Текст книги "Запретная тетрадь"

Автор книги: Альба де Сеспедес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

27 января

Вот уже несколько дней, как я чувствую себя очень уставшей. По вечерам, когда возвращаюсь домой, мне даже есть не хочется. Кажется, я дошла до точки, когда необходимо подвести итоги своей жизни, как бы наводя порядок в ящике, куда долгое время кидала все как попало. Может, возраст детей наводит меня на такие мысли. Ведь с момента, как мне было двадцать, и до сегодняшнего дня я заботилась только о них, и мне казалось, что так я забочусь и о самой себе.

Но раньше это было несложно: достаточно было заниматься их здоровьем, воспитанием, оценками в школе; речь шла об интересах и проблемах возраста, отличного от моего, не задевавших лично меня. Сегодня же, наблюдая их первые столкновения с жизненными проблемами, видя, как они колеблются, по какому пути двигаться, я задаюсь вопросом, верен ли тот, который выбрала я. Предлагая им свой опыт, я пытаюсь постичь многое из того, что произошло в моей жизни и что я приняла, не спрашивая себя о причинах.

Мне нужно иногда оставаться одной; я ни за что не осмелилась бы признаться в этом Микеле, боясь огорчить его, но я мечтаю об отдельной, собственной комнате. Прислуга, хоть и работает непрерывно весь день, вечером говорит: «Доброй ночи», – и имеет право закрыться в какой-нибудь каморке. Я бы удовольствовалась каморкой. Но нет: мне никак не удается уединиться, и только отказываясь от сна, я нахожу немного времени, чтобы писать в этой тетради. Если я дома и перестаю делать то, что делала, или вечером, в постели, отрываюсь от книги и смотрю в пустоту, кто-то всегда заботливо спросит, о чем я думаю. И хотя это неправда, я отвечаю, что думаю о работе или веду какие-то подсчеты; одним словом, мне вечно приходится делать вид, что я думаю исключительно о практической стороне жизни, и эта фальшь изматывает меня. Если бы я сказала, что думаю о какой-нибудь моральной, религиозной или политической проблеме, наверное, надо мной бы рассмеялись, ласково потешаясь, как в тот вечер, когда я заявила о своем праве вести дневник. Но разве мы можем придерживаться каких-либо норм, никогда их не анализируя? Микеле возвращается домой с работы и принимается читать газету, слушает музыку, сидя в кресле, и может просто предаваться размышлениям, если хочет. Я же возвращаюсь домой с работы, и мне сразу надо на кухню. Иногда, глядя, как я деловито прохожу мимо него, он спрашивает: «Все готово? Тебе помочь?» Я сразу же отклоняю его предложение, говоря спасибо. На самом деле, я бы устыдилась, если бы он помогал мне в моих женских делах, в готовке например; хотя он ни капельки не стыдится, что я помогаю ему в делах, которые считаются мужскими, то есть в зарабатывании денег, на которые приобретаются продукты для готовки. Несколько дней назад мы ходили в кинематограф, смотрели американскую ленту; в какой-то момент мы увидели, как муж помогает жене мыть посуду. Все смеялись, и мне тоже, признаюсь, было смешно. Потом там показывали жену, которая работает в конторе – серьезная, в очках, отдает приказы кому-то из служащих, – и никто не смеялся. Я сказала, что, видимо, предполагается, что женщины способны делать больше, чем мужчины, и Микеле рассердился.

