Текст книги "Февраль – дорожки кривые"

Автор книги: Альберт Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Ну а что Соколов?.. Замяли дело с тем «ранением». Несколько раз Степанчиков-старший, подполковник при всех планках, приходил в школу. Улеглось… У Соколова такая репутация, что защищать его не стали. Да и сам он на попятную пошел, когда вернулся. Тем ударом пера Степанчиков враз его свалил с пьедестала. Сдрейфил Соколов. Ничего, мол, не было, училке показалось. Ну, подрались, ручка открытая в нагрудном кармане была, вот и напоролся.

– Спросите у класса! – настаивал он.

А нам – что. Не было, значит, не было.

Да-а… Нашлась управа на Соколова. Наша радость с Кривым была прямо-таки беспредельной. Я бы сказал: после победы над Германией мы, пожалуй, ничему так не радовались. Есть все же справедливость на свете, есть. А уж Кривой смотрел на Степанчикова как на героя своих приключенческих книг.

И вот выходим мы как-то с Витьком из школы – стоит наш кумир Юрий Степанчиков, отец дорогой, а вокруг него Соколов увивается – лебезит. Степанчиков на него ноль внимания, фунт презрения. А уж мы лыбимся во всю рожу, солнышко весеннее светит, счастье душу переполняет. Никто нас теперь пальцем не тронет. Новая жизнь настала. Мы уже и в защитники Степанчикова себе записали. В обиду не даст – Человек!..

Поглядел он на наши глупые улыбки, и сам невольно улыбнулся. Ну тут мы вконец расцвели. Захотелось, знаешь ли, если б осмелились, обнять его за плечо, бродить с ним по городу, показать наши заветные места, болтать о любимых книгах…

И вдруг Соколов привычно ухмыляется:

– Эй, Кривой, давно ты мне ботинки не чистил. Глянь!

Мы остановились как вкопанные. А Степанчиков-то молчит…

– Нет, – передумал Соколов, – лучше ему почисть, – и кивнул на Юрия.

– Пусть, – хмыкнул тот. – Смешно.

Глянул на меня Кривой, тускло так у него глаз затухал…

– Ну! – прикрикнул сам Степанчиков.

Кривой быстренько к нему на полусогнутых. Опустился на колени, плюнул из вежливости себе на рукав, чуешь, не на ботинок, и давай его обшлагом полировать.

– А ты чего без дела стоишь? – усмехнулся Степанчиков. – У меня две ноги.

До сих пор себя презираю – вспомню, аж передернет. Затмение со страху… Опустился рядом с Витьком и начал. Полируем вдвоем обувь Степанчикову. Одна лишь разница: я все-таки плевал на ботинок, а Кривой – себе на рукав.

Говорят: липкий страх. А у меня он на плечи наваливается и к земле жмет – противное чувство… В горах бывал? Я однажды в Крыму лег на камни и осторожно голову за край высокой скалы высунул. Лежа смотрел, встать не мог. Казалось, тяжесть та страшная не только давит на плечи, но и сдвигает по чуток туда, вниз. Так и не смог подняться – отполз.

Чистим мы, значит, ботинки Юруне, а у Кривого одноглазые слезы кап-кап на носок башмака.

– Затем мне почистите, – заявил Соколов.

– Перебьешься, – отрезал Степанчиков. Хоть на том спасибо!

«Эх, Жук-Жучок, и ты, черный Жук…»

Понял?.. На смену одному главарю пришел другой, куда страшней прежнего. С виду невзрачный, а зато жестокий, хитрый. Чуть что, готов зубами вцепиться. Глаза белые, волосы белые – вампир!

Он уже несколько школ сменил, в военных семьях это бывает: срывают с места, перекидывают туда-сюда, мотают по всей стране. И вероятно, везде он старался сразу себя показать, сразу на своем поставить, утвердиться. Озлобился, хуже некуда! Над новичками ведь везде поначалу измываются, вот и дошел до жизни такой. А затем и понравилось властвовать… Но это я позже понял. А собственно, какая мне разница в том, что я понимаю, почему кто-то подлец, садист, сволочь… Что мне, легче? Данность есть данность. Пусть потом судьи разбираются, откуда такие берутся. Глядишь, открытие сделают: мол, потому, что в войну мальчишки без отцов росли. Пока те воевали, они вон тоже по-своему сражались, чтоб их не затоптали. Кто-то выдержал, а кто-то сломался. А может, все оттого, что школы были раздельные – мужские и женские?.. С девчонками мы бы так не озверели – не дали бы, а?

