Текст книги "Красные тени (СИ)"

Автор книги: Альберт Егазаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

– Да кто ж он такой, Харитон этот? – взвился я в пьяном недоумении. – Почему не знаю?

– Знать, захотел чего, – старик всосал в себя устрицу, отхлебнул белого, – Харитон, он же не только на Родину покровы тянет, и на нем густо лежит, не бойся… – вынул косточку из маслины и пульнул ею в банкетный стол. – Эти он, на что, Лютиковы-Семицветовы, Европенки… да ну их, нечисть бессеребрянную… А про Харитона… До Утра можно… Да сам, хочешь, спроси. Харитон везде уж влез.

Я задумался. Какой-то ритуальный страх овладел мною. Наверное, что-то похожее ощущал испытываемый на верность Иегове Авраам… Только я еще был без ножа…

– Ну а в сугубо научном, ядерном, скажем, деле…

– Милок, что ты? Любопытнейшая вещь была. Две станции голубчик наш ухойдокал. Под покровом… О, была накидочка, блеск, экологией звалась, жаль прохудилась рано… Обстановочка, разумеется, радиационная, протесты, опять же, комиссии всякие… А там плутонию, скажу тебе, набежало, что у шейхов энтих вся бедурма в слюнях… И закрыли, и продал… Продал и продал, другой бы свернулся быстренько, да шмыг, не таков Харитон, он и о землице подумал – на сорок сантиметров подчистую срезали, там же колыбель, как его, гумуса, черноземище жирный, ровно масло тебе, в Китай весь ушел. От так вот – ему (Плутонию) налево, а ей, землице – направо…

– Погоди, – остановил я старика, и голос мой звучал как будто сквозь пелену дремоты, – ас аборигенами что?

– Что-что, всё, как и хотели – природой живут, при керосине. От «телика» пока не отучатся только, но дают часа на три электричества. Новости проглядеть. Обнадеживающи. И глины кругом… Целина…

– Так он же гад, Харитон, твой! – схватил я со стола вилку, готовясь поразить ненавистную тень.

Заслышав заветное имя, с банкетного стола поглядели на наш, недобро так поглядели, старик меня ущипнул, и тут с шумом распахнулась дверь, и в зал, сопровождаемый двумя огромными молодцами в кабаньих подбородках и стреляющих маленькими глазками с коротко стриженного продолжения шей, вошел… щуплый подросток: ежик волос, торчащие уши, рогатка в руке. Схватив со стола маслину, он зарядил ее в рогатку и пульнул в банкующих за длинным столом. Маслина, выпущенная умелой рукой озорника, попала в батюшку, прямо в жирный лоб, переходящий в потную залысину, шпокнула и растеклась черноватым глянцем. Поглядев на ручищи батюшки, я испугался за подростка, многого могла ему стоить невинная шалость. Батюшка, действительно, в жутком гневе приподнял свое покрасневшее чело, но тут же опустил глаза, басисто пришептывая:

– Харитон Евхаристович, Харитон Евхаристович, задремал, благодарствия много за побудочку-то… – духовный сан улыбнулся широко, насколько позволяли ему его жирные брыжжи, потянулся за крестом – благословить молодость, да не было на нем креста – на полу валялся, под ножкой полковничьей внучки.

Харитон оставил без внимания это священноподданичество, прошел дальше, остановился вдруг резко и своим мальчишечьим еще голосом, что то и дело на начальственных нотках норовил сорваться в фальцет, завопил:

– Халдеи, ванну с ромом и девок!

На крик прибежал метр, знакомые уже нам официанты Емеля с Васьком и, обмахивая, обтряхивая, обшептывая своего малорослого гостя, повели его за кулисы.

От этой интермедии я несколько протрезвел, хотелось даже попрыскать в кулачок, но старик вовремя меня остановил, указав на двух гигантов, оставшихся стоять у входа.

– Это не ОМОН тебе безмозглый. Не смотри, что гориллоподобны, кулачки при случае молнией сверкнут…

– Так он, он… – я перешел на шепот, – он же сопляк…

– Ты фитилек-то прикрути, не комсомольская это тебе гидра, скрутят так, не то что Родину – кишки свои заложишь.

– Ну как же, не могу поверить, ему ведь от силы 16.

– Не-е, поболее, семнадцать стукнуло, голова уже, но выглядит и юно, и свежо, а почему жизнь нарождающаяся должна кряхтеть и клюкой шаркать?.. Али не рассказывал я тебе про дела его. По делам-то и суди…

– Не могу. Мне все кажется, выйдет он сейчас на улицу и окна начнет из рогатки бить.