Вот что я думаю, не без некоторой обиды, когда устаю. Возможно, женщины быстрее привыкают к новым обстоятельствам, они, в целом, меньше думают и поэтому принимают эти обстоятельства, не оправдывая их. Микеле сорок девять лет, он родился в те времена, когда все было иначе, он все время говорит, что его отец ни за что бы не согласиться показаться на людях с пакетом под мышкой. Риккардо же совершенно такого не стыдится; иногда он сам вызывается мне помочь или сидит со мной на кухне, пока я готовлю или навожу порядок, и мы разговариваем. Между сыном и матерью всегда устанавливается большая степень доверия, чем между матерью и дочерью, хотя, казалось бы, должно быть наоборот. Может, будучи разного пола, они никогда не достигают абсолютной близости, кажется, что они не настолько родственники, скажем так, а потому можно быть искреннее. Женщины знают друг друга слишком хорошо. Неудивительно, что душевное состояние Миреллы глубоко беспокоит меня и совершенно не тревожит ее отца. Риккардо сказал мне, что она часто ходит куда-то с людьми, которые все старше ее, что они посещают бар в какой-то гостинице и выпивают. Я обмолвилась об этом в разговоре с Микеле, но он вечно бросается от одной крайности к другой, в зависимости от настроения: то говорит, что матери все время преувеличивают, что нужно понять молодежь, то – что запрет Миреллу дома. Так что я не осмеливаюсь говорить с ним откровенно, но на меня давит то, что приходится брать всю ответственность исключительно на себя: я боюсь ошибиться. Вчера вечером, чтобы поговорить с ним о Мирелле, я прибегла к уловке: сказала ему, что дочь одной моей коллеги ведет себя так, как я описала, имея в виду, конечно же, поведение нашей дочери. Я спросила, как бы мы поступили в подобном случае, а он ответил, что с нами такого случиться не может, потому что все зависит от того, как детки воспитываются, от тех примеров, которые им подавали; что моя подруга – вдова, и девушка была лишена отцовской опеки, и теперь печальные последствия налицо. Я не решилась признаться ему, что рассказанное как раз таки случилось именно с нами; мне казалось, что это неправда. Я тихонько ответила, прячась за улыбкой: «Конечно, ты прав, но все-таки гипотетически – предположим, что Мирелла начнет вести себя чересчур свободно, станет подолгу где-то задерживаться, а домой будет приходить с таким выражением лица, которое будет меня расстраивать…» Он досадливо перебил меня: «Слышать этого не желаю, даже в шутку». «Ладно, – продолжила я все тем же тоном, – но допустим, она возвращается домой с дорогими подарками от мужчины и, оправдываясь, врет, как в тот вечер, помнишь? Когда она сказала, что пошла в кино с Джованной, а на самом деле ходила танцевать. Представь, что она говорит: хочу жить легкой жизнью, каким угодно образом, любыми средствами…» Микеле ответил, что никогда не позволит ей так говорить у себя дома. Я возразила, что прошло то время, когда отец мог сказать «я не позволю», а дочь должна была подчиниться, потому что он обеспечивал ее питанием, одеждой, жильем; сейчас – хорошо это или плохо, не знаю, – такая девушка, как Мирелла, может ответить: «Уйду из дома и найду работу». Тогда Микеле сказал, что не хочет тратить свое время, слушая эти абсурдные разговоры, что мне, видимо, нечем заняться, раз я пускаюсь в эти гипотезы, у него газета не читана, я никогда не интересуюсь международной повесткой, не отдаю себе отчет, что в мире происходит. Я сказала, что прекрасно отдаю, больше того, что эти проблемы не кажутся мне чуждыми друг другу. Он спросил: «Какая тут связь?» Я не нашлась, что ответить, но именно так чувствовала.

