355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Альберт Егазаров » Красные тени (СИ) » Текст книги (страница 1)
Красные тени (СИ)
  • Текст добавлен: 16 июня 2017, 16:00

Текст книги "Красные тени (СИ)"


Автор книги: Альберт Егазаров



сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Альберт Егазаров
Красные тени

Серое, дырявое небо как-то не по-весеннему тяжело навалилось на Москву и уж третий день нехотя поплевывало мелким дождем в гигантскую мишень с красным Кремлем-яблочком, в девятку Бульварного, восьмерку Садового, косой моросью в молоко области, и в грязные улицы, хмурых прохожих, вовсю трудилось над зонтами, накидками и желтыми ремонтными куртками, в непостижимой сухости, однако, оставляя диковинные автомобили и яркую, бесстыдную, какую-то не совсемветскую рекламу завоевателей нового восточного рынка. Дождик лил московский, реклама сияла – заграничная.

Вечный город, за семь десятилетий уставший от культа пролетарского Таммуза, в этот 7091 год от сотворения мира впервые не примерял кумачовых одеяний, почти целый век магически возвращавших страну победившего социализма ко времени первоначал – выходу на свободу Красного Дракона; нет кумача – нет и сошествия духа, и поэтому не зазвучат на завтрашнем празднике послания первоотцов, не пройдет по улицам ритуальное шествие с развертыванием событий Красного Изначалья, не будет даров духу Единственного Курса, не преломятся за праздничным застольем хлеба, преосуществляемые в тело Красного Дракона, остановившего свой лет к матери своей – Заре Светлого Будущего; и вернется пролетарии, эти дети земли, проглоченные чудищем эксплуатации и выпущенные оттуда на недолгий век мечом Революции, снова в беспросветное иго подневольного труда, и будут скованы и ненасытную утробу будут питать до тех пор, пока Красный Дракон снова не расправит свои крылья и не вырвется из подземелья, и не пройдет очистительным огнем по тверди земной, – и тогда вновь восстанет сын на отца, и брат восстанет на брата, и выйдут пролетарии из темного мира насилья и станут на дорогу светлого будущего, чтобы воодушевленным и вдохновленным, под мудрым руководством и неусыпной заботой начать новую эру – выдох Красного Брахмы..

– Брось ты, какой уж там Брахма, драконы, – вмешался мой старый знакомый, с которым мы битый час искали места, где бы отобедать в этот серый невзрачный день, – скопище паразитов на большом жирном теле – вот тебе и вся мифология.

– Вдох? – посетовал я.

– Скорее, чих, – нашелся приятель, не утративший в своей лицензионно-магичсской деятельности руководителя СП чувства нормального гражданского юмора. – Вспомни плакаты здоровья – разговор заражает на 0.5 м., кашель – на 1.5, а чих – аж на целых 3.5.

– И тогда… «весь мир насилья мы разрушим…»

– Недурно, выстрел «Авроры» – Чхи! – знакомый решительно не растерял человеческих качеств.

– И революция – сплевывание скопившейся в горле истории слизи? – сказал я, уже сам чувствуя, что впадаю в витийство.

– Слушай! – с видом Архимеда воскликнул старый знакомый и стал, точно гончая, крутить головой.

Я ничего в этом тихом арбатском переулке не замечал.

Но приятель раздул ноздри, прикрыл глаза.

– Вспомнил, – выпалил он. – Есть. Идем…

Я сразу догадался, что значили эти кабалистические высказывания.

Мы скоро, возможно, отобедаем…

Даже я, с моим неразвитым чувством ресторанного прекрасия, начал было противиться, завидев подвальный вход вполне современного и поэтому нелепого дома в старинном переулке Арбатского лабиринта. Железная, местами ржавая, решетка служила еще одним препятствием перед кованой дверью спуска: отворившись со скрипом, решетка допустила нас к двери, дверь поддалась раза, кажется, с третьего, но впустила-таки, далее – узкая теснина спуска, и наконец – в красном полумраке гардероб, чистилище перед кругом чревоугодия.

Я все еще сомневался.

Мой знакомый был странно воодушевлен.

Гардеробный малый сорвался с места точно истосковавшийся по движению манекен и заскользил к нам по мраморному полу в подобо-страстно-галантерейных конвульсиях.