– Как же, случается. Ребенок еще. Но дело знает. Да и стекла исправно вставляют. С фантазией вставляют. Так, кажному, пятому, кажись, окну, особливо если пенсионерка какая клюкой на него махнет, он ей – ремонт с меблировочкой импортной, по всей форме! И продукты – на дом. Тимура-то помнишь с командой. Вот… Одна, правду сказать, не выдержала, через неделю померла… Не уложилось у ней. Все поверить не могла. Сказок, видать, в детстве не читывала. Так и вышло: прокуроршой была, на пенсии.

– Как же он преуспел-то так державно, – впал я в патетический тон, – во младых-то ногтях?

– Да ты, затейник, гляжу, – хихикнул старик, – все веселей будет, – как-то совсем не весело сказал он, и холодом повеяло из его плутоватых глаз. – Ну не без помощи, стало быть, только не думай, не думай, не воображай чего инфернального. А то, чуть чего, начинают, Professio tacita (Внутренний договор с дьяволом) давай, а кому, вообще и Professio expressa (Внешне оформленный пакт) – бесстыдники. И бумажек, бумажек, закорючек, скажу тебе. Ну, не Дети ли… Дети… – верно, я тоже так думаю… А писулька эта, каракулька, жизни порой… О, как, игрушечки… А Харитону, только и нужды было – пиночка такого маленького, голова-то свежая, чепухой не завалена. Ну и понеслось, вначале Magisterulus’a дали, потом уже Мастером стал, Вашим хулитсльством величали, далее, как у вас говорят, ступени стремительного роста: Ваше похищенство, Ваше преображенство, Ваше разрушенство, – это первая ступень, потом: Ваше продажество, Ваше бесстыдство, Ваше бесчестие, – вторая ступень, вспоминай, вспоминай, ГТО-то сдавал, поди, ну а дальше – третья пошла – Ваша нарывность, Ваша постыдность, Ваше злокачество. Всех прошел, ну это только первый круг, дальше непосвященных – ни-ни, могу только почетные титулы привести: Кардинал-предатель, Гвардии-делец, Экс-узурпатор, Почетный продавец, ну и еще, этого добра, скажу тебе, навалом…

От чехарды званий голова у меня пошла кругом. Вспомнился отчего-то Отец Народов и Леонид Любимый – Цахес всего.

– Ну, хорошо, ну толкнула его нечистая сила на скользкий путь… Так не его одного, сверстники Харитона вашего колониям отдыхают, ну там джинсами, жвачкой…

– Верно рассуждаешь, – хмыкнул старик, – я всегда говорил, что штамп – это забытая глубина мысли… Конечно, дорожка, ой, скользкой будет, только для чего скользкой она будет, знаешь?

– Ну, чтоб поскользнуться и – к черту в лапы.

– В лапы, фу, как говоришь некрасиво, – возмутился старик, – лопух. Скользкая она, чтоб скользить, а не твердь земную попирать ногами, для быстроты, значит… – Старик остановился, поглядел на себя в зеркало, пригладил бороду. – Не гони, не гони, – замахал он рукой, в то время как другая отправляла в ненасытную глотку невесть какой стакан «Charmie». – Соскользнул наш Харитоша однажды под колеса автомобилевы, – балладно, нараспев завел свою повесть старик, – да непросты колесу шки были – заграничныя! Ну стукнуло его леготь – крылышком «мерседесевым», пустяки, тут и смекнул Харитоша наш, хоч тринадцать годов было отроду, – тыща долларов – буржую-то копеечки, а Харитоша малый был с выдержкой, потерпеть порешил за зелененькие, ни милиции тебе, ни помощи скорой.

– Ну ладно, тыща долларов, для пацана деньги немалые, так просвистит, в триньку протрескает, вот и вышла страховочка.

– Здесь и лежит рубежик – от простака до мудака недалече, а Харитоша наш бизнес колесный на лад поставил.

– Так он… – не нашелся я что продолжить.