И стал Соколов как бы ординарцем при Степанчикове. Это больше всего на нас подействовало. Если уж сам Леха Соколов не стал за главенство бороться…

Слухи разные поползли: мол, за Степанчиковым блатные парни стоят, шайка вроде какая-то. С ним даже старшеклассники не связывались, сторонились.

– А ты б ткнул обоих разок, хотя б вилкой, и тоже порядок! – доказывал я Кривому. Легко другому советовать.

– Да и ты не смог бы, – моргал Витек глазом, – а я и подавно. Мне по ночам снится, как я их догоняю, замахнусь, ткну, да нож все время гнется, – жалостно признавался он. – Ни царапины. Хочу, так хочу, а не могу! Если уж во сне ничего не выходит, то…

Правда. И у меня во сне никакая месть не сбывалась – не дано. Где уж тут наяву! Видно, мы просто были нормальными людьми от природы. Или от книг. Сопливые гуманисты, в общем. Не помню, как в точности сказано у Толстого: если человечество делает, пусть на капельку, шажок вперед, то его двигают не полководцы, не властелины и палачи, а лишь жертвы, мученики… Да нет, не думайте, на свой копеечный счет я это, конечно, не отношу.

Думаешь, только нам одним доставалось? Да почти всему классу, кроме нескольких человек. Почему их не трогали?.. У одного брат в десятом классе, у другого плечи вдвое шире моих, третий с гирями тренируется, четвертый – еще что-то… Остальные все под пятой.

Помню, Степанчиков не так уж часто кого-то бил сам. Предпочитал действовать чужими руками. Стравливал всех. Скажем, сегодня Петька, Колька и Ванька за что-то меня лупят. Завтра Петька и Колька того же Ваньку метелят. Послезавтра все на Петьку навалятся. Старое правило: разделяй и властвуй.

Ну, это сейчас как чепуха вспоминается. Были и куда подлее приемчики… Однажды он заставил нас из лужи пить. Зачем? Поиздеваться, власть свою показать – вот зачем. Вчера, что ль, родился?..

Приказал нам Степанчиков – человек восемь нас было, подопытных, – зачем-то собраться у него во дворе за сараями. Тогда везде во дворах у всех сараюшки были, как в деревне.

Мы с Кривым, не помню почему, на сбор запоздали. Приходим, пацаны стоят, будто белены объевшись. Только Степанчиков да Соколов лыбятся. Весело им.

– Теперь вы давайте! – о чем-то загомонили подопытные, показывая на грязную лужу. – Мы уже пили. Давай-давай. Умные, шляются где-то!

– А ну, хлебните-ка по глотку. Не бойсь, не заболеете! – Степанчиков зачерпнул ржавой каской воду из лужи.

Пацаны окружили нас, подталкивают к нему. Сами – позорники и хотят, чтоб другие – тоже. Делать нечего, я не успел бы даже с мольбой к Жуку обратиться. Они б нас на куски разорвали, если б мы отказались. Ну, не на куски, а в той же луже с головой искупали бы запросто.

А потом все давай над нами ржать и пальцами показывать:

– Да ведь Юрка в лужу на… Что, соленая?

Вот когда я понял впрямую библейское: испить чашу унижений.

– А мы не пили, а мы не пили! – приплясывал один там коротышка.

– Заткнись. Пил, – оборвал его Степанчиков.

Тот всхлипнул и умолк. Я отплевывался и все смотрел не мигая на Степанчикова: больше всего мне хотелось сейчас надеть ту каску ему на голову. И ведь почти решился… «Вот сейчас, вот сейчас, – думаю, даже ноги дрожат. – А там будь что будет!» И то ли Степанчиков прочел что-то в моих глазах, то ли надоело, он поглядел на меня прищуренно, выжидающе, а затем вдруг повернулся к Соколову:

– Теперь ты хлебни.

– Что ты, что ты? – попятился Соколов. – Юруня… друг!

– Пей, – страшно сказал друг Юруня.

Соколов обреченно поднял каску…

Затем Степанчиков со смехом выбил ее пинком из рук.

– Пока, – и зашагал, не оглядываясь, к дому.

– Чего уставились?? – рассвирепел Соколов. – Зрачки вылупили! – двинул кого-то по уху и вразвалочку, руки в карманы, пошел со двора.