– Изволите отобедать, – фальшиво-трактирной была не только интонация гардеробщика, он сам, казалось, минуту назад стряхнул вековое оцепенение, и запахи от него – что-то совсем не нашенское.

«Бутафория», – сказал я другу вполголоса.

Он мне гордо и громко ответил:

– Фирма.

Я не стал возражать, тем более что лишился пальто столь незаметно, что исключало всякие… Что было всяким, я не знал, знал лишь то, что исключало.

Незаметно, словно плесень, отделился от стены метрдотель.

– Добро пожаловать, – голос его был до того лакейно-подобострастным, что звучал почти вызовом.

– Нам бы отобедать, – обронил приятель голосом тертого завсегдатая.

– У нас большие изменения, – сказал метрдотель так, будто чеканил пароль ложи Великий Восток.

– Не имеет значения, – приятель, кажется, решил сыграть роль толстосума.

Я, тем временем, огляделся. От двенадцатиэтажной коробки середины семидесятых в этом подвале ничего не осталось. Узорчатый мрамор ступеней, благородная обивка, услужливый гардеробный с манерами вышколенного полового императорских времен, – чехарда перестроечной пятилетки вкупе с судорогами конца второго тысячелетия, казалось, топтались за порогом, выдворенные этими строгими служителями трактирной старины.

От почти пустого гардероба шел запах дороговизны.

И это загадочное – «все изменилось».

– Стало дороже, – уточнил метр.

Приятеля это возбудило еще больше.

– Пустяки, – сказал он уставшим голосом неузнанного магната.

– Прошу, – метр распахнул резную дверь со стилизованной под бронзу ручкой.

Мы вошли. В полумраке обеденного зала в центре вырисовывался лепной фонтан, кажется, с псевдоантичной фигурой то ли фавна, то ли Пана, справа, точно судно на рейде, сияла огнями стойка, впереди на разных уровнях расположились столы. Потолок терялся в зеркалах, светильниках, черных блестящих решетках. Высоту его в этом оптическом обмане определить было невозможно. Со стен, как будто дело происходило в средневековом замке, склонялись над столами факела, вид у них был вполне огнеспособный.

Мы прошли в центр зала; половой, вертлявый, как сперматозоид, провожал нас к столу… Теперь я понял, что не только высота обеденного зала представляла здесь проблему, зеркальные стены, мозаично-зеркальный потолок окончательно вырывали посетителей из привычных границ. Кажется, следующий за нами стол был реальным, но дальше… дальше я поручиться не мог. Переход между миром тел и миром отражений был не менее искусен, чем слияние трех измерений с двумя в затейных диорамах славных баталий.

В ресторанчике, или в ресторане, теперь я точно не знал, что это такое, почти все столы были пустыми, только в нише за длинным столом шевелилась странная компания: краснощекий военный, кажется полковник, разглядывал на вилке прозрачный ломтик семги, шикарно-ро-зовой, в тон его лысине и ушам; девица в зеленом облегающем платье с отливом, по возрасту – дочь ему, а скорее – внучка, белоголовой змейкой вилась рядом с ним; дородный сан, весь в черном, облизывал свои ярко блестевшие губы блудницы и громко чмокал ими; неряшливый, с поэтической вольностью в прическе человек пустыми глазами прораба духа, выкатившимися из спитого лица, рыскал по столу – наверняка в поисках привычного, но здесь, увы, слишком банального огурчика; и раздобревший на новом мышлении профессиональный проклинатор, с фокуснической ловкостью сменивший на глазах у миллионов зрителей перчатки на зайца – империалистов на коммунистов, сменил, ну и сменил себе, а что? – смотрит проклинатор на восхитительной спелости и черноты маслину, но маслине ответ не нужен – с вилки она перебирается в хорошо отлаженный для таких дел рот проклинатора в этот надежный футлярчик всяких гастрономических редкостей. На дальнем, от нашего столика, конце компании сидели трое – лица, не поддающиеся ни анализу, ни запоминанию: холодные глаза механизмов, анервированная мимика, уходящие в небытие жесты: закрой глаза – ни единой черточки не восстановится в памяти, – тоже, как видно, выучка. Но странно, эта безликость была до боли знакомой. Кто, где, когда? – мучительно ворочалось в голове.

– Чего изволим-с? – половой вынырнул казалось из ниоткуда, и – о, чудо! – второй… склонился, оттопыривая локоть с полотенцем, больше похожим на мраморную плиту, чем на что-то матерчатое.