– Верно, – сам под колеса. Здесь, брат, тож расстановка нужна, – место надоть выбрать и время, и желательно чтоб за рулем не шоферик посольный сидел, чтобы сам, да с вечериночки, да с девочкой русской. Ты считай, считай, в ладах с арифметикой-то?.. Так скоро, хочешь верь, хочешь нет, в тайных кругах дипломатии, – уж все знали его, мол, Красный Дьяволенок. Ох, отважный был бестия. Здесь тоже, смекай, червоточинкой одной не отделаешься, тут, братец, полет нужен… А еще, скажу я тебе, нет важнее чутья – когда молвит душа, все – хана…

– Да ты, дед, в поэзию впал? – спросил я, завидев Слезинку в морщинистой ямке глазной и чуя, как зараза эта и на меня переходит.

– Харитоша, чего говорить, любимчик, поэтичнейший гаденыш – не чета этим выползням. У него ко времени ентому и девочки припасены были, ох, любит дипломат зарубежный девочек щупать, Лежебоков, да прославится имя его, напасть сию напустил… Думаешь, пожалел, Харитоша? Фигушки! Все отмел, девочек – побоку, ан тут и дельце вывернулось… Вспоминай, дети там, послы-миротворцы, XXI век, ох и выдумок было. А Харитоша, смекай, годов ему уж 14, и капиталец имелся какой-никакой, тут он первый покровчик свой и развернул. Собрал девочек, подельниц своих, да в школе агитацию развел, – глядишь, и готово дело. Правда, чтоб свою паранджу надеть, Харитоше нашему поначалу нужно было старый покровчик сковырнуть. Ну, да сам знаешь, вижу, не урод, что за покров «девичья честь» – так, простыночка; тяжелей с педагогами, там короста марксистская, с виду – броня, не отодрать. Ан нет, тут и есть ошибочка наша главная, – нету брони. Если у девчат – там хоть простынкой завешено, у охранниц энтих, идеологических – труха, за семь процентов продались, с авансиком – видишь, сгодился капиталец травматический. И что думаешь, кто внакладе остался? Подлость, думаешь, кто завидел какую? Нет, ошибешься, милочек. Девчоночки приехали – ровно в раю побывали, с подарочками, с благоуханиями. И мужички-макароннички тоже, знаешь, дети природы, а что – веселые, говорливые, любят спеть и посмеяться на лоне-то италийском. Хари’гоше ничего – поцелуи одни, а почему? Потому как голова к шее приделана, не к промежности. Он девок куда? – на виноградники, к сезону приурочил, когда садоводы-мать их-любители итальянские из городов своих на солнечные склоны. А девки наши, ежли чуть крикнуть, чуть подарочком, чуток лаской – шелковы красавицы, и в любви – не промах, скажу; и тут Харитон далеко глядел – пособия там всякия раздавал, сексуальные. Ахнули, скажу тебе, макароннички… Кабы не жены макаронныя – думаю, по сию пору, не отказывал бы Харитон дружбе народной, дипломатии энтой, обмену семейному… Скандалец затеялся, но и тут, скажу тебе, талант: вспомнил Харитоша-то про покровчик несовершеннолетия…

А что, и впрямь – пятнадцати нет пацану, какой там вывоз живого товара. Сошло… И осталось… И хватило, скажу тебе… Так вот и растут Рокфеллеры, не задачки дурацкие щелкают, к другим делам мозги приспосабливают…

Старик, замолк, к чему-то прислушиваясь… Странные звуки доносились со стороны кухни. Женский смех, шлепки, повизгивания, потом – целая канонада хлопков.

– Дурит, Харитоша, девок в шампанском купает. Говорил ему, химия одна там, вся…лупа будет синяя. Да и время, проказник, не то выбрал – помнет танцорок-то, лебедушек.

Я вспомнил вид Харитона и еле подавил в себе смех.

– Смеяться погоди, он только с виду щуплый, в утехах – сущий вепрь… Не переусердствовал бы, не сломал представлению.

– А что, и концерт будет? – спросил я, почти также смачно как и старик срыгивая над снедью.

– А то как же, забыл что-ли? Знатный концертик. «Русская мистерия», кажись, называется, или история, не помню уже…

– И девочки?.. – спросил я, воодушевляясь.

– И девочки, милок, – ответил старик как мне показалось с какою-то слезною жалостью.

– Ну-у, ить! – взвился я. – За все плачу, курва-мать! – и грозно по сторонам глянул… Отражения, итить их! Одни отражения. Впиваюсь взглядом в ближайшее, вроде я там быть должен – не-е, хмырь какой-то, и подмигивает. Я ему кулаком, и он мне. Тьфу ты, нечистый путает. Ну и харя, – разглядывал я себя, – опять мигнул, блядина, ошермованная.