И мы пошли прочь. А тот коротышка сбивчиво говорил:

– А вообще-то полезно… Лечебное средство… Даже раны заливают, пощиплет – и все. Подумаешь! – хорохорился он.

Утешение…

Странно как-то. Родители совершенно не знали, какая у нас жизнь. Ну, совершенно. Они то и дело подчеркивали, как все нам легко достается, какие мы благополучные. А вот они, дескать, такого хлебнули! Какого?.. Может, и они от нас скрывали? Да наверняка. И не в голоде, холоде дело. Голод с холодом мы тоже видали. А у взрослых… Вот в наш дом недавно ночью «воронок» приезжал, забрали соседа-учителя. Как я ни допытывался: за что? – отец только делал страшные глаза, а мать отрешенно сказала: «До войны приезжали чаще…» У взрослых были свои игры – в жизнь и смерть.

И не поверишь, решили мы с Кривым убить Степанчикова. Может, как-нибудь сумеем вдвоем… Сначала его, а потом, если нас не заметут, и Соколова. И так приятно было нам, слабакам, помечтать об этом!.. Возвращается Степанчиков поздно вечером, а мы поджидаем его во дворе – он жил на углу улицы Карла Маркса. Там был деревянный, с узорными наличниками, красивый дом-теремок, от воинской части. Двор освещался лишь одной лампочкой. Вывернуть ее, затаиться у парадного и… камнем по голове. А что, никто не узнает!

Или – подкараулить на лестнице, где спуск к реке, там он к какому-то дружку ходит. Протянуть проволоку поперек ступенек, а самим затаиться в густом бурьяне, слева и справа от лестницы. Всех людей пропускать, никто ничего не заметит – ну, лежит себе на ступеньке какая-то проволока, чего такого. А как только Степанчиков сбегать будет, резко ее натянуть – он вмиг кувыркнется и голову себе раскокает. Там к реке до-о-лго вниз лететь!

Дальше слушай…

Помечтали мы, помечтали и бросили. Но не позабыли. Во всяком случае – я. Кривой к тому времени был уже мне не помощник…

Потом-то оказалось, что сплеча и сгоряча ничего не решить. Жизнь мудрее.

Я продолжал ходить и бросать еду теперь уже второй собаке – черному Жуку, и не из корысти, а жалко… Он тоже стал тощим, как его пропавшая мать. Даже если б он мне и ни капли не помогал – а я до сих пор верю, все-таки было это, было! – я все равно бы его подкармливал. Ведь носил же я куски прежней собаке, когда еще и не думал о чем-то просить. И откуда я взял эти заклинания? Нарочно ведь не придумаешь. Словно свыше озарило…

А злосчастия продолжались. Вдобавок ко всему оказалось, мой отец служил под прямым началом Степанчикова-старшего. Даже смешно. Сын в подчинении у сына, отец – у отца.

Ничего плохого про того подполковника сказать не могу. Мужик как мужик. Я уверен, он ничего не знал. Это как мир и антимир. Со взрослыми мы жили в разных измерениях. Но иногда и от нас к ним проникали какие-то отзвуки. Эхо, да?..

Меня как-то здорово избили за красиво живешь, и мать неизвестно откуда пронюхала, что нашими пацанами заправляет Юрий Степанчиков. Думаю, Кривой сболтнул. Она вцепилась-таки в отца и заставила его пойти к подполковнику.

– Да плевать я хотела, что он твой начальник! – кричала она, смазывая мне йодом ссадины. – Я мужчина или ты?

Отец понял, что он. Взял меня за руку и, как я ни упирался, потащил за собой. И все допытывался по пути о подробностях.

– Подробности у меня на морде! Он хуже фашиста! – вырвался я наконец у самого дома Степанчиковых.

Мне даже самому стало интересно, чем это кончится. А вдруг?! Поэтому я не удрал и остался у ворот, а отец вошел во двор и скрылся в парадном.