– Меню… – неуверенно протянул я, пугаясь этого блистательного шарканья официантов… нет, если и были на свете половые – вот они, вытянулись перед нами, склонив в подобострастном услужении свой почти баскетбольный рост и вытягивая вперед стальные изгибы рук, улыбаясь безупречными улыбками Шварцнеггеров… Если таких красавцев… половыми… Да, тут стоило задуматься.

– А вас на входе… не предупреждали разве? – нахально-вежливо спросил один из них.

Мой приятель, вспомнив о своей роли неузнанного туза, попытался взять себя в руки.

– Он, простите, не знаком… Значит, закуска… Рыба, пожалуй…

– Форель, семга, белуга, чавыча, карибский тунец в соусе манго… – вежливо вклинился половой, – икра – бочковая, пряная, рафинированная, а также устрицы, омары, крабы, гребешки в вине, сушеные саламандры, филс черепахи, вяленое и копченое…

Я уже не слушал. Перемены, видно, и впрямь были столь значительны, что мой приятель еще недавно уверенно распоряжавшийся пространством в роли неузнанного магната как-то скукожился, поник, и теперь с трудом отбивался от наглых половых лишь дерзостью экзотичного заказа.

Надеяться можно было только на то, что половины из этой экзотики на кухне не будет. Неприятное чувство соболезнования карману приятеля овладело мной; магнат на грани срыва в истерику жалко глянул в потолок, словно там, в зеркалах и переплетениях труб были начертаны знаки провидения, прикрыл на мгновение глаза и в конце списка буркнул: «Charmie», «Беф-а-ля-мод» из парной телятины, в конце ликеры и кофе.

Половые, элегантно шаркнув, удалились на кухню, а за столом у нас вместо оживленной беседы, каковая предполагалась, воцарилось напряженное молчание, похожее на приготовление к казни – я разглядывал ногти, мой приятель, закатив глаза вверх, что-то шептал… Я догадался – он считает, возможно, переводит валютную стоимость предложенных яств в рубли, говорит в конце «ох!», извиняется и почти бегом направляется к выходу – позвонить. Мне же остается надеяться только на то, что неузнанные магнаты друзей не предают и, по крайней мере, дома у них найдется достаточная сумма, чтобы расплатиться за обед. В худшем случае… я нащупал в кармане деньги – у меня была всего одна «штука» – это пошлое название шло к теперешней обстановочке куда лучше помпезной тысячи… Не густо, затосковал я. Хоть бы вернулся…

Но полковники и прорабы духа, заваленные снедью, а точнее их безмятежно-привычный вид несколько оживили меня. Розовоухий военный с внучкой – тот так даже развеселил: как-то совсем не по-дедовски целовал этот защитник Отечества очаровательные, с искринками камней, ушки «родственницы», и совсем уж бесстыдно лазил сморщенной сухой лапкой за тугой отворот змеиного наряда.

Бубнение, шедшее от стола «банкующих», никак не рассыпалось на отдельные разговоры; казалось, где-то рядом крутят магнитофонную запись – звук сам по себе, сами по себе губы говоривших.

А ледяная троица в безупречных костюмах, как выяснилось, содержала в себе женщину – и весьма… Костюм ее был практически таким же, что и у кавалеров: гладко зачесанные черные волосы, никаких украшений, только вот шея, да плечи, да тонкие кисти рук… Она была бы красавицей, если б не эта ледяная корка на лице…

Вдруг из-за моего уха вылезла рука с белым полотенцем, обернутым вокруг бутылки, другая – со штопором, профессионально ухнула пробка, через мгновение оказавшаяся у моего носа; я послушно понюхал, кивнул, хотя в винах не понимал ни черта, темно-красная жидкость, выворачиваясь из горлышка, наполнила бокал… Половой, перекинув полотенце через руку, не уходил… Его присутствие раздражало. С тоски я одним махом осушил стакан, он тут же наполнил его снова… Осмелев после принятого, я щелкнул пальцем в направлении кухни – и половой мгновенно исчез в темном проеме… Школа… И мне показалось… нет, но все же – да, две пары странного вида глаз наблюдают за мной оттуда.