– Э-э, брат, – вздохнул старик, и кто-то – неужели он? – схватил меня за шиворот – и под стол…

Полегчало… Только как же сидеть при таком-то озере.

– Емеля! – зычно крикнул старик.

Половой опять как из щели вынырнул. Ну, видать, и половой на той, то есть на то и половой. Шмыг-шмыг… Порядок.

Потрезвевшей головой я несколько по-иному взглянул на нищего.

Это ж, если он меня так под стол тягает, чего ждать от него, если не так что? – думалось мне с ёканьями. Не нравился мне старик. И осведомлен больно, и Хайдеггеров с Сартрами знает, или так, краем уха где слышал? Встречал я одного в пивной на Масловке. Так тот, где только не побывал, чего только не видал. И Берию в плен брал, и Сталина спасал, да разошелся так, что смешно стало до коликов, вот студентик один и хихикнул – так он глазищами злыми – сверк! Да кружечкой студентику в ухо – шверк! Еле спасли студентика, чуть дураком не стал, от уха, само собой, – лоскуты одни… Ах вот, уши мне чего вспомнились! Вон впереди, как два огонька габаритных – то уши полковничьи. Горят – прикуривать можно. И чего он разошел-ся-то?

– Ганс, Ганс! – кричал полковник через голову внучки, прокли-натора и Европенко. – Хошь, я танк тебе подарю, Ганс?.. Воттехрест! Э-э, батюшка, где крест твой? Потерял, агентура духовная, – ну вот тс звезда, – полковник поцеловал пятиконечную, – скажи только, ты-то как Германией торгуешь?..

Ганс не шелохнулся… Дамочка его, поднялась было на защиту Германии, да так и замерла – Ганс цепко держал ее за локоть.

– Герр полковник, – сказал этот ариец на чистейшем русском, – Фатерлянд не продастся, только Россию купить можно.

Тишина была почти гробовая, потом Ганс продолжил на таком же чистейшем… немецком, оставив присутствующим гадать кто сказал это, не тень ли отца Гамлета?

– Опки, не ухры-мухры, – оживился старик, – на Германию не накинешь, слыхал?

– Я хочу сказать, господа, – встрял вдруг проклинатор Лютиков, отрывая от стола свои кроличьи глаза, – у нас общая опасность – красно-коричневая чума. Вы посмотрите, что же они, эти нео-красные, эти нсо-коричневые…

– Смотри, как загундела трихинелла эта, – заглушил чавканье проклинатора старик, – в самое мудё лезет, потеплее ищет где, знаешь, накидочку какую на себя тянет?.. «Подлиз» называется. Но мудё это, проклинатор хренов, он правильно, конечно, гундит, красно-коричневая чума, цветом верно, в точку попал, только не чума – просто покров такой. Мало ли покровов есть на свете. И вспомни, кто подумать мог – толсто же на всех лежало, сурово, потому и не суть, что на каждом накинуто было, – да, тонко, худо, бедно, а поди-ка, вынь его, единицу эту, индивида особного из-под толстого одеяльца в одну шестую. А вот, недоглядели – прохудился покровец, с треском пошел, с искрами. А как сползла шкурка-то, сползла, тебя спрашиваю? – зло сверкнул глазами старик, и я подумал – сталинист, сейчас посуду бить будет, – глядь, а народ-то голый. Голый! И прикрыться нечем – срамота одна… Ха-ха-ха! – вдруг рассмеялся старик, нагло, на всю залу.

Со стола банкетного посмотрели на нас настороженно. А Лютиков, как будто и не слышал ничего…

Говорили же, нетопырям, с покровами бережней надоть, какой бы он такой-сякой не был, красный, али коричневый.

После этих слов старика я впервые ясно, насколько это вообще применимо к таким построениям, представил себе всю эту всемирную Покровность. И тот красный покров, что лежал на одной шестой суши… Точно, все так и есть. Когда толстое что-то сверху на всех лежит – не так уж важно, что на тебе лично, – под одним одеялом все были. Фуэтэ, конечно, не станцуешь, но и окоченеть не дадут… И вести себя будешь не как вывихнется, а как вправится, а чуть дернешь сильнее – там, где-нибудь в подвальцах дзержинских колокольчики попривязаны – дзинь-дзинь, кто там? выходи! И срослись со шкуркою этой, все равно что своя. Д тут на тебе, хрясь! Лопнула, да сползла – бр-р, холодно. А на швах-то и кровит, случается.