Я ни о чем и просить моих собачек не стал. Я вдруг правда поверил, что отец за меня постоит. Пошел же! Честно или нечестно сюда ввязывать взрослых, важен результат. Поверит ведь отцу подполковник. Нет, не устоять тогда Юруне против двух офицеров. Теперь ему хана, он даже не сможет ни сегодня, ни завтра, никогда отомстить. Если сейчас и отбрешется, значит, потом, нате вам, с ходу все подтвердится, если он по злобе опять пацанов на меня натравит… Фиг вам, конец всем мытарствам! Захочу, расхрабрился я, и Витька под защиту возьму. Скажу: «У Кривого отец на фронте погиб, а теперь мой его в обиду не даст. Так, мол, и заявил при свидетелях: руки, ноги поотрываю тому, кто этого мальчика-инвалида тронет! Из школы вышибу, в колонию отправлю! Отец у меня такой: сказал – сделал. Съели?»

Как приятно быть великодушным…

Минут пять я послонялся у ворот, а потом присел на завалинку под окном. Из форточки внезапно долетел голос отца:

– …Конечно, чепуха… Да-да, товарищ подполковник… Так точно! Не к лицу нам в мальчишечьи дела встревать. Прошу прощения…

До чего ж я отца возненавидел в ту минуту. Наверно, он стоял ближе к окну, поэтому я только его голос и слышал. Знакомо незнакомый, почтительный, угодливый… Никогда я раньше не слышал, чтобы с кем-то он так разговаривал.

– …Есть, товарищ подполковник!.. Хи-хи-хи… Не было печали, зато теперь семьями познакомимся. Сейчас я его, обормота, кликну. Еще выдам за брехню…

Неужели это мой отец? Брехло, всегда меня так бодренько называл: «сыночек», «наследник», «смена». Что ж, пусть радуется: достойная смена растет.

Убежать?.. Но куда??

А самое подлое впереди. Мы вчетвером, я с отцом и Юрий со своим, пили чай в заставленной немецкой мебелью гостиной. И мне все казалось, что пью не из трофейной фарфоровой чашки, а из той каски.

Юруня пододвигал мне пирожные в вазе, чинно прихлебывал и заливал:

– Я же не знал, батя. Они сами, у нас там такая шантрапа… Если б знал, я бы его защитил. Ведь мы почти что друзья? Верно, Толик? – прищурился он.

И все строго уставились на меня. Особенно мой отец. Но он-то должен был хоть что-то понимать. Видимо, и он в свою очередь считал, что я тоже должен его понять. Ну, набили морду – в детстве с кем не бывает. А ему теперь, извольте, надо ссориться с начальством. Или, может, он дипломатично считал: сам факт нашего Появления здесь уже поспособствует – его любимое словечко – на будущее благо… Мне хотелось хоть как-то оправдать отца, но все равно – ненавидел его и ненавижу.

– Он у нас стеснительный, – деланно засмеялся отец, потому что я продолжал молчать.

– А на вид боевой, – прогудел Степанчиков-старший, кивнув на мою разукрашенную вывеску.

Юруня пнул меня под столом носком ботинка, а на лице безмятежно сияла улыбочка:

– Друзья ведь?

Я вздрогнул и промычал:

– Угу. Друзья…

– Вот видите, – облегченно вздохнул мой иуда-отец.

Я тихонечко, будто дуя на чашку, засвистел своим особым призывным свистом, мысленно вызывая моих Жуков. И взмолился: спасите меня отсюда!..

– За столом не свистят, – сердито заметил отец. – Стыдно за тебя.

Три ха-ха! Ему, видите ли, за меня стыдно… Привел собственного сына к его палачу да еще и отчитывает. Я смотрел на отца сквозь щелки опухших глаз.

Наконец мое послание собачкам начало действовать: жучки недаром хлеб ели. Отец заерзал на стуле и робко сказал:

– Нам пора… – Он встал, мигом надел фуражку и чиркнул ладонью по козырьку: – Разрешите идти, товарищ подполковник?

– Что вы так официально? – попенял ему Степанчиков-старший. – Вы не на службе, а в гостях…

– Извините, привычка.

– Хорошая привычка, – встал подполковник и попрощался с ним за руку.

Я побрел к двери впереди отца.

– Что надо сказать? – цепко остановил он меня.

Я обернулся своим жутким лицом и промямлил разбитыми губами:

– Спасибо за угощение. – А затем потрогал свои синяки.

Вышло двусмысленно. Но, увы, это была единственная месть, которую я мог себе позволить.

Когда мы шли по двору, я обернулся. Юруня в окне показал мне кулак и исчез. Оказалось, и мой отец обернулся – он тоже все видел.

Ничего он мне не сказал. И только у дома бросил:

– Не связывайся.

