Текст книги "Одолень-трава"

Автор книги: Альберт Сахаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

«Эх, дедо, дедо», – горестно вздохнул он и приналёг на палки. Дорогу пересекала глубокая ручьевина, тут надо было глядеть в оба, пока лыжи несли его вниз.

Где-то в середине дня, судя по солнцу, он решил отдохнуть. Найдя упавшую сухостоину, наломал сучьев, разжёг маленький костерок. Присев на валежину, съел ломоть хлеба с двумя кусками сахару. Рука было снова потянулась в мешок, там ещё оставалась горбушка. «Нет, – отдёрнул он руку, – на сегодня хватит». Кто знает, что ждёт его впереди, да и обратная дорога ещё есть. Вот чёртов живот: будто и не ел вовсе. «Вовсе, вовсе, – сердито передразнил он себя. – Ненажера, только бы и знал, что напихиваться! Пропадёшь, парень, с таким брюхом. Однако пора, – нехотя поднялся он с валежины. – Сиди не сиди, ничего не высидишь».

Затоптал, забросал снегом остатки костра и медленно заскользил вперёд. Но как тяжело стало идти, будто половину силы оставил у костра.

«Засиделся однако. Вот разойдусь – сразу станет легче», – убыстрял он шаг, стараясь не сбить дыхания. Откуда-то снова выползли сомненья: что если он заблудится, а если волки или буран? Но стоило подумать о красках, и все страхи понемногу улетучивались.

Дороге, казалось, не будет конца. Большие и малые болота сменялись узкими тощими лентами боров, а признаков жилья что-то не было и в помине. Идти становилось всё трудней и трудней, лыжи и палки непомерно отяжелели, наверное, уже десятый пот прошил волглую рубаху. Во рту пересохло, горькая, липкая слюна жгла гортань. Распирая грудь, где-то под горлом бухало сердце.

Вот и темнеть стало. Этого он боялся больше всего. Эх, не успел, не сумел дойти до наступления темноты! «Ладно, – одёрнул он себя, – нечего тут паниковать. Думай-ка лучше о чём-нибудь приятном».

В посёлке уже, наверно, зажигают свет. При упоминании о посёлке, о тёплом доме сладко и тягостно заныло внутри. Но он заставил себя не думать о доме, постарался всмотреться и вслушаться в окружающее. По дремучей настороженности, окутавшей землю, Гаврюша почувствовал: что-то меняется.

И точно, вскоре легко, играючись, подул ветерок. Он то затихал, то усиливался, пока не окреп. По зыбким, плывущим сувоям всё тревожней заструилась, заметалась сухая позёмка. Теперь уже не стесняясь, с каждым порывом всё резче, всё настырней загулял в вершинах деревьев ветер. «Всё что угодно, только бы не метель, – тоскливо подумал Гаврюша. – Грянет непогодь – пропаду, пожалуй, в этой пустыне». И от одной этой мысли всё тело пронизало ледяной дрожью.

«Эх ты, увидал ветерок, сразу и нюни распустил! – зло сплюнул он. – Батя на Ладоге в сорок втором, под бомбами, под пулями, месяцами не видел тепла, шапка к голове примерзала – не отдерёшь. А ты… герой!»

Но как ни взбадривал он себя, как ни ругал себя последними словами, усталость долгого дня брала своё. Лыжи не хотели слушаться, ноги, руки, всё тело налилось свинцовой тяжестью, идти было всё трудней и трудней. Погасла скорость, и вместе с ней уходило тепло. Чтобы не обморозиться, то и дело приходилось нещадно растирать лицо, разминать до жгучей боли нос. Негнущимися пальцами Гаврюша потуже затянул ремень. Всё больше мёрзли ноги, коленки саднило, словно их натёрли песком.

Совсем стемнело, а проклятой дороге конца-краю не было. «Эх, сейчас бы костерок разжечь», – думал он с тоской, но в такой ветрище о костре нечего и думать. Да и топора с ним нет. А без топора хорошего костра не соорудить. «Эх ты, таёжник, вот что надо было обязательно взять с собой – топор, лёгкий острый топор. А всё самонадеянность – убегу, успею засветло. Вот тебе и успел».

Ветер к тому времени совсем осатанел. Он то пронзительно взвывал, взлетая вверх белыми смерчами, то мощно и угрюмо гудел, едва касаясь верхушек деревьев. Где-то рядом тяжко рухнула, не выдержав напора, сухостоина.