Ну, без этого никуда, решил я и принялся за закуски. Но нервы были настолько взвинчены, что вкуса всей этой божественной стряпни я не ощущал. Досадно, думалось мне… Чертовая моя совковость не дает расслабиться…

Словно в поддержку мне кто-то совсем рядом причмокнул.

– Не скажите, поглядишь на вас и взаправду подумаешь, не хлебом ^единым…

Я чуть было не обрадовался шутке вернувшегося приятеля. Но я ошибся – на его месте сидел старик со спутанной козлиной бородкой, в латанном пиджаке поверх гимнастерки, не стиранной, судя по виду и запаху, с окопов Отечественной.

Нищий, как он попал сюда? Вонючий, козлоподобный. От такого быстро не отвяжешься. И голодный – сожрет сейчас все, что потом сказать приятелю? И тут я вспомнил – фирма! Атлантоподобные половые. Щелкнул пальцами. Было страшновато, вдруг обидятся, но терпеть какого-то попрошайку…

Половые вынырнули почти мгновенно, я даже не заметил откуда. Желая обойтись без слов, я покосился на нищего. Они истолковали мой жест своеобразно – один подлил старику вина, другой вытер полотенцем прибор. Я кашлянул и открыл было рот, чтобы сказать то, что и так было на мой взгляд понятно, поднял голову на ближнего из Двух гигантов и… тут же опустил.

– Приятного аппетита, – как мне показалось, с издевкой обронил половой, и два гиганта тут же удалились.

Выносить этого вонючего козла я решительно не мог… Я отодвинул стул, чтобы подняться, но невесть откуда взявшийся половой бережно и легко, словно двигал не пятипудовое тело, а детский стульчак, задвинул меня обратно. Подобострастно улыбнувшись, он сказал:

– Простите, там занято. Когда освободится, я вас провожу, – и угодливо отклячив зад, сбросил мне на тарелку несколько устриц и лимонных кружков.

Старик все это время спокойно пережидал мою агонию, попивая так не шедшее к его облику вино.

Я полез в карман. Не доставая бумажника, нащупал там несколько купюр, взял две, потом отсчитал еще три, итого пятьдесят – мне показалось довольно, как бы стесняясь чего-то, протянул их старику.

Тот крякнул, но бумажек не взял.

– Что ж деньгами-то сорить, – пробурчал он, – мне и так… за хлебушко благодарствовать буду. А бумажки енти люди добрые там, на дождичке подают, – с этими словами старик полез куда-то за борт пиджака (пинжака, скорее), достал узел, развязал.

Я чуть не охнул. Узелок был буквально забит купюрами. Но какими! Среди пятерок и трешек было полно другой зелени – и достоинством повыше, и ценой. И целая трубочка «соток»… Старик небрежно плюнул в кучу, завязал узел на платке и упрятал его обратно в свои темные вонючие недра.

– Я, милок, говорю, игра такая есть, поддавки называется. Эт тебе, брат, не ладьи бортовать, и не слонов в углах давить. Кому сдаться, – вот где Гамлеты-то и Фаусты. А то там, быть, не быть всякие… «Атому ли я дала?» – песенку такую, знаешь?.. Вот тоже, долляри энти, тычут. А куды они мне. Мож, поменяешь, милок. Я уж не знаю, что там за деньги энти купить можна, а ежли я тебе долляр один на рубль нашенский сменяю. Тыщонка там, поди наберется. Отыщещь, али не?

Старик, кажется, думал, что хитрит чрезвычайно. Наверное, из ума выжил, доллар за 56 коп. считает. Решил, пожалуй, что полтинником на долларе обует меня… Нет, ну не может быть, чтоб нищенствовать на Арбате и курса не знать… А, вот оно что, у него зеленка с ксерокса, бутафория…

– Не веришь, не веришь, едит тебя разбери… На, щупай, – старик протянул сотку.

Настоящие… Дела… Поторговаться, что-ли…

– Не веришь, ну, вижу, не веришь, подлый… не надо, стало быть… А не надо так и похерим…

И похерил зелененькие бумажечки он, надо сказать, быстро, я и пискнуть не успел. Начинать торги по новой с этой уличной рванью теперь можно было только после щедрого угощения. Обидчивый народ, ну до того обидчивый, что, глядишь, и сожжет, бумажечки-то, а честь свою похмельную не запродаст.