Не связывайся… В этом был принцип всей его жизни, да и не только его. Не связывайся, не высовывайся, не вылезай, не замечай… Промолчи, уступи, поддайся. И вся мудрость – выжить любой ценой. Философия шкурника. Причем не того, кто снимает шкуру, а того, с кого снимают, – шкуроносца. Авось не всю снимут, не целиком – пронесет.

Матери отец тогда наплел с три короба: все, мол, в порядке. Я молча кивнул. И она успокоилась.

Я потому не стал возмущаться, что решил сам, даже и без Кривого, убить Степанчикова. Так надежней. Я где-то читал, что почти никогда не раскрыть преступление, которое сделал человек в одиночку раз в жизни.

Правильно говорят: зло порождает зло. Я вдруг захотел, ни мало ни много, поджечь Юркин дом. Однако рассудил: зачем другим-то страдать? Степанчиков такой гад, что сможет еще и спастись, а другим – крышка.

Лучше отравить. Чем? Был у нас где-то мышьяк, крыс в сарае травили. Щедро начинить пончик и угостить Юруню. Пусть думает напоследок, что подмазываюсь. А если не сразу отравится? Если откачают?.. Может меня назвать. Нет, надо чтоб все шито-крыто, иначе какая ж это месть!

Недолго зрел план. Один мой коллега любит повторять: «Раньше фиги росли на деревьях, а теперь зреют в карманах». Ничего, а?

Вот что я придумал: заманить Степанчикова, одного, в развалины маслозавода, а там… Но об этом я еще расскажу. Главное, как заманить? Чего это он попрется со мной один?

И опять мой план остался пока в голове, хотя вскоре я мог бы исполнить его в любой день. Как ни странно, после нашего визита к ним домой Степанчиков и впрямь вдруг стал показывать, что мы с ним по корешам. Подзывал, советовался, хоть и свысока, по любому поводу, к себе в сарай водил – там он свой велик ремонтировал, а я ему помогал. И я потихоньку стал забывать, что ли, о мести – отношения ведь наши круто изменились. Я же не злопамятный, а впрочем…

Как-то мы были вдвоем и в шутку начали бороться у него во дворе. Я тисками зажал его шею под мышкой, и, как ни колотил он сослепу меня, как ни лягался, я давил и давил из последнего, понимая, что он не сдюжит скорее. Ведь кислород перекрыт… В конце концов он захрипел и задергался.

Я отпустил. Он шмякнулся наземь, распахнув рот, дергая кадыком и выпучив свои белые глаза. Ей-богу, серые до белого! Жуткие, если вглядеться, – зрачки расплываются, и глаза становятся как оберточная бумага.

Когда Степанчиков очухался, он бешено, свистя горлом, заорал:

– Я из него друга сделал! – будто о постороннем. – Я с ним вожусь, а он… – И потом выложил все, что про меня думает. Мразь, мол, самая распоследняя, ничтожество, его, так сказать, приблизили к себе, а он, тля, возомнил!..

Но заметь, и пальцем не тронул. Понятно, никого своих вокруг не было, не посмел. Шея-то – вот она, еще болит, помнит мой железный захват. Эх, если б он кинулся, я б его так отделал, свои б не узнали! Тот прежний страх у меня враз прошел, и я даже удивлялся: как мог бояться эту козявку?

Так мы и не схватились. А на следующий день мой страх вернулся опять. Достаточно было вновь увидеть Степанчикова – с Соколовым и пацанами. Всю мою случайно приобретенную уверенность начисто смыло. Дух был слишком рабский. Но глоток свободы я все-таки вдохнул, когда вчера Степанчиков задыхался. Об этом как-то помнилось, и сам Юруня помнил – по глазам видно.

Зато Соколов ничего не знал и потому ничего помнить не мог. Степанчиков его науськал, и тот меня мигом избил. Лицо почему-то не трогал – видать, предупредили, слишком заметно будет, – старался в живот бить. А Степанчиков, святой, нас разнял, когда вмешались прохожие. И своему бате, очевидно, о том прокаркал, потому что вечером мой отец доложил матери:

– …Вот видишь, Юра Степанчиков за него теперь заступается!

– А кто тебя к ним послал? – возгордилась она и повернулась ко мне: – Ты с Юрой дружи, у них и семья хорошая, интеллигентная. Чего не ешь?

Как я мог есть, если у меня все печенки отбиты.

– Нелюдимый какой-то, – неприязненно взглянул отец.