28 января

Сегодня день рождения Миреллы. День прошел безмятежно; мои родители пришли на завтрак, и отец Микеле тоже. Он очень стар, и всякий раз говорит, что это последнее семейное торжество, в котором он участвует. Никогда не знаешь, что ответить на эти его слова, потому что это может оказаться правдой, и тем, кто моложе, едва ли не стыдно пережить его, это кажется каким-то неуважением. Мы все были в хорошем настроении: мой свекор советовал Риккардо жениться пораньше, чтобы он успел познакомиться с правнуком. «Мальчик, не забудь, – сказал он, – только мальчик». Мой свекор – полковник на пенсии, он не поклонник женщин и их общества; если и говорит о них, то только в хищно-презрительной манере, от которой я краснела в молодости. Мой отец, всегда очень сдержанный, и даже Микеле – оба они тоже призывали Риккардо жениться, из тех же соображений. Может, потому что они как следует поели и выпили, вокруг них распространилась та особая атмосфера, какая бывает на свадебных банкетах, – слегка неуместная, если подумать. Понятно, что Риккардо было неловко. Он защищался, говоря, что не может жениться, потому что беден, а девушки сегодня не готовы терпеливо ждать, пока жених найдет работу и проторит себе дорогу. «Они не такие, какой ты, наверное, была в их возрасте», – частенько говорит он мне. И произносит эти слова ласковым тоном, непохожим на тон Миреллы; я чувствую, что он представляет меня иначе, чем она. Вот и Микеле сегодня за столом, желая меня похвалить, сказал: «Да, ты действительно не такая, как все, мам», – и улыбался мне, словно девочке. Я попросила его не называть меня «мамой», а обращаться по имени. «Прекрасно, Валерия», – тут же сказал он жеманно-заботливым тоном. Но мое имя, произнесенное им спустя столько лет, произвело на меня столь диковинное впечатление, что я, смеясь, добавила: «Да я шучу…»

Но ведь казалось же естественным, что он звал меня так после помолвки и в первые годы нашего брака, и в письмах, которые писал мне с войны, из Африки. «Моя Валерия» – так он всегда писал. И я действительно всегда принадлежала ему, детям: сейчас же иной раз мне кажется, что я привязана ко всем, никому при этом не принадлежа. Мне кажется, что женщина всегда должна кому-то принадлежать, чтобы быть счастливой.

Именно это я и говорила Мирелле сегодня вечером, помогая ей одеться. Она так по-детски радовалась весь день, была так довольна полученными подарками, что мне кажется, горизонт прояснился. Ей было в радость провести с нами сегодняшний праздник, мы были едины, и она, конечно, чувствовала, что здорово быть частью семьи. Семья выражает силу, непреодолимую, чудовищную силу, которая, пожалуй, может показаться гнетущей тем, кто еще очень молод. Поэтому я хотела, чтобы она спокойно пошла веселиться, с моего разрешения. Может быть, если я не стану ей противоречить, у нее пропадет вкус к перепалкам, а заодно и желание бунтовать. Она обещала, что вернется в одиннадцать; уже четверть двенадцатого, но она сильно не задержится, я уверена. Она была так грациозна в своем красном пальто и даже обняла меня, уходя. Лучше мне перестать писать, а то я не успею спрятать тетрадь. Сейчас я храню ее в ящике, где лежат мои детские вещи и письма Микеле, – этот ящик никто никогда не открывает.

29 января

Вчера Мирелла вернулась в два: я уснула в одежде, как была. Она показала мне золотые часы, которые подарил ей на день рождения Кантони. Я велела ей немедленно вернуть их, потому что непозволительно принимать подобные подарки от кого-либо, кроме жениха. Она отказалась, добавив, что снова напрасно позволила себе откровенность. Я сказала, что больше никуда ее не отпущу по вечерам, а она ответила, что, если я этого боюсь, любовника можно и днем завести. А потом заявила, что с первого числа начнет работать.

30 января

Это чудовищно, я уже не знаю, что и делать, я потрясена. Сегодня вечером Риккардо вернулся домой в ярости и сразу же спросил меня: «Где Мирелла?» Я спросила, что ему нужно, а он резко ответил: «Где она?» Она куда-то пошла. Он сказал, что поссорился с Мариной, потому что та утверждала, что Мирелла – возлюбленная Кантони. «Это неправда!» – воскликнула я, уверяя, что это все сплетни, злословие. А Риккардо ответил, что ее видели выходящей из его парадной в воскресенье вечером: на ней было красное пальто.

2 февраля

Это очень трудные для меня дни. С тех пор как Риккардо признался, что слышал, будто Мирелла – возлюбленная Кантони, мне кажется, весь мир переменился. Я не верю в то, что рассказала ему Марина, никогда не верила, с того самого мгновения, когда он сказал мне об этом с искаженным недоброй бледностью лицом. Да и сама Мирелла это опровергла, когда я заговорила с ней в тот же вечер: она заверила, что ходила к нему домой вместе с другими друзьями, вот почему кто-то видел, как она выходит из парадной. Она дала убедительные объяснения; впрочем, может, и соврала.