– Да-с, молодой человек, и совесть имеем, инде за нее и стоим та-ак – костылики хрустят. Последние ноги ломают инвалиды. А на старости лет ногу сломать – скажу тебе… история… И в больницах к нашему брату сам знаешь как… Давеча, на Павелецком, Гришуне, ох накостыляли две мегеры. Не поэзией говорю, смекай, накостылять – от у них буквально. Зато щас прикид инвалидский мерить не надо, отлежится – без костыликов, дохтора сказали – шишку! Вот те и женщина – эфирное создание.

Я перестал слушать стариковский треп. Он еду отрабатывает, какое мне до него дело. Странная апатия овладела мной. А за единственным обжитым столом посетителей, кажется, прибавилось.

Белесый красноглазый господин, по всей видимости, альбинос арийских кровей, торжественно ввел нафуфыренную пятидесятилетнюю мадам, практически голую, зато в мехах и брильянтах, улыбавшуюся в унисон своему кавалеру искусственной челюстью. Мне послышалось «нихт» – немец. Пара раскланялась, села. Булькнуло в бокалы содержимое тоста. Полковник сквозь ворот внучкиного платья, кажется, долез уже до пяток. Священник крестился и пил, поддевал вилочкой семгу, хлебушком – икорку, закусывал, сочно рыгал, наливал опять – согласуясь, скорее с внутренним, более динамичным застольем. Прораб духа старался не отставать, ан нет, не было на нем крестной силы – вот и колупался он, все больше проливая на дорогую скатерть. Чинная троица на дальнем конце стола: кавалеры в парах, дама в строгом вечернем костюме, кажется, беседовала о важных делах, что, впрочем, не мешало галантным господам запускать руку в область, я был уверен, надежно забронированного паха своей неприступной компаньонши.

– Да-с, молодой человек, – троица, в своем роде, любопытная, – вновь раздался скрипучий голос старика. – Помните ли вы такое в высшей степени магическое образование, как общественный треугольник. Эдакая тринити комсомольская… Так вот, уж двадцать лет как неразлучны, со школьной скамьи, и скажу вам, молодой человек, верность в своем роде апостольская: а ну-ка, треугольник в классе, в школе, в райкоме, в Высшей, какая правда там высота, Бог рассудит, школе комсомольского актива, в Центрах всяких творчества, а чего творили – поэма, скажу вам! А сейчас – орлы, хоч и в треугольнике – правление одного из ведущих банков, во как, и все втроем, чем не семья-ячея!

Только сейчас до меня дошло, сколь широко раскинулась фантазия старика.

– Да вы откуда знаете? – спросил я, думая как же, все-таки, вернуть разговор к честному валютному обмену.

– Ан ты думаешь у одного тебя долляри меняю. Я, брат, тут со многими сидел, приглядывался… Да ты послушай-послушай, о чем умные люди говорят, может и не захочется стариков «обувать», может, покрупнее чего выловишь.

И вправду, после слов вонючего старикашки слух мой обострился, общее бубнение стола, прерываемое бокальным звоном, распалось на вполне различимые разговоры…

– Шурик, Стас, – услышал я женский сегмент триумвирата, – ну, хватит по щелям шарить. На волю, марш! – последовало два синхронных шлепка, руки кавалеров вынырнули из-под стола и тут же вцепились в тщательно задрапированную комсомольскую грудь.

– Покровы остались у нас еще?

– Не-е, – протянула правая мужская сторона.

– А ты, как считаешь, Стас? – спросила эта термитная самка.

Стас шмыгнул носом и прогундел:

– Кажись, под добрососедством еще не таскали.

– Врешь, – взвился одесный, – в прошлом году четыре состава вывезли.

– А милосердие, Шурик? – лаконично обронила самка, обращаясь направо.

– Крыли, – вяло вмешался Стас.

– Помощь-инвалидам? .

– На целый завод колясок у бундесов вытянули, – это уже Шурик.

– Под детьми, нашим будущим? – не унималась комсомольская царица.

– Энергия, – причмокнул я, что-то смутно припоминая.

– Детей до костей стерли, Вита, – рапортовал Стас.

Ах, Вита, Вита, – какое-то облако в голове.

– А память павших… – Вита на мгновение окаменела, словно выращивая в себе что-то, чтобы… шагнуть, – помянули? – шагнула комсомольская богиня, – там, на полях Европы? – широкий был шаг.