– Весь в тебя, – не осталась в долгу мать.

Она, наверно, была права. В кого ж еще? Сейчас-то я бы сказал: гены виноваты. А попробуй их пересиль!

Попозже ко мне заглянул Кривой.

– Я тебе тут принес… – прошептал он, вызвав в коридор, и достал из кармана махонькую баночку. В ней золотился мед. – Ух как полезен! Ты теплой водой его разведи и весь выпей. Только сразу. Сильно болит?

Он потрогал мой живот, я чуть не вскрикнул.

– Пройдет, – уверял Кривой, – с меда-то. Древнейшее средство. Еще фараонов медом лечили – соты в пирамидах нашли! Пчелы на тысячи цветов садятся, а среди них много лечебных. Они все лечебные травы опыляют – поможет!

И помогло. Кривой полагал, от меда.

А я-то знал, кто меня выручил уже в который раз. Достаточно лишь призывно посвистеть – и…

У вас фантиками увлекались?.. Вот и у нас тоже. Дурацкая забава. Больше девчонкам подходит. Поесть конфет приходилось редко, зато фантики собирали. Хранили, меняли, играли, чей фантик чужой покроет. Особенно ценились красочные обертки от дорогих конфет, с золотым и серебряным фоном. А уж от плиток шоколада – цены нет!

Лопухи, вроде нас с Кривым, собирали, а Степанчиков с Соколовым – торговали. Я все удивлялся, откуда у них целые пачки гладких, новеньких, одинаковых фантиков. Секрет раскрылся просто. Воровали с конфетной фабрики.

Тягучий, сладкий, с примесью ванили запах обволакивал Кольцовскую задолго до подхода к самой фабрике. Она была отгорожена от улицы высокой, из выкрошенного кирпича оградой. Там рядом, кажется, еще протезная мастерская была, и нередко изнывала очередь инвалидов. Они заходили и выносили шарнирные суставчатые протезы, похожие на ноги от рыцарских лат…

Чего-то я разболтался – на воспоминания потянуло. Когда вспоминаешь, любой лопух в прошлом пальмой кажется…

Итак, однажды Соколов нам приказ передал от Степанчикова: как стемнеет, полезем на фабрику за фантами. А мы знали, что там сторожа и собаки. Веселенькое дело предстоит!.. Прав был Кривой: лучше уж сразу в тюрьму сесть, чем постепенно садиться.

Вечером мы собрались на Кольцовской под толстенным необъятным тополем, говорят, еще времен Петра Первого. Когда тополь зацветал, он мог запорошить пухом полгорода.

Нас было человек пять, не считая Степанчикова и Соколова. Так сказать, теплая компания. Пятеро подневольных и двое господ.

– А сторожа с ружьями? – вслух трусил Витек Кривой.

– Там увидишь, – хохотнул Соколов.

– Вторым глазом, – улыбнулся Степанчиков.

Все подобострастно захихикали. А я? Наверно, тоже подтявкивал. С волками жить…

– Сволочи… – неожиданно заплакал Кривой, так проняло. – Какие сволочи…

– Мямля, – сплюнул Степанчиков. – Еще и обзывается!

– Гнида, – поддакнул в молчании Соколов. И спросил: – Врезать ему? Темную?

Степанчиков как, полководец величественно махнул рукой. И вся стая бросилась на Кривого… Нет, я нет, я стоял в сторонке. Но не просто так, руки в брюки. Я умолял моих жучат помочь Витьку: «Жук-Жучок, и ты, черный Жук…»

– Хорош! – остановил главарь стаю, и все рыча отвалились от Кривого.

Витек сжался в комок на земле, закрывая голову руками. Он сжимался и сжимался, как бы становясь все меньше, а мы смотрели… Не сразу он недоверчиво выглянул глазом из-под рук, по-прежнему не вставая.

– Живой? – рассмеялся Степанчиков. – Правильно, головку береги, а то пятерок больше не получишь.

– Отличник, – презрительно протянул Соколов. – Тля. Вставай, первым полезешь.

– Толку от него, – возразил кто-то, – пусть лучше на шухере постоит.

– Да он только пол-улицы видит, – вновь прошелся по Кривому Соколов.

Витек как-то постепенно, словно по частям, встал…

– А там от него какой толк? – кивнул на ограду фабрики тот же кто-то.

– Цыц. – И Степанчиков гордо заявил: – Первым полезу я.