– Не, ты милок в раж не входи, ты не думай, что на дуновении божьем один покров лежит. Их, прямо скажу тебе – тьма. А новость, вижу сам знаешь, не новая: там и майя тебе индусская, и сферы египетские, и шехина еврейская… Аполлон, опять же, не красавец вовсе, тоже покров, ну уж углубляться нам недосуг, своя тема есть.

…Вижу-вижу, думаешь, ретроград я какой, сталинист-регрессист. Мелковато берешь… Я ж только за то, что Покров – дело божеское, не человеческое. Правда, до сих пор не пойму, зачем Он тогда создал эту тварь двуногую, единственную, заметь, единственную, способную урон Покрову нанести. И нанес, чуть дали слабины – все, ищи-свищи – треснуло, не заштопаешь… А где рвется? Ну там на тверди небесной – кремень, на камнях – камень, да на гадах – панцири, на насекомых каких – хитин, дальше – тоньше пошло, а у человека сам знаешь, где основа проглядывает – душа, брат, имеется. Ох и поистерлося там… Глянуть страшно – бездна просвечивает, то есть протемнивает. Вот так вот. Чуть что – оттуда такое пойдет, лава вулканическая тестом покажется… Ну и что, не сдержали, выперло, как еще живы остались – одни в безумии Красную Брешь проткнули, другие – Коричневую. Ну и полилось оттудова. И заполонило. Но тонко лежало до поры. Ничего, соткали… Вот и неча бунеть – жертвы, жертвы… Почотля, что Уицил, знаешь? Не знаешь, куда тебе. Сорат-ничек – тот за энергию не иначе как кровушку требовал, да чтоб и сердца еще трепыхались, знал, кровопийца, подлость человеческую, не доглядишь – стылой напоят… Доткали, а поди, докажи, что без ткачества вышло бы? Не докажешь. Потому как время – не раззява, прошлое не воротишь, прошло – вжжик и отрезано, а теперь доказывай, что плохо скроено было, причины исторические выдумывай, ход истории. А нету никакой истории – прошло и – вжика, нетути… посвистывай.

– Да ты, старик, в копию впал, – дошло наконец до меня, каков прототип у филиппик этих, – Федор Михалычем кашляешь.

– Как же, помню-помню, знатный был мужичина, беседовали, вот где тонкость была – куды там шелкам-фильдеперсам! Это природно в нем заведено было, а вот откуда характер взялся сдержать – не знаю, вот те… ну не знаю и все тут. Так через него рвалось это – по полу катало, чуть ли не в петлю вело. А сдюжил, сдюжил ведь мужичина, и знаешь почему?.. То-то же, кудесник был, хоч и в ложах всяких не учен, да другим школа – он гадость эту романами сплевывал, тем и спасся, и остальных не утянул…

– Ну, а Лев Николаевич? – меня положительно начало занимать это своеобразное литературоведение.

– Не, там надежно было все прихвачено да ниткой суровой перевязано, – а вот жажда в газу походить была зверская, да все к краешку ближе, да с загляделками, чтоб внутрях захолонуло, вот всю жизнь брешь в себе и протирал… Протер-таки, ан не успел, помер, слава создателю.

– Ас Федор Михалычем как, протер? – мне уже было по-настоящему любопытно.

– Сдюжил… – старик на мгновение замолчал, словно и впрямь припоминал что-то. – Занятный, говорю, был мужичина. Все зло искал мировое, а оно… через него… аж скулило.

– Так значит есть оно, зло мировое? – съерничал я, разозлившись на бред стариковый.

Подумал, каково же было Пифагору среди греков светлых, с его рассказами о прошлых воплощениях. Нет, обижать старика не надо… Может, ему проявиться больше некуда, одно и осталось – фантазии.

– Фантазии, зло твое… Нету зла никакого. Мечта. Еще неясная, уже прекрасная, та, что вперед кличет. Мечта прекрасная, а человек – тварь ограниченная, и в будущую жизнь, как ни крути, не верит. А мечта манит. Давай сейчас ее, да где возьмешь. По сторонам – г – зырк. Мешают. Эти вот. Сюда их. Препятствуют благу народному. Судом их скорым и к стенке…

– Нет, не может быть, чтоб зла не было, – противился я иезуитской логике.