Колени так свело, что ноги едва сгибались. Он всё чаще останавливался и яростно растирал их, не снимая рукавиц, но это не помогало. Тогда он достал из мешка мамин платок, который прихватил в дорогу на всякий случай, на мгновенье прижался к нему лицом, уловив до слёз родные запахи, и, мысленно попросив у матери прощенья, зубами надорвал его посредине, рванул на две части и плотно перевязал ноги в коленях. Будто материнские руки коснулись и вдохнули в него сил и тепла, колени больше не сводило.

Каждый шаг теперь давался с трудом. От непомерной усталости дрожали руки, подкашивались ноги. Он то и дело приваливался к деревьям, немного отдохнув, с силой отшатывался от ствола и, как призрак, плёлся вперёд. Свист пурги, рёв ветра, скрежет и скрип стволов почти не воспринимались его сознанием. Им овладело неумолимое искушенье сбросить чугунные лыжи и палки, скинуть рюкзак и ружьё. Поддавшись минутной слабости, Гаврюша прильнул к сухому стволу ели, преградившей ему путь. Обмякнув, опустился на колено, прислонился щекой к дереву. «Как хорошо… отдохну вот так… чуть-чуть… и пойду…» – пронеслось в цепенеющем сознании.

И всё-таки он нашёл в себе силы встать. Медленно поднялся. Постоял, шатаясь, и сделал шаг вперёд. Чтобы прогнать сонливость, зачерпнул снега и растёр лицо. Стало легче. Теперь не останавливаться, только вперёд, вперёд, только не останавливаться, только вперёд…

Из снежного вихря вырвалось и понеслось прямо на него что-то серое и скачущее. «Волк! – схватился он за нож и едва улыбнулся сведенными губами: – Чудо сосновое, это же клок сена. Сено?! – встрепенулся он. – Значит, где-то близко стог сена или проезжая дорога?» Если найти стог, можно зарыться в него и переждать пургу. Если дорога – ещё лучше. И от этой внезапной надежды на удачу словно прибавилось сил. Он двинулся навстречу ветру. «Стоп! – приказал он себе. – Потеряешь воргу, чудо сосновое, тогда что? Возьмём-ка по компасу направленье. В такой куреве [13]13
  Курева – вьюга, метель.


[Закрыть]заблудиться – раз плюнуть. Будешь потом кружить, как слепой котёнок». Он достал маточку, пальцы так задубели, что никак не могли поддеть крышку. «Леший надавал да водяной накачал погодку!» – вспомнилась мамина присказка. Вынул нож и лезвием поддел крышечку. С трудом, но всё-таки разобрал страны света. Так, ветер теперь задувает – побережник [14]14
  Побережник – поморское название северно-западного направления и название ветра того же направления.


[Закрыть], ворга у нас пошла северней. Ну вот, теперь можно и стог или дорогу поискать.

Он пошёл лицом к ветру. Нагибаясь почти до самой земли, всматривался в каждый бугорок, в каждый комок – не пропустить бы дорогу.

И тут он увидел её, полузасыпанную, наезженную дорогу и рядом с ней телеграфный гудящий столб. «Ах, милый, милый столб! – прижался он к столбу, на котором, улыбаясь сквозь слёзы, прочитал: – «Не прислоняться! Опасно для жизни!»

Судя по всему, Краснощелье вправо. Ну, теперь дай бог ноги! Скоро ветер донёс запахи жилья. Увидев первые дома, он чуть не разрыдался. Ничего не замечая, кроме этих серых размытых силуэтов, Гаврюша выбрел на улицу. Надо было снять лыжи, но сил уже не было. Разъезжаясь и спотыкаясь, брёл он по деревне. «Магазин», – прочитал деревянными губами белевшую над крыльцом большого бревенчатого дома вывеску. Поперёк двери – тёмная полоса и большой замок. Продавец, наверно, живёт здесь же, в другой половине, решил он.

Постучал в окно. Дёрнулась занавеска, за окном вспыхнул свет.

– Опять леший кого-то принёс, – донёсся из-за двери шамкающий басок.

– Я… мне… скажите, продавец здесь живёт?

– Тут. А вам чего?

– Мне… я… – перехватило у Гаврюши в горле.

Дверь заскрипела, из дому вывалился дед, без шапки, в накинутом на плечи полушубке.

– Дак чего там мнёшься? Входи в избу, что ли, – сказал он сердито.