Во как надо авторитет зарабатывать. Понял? Надо знать, когда, где и как. Степанчиков это умел. И даже я, который так ненавидел Юрку, глядел на него в ту минуту с завистью.

Он перебежал улицу и легко, будто с разбегу, единым махом взлетел, ловко цепляясь за выбоины кладки, на стену и пропал. Мы гурьбой поспешили к ограде. Кривой, хромая, приотстал, и я тихо спросил:

– Ну как ты?

– Ничего. Я закрылся… Свернулся как ежик.

Сейчас, когда столько лет прошло, мне удивительно: он даже и не обиделся на меня за то, что я не вступился. Воспринял как должное. Лучше б и мне тогда с ним накостыляли заодно. Не привыкать, не впервой.

Ну что? Стоим мы у стены, прислушиваемся… Из-за гребня донесся чуть тихий, как бы шепотком свист. Мы всем скопом полезли на стену, на приступ. Взяли ее и с треском ссыпались в жесткий прошлогодний бурьян. Затихли. Ну, прямо кино о разведчиках!.. Рядом посапывал Кривой. Он нашел во тьме мою руку и схватился за нее. Знаешь, словно за старшего брата, хоть мы и одногодки – по двенадцать каждому.

Новый короткий свист впереди. Мы двинулись бесшумно, как индейцы по тропе войны. «Зверобоя» читал?.. А «Следопыта»?.. Значит, секешь.

Выбрались к какому-то дощатому навесу на бревенчатых стойках. Повсюду пирамиды открытых ящиков. Степанчиков и Соколов – когда и он успел? – уже суетились там… Тройку тяжелых ящиков, в которых что-то белелось, мы оттащили к ограде.

В них были плотные стопы новеньких конфетных оберток. Не знаю почему, но меня всегда удивляла разница между завернутым и развернутым фантиком. Когда он с конфетой – совсем мал, а развернешь, разгладишь – куда больше игральной карты. А эти, плотные и ровные, попросту казались огромными, чуть ли не с открытку. Мы совали их в карманы, за пазуху, пачки разлетались, усеивали землю…

– Это что, – пробурчал кто-то. – Шоколаду бы тиснуть, а?

Но тут в глубине хоздвора замигал фонарик. «Айда», – прошипел Степанчиков. И мы посыпались через стену обратно, на свободу улицы.

Награбленное мы доставили в сарай к Степанчикову. Соколов еще притащил какой-то, аккуратно завернутый в бумагу и перевязанный веревкой, пухлый тючок:

– Ну-ка, ну-ка…

В нем оказалась новенькая телогрейка, из карманов торчали тоже ненадеванные брезентовые рукавицы.

– Небось сторожу выдали, – догадался Соколов, – а он, растяпа, кладет где попадя. Ничего, за полета загоним!

Все притихли. Одно дело фанты, другое – вещи. Но Степанчиков забрал ватник, притырил куда-то и безмятежно сказал:

– Сторожу еще выдадут.

Каждому из нас он милостиво позволил оставить себе по пачке фантов, остальные – в общий котел. Надо понимать, ему с Соколовым. Я наконец рассмотрел, за чем мы лазили, – как сейчас помню, на белом фоне была нарисована голубая слива, обрамленная листочками. Жаль, все картинки были одинаковые. Для коллекции не годятся, а меняться – кому нужны простенькие фантики от дешевых местных конфет? Ну да Степанчикову с Соколовым все равно навар. Загонят дурочкам из девятой женской, пусть по копейке, мы же добыли тех фантов – тысячи!

И только тогда я внезапно хватился – нет Кривого…

– Сцапали, – враз струхнул Соколов. – Всех заложит.

– Я все перепрячу. По домам! – тихо приказал Степанчиков, и мы мигом разбежались.

У меня еще запоздалая мысль мелькнула – отдать свою пачку Юрке. У него и так много: если вдруг и найдут, какая разница – сотней больше, сотней меньше. Значит, и я не сомневался, что Кривой может всех предать. По своей мерке мерял. Меня б заловили, на допросе наверняка не выдержал, раскололся бы. Сторожа, родители, милиция – нипочем не устоишь. А может, понаплел, понаврал, понагородил бы небылиц: заманили-де незнакомые мальчишки – не помню, не знаю, темно было!