После беседы с Риккардо и Миреллой я решила выждать два или три дня, поразмышлять, стоит ли верить этим сплетням, прежде чем обсудить их с Микеле. Но ночью я не могла уснуть, боялась, что сейчас он проснется, повернется и примется меня укорять, хотя я ничего дурного не сделала. Утром я рано проснулась и на мгновение понадеялась, что все приснилось в кошмарном сне; может быть, так же просыпались после бомбежек те, кто ходил спать в убежище или в чей-то еще дом, потому что тот, который они любили, где жили годами, в котором знали каждый уголок, каждую каморку, – отныне всего лишь груда развалин. Хоть я и совершала те же действия, что и днем раньше, те же, что и всегда, мне казалось, что они необычны; и даже трамвай, старый трамвай, который ходит по нашему району и в который я уже много лет вхожу каждое утро в одно и то же время, казался мне одним из тех трамваев, на которые мы садимся, усталые, приехав на рассвете в незнакомый город, толком не зная, привезут ли они нас туда, куда нам нужно. На работе я сразу же жадно проглядела газету. Думаю, что боялась обнаружить наше имя в какой-нибудь заметке о местных новостях – из-за Миреллы. В криминальной хронике писали о парне, который убил отца, отказавшего ему в небольшой сумме денег, о семнадцатилетней, которая стреляла в жениха, и, наконец, о юной девушке, покончившей с собой. Я не раз читала о подобных случаях, но не задумывалась, что у этих ребят, у этих юных девушек есть матери и отцы, – и не пыталась вообразить, что чувствуют родители, когда им сообщают о таких чудовищных вещах. Возможно, моя способность сострадать притупилась и я даже считала их виновными в том, что плохо воспитали детей, недостаточно заботились о них. Но я-то посвятила своим детям всю жизнь.

Кроме того, должна признаться, у меня ощущение, что я боюсь за свое будущее – еще сильнее, чем за будущее Миреллы. Может, потому, что все еще не могу представить себе, как будет проходить ее жизнь, а моя при этом, как мне кажется, внезапно прервала свой безмятежный ход. Я всегда думала, что Мирелла рано выйдет замуж, потому что она привлекательная девушка, хоть и не богатая; и у нее немедленно родятся дети, которыми, как я предвидела, мне предстоит заниматься. Теперь я начинаю подозревать, что не столько желала ее свадьбы, как того момента, когда родятся эти дети. Мне очень нравятся младенцы, мне нравится сжимать их в объятиях, ласкать, представлять, о чем они думают. Когда дети вырастают и учатся объясняться словами, это уже не то. В последнее время, хотя у меня было много дел и я очень уставала, все равно часто думала, что хотела бы родить еще одного ребенка. Больше того: чем сильнее я уставала или нервничала, тем сильнее желала родить его; но это, разумеется, было бы смехотворно, в моем-то возрасте. Рожать малыша, когда твои дети уже взрослые и у них могут родиться собственные дети, – это никуда не годится. Я утешалась, думая, что скоро у меня будут дети Миреллы. Это одна из первых вещей, о которых я хотела написать, когда начала этот дневник, и потом все время забывала. Поэтому сейчас, когда я узнала, что Мирелла собралась на работу и что она выйдет замуж лишь тогда, когда сочтет это выгодным, мне показалось, будто она совершает плохой поступок скорее по отношению ко мне, чем к самой себе: одним словом, будто она меня надула. В сорок три года, если мы лишаемся всего, чем владеем, слишком сложно вновь начать жить.

И все же бывают моменты, когда такая возможность, напротив, представляется мне исключительно привлекательной. Я вижу себя выходящей из дома, свободной, счастливой, как тем ноябрьским утром, когда казалось, что на дворе все еще лето, и я купила эту тетрадь. Я думаю, что в конце концов все сложится хорошо; у Миреллы будет интересная работа, как у моей подруги Клары, чье имя мы все время читаем в списке кинематографических авторов, потом выйдет за адвоката