– Вот братство Игнатия, скажу тебе, преуспело, зло ищучи. Во имя Христово не одних только женщин – детей, случалось, по наветам жгли. Одной стареющей тетке, в Женеве дело было, при Кальвине Уже, не понравилось, что племянница хорошенькой растет… Нашли… Что ты думаешь? Родинку около срамного места. Sigillum diaboli, печать дьявола, значит. Иголочкой се, а до этого уже так девчоночку затыркали, что она молчит – слезы только. Доказательство. Пытки. Признание. Костерик разложили. Хорошо хоть хворост горожане собрали посуше. Смилосердствовали.

Я делал рукой пассы, в тщете пытаясь найти неопровержимое свидетельство.

– Пустынно стараешься, любезный мой друг. Скажи, есть ли грех тяжче предательства, да еще с элементами отцеубийства.

Я отчего-то вспомнил Эдипа, вытекающие белки его глаз.

– Далече отправился. Ты в детстве в чьем пионерлагере был?

Я невольно ойкнул, это уже не игрушки. И дружина моя пионерская тоже его имя носила. И портрет у меня дома висел. Как же, герой.

 
«На полу лежит отец
Весь от крови розовый.
Это сын его играл
В Павлика Морозова»,
 

– весело пропел старик и осушил рюмку.

– Сметлив народец, а скажу тебе, ежли частушки есть – все, легенда, фольклорный герой, и чисткой да переоценками его из памяти народной не вылущишь… – Старик хлопнул еще одну, утерся, не закусывая. – Конечно, герой, и без шуточек. Павлик Морозов – пионер-герой. Только герой красного, слышишь, не белого покрова. Ох, да что я в историю-то за примерами лезу? Скажи, ты сейчас чего кушал, телятинку в соусе венском? Емеля! – хлопнул в ладоши старик и снова оборотился ко мне. – А знаешь ли ты, что представляла собой сия тварь, пока ее не закололи специально, я подчеркиваю, специально для тебя. Вы же, судари, парную заказывали!

И тут из темного провала вынырнули двое знакомых половых, неся впереди себя нечто покрытое белоснежной салфеткой. На ткани медленно проступали бурые пятна. Я все понял.

У стола они остановились, напряжение читалось в их лицах. Я видел, как растекались на мраморном полу капельки крови.

Старик сдернул рушник.

Темные огромные глаза годовалой телки смотрели на меня, излучая укор и печаль. В каком-то чудовищном подобии улыбки застыли толстые губы. Дальше – кровавый обод спекшейся крови.

Мне стало дурно. Я икнул. Кто-то трахнул меня по спине. Пища, уж было полезшая вверх, покорно улеглась обратно.

– Вот еще, фокусы, – спокойно сказал старик, – нет уж, блевать после общепита будешь, эту снедь попридержи, блевать тут, брат, не по карману будет… Так без скорби-то всемирной в глазках коровьих – сладко бы небось пошло, а в глазки заглянул – блевать тянет? Покров брат, и здесь покровчик лежит. Специализация, конвейеризация, кулинаризация. Ну и совести, само собой, нет. Это не в счет. Герои, понимаешь, телок жрать. Говядину жестко им будет… Детоубийцы! – Ха-ха-ха! – как-то совсем противно, по-козлиному захохотал старик.

– Только не дунди, что не зло, мол, а необходимость. Необъезжен-ность – вот что!.. Да ты в зеркало-то не пялься, – заметил мою скуку старик, – а вдруг, не то чего углядишь, вдруг не ты тама, а пир – горой, шабаш какой с нечистью… Ух-ху-ху!

Этот киник XX века, этот любомудр в лохмотьях, этот валютный нищий, попрошайка долларовая, кажется, сходил с ума и заразительно сходил, каналья! Иначе с чего бы это в зеркале справа от меня я не нашел своей – пусть пьяной, пусть напуганной и истосковавшейся, но своей! – физиономии. «Игра отражений», – подумал. Решил по сторонам поискать. Дальше – ничего, точнее, пир горой. Преогромнейший. А глядел на меня хмырь какой-то, я потянулся – за руку его схватить, а он мне – кулачище и язык высовывает…