Фантики я спрятал в своем парадном, под лестницей. Только вылез из-под нее, слышу: бежит кто-то по двору. Высунулся я украдкой – Кривой! Влетает ко мне в тамбур. Еле дышит… Лицо серое, я еще подумал: от нашей пыльной лампочки, а потом докумекал – он за сердце держался.

– Ты где был? – ору ему Шепотом.

– Сейчас, сейчас… – Он опускался на ступеньки, бормотал: – На сторожа нарвался.

– Как?

– Откуда я знаю! Он за мной по всему городу… Еле ушел. – И виновато так: – Мне же бегать нельзя.

Пузыречек достал, что-то глотнул. Лег навзничь спиной на лестницу, лежит, глаз вовсю открытый. Я перепугался:

– Мать позову!

А он:

– Не надо. Полежу, пройдет… У меня уже бывало.

Отлежался… Я все трусил, что кто-нибудь в парадное войдет. Взял его под руку, повел к нему, на второй этаж.

– Слушай, – я стал ощупывать его, – а где эти?.. Домой не тащи.

– Растерял по пути. – Слабо он улыбнулся. – Бегу, а они из меня вылетают и прямо на сторожа. А он знай руками отмахивается. Бежит и отмахивается.

Я засмеялся. Стоим и смеемся…

А через несколько дней Кривого не стало. Умер… От чего? От жизни. Врачи же говорили: стенокардия.

Мы-то и есть самое распотерянное поколение. Куда весь порох ушел? Не воевали, не восстанавливали. Все какие-то кривые да согнутые. Что мы хорошего сделали? В лучшем случае учились. Учились вообще. Для чего? Того нельзя, этого не положено, сюда не суйся, туда не смотри – разговорчики! Всю-то жизнь мальчики для битья. Боязливое поколение… Промежуточное какое-то. Правда, дети у нас получше – посмелее. Теперь надо внуков ждать – те, надеюсь, совсем прямыми станут.

Эта смерть поразила меня! Я вообще не представлял, что такие молодые помирают. Ну, старики – ладно, где-то, кто-то. А тут рядом, дружок мой… Ну, болел. Все мы болеем. Но чтоб так просто, насовсем умереть – нет, не бывает. Неужели понесут его, с неподвижным лицом, с острым носом, в темном гробу и навсегда закопают?..

Слушай дальше. С похоронами Кривого я вообще попал в непонятную историю. Фактически я был его единственным другом, а оказался как бы последним жлобом.

Забыл сказать, что Степанчикова мы избрали старостой класса, единогласно, конечно. И вот когда известие о смерти Витька докатилось до школы, Юруня вдруг развил деятельность.

– После уроков, – говорит, – пусть каждый принесет деньги на похороны. А я строго по списку передам. От всего класса нашему товарищу венок будет или что там нужно.

И ведь сам собрал, принес и отдал, подлец, деньги матери Витька, а та обнимала, гладила по бандитской голове и ревела в голос. Он тоже слезу пустил, плач ведь заразителен, как зевота.

Но это потом, а вот раньше… После школы я побежал домой. Было решено, что каждый срочно, сейчас принесет по три рубля. Можно и больше. Сам Степанчиков от себя лично сразу внес пять рублей!

Господи, как я переживал! Матери дома не было, на работе – тоже, неизвестно куда запропастилась. Везде искал. Отцу в часть звонил – и его как назло нет! По соседям я бегал, пытался взаймы одолжить. Бесполезно. Кто ж пацану даст?.. До точки дошел: была даже дикая мысль попросить трешник у самой матери Кривого, да ноги к той распахнутой двери больше не шли.

Я жутко понимал, что если не принесу деньги на такое, мне конец, со света сживут. Да и сам со стыда провалюсь. Ни занять не мог нигде, ни домой попасть – ключ перед школой забыл. Дома-то я вывернулся бы: либо деньги нашел, либо какую-нибудь свою книжку взял и загнал бы по дешевке.

Если б я знал, что все это время моя мать была на втором этаже у матери Кривого…

Пришлось мысленно жучат умолять: выручайте, родненькие, как угодно, пропадаю!

И сразу сообразил: может, в школе у наших трешник перехвачу? Ведь будут деньги вносить. Глядишь, у кого-то и сдача останется, попрошу.

Черта с два! Все внесли, пока я метался, и Степанчиков мрачно ожидал одного меня со своим списком.

– Давай быстрей! – раскричался он. – Гони трюльник, расписывайся и уматывай! Весь день из-за тебя торчать?