Кое-как отодрав лыжи, пошатываясь, Гаврюша вошёл в избу. Пахнуло в лицо теплом, устоявшимся запахом жилья, от которого на глаза навернулись предательские слёзы.

– Паренёк, да ты откуда это? – вскинулась навстречу полная женщина.

– Из посёлка я…

– Из посёлка?! – переглянулись дед и женщина. – Да ведь до посёлка-то… Ох те мне!..

Они быстро раздели его, не слушая возражений, растёрли ему руки и ноги и засунули на тёплую широкую печку. Всё тело его теперь жарко горело, в пальцы рук и ног точно впились тысячи острых иголок. От этой боли свет мерк в глазах, и, чтобы не завопить во всё горло, Гаврюша сцепил зубы, мычал, корчился, покачиваясь из стороны в сторону.

– Эх, парень, парень, пороть тебя некому, – разводил дед руками. – В таку-то непогодь! Ану-ка, не приведи господь, волки или дорогу потеряй… Эх!. И что за лешаки понесли тебя в такую-то даль?

– Да краски… я слышал… у вас продаются акварельные краски.

– Краски?! Да ты что, милок, в своём уме? В таку даль за какими-то красками! Мыслимо ли дело! Да пропади они пропадом! Матрёна, ты только погляди, за красками пришёл!

– Сам-то чей, молодец, будешь? – спросила Матрёна, раздувая самовар.

Гаврюша ответил.

– Деда-то твоего, Матвея, знавали, знавали, – закивал радостно дед. – За зверем вместе в одной лодке в море промышляли. Почитай, парень, двенадцать путей [15]15
  Путь – морской промысел.


[Закрыть], зимних и вёшных, выходили с твоим дедком-то. Эвон сколько! Под одной одевальницей [16]16
  Одевальница – большое общее одеяло, сшитое из овечьих шкур.


[Закрыть]спали.

– Ну, дедко, пустился теперь в путь-дорогу, не остановишь, – добродушно проворчала Матрёна от самовара.

– Спустимся в море, на льды выберемся, – продолжал вдохновенно дед, – рыщешь, ищешь зверя, бывало, не один день. Охотились больше на нерпу, моржей в Белом море мало, да и шкура толста у тех.

Отчаянны были головушки, через разводья прыгаешь, как лось, – ничего не страшно. Побегаешь, бывало, походишь в разведку эдак-то, пока зверя-то сыщешь. Стреляли наверняка, из-под ветра. Шкуры с салом на ремень соберёшь и по воде тащишь к лодке, а то и по льду – шкуры-то у нерпы покаты. По разводьям попадали к берегу, если ледокол близко – на ледокол шкуры сдавали.

На ночь лодку вытаскивали на льдину. На дрова кинешь оленьи шкуры, ложишься по уставу, как заведено. Накрывались все одной одевальницей.

Другой раз ветер как подойдёт, льдину заломает, закруглит, до свету бьёшься, пластаешься, ищешь большую льдину. Ох-хо, парень, всяко бывало. Не зря старики говорили: зимний промысел – как из кипящего котла выхватить голоручь мяса кусок. А ещё добавляли: либо нерпу уловить, либо головушку положить. Ох-хо, море – горе, а без моря – вдвое…

Тем временем Матрёна поставила на стол клокочущий самовар и налила Гаврюше крепчайшего чаю, влив в чашку ложку спирту. Обжигаясь и отфыркиваясь, Гаврюша выпил несколько блюдец, почувствовал, как, отогревая нутро, живительным теплом растекается по телу душистая огненная влага. После чая, разомлев, тут же за столом уронил он голову на грудь. Сквозь полусон видел, как Матрёна стелила постель. И едва она уложила его в кровать, он, словно в тёплую прорубь, провалился в глубокий желанный сон.

Проснулся Гаврюша на другой день после полудня. За столом, поближе к окну, сидел дед и чинил его валенки, орудуя большой иглой-парусницей: такими раньше шили паруса.

– Проснулся, молодец? Ну, вставай. Обедать будем.

Гаврюша повернулся и чуть не застонал от боли: всё тело, будто отбитое, ныло и болело при каждом движении. «Клин клином вышибают», – вспомнил он отцову поговорку и, кряхтя, поднялся. Умывшись, сел за стол. Есть не хотелось, но немного поел, выпил чаю. Стало полегче.