– Витка, гениально! – подхватил Шурик.

– А я уже знаю, что прикрывать будем, – заговорщически поддержал Стас.

– Не томи, – взмолился Шурик.

– Оградки, а оградки – цирконий алюминированный.

– Стас, у нас же Банк, – да, так и сказала царица, с большой.

– Лизинг, фройзинг, холдинг, болдинг, – готово! – Стас, кажется, не страдал отсутствием находчивости.

Все правильно, пионер – всем ребятам пример, комсомолец… Да, не додумала эпоха продолжения парадигмы.

– Ну а цирконий, это… – богиня выдохлась.

– Витка, а полковник? Свистни только – вмиг отконверсирует.

– Обратно, что потащим, сыновья Октября? – вновь подхватила бразды Вита.

– Может, там пусть и булькает.

– Рано, – отрезала комцарица. – Все, вольно, придумала, – игорный дом. Харитон придет – он давно толкает. Пиленый, правда, поэтому на стороне купцов не ищет, а у нас тут уж покровчик найдется – идеологически-воспитательного призрака оживим, на старых рельсах покатит, только новой редакцией смажем…

– Вита, – перебил ее Стас, – а давай как встарь – комплексно проблемы решать будем, досуг так досуг…

– Ну, не тяни, крошка, – почуяв демона сладострастия, томно сказала Вита, и что-то сдавила под столом своей тоненькой ручкой.

Стас несколько покраснел, прикрыл глаза, потом тихо прошелестел:

– Стриптиз, ну… и нумера меблированные. И только за СКВ.

– Ух, как был ты Стас, развратным мальчишкой, так до сих пор и не вызреешь.

– Брось ты, Вит, вспомни выездные школы, активы, костры, свальный грех, погони с факелами, похмельные завывания обделенного лектора.

– Да, поэзия… – Вита взглянула на Шурика, он сидел, поджав губы, насупившись… Одно движение рукой… Шурик улыбается. Хорошо, Шурику много не надо…

Где-то рядом звякнула тарелка и вывела меня из злобного оцепенения: я заметил свою руку, впившуюся в ножку стула – значит, из-под себя… одним рывком… и по прямой. Звякнула тарелка. У старика. Справа от него высилась уже целая стопочка, закуски были уничтожены практически все, я, кажется, и не притронулся, в бутылках – на донышке, а старик мечтательно облизывался, глядя на воспылавших любовью насекомых. Стул остался на месте, и на этот раз без помощи полового… Да, этот бродяга силен, с такими ручищами… Может, и не старик он вовсе.

– Кипятиться, милок, дело знаешь борщевое, по-человечески если – вначале выслушать надо, рассудить…

– Да что слушать их, земноводных! – лилось у меня через край.

– Огонек прикрути-то до времени, – утирая салфеткой масляные губы, урезонивал меня старик, – насекомые-ли, земноводные, а гляди, и здесь чувствительность имеется, любовь, – он сам любовно сощурился – вылитый Ильич, морщинки у калмыцких глаз те же…

– Порозовели-то как, поросятки мои… А картину, все ж досмотрим давай, – сказал этот приживальщик почти что в тоне приказа. – И Харитона нет еще. А Харитон, скажу тебе, на шум за километр не выйдет. Нюх у стервеца… Куда там этим выдрам.

Выдрам, вот! Эта троица – вылитые выдры, гладкие, увертливые, – то самое слово, что царапало мозги, но так и не выцарапалось. Пьянею, – недовольно отметил я, чувствуя холодок от предстоящего счета.

– Программка опять же, культурная. Тут я скажу тебе, не хухры-мухры. Даже я, человек, скажем, бывалый, и то ножкой под столом притопываю, и ентот орган срамной пошаливает, хоч и робко, а туды ж, наружу тянется. Потому, красота, отмечу, несказанная…

– А это как, для всех, и за отдельную плату? – чувствуя, как уплывает куда-то соседний стол, спрашиваю у старика.

– За плату, за отдельную, где ж на дармовщинку сейчас ногами дрыгают и глотки рвут, да еще знаменитости всякие… Шутки брось. И рыпаться не советую. Не РОВД. Олухов не держат…

Этот старый бес меня окончательно добил. Уже, видно, в беспамятстве я попросил удвоить стол и еще каких-то то ли кишок по-анусин-ски, то ли купатов – куропатов добавить. Старик пришепнул. Фирменное, говорит, блюдо.