– Я ж говорю, не тронь покрова, особливо где тонко… Тронешь – полезет, а там гадай, что под ним, может и нету ничего вонючего, а может и хлынуть… Был тут у меня один, акварелист… Так себе, художничек… Мечтатель… Может и обошлось бы, так нет – увидел копье Лонгиново, – остолбенел прямо. С дырочки все началось, манюсенькая поначалу была, а потом как поперло! Знатная брешь зияла – трупами штопали – не заштопали. А знаешь, помогло что? Слушай, закон тебе новый. Брешь дыру не перескочит. Разумеешь, наехала коса на камень, то бишь бездна на бездну. Дыру в дыре не провертишь, – о, так получше будет… А жаль, затейный был покровчик… А что из людей сделал, из хрюкал этих колбасных – рыцарей! «Drang nach Ostcn»* (Поход на Восток – нем.). Магические дела вертел. Свастику, круг перемен, не посолонь закручивал, обратное направление дал – к Гигантам вернуться хотел, к падению первой Луны. Какой выделки работка была – факелы, шествия, ночь сверлили прожекторами… А теперь чего – синтипон, что-ли, ну дрянь эта искусственная, без затей, без узору… Хрум-хрум, чмяк-чмяк… Где дэвы, асы, асиньи ясноглазые, ваны где, Локи коварный?..

Старик сидел чуть не плача, ковыряя вилкой в пустой тарелке. Во гад, жалеть чего начал, – подумалось мне. Но когда этот несостояв-шийся фашист поднял голову, выглядел он не жалко, а скорее жалостливо. По отношению ко мне, разумеется. Он что, о мошне моей соболезнует, так у меня все одно не хватит – валютное подаяние тратить придется. Старик на крючке у меня, и неча смотреть жалостливо.

– Емеля! – заорал он. – Купаты, поди, скукожатся!

Крик выдернул, Емелю из темного провала кухни, точно нити кукольника – марионетку.

– С жару-с, распоряжения дожидаючись, – и поставил на стол толстые, румяные колбаски.

– Ну, давай, за покров чокнемся, – поднял рюмку старик, – чтоб не худился где, и чтоб самому не ковырять где ни попадя.

Чокнулись, выпили, обожгло. Румяные купаты были в самый раз. Я с размаху прорезал ножом тончайшую кишку…

Старик чуть не упал со стула…

– Ха-ха-ха! – хохотал он, мучаясь одновременно икотой. – Не могу! Лопух. Ну не лопух ли? За покровы пили, за осторожность…

Был бы у меня пистолет… Со лба через щеку, по новому костюму, пересекая галстук, к тарелке тянулась коричнево-зелено-желтая полоса… Вонючая. У меня вновь начались спазмы.

– Ну, подумаешь, гавно… Да не бойсь. Коровье, из-под телки той убиенной, а у скота, сам знаешь, отход этот поблагороднее будет. Навозом кличут. Поля удабривают… Зато теперь, как говорят, на личном опыте… Заметь, а было бы сыту, не трогай деликатесик энтот, так бы оне, колбаски эти, купатами бы для тебя и остались… А-а, скажешь не прав старик?.. То-то же. И попробуй мне вякнуть, что ты и всё так – ножичком пробуешь… Емеля! Вась! – зыкнул Козлов.

Половые вновь выползли из невидимых щелей, стали, полотенца на вскидку.

– Я того, – бормотал я в некоторой робости и смущении, хотя минуту назад хотел орать «Милиция!».

– Ерунда, эт мы вмиг… – хором рявкнули половые.

Не соврали. Даже пятнышка не осталось…

– А я что говорю, – бубнел свое старик, – и с памятью так – раз! и вытерли, и пикни – попробуй. А подживет чуть – вроде и так сподручно, без памяти… О, гляди, гляди! – оживился философствующий сатир, показывая на банкующих.

Над столом во весь свой небольшой рост возвышался розовый полковник.

– Ну-ка, братцы, нашу давай, ритуальную…

И братцы дали, и хорошо, надо сказать, и не просто так, а с умыслом да расстановочкой:

 
Широка страна моя родная,
Много в ней лесов, полей и рек,
Я другой такой страны не знаю,
Где так вольно дышит человек.
 

– Ну, держись теперя, – ёкнул старик, – началось…

 
Как у наших у ворот,
У моей калитки,
Удавился коммунист
На суровой нитке.
 

– заголосила полковничья внучка, размахивая именным платочком дедушкиным.

И вдруг в горячем экстазе затрясло спутницу альбиноса Великой Германии: что-то рвалось из нее, и плечи подрагивали, и губы, облизав макияж, нашептывали нечто горячее.

 
Насмешили всю Европу,
Показали простоту,
Десять лет лизали жопу,
Оказалося, – не ту…
 

– выпалила степенная, огляделась шально, руками тряхнула так, словно хоровод собралась завести.

 
Мы живем, не унываем,
Смело движемся вперед.
Наша партия родная
Нам другую подберет,
 

– подхватила комсомольская богиня, сдирая с шеи завернутую по-аглицки косынку.

И все, и вырвалось, и понесло. «Давай Нюрка, давай!» – подбадривала компания.

Нюрка, так, оказывается, звали спутницу, порозовела под густым слоем искусственной западной молодости, налилась яблочком румяным, осушила одним махом водку. Рукавом парчовым закусила и:

 
Обижается народ:
Мало партия дает.
Наша партия – не блядь,
Чтобы каждому давать.
 

Мужская часть банкующих из коленок, подметок, ладоней, из посуды столовой разной соорудила оркестр, аккомпанемент был что надо.

Полковничья внучка, стряхнув с плеча руку дедушки, скользнула, пританцовывая, – в круг:

 
Я в колхозе родилась,
Космонавту отдалась.
Ух ты, ах ты,
Все мы космонавты.
 

– и, чуть притаранив опешившего, почерневшего от ревности дедушку, к принцессе комсомольской пошла.

Ну тут уж и мужички злобесные не удержались, и откуда взялось только!

 
Сидит Ленин на суку,
Гложет конскую ногу.
Ах ты, тпрунька, гадина,
Советская говядина.
 

– припомнили эти вновьиспеченные кабалисты. Но и дамы не растерялись, ответили:

 
Я работала в колхозе,
Заработала пятак.
Пятаком прикрыла жопу,
Ну а…зда осталась так.
 

Ох, и раскраснелся передовой отряд эксплуататоров-расхищенцев, поглядеть любо-дорого. Даже старик помолодел и свою семечку вставил, хитрец, специально ждал, когда выдохнутся банкетчики:

 
Хорошо быть кисою,
Хорошо – собакою:
Где хочу – пописаю,
Где хочу – покакаю.
 

Но нашли силу банкетчики, достойно ответили нищему, уже в смешанном хоре негодующих голосов:

 
Ах ты, тпрунька, гадина,
Советская говядина!
 

И откуда-то со стороны невидимых доселе кулис донеслось эхо. Да нет, не эхо то было. То вырулил в костюмчике светлом, гладкий, сияющий, точно белый «мерседес», певец эпохи рвущихся сердец, объект зависти самого Маккартни, нестареющий, несгибающийся, вечный Зев…

 
Это время зовет – БАМ!
На просторах земных – БАМ!
И большая тайга покоряется НАМ!
 

– в аплодисментах потонул куплетик символический.

– А сейчас, – продолжил певец молодежный, сияя улыбкой оптимистической, – а сейчас, корона представления, для дорогих гостей – «Русская мистерия».

Однако ж, заминочка вышла. Молчание тягостное. И вдруг – ржанье…

– Харитоша, – умаслился словом старик.

Харитоша сидел верхом на четырех спинах танцоров, стоявших на четвереньках головами внутрь. Получился настоящий паук, да еще сапоги черные, хромовые у танцоров, да ноги тонкие, длинные. Паучина да и только.

А впереди две девицы в кокошниках несли под покровом что-то неровное – с выступами, с башнями что-ли какими.

– Кремль, господа! – выкрикнул Харитон. – Кремль буду крыть! – смеется, поплевывая, пока все остолбенело переваривают… тихий ужас на лицах эсесеропродавцев, – жестью белой да золотишком сусальным, дурни! – хохочет Харитон и сдергивает покрывало. Под ним Кремль не красный – золотой. Опа! – хлопает в ладоши Харитон. Звучит песня:

 
«Утро красит нежным светом
Стены древнего Кремля
Просыпается с рассветом
Вся советская земля».
 

Старик довольно смеется. На сцену выбегают девушки в сарафанах, кокошниках, точно березки белые.

– Березу, слышь, возьмешь? – оживляется за банкетным столом батюшка.

– Лицензию, – рубит полковник и вновь утыкается в блюдо.

Девушки кружат хоровод, появляются молодцы, тоже кружатся, то и дело вспархивают, будто лебеди на пруду. И вдруг что-то мелькает меж красавиц в кокошниках, вначале как зарница дальняя, снова – нет, то еще одна краса пролетает, розовая лебедка, с сиренью. И все молодцы-лебеди, как проскользнет она, тревожатся, потом опять к подругам своим прислоняются, и вновь – стремительный бег – зарницы всполох. И опять замешательство, тревога на лицах, ожидание…