Дед всё допытывался:

– Эх, парень, парень. Дома-то не ночевал, мать-то, поди, всю душу извела?

– А я записку оставил, чтобы не волновались. Написал, что пойду на охоту, на Большой Чеце заночую. Дорога туда известная – не страшно.

– Записку-отписку! Ремнём бы тебя пополоскать для вразумления, оно бы знал тогда – «не страшно».

Гаврюша оделся и вышел на двор. Можно было только подивиться перемене, происшедшей в природе. Метели и след простыл. В воздухе ни ветерка, ни снежинки. В белёсом, будто отстиранном и вымороженном небе низко висело морозное белое солнце. Гаврюша заторопился в магазин.

– Проснулся, – улыбнулась Матрёна. И тут же засуетилась, выталкивая двух покупательниц: – Закрывать, закрывать пора на обед, бабы.

– А краски? – тихо спросил Гаврюша.

Матрёна беспомощно развела руками.

– Парничёк, нету красок-то. Неделю назад Ваське Широкому последнюю коробку отдала. Выпатрал одну и вот, на тебе, последнюю унёс.

Белый свет помутился в глазах Гаврюши, твёрдый комок подступил к горлу. Если бы ему сейчас отрубили палец, и то, наверно, было бы легче.

– Да ты не переживай, паренёк. Жили без красок и ещё проживём, – утешала добрая Матрёна. – А то давай сходим к Ваське. Зачем ему, пачкуну, те краски?

Дом Широких стоял над рекой, почти в конце села. Чувствовалось, что в доме нет хозяина – мужчины: крыша просела, прогнулась от времени, крыльцо, ведущее в верхние комнаты, скособочилось, во взвозе, что вёл на поветь, не хватало половины брёвен.

Матрёна и Гаврюша смахнули снег с валенок голиком, стоящим у ворот.

Переступив порог избы, Гаврюша непроизвольно огляделся и ахнул. Все стены избы были обклеены рисунками. Забыв, зачем пришёл, он с интересом принялся рассматривать рисунки. Чего тут только не было: безбожно дымили большие и малые пароходы, над волнами реяли быстрокрылые чайки, больше похожие на орлов-исполинов; толстопятые мальчишки ловко удили полосатых окуней, яростно изрыгали огонь могучие победоносные танки, под полными парусами кренились пиратские корабли, бравые моряки расставляли свои широкие клёши, стоя под совершенно невообразимыми деревьями; румяные партизаны в лихо сдвинутых шапках-ушанках, с огромными автоматами наперевес, вели на поводу пса-фашиста, всего увешанного крестами, в каске, смахивающей на ночной горшок; рядом желтели и алели сочные ягоды морошки – каждая ягода с маленькую избушку; с такими же алыми рожицами стояли по ранжиру белоголовые ребята-близнецы, в руках они держали корзины, из которых выглядывали оранжевые рыжики и розовые сыроежки, каждая с добрую тарелку; неистово схлёстывались витязи-бородачи с огромными щитами, с толстенными руками, мечи и копья в их ручищах смахивали на добрые оглобли; тут же большеголовый старичишко Черномор с зелёной бородищей мёртвой хваткой вцепился в косу лупоглазой подмигивающей девицы с растопыренными руками; рядом с этой сценкой красовался ядрёный флотский мужик, взмахнувший сигнальными флажками; дымил всеми трубами и палил из всех орудий на полном ходу линкор. Да и вообще тут преобладали корабли, лодки, моряки, якоря, паруса. Всё было нарисовано сочными, яркими мазками, размашисто, густо, броско, штрихи и линии смахивали на яростные закорючки, мазки зачастую были похожи на кляксы, в некоторых местах бумага, не выдержав яростного карандаша, порвалась – во всех рисунках так и сквозили избыток сил и неудержимое озорное лукавство. Гаврюша был в восторге.

– Тебе чего? – услышал он сзади сердитое.

Гаврюша обернулся. Перед ним, уперев руки в бока, набычившись, стоял крепкий мальчишка его лет. Лобастая голова его была недавно острижена наголо, под левым глазом краснела свежая царапина. На руках, обнажённых по локоть, виднелись следы сенной сечки. «Наверно, только из хлева», – успел подумать Гаврюша.

– Это ты рисовал? – спросил он весело. – А знаешь – здорово!

– Поглядел? Ну и катись! – сведя брови, сердито сказал парень.

– Я что… я ничего… – смутился Гаврюша.

– Эх, безотцовщина! – вздохнула Матрёна. И спросила: – Где, Васёк, краски-то, что на той неделе давала? Неужто и эту коробку выпатрал?

– Не отдам! – И такая непримиримая решительность сверкнула в Васькиных глазах, что и Гаврюша и Матрёна поняли: не отдаст.

– Не надо, тётя Матрёна. Идёмте, – тихо сказал Гаврюша. – Ему краски нужнее.

– Весь в отца, – говорил вечером дед. – Тот такой же был упрямец. Бывало, вся деревня убедить не могла, и бит бывал за то, а всё нипочём.

С вечера Гаврюша лёг пораньше, решив чуть свет уйти домой.

Дед разбудил его с первыми петухами. На столе уже ярился самовар, пахло шанёжками и горелой сосновой хвоей.

– Ох, парнишка, подождал бы, может, кто пойдёт в поселок, а то ведь одному в такую даль… – стонала Матрёна.

– Да что мне, – храбрился Гаврюша. – Дорогу я теперь знаю, да убегу как олень. К вечеру дома буду.

С Матрёной они простились у дома. Дед одел широкие камусовые [17]17
  Камусовый – подбитый шкурой с оленьей ноги.


[Закрыть]лыжи и пошёл провожать Гаврюшу до ворги.

Когда они вышли за деревню, сзади послышалось быстрое поскрипывание и частое, неровное сопенье. Дед отогнул ухо у шапки.

– Ну-ко, постой, парень. Будто кто-то бежит?

Из-за деревьев, в развевающемся незастёгнутом пальтишке, в шапке набекрень, без рукавиц, выскочил Васька и подлетел к ним.

– На! – выпалил он, сунув в руки опешившему Гаврюше коробку с красками. И тут же, лихо развернувшись на палках, ринулся обратно.

– Постой! – крикнул Гаврюша вдогонку. – Стой же, говорят тебе! Вот чудак ещё!

– Эх! Вот это по-нашему! – весело крякнул дед. – И отец был такой же!

– Возьмите, дедушка, я, может быть, где-нибудь и достану, а где Вася возьмёт? – протянул Гаврюша краски деду.

– Да ты что, парень! – отшатнулся дед. – Если мы что даём – назад не берём. Знай! – И уже помягче добавил: – Так что не обижай нас.

– Ну спасибо, дедушка. За всё… А Васе я напишу! – крикнул Гаврюша уже издалека махавшему шапкой деду. – Мы ещё встретимся… Обязательно встретимся-а-аа…

Ушёл, не торопясь, скрылся за поворотом дед.

Гаврюша осторожно приоткрыл коробку. Краски!!. Вот они!.. Почти совсем новенькие!.. В картонных гнездах уютно покоились фарфоровые корытца – всего шестнадцать разных красок! И тут же лежала аккуратная кисточка.

Гаврюша закрыл коробку, осторожно, как драгоценность, завернул в платок, засунул за пазуху. Заветная коробка лежала теперь возле самого сердца. В неудержимом порыве он вскинул руки и яростно нажал на палки! Лыжи несли широко, накатисто, чистый до высокой звонкости воздух возбуждающе взбадривал тело, бежать было легко и свободно, во всём теле было непередаваемое, радостное до озноба ощущенье полёта, словно за спиной у него выросли крылья восторга. Он взлетел на маленькую горушку и на минуту остановился. За лесом вставало невидимое солнце. Вспыхнули алые брызги высоких облаков, забронзовели верхушки схваченных морозом и снегом крепких сосен, богатырская застава елей вскинула тонкие копья в голубеющее небо, сиреневыми и голубыми дымками заскользили среди кружевных берёз тени. Творилась сказка Севера – пробуждались для нового дня повитые снегами и морозами беспредельные просторы болот, засыпанные снегами вековые леса, скованные, но не покорённые древние озёра и вечные реки. Для нового дня пробуждалась земля его предков, его земля.

Глава третья

Земля отцов! Земля, до слёз родная!

Благослови свою тропу торить!

Пусть будет трудно мне, я это знаю.

Но нету выше счастья – чем творить!

Из ранних стихов Гаврюши Бархина

Вернувшись к ночи в посёлок, Гаврюша, даже не поев, упал в кровать.

Ему приснился чудесный сон. Будто он входит в светлую просторную комнату. Посредине комнаты стол, на нём лежит альбом с белоснежной бумагой. И тут же лежат краски. Да какие краски! Они так упоительно пахнут, от них так весело рябит в глазах! И кисти, полные и тугие кисти!

Он берёт в руки кисть, осторожно макает в краску. И едва прикасается к сверкающей белизне бумаги, как краска сама плавится задуманным мазком. Всё уверенней и свободней мелькает кисть, от весёлых, ярких мазков сладко сохнет во рту. И вот вырисовывается тетёрка, вся в рыженьких и сереньких пятнышках, с настороженной блестящей бусинкой глаза. Склонилась над птицей рдеющая, обласканная солнечным светом, тяжёлая кисть рябины с тёмно-зелёными перистыми листьями, внизу, на кочке, голубовато-сизая, точно с морозным налётом, черника и тут же алая россыпь брусники в тёмно-блестящей листве. Рядом светлый и чистый ключик прохладно бьёт из-под серых мшистых камней. Пока он рисует родничок, тетёрка с удивлением следит за ним, кося глазом, и едва он отбрасывает кисть, как она, вдруг встряхнув крыльями, с громким квохтаньем взлетает… И тут он проснулся… И, лежа после сна, не разжимая век, с улыбкой подумал: «Не улетишь, теперь всё равно нарисую». Он ещё хотел немного понежиться в постели и вдруг вспомнил: краски! Его словно пружиной подбросило. Он поспешно достал коробку и погрузился в сладостное созерцание своего сокровища.

– Парень, ты бы хоть умылся со сна, – пожурила его мать.

– Мама! – бросился он к матери, на мгновенье прижался к ней. Но тут же, застыдившись, – нежности у них в семье были не в моде, – отошёл к окну.

«Да чего ж я стою? – встрепенулся Гаврюша. – Сейчас же, скорее, скорее!..»

Дрожа от возбуждения, налил в стакан воды, разложил перед собой чистый лист бумаги и задумался. Что же нарисовать? Ах, ну конечно же, нашу реку. Быстро набросал карандашом знакомый до мельчайших подробностей вид с угора: широкий разлив реки, песчаные отмели, берега, поросшие ивняком, вдалеке, на рейде дымят трубами лесовозы, на переднем плане маленький буксир тянет баржу. С трепетом и опаской Гаврюша сделал первый неверный мазок. Вот так! Облегчённо вздохнул и набрал полную кисть краски. И вот уже проступили очертания пароходика, за ним синий простор реки, жёлтый песок, вдоль берега зелёные купы ив.

Закончив рисунок, Гаврюша откинулся, посмотрел на свою работу как бы со стороны и чуть не застонал от огорченья. Ну разве это пароход, разве это река? Все так плоско, темно, какие-то сплошные грязные сгустки и подтёки. Дальний берег лезет наперёд, пароход занял полреки. А дым-то, дым-то! Эх, сколько краски испортил зря! Гаврюша взял новый лист бумаги и снова склонился над рисунком.

На первых порах краски никак не хотели слушаться, разбегались, расплывались во все стороны, бумага от избытка воды размокала и вздувалась буграми. Изображение получалось невыразительным, мёртвым. И самое обидное – совета попросить было не у кого. Ни учителей по рисунку, ни художников в посёлке не было, книг по искусству живописи в библиотеке тоже не нашлось. Приходилось доходить до всего самому.

Гаврюша невольно стал пристальней всматриваться в окружающее и с радостным удивлением замечал теперь то, что раньше как-то ускользало от его внимания. У него словно с глаз сняли пелену.

Как-то они с матерью пилили дрова. Как всегда зимой, стемнело рано. Было тихо и морозно, хорошо и остро пахло смолистыми опилками. Зажглись окна. Куча дров всё росла и росла. Гаврюша разогнул спину и вдруг рассмеялся:

– Мама, посмотри, какой снег!

– Какой такой, парень, снег? – отозвалась безразлично мать. – Белый, обыкновенный, какой же ещё.

– Да ведь он же синий, синий! – закричал Гаврюша и бросился в дом. Он вырвал из альбома лист бумаги, плеснул в стакан воды и, не раздеваясь, набросал карандашом рисунок. И, волнуясь, набрал полную кисть синей краски. «Вот здесь светлей – это сугроб, и здесь снег светлый, и на крыше тоже, – шептал он про себя. – А стены дома тёмно-тёмно-синие. И дерево тоже, и соседский дом. Нет, он чуть светлее, я же помню, он светлее. А в окне жёлтый свет – вот так, и под окном пятна света. А небо темнее снега и чуть с голубизной…» Когда он кончил и отодвинулся – чуть не вскрикнул от восторга! Вечер, синий вечер был на листке! Вот чудо!

– Мама! – кинулся он к матери, вошедшей в избу с охапкой дров. – Мама, глянь-ко!

Мать взяла рисунок в руки и долго разглядывала, улыбаясь.

– Ой, парень, и взаправду зимний вечер. И снег-то синий, как же я раньше-то не видела. – И, привлекая сына к себе, радостно сказала: – И в кого только ты такой, востроглазый, уродился?

Он вывернулся из её рук и бросился на двор.

В вызвездившемся небе тем временем точно приоткрылась волшебная щель, и по бездонной темноте свода лёгким зеленоватым светом пробежала волна сиянья. Сполохи – северное сиянье! И вдруг, точно из рукава невидимого исполина-волшебника, метнулась и пролетела в половину неба огромная ослепительно светящаяся дуга и, словно бешеная, заходила, заметалась, раздергиваясь на ленты зелёного дыма. Сиянье крепло. И вот оно, набрав силы, окрасилось во все цвета радуги и заполыхало, беззвучное, огромное и оттого ещё более величественное и непостижимое. С открытым ртом, запрокинув голову, следил за ним Гаврюша. Сколько раз видел он сиянье зимними ясными ночами, и всегда оно было таким удивительным и таким неповторимым. «Мне никогда не нарисовать его», – с горечью подумал он, и радость синего вечера, которая жила и пела в нём ещё полчаса назад, потускнела, померкла и почти растаяла, стёртая могучим полыханьем великого неба.

Как-то раз, когда Гаврюша рисовал заголовок для классной стенгазеты, к Саньке пришёл дружок Виталий и между делом упомянул, что в поселковой чайной повесили такую картину – закачаешься. Гаврюша не стал вдаваться в расспросы. На ходу накинул пальтишко, и ноги сами, со всей скоростью, на какую они были способны, понесли его в чайную. Задыхаясь от волнения и бега, вкатился он в пропахший щами, блинами и табаком людный зал. Картина висела в углу, над головой буфетчицы. Ныряя под руки, расталкивая пахнущих смолистыми опилками лесопильщиков, пропитанных мазутом и бензином шофёров, он протиснулся к прилавку и впился жадным взглядом в волшебный четырёхугольник в грубо покрашенной бронзовой раме.

Картина была написана не виданными им доселе масляными красками. На ней были изображены овощи и фрукты, из книг он знал – такие полотна называются натюрмортами. Он был сражён – какие там были краски! Они горели, жгли, блестели, переливаясь из одного тона в другой! Вот яблоко – красное, но сколько тут красных оттенков, от очень светлого, алого, до тёмного, густого, как бычья кровь. На бочку яблока блик – да ведь он же лиловый! А зелёные цвета, все новые, и один к одному, как ковёр многоцветный. Вот жёлтый лимон, но разве он только жёлтый? Вон зелень на бочку, и синяя тень, и даже розовые блики от лежащего рядом яблока. А вишни-то, вишни в тарелке, как кораллы в мамином ожерелье! Рядом разрезанный, полыхающий арбуз, которого он никогда не пробовал. Батюшки мои, сколько тут цвета! И всё такое разное, а как всё вместе хорошо да ладно.

Может, час, а может, два простоял он так у прилавка, не обращая внимания на толчки и попихиванья, не замечая чертыханий в свой адрес.

После этого он стал чаще пробовать делать рисунки с натуры, ловя внимательным взглядом все блики, оттенки, переходы цветов, как мог старался перенести их на бумагу.

Чем больше Гаврюша рисовал, тем острее чувствовал, как ему порой не хватает доброго, мудрого совета, направляющей руки учителя. Он знал, что в больших городах есть художественные школы и училища, где ребята постигают искусство рисунка и живописи. «Вот счастливцы! – думал он о таких. – Вот бы и мне… Только куда мне до них», – грустно вздыхал он и доставал свой альбом.

Как-то в класс пришла классная руководительница Тамара Фёдоровна и сообщила, что скоро у них будут уроки черчения и рисования. Вести их поручено новому учителю Ивану Аристарховичу, их земляку. Он недавно вернулся из Ленинграда, где учился последние два года.