Половые были до ужаса проворны. И нищий, словно и не сожрал только что ужин, рассчитанный по меньшей мере на четверых, с учетверенной жадностью накинулся на дубль-закуски. Гора тарелочек быстро росла. И это не мешало ему без умолку болтать.

– Проснись, – толкал меня этот троглодит. – Сейчас горячее принесут. А пока взгляни-ка, что полковничек выделывает.

А полковничек, кажется, просто охренел. Вывалив из узкого платья внучки левую грудь, розово-чавычовый защитник Отечества пытался пристроить к еще не растасканному соску юницы генеральскую звездочку. Звездочка не пристраивалась. Полковник стал шарить слева от себя в поисках чего-нибудь более приспособляемого. Нашарив крест, полковник дернул, батюшка взвыл, еще – духовный сан потянулся к столу за чем-нибудь потяжельше. Обошлось – полковник пообещал батюшке чего-нибудь проконверсировать, на том и сошлись, чокнулись, выпили, но и крест не заладился. Маленький розовоухий полковник выругался и трезво так, словно и не безобразничал, спросил: «А вот скажи-ка мне, святой отец, ты-то под какими покровами годиной торгуешь?»

Святой отец зарделся, но пробасил уверенно, видно, не впервой каверза такая:

– А у нас, господин полковник, покров один – Святого Духа. И Отчизною торговать не изволим, ежли так только – дары святые в братские церкви.

– A как же ты, святой отец, икону православную в Римскую Унию вывез? Проконфессировал? Ха-ха! Так у нас заладится, глядишь, с тобою. Я конверсировать буду, ты – конфессировать. Чокнулись, облобызались. Полковник затянул песню:

 
«Широка страна моя родная,
Много в ней лесов, полей и рек…»
 

– Погоди, не время еще, Харитона нет, – с некоторой робостью вмешался известный проклинатор-капиталовед.

Полковник покоробился, перекрестился, налил еще одну.

«Так пусть же Красная, сияет властно!» – грянул он родную, военную.

Тут уж вмешалась внучка.

– Ты б не позорил меня, дедушка… Подумай лучше, как цирконий в решеточки вылить? – Банкиры интересуются.

– Пусть не лезут, – отрезал полковник, – по чести отольем, со звездочками, с пушечками похрещенными.

– Что-то свечным салом от тебя поперло, котик, – сказала внучка, ловйо вправляя ставшую ненужной грудь. И, потрепав дедушку за розовое ушко, чмокнула в пульсирующую стенокардией лысину.

Проклинатор вкрадчиво вслушивался в окрестные разговоры, пытался вставить что-то по теме, но выходило смешно – никчемный был человечишко.

– Надо спасать Отчизну от красно-коричневой угрозы, – сказал он и быстренько осмотрелся.

– Дурень, не на митинге же, – оторвал голову от роскошного медного блюда с фруктами, фурнитурой и чучелами канареек поэтический прогрессант Европенко – здесь, не таясь, правду-матку режь. Тебя как, Лютиков, кажись? Так вот, Лютиков, ты это на ус не мотай, не мотается, тут как ни руби теперь, запросто уж не дадут – ни рощицы, ни речушки, ни улочки какой завалящей, куста ракитового и то не выгадаешь: «То березка, то рябина, куст ракиты над рекой, край родной, навек любимый, где найдешь еще такой», – слезно пропел поэтический авторитет, с тоскою пропел, знал, что-ли, что не сочинить ему такое вовек… Я вот им и про маму, и про героев труда, и про мир, ну все-все спел, – ну и что, сижу, кормлюсь, имею – но так себе. А Харитона увидишь – в петлю лезть хочется. Тут, Лютиков, покровом войти надо. Хотя бы одним… А Харитон, – невесело махнул рукой Европенко, – это тебе не нейтронная бомба, у него не покровы – целый балдахин… – поэт выдохнул и вновь вернулся в атмосферу утраченного рая, не целиком, конечно, передней частью головы, но все же…

Старик, кажется, утомился, как же не утомишься тут – восемь порций сожрал – и тихо дремал, но стоило мне вновь взвиться в приступе ненависти, как он усадил меня толчком чуть ли не борцовским. Ныло плечо…

– Что ж они, гады, – шипел я на банкетную публику.

