще весной, покинув Ост-Кейп, бригада перебралась далеко вверх по Крабовой в Избяное, сюда же прибыл Медучин. Когда-то кочевые дороги чукчей, ламутов, колымских торговых людей и якутов пересекались здесь, в Избяном. Ярмарки Избяного славились по всей Чукотке. Но с освоением края, возникновением промышленных поселков и крупных районных центров с дорогами и аэродромами надобность в Избяном отпала, люди переселились в Ост-Кейп. Стало Избяное для таежных людей промежуточной базой.
Все дома еще в целости, есть баня, десятка два бочек с горючим. То вертолет сядет, заправится, то геологи забредут, отдохнут, или лодка-моторка пристанет. Оставляли свою продукцию здесь и заготовщики тополя – не тащить же с собой через всю тайгу мэрэнтэ, когда осенью можно прийти сюда и по большой воде сплавить вниз на каяках до Ост-Кейпа. Пустое село Избяное, да нужное всем бродячим людям. Вот почему берегут его, поддерживают, нельзя в тайге без перевалочной базы.
Медучин выбрал себе дом поближе к воде, поселился там с рабочим и техником-ихтиологом, а когда программа была выполнена и надобность в помощниках отпала, отправил их, а сам задержался.
Работы осталось мало. По-прежнему он только брал трижды температуру воды и вел дневник погоды, брал бентос на реке и всех ее притоках. А весь материал – желудки, печень, икру, мальков, гольянов, чешуйные книжки и многое другое отправил с ребятами. Улыбался про себя: для консервации материала брали спирт, а отправили все в формалине. Но шеф сердиться не будет – сам бывший тундровик, понимает. Однако отчитаться придется – на словах.
Рыба летом шла хорошо, прогнозы Медучина оправдались. Но ледник вмещал всего восемь тонн. По большой воде приходил кунгас из Ост-Кейпа, забирал улов. Был он на двух моторах, шел ходко.
Но вода спала, долго не было кунгаса, и решили замороженную рыбу отвезти сами. Бровину пришлось взять на буксир лодку, да и в свою тоже нагрузить, закидали рыбу свежей зеленью, до Ост-Кейпа сохранится, у Бровина «Вихрь» – успеет, если не обмелеют перекаты.
Надавали Бровину всяких поручений – у всех дела были в поселке. Медучин вручил ему несколько телеграмм и писем и просил не забыть привезти несколько батарей для «Спидолы».
– Ну, а еще чего привезти?
– Бабу привези. Танцевать под «Спидолу» будем. Давно что-то у нас танцев не было.
Засмеялся Бровин, махнул рукой, оттолкнули лодки от берега, вышли они на стремнину, дернул он веревку, взревел новый «Вихрь» – и пошел Бровин в Ост-Кейп, вот уж и скрылся на повороте, за сопкой.
Во время отсутствия подменял его Медучин. Неводили несколько раз, улов средний.
В ледник рыбу не клали, а коптили и вялили, потому что нельзя сверх нормы загружать ледник, разморозится и тогда совсем ни о какой добыче не может быть и речи. Что толку ловить, если хранить негде.
…Ждали Бровина неделю. Наконец из-за сопки показалась его дюралька. Мотор ребята слышали и раньше, гадали – кто же едет, побежали за биноклем.
– Никак, Бровин? – щурился в окуляры Шкулин.
– Да нет, – возразил Медучин. – Там какой-то второй человек, в красном. Может, геологи?
– И правда… Эй, дед! – заорал Шкулин. – Ставь чай, открывай буфет, гости-и!!
– Ладушки, ладушки, где были – у бабушки, – потирал руки Шкулин. Он чувствовал выпивку. Побежал помогать старику возиться с печкой.
Лодка причалила к берегу. Медучин спустился к реке, увидел Бровина. Рядом с ним была молодая женщина в красной кофте. Бровин помогал ей выйти из лодки.
– Принимай!;– обрадовался он, увидев Медучина. – А то брошу в набежавшую волну!
Медучин помог женщине.
– Анфиса… – смущенно протянула она руку.
– Наука, – ляпнул он с перепугу. Предчувствие будущих неприятностей шевельнулось в его душе.
Стали выгружать из лодки вещи.
– А вы идите вон в тот дом, – показал ей Медучин. Она взяла рюкзак и медленно пошла по тропинке в гору.
– Это еще что за явление? – спросил Медучин.
– Ты ж сказал – привезти бабу. Вот я и привез! – улыбка у Бровина до ушей.
– Ну, я это… я просто так! Пошутил!
– Так ничего не бывает. Сказано – сделано, – по-прежнему улыбался Бровин.
– И что же теперь?
– Ну не танцы же танцевать! – расхохотался Бровин. – Для чего баба?
– Знаешь, иди ты к черту! – махнул рукой Медучин. – Сам расхлебывай!
Он взвалил на плечи ящик с хлебом и пошел к дому.
Анфиса мыла в кастрюле мясо, она уже успела познакомиться с дедом и Шкулиным и держала себя так, будто здесь в Избяном не впервой. И тут Медучин рассмотрел ее.
Черные глаза, толстые губы, длинные черные волосы. «Лет двадцать пять», – решил Медучин. Плотная, сбита крепко, брюки еще больше подчеркивают широкие бедра.
«Метиска, – поймав ее взгляд, – решил Медучин. – Мать чукчанка. Да и походка чуть вразвалку, это от ходьбы по тундре укоренилась. Тундровичка».
– Ну как? – тихо толкнул его в бок Шкулин. – А? С такой бабой можно прозимовать и печку не топить!
– Ммда… – буркнул Медучин.
…Стол получился на славу. Бровин привез хлеба, вина, сухой картошки, сухого луку, сахар и чай, а все остальное тут было свое – свежая и вяленая лосятина, рыбные копчености, икра и соленья.
От долгого воздержания и сытной еды захмелели сразу. Шкулин суетился, егозил. То в рюмочку Анфисе вовремя подольет, то тарелочку подвинет, то случайно обнимет за плечико. Не нравилось это Медучину.
«А впрочем, – подумал он, – какое мне дело? Вот если бы он мне дорогу перебежал… а так чего? Пусть…»
Улыбаясь, Бровин сбросил руку Шкулина с Анфисиного плеча.
– Веди себя, Анфиса, как учили, чтоб не было промеж мужиков из-за тебя разладу.
– Ну уж, прямо разлад, – кокетливо повела плечиками.
– Прямо, криво ли, а баба – она что? Она нашего брата с пути сбивает, – жестикулируя, громко продолжал Бровин. – Что хоть делай, а натерпелся я из-за ихнего слабого полу.
Дед Тимофей всем разлил, себе – нет, улыбался, слушал.
– Как сейчас помню, шоферил тогда, – рассказывал Бровин. – Ехать бы мне спокойно и не смотреть по сторонам, не отвлекаться, а я гляжу – голосует красотка, эдак пудов на семь, никакой тебе миниатюры! Я плавно торможу и говорю, мол, пардоньте, мадам, садитесь, ежели по пути. Она влезает в кабину, машина аж осела, и мы едем дальше. Смотреть бы мне вперед, не отвлекаться, а я говорю ей что-то такое, коленка у ей теплая, и тут на повороте выскакивает «Москвич». Я крутанул свой грузовичок и натурально оказался в кювете – колесами вверх. Дверь заклинило, мадам кричит. Разбиваю стекло – выхожу на свежий воздух. Хоть бы царапина на мне, только шишка на лбу. А она, соседка то есть, стоит на голове, никак в кабине развернуться не может и кричит. «Спокойно, – говорю ей, – без паники, сейчас вызволю!» Потом смотрю, а на нее масло капает, вот почему шум такой! Что ж теперь будет?! Враз инспектор на мотоцикле – тут как тут. Вытащили мы её с инспектором, утешили, отвез он ее на мотоцикле в больницу, ну а я своим ходом, как было велено, в милицию. Пока суд, то да се, чувствую, будет мне и белка, будет и свисток. Ни за что, можно сказать, ведь я ей даже передачку один раз в больницу носил. Так и вышло. На суде спрашивают – вы Бровин? Мы, говорю. Иди, говорят, Бровин. Отдохни, говорят. Два года.