Рисование назначили в среду последним уроком. В класс вошли Тамара Фёдоровна и новый учитель. Был он долговязый, худой, пиджак на нём болтался, как на вешалке. Чуть растерянная улыбка освещала продолговатое бледное лицо со впалыми щеками. Тамара Фёдоровна представила учителя классу, а сама присела на заднюю парту.

Иван Аристархович, слегка сутулясь, прошёлся перед партами, кашлянул в кулак, посмотрел на класс и улыбнулся.

– Зимой сорок второго мы держали оборону под Ленинградом, – не торопясь начал он. – Как сейчас помню, появились в наших блиндажах плакаты и среди них один, на котором был изображён ленинградский мальчонка примерно ваших лет. Стоит возле фрезерного станка, в кепчонке, в пиджаке с отцовских плеч, сам-то ростом с вершок – так подставил под ноги пустые ящики. Выраженье – самое серьёзное, весь в работе. На груди медаль – «За доблестный труд». А внизу надпись: «Всё для фронта! Василий Васильевич». Глядим мы с бойцами на этого Василия Васильевича, а в глазах слёзы пополам с улыбкой. Можете себе представить, какие чувства кипели в нас. Да неужели, думаем, позволим фашистской нечисти глумиться над такими людьми. Да никогда в жизни! – рубанул кулаком по воздуху учитель. Спохватившись, он улыбнулся классу, как бы прося у ребят прощения за свою горячность.

– Да, ребята, вот так воевали наши художники с заклятым фашизмом. Пламенным плакатом, огневой листовкой, гневной картиной. В нашей великой победе есть и их вдохновенный труд.

Иван Аристархович замолчал и снова прошёлся перед партами.

– Иван Аристархович, а были у нас на Севере художники? – прервала затянувшееся молчание Люда Чуркина, сидевшая за одной партой с Гаврюшей.

– Как не быть? Были, ребята, – оживился учитель. – Они и сейчас живут среди нас. Почти у каждого из вас дома наверняка есть бабушкины прялки, короба, туески, сундучки – всякая резная и расписная утварь. Яркая роспись, тонкая затейливая резьба! А наши кружева, вышивки! Присмотритесь-ка к ним. Сколько там весёлой выдумки, щедрой фантазии, безупречного вкуса. У каждой мастерицы свои узоры, свой рисунок, свой почерк – ни с кем не спутаешь. Вы, может быть, скажете: для чего всё это надо? Для чего, спрашивается, нужно расписывать хотя бы ту же печку? Ведь она и так греет. Греть-то она греет. Да только куда краше, если печка-то разрисована, да ещё мастерски, любовно. Точно красное лето в избе – такая печь. От неё не только телу тепло, но и душе. А разве у художника не та же цель? Вот и выходит, что наши-то с вами бабушки и дедушки, отцы и матери тоже в своём роде художники.

– А у нас дедушка такой чудак, всё коней из осины режет, – сказал Венька Ляпин с задней парты.

– Вот дедушку и пригласим на уроки.

– А людей мы будем рисовать?

– Обязательно. Будем изучать анатомию человека. И зверей, и животных разных тоже будем рисовать.

– Но ведь мы проходим анатомию по естествознанию.

– О, здесь совсем другое. Не зная анатомии, строения тела, нельзя правильно нарисовать человека. Уметь – это значит понимать, знать.

– У меня ничего не получится. Я совсем не умею рисовать, – с сожалением вздохнула Люда Чуркина.

– Научишься. Если очень захочешь – научишься.

– Но у нас нет ни красок, ни кисточек.

– Достанем. Всё достанем, ребята. Кое-что у нас уже есть, а кроме того, нам обещают помогать.

– Может быть, сейчас начнём? – предложил кто-то из ребят.

– Да, да! – зашумел класс. – Давайте рисовать!

– Ребята, ребята, – встала Тамара Фёдоровна. – Вы совсем замучите Ивана Аристарховича. Урок-то уже прошёл, пора и по домам. Не всё сразу. Ещё успеете порисовать, всё-всё успеете!

Наконец-то пришёл тот урок, которого так ждал Гаврюша. Иван Аристархович объяснил, что вначале у них будут уроки карандашного рисунка. Он показал ребятам, как зачинить карандаш, как его держать в руке, как вести линию. Затем он разместил на столике куб, срезанную пирамиду и шар. Показал на доске, как надо строить рисунок.