– Но-но, тпруньки, – издевался над моими чувствами старик, – ну, Родиной люди торгуют, что такого здесь?

– А что ж эти родинопродавцы все про покровы какие-то талдычут? – спросил я, несколько присмирев под колючим взглядом старичка-боровичка.

– А, покров… – старик помусолил бороду, разгладил, не спеша продолжил, – покров – штука, скажу тебе, тонкая, философская вещь, и не какая-нибудь «там в себе» или «для себя» и не гештальтишко какой, и не дазайнишко… в общем, долгий разговор, коротко же говоря, по-сущевству, что-ли, Родину без покрова не продашь, не вывезешь – отнимут… Ага, фигушки! Думаешь на место вернут… Не-е, продадут единственную, хоть и задарма, но барыш все равно отьтмеется, а возвращать – убытки одни…

Не-е, потрогать нельзя. Что ты, что ты, милок! Двадцатый век на исходе, а ты все материей мыслишь. Покров ни пощупать нельзя, ни увидеть, а польза… да что о пользе говорить, ты на этих посмотри… Вот, увидел. Но эта шваль, скажу тебе, хоть и научилась покровы накидывать на Отчизну нашу матушку, а суть, корневую суть, – не поймет, хоть ты их к стенке ставь, хоч вместе всех, хоч поодиночке… И ставили, были эксперименты, значит… Тупо ловит пулю и никакого просветления… Пограничные ситуации, пограничные ситуации – хрена с маслом! – дрожит-дрожит, не одна мысля не задержится – бац! и в сторону… Дрыг-дрыг… Тихо, – Старик смачно сморкнулся в девственно-чистую салфетку. – А на тебе, милок, прямо скажу, шкурка тонко лежить. Чуть ткни – лезет. Ты от все про Родину толкуешь, не нравится тебе, тащут ее, а может того не нравится, что тебе не досталось, а? Вот старика-нищего, обуть хотел?.. Хотел… А может люд вот энтот, напротив, может он просто покрупнее тебя будет, и Родина для них, что старик-бедолага для тебя, хмыря приблудного, может они о всемирной экологии думают, может они в планетарном масштабе мысль точут? Во где совесть-то зарыта – в масштабе. Ты – нищего, они – Россию-матушку.

– Старик, а что они все про Харитона да про Харитона? – попытался я вывернуть заблудший разговор на широкую дорогу. – Что за баритон такой?

– Харитоша, а… Эт, сынок, не ваша масть. Над падалью кружить не станет. Сокол, орел… Намедни, кажись, четыре ракетоносца продал, ну, здесь без затей, НАТО что-ли помогаем. Покровчик этот я называю «под языком», – ну тем, что лижут, понял, что лижут, смекаешь? А сто тыщ га реликтовых лесов, и не по бросовым ценам, заметь. Харитон – патриотище, всяким там монархистам сто очков вперед… Леса-то он прикрыл, знаешь чем – «новым хозяйственным мышлением», старые мол, леса, ни древесины, ни кислороду. Сам, понимаешь, восточный сосед, до последней коряги все вывез и насадил, насадил… Харитон спуску никому не даст – очень кислороди-стые ельнички. И заводишку построили – правда, лет двадцать ждать надо, пока молодняк подрастет, зато образцово-показательный и опыт обменять можно… Да ты не чмокай, не чмокай, гляди как люди нового типа жизнь созидают. Сибирь, она, знаешь, большая, а ткнуться особо и негде. Вот и заскочил Харитоша наш в Якутию. Чин чинарем, осмотрел все оком хозяйским, в музее побывал, вернулся, и что ты думаешь, через неделю – эшелон «огненной воды» и лозунгов красочных – в буклетиках японских. «Якутия – якутам!» Знаешь, как этот покровчик величают – «национальное самоопределение». «Смирновской» отправил, спец-выделки, чтоб круче брало, тут, скажу тебе и не на кручу – на Эверест полезешь, трубки кимберли-товые поглядишь ежели. Бартер наладил. Оленей на «Бураны», «Смирнова» на борьбу за независимость. Спутниковое телевидение способит. Канал, говорит, свой открою. Вещать буду, говорит. Все, все Харитоша понимает. Помяни слово мое, – наместником станет самоопределенным, ан нет, что говорю, старый, вижу – императором его, Верховным Шаманом Якутским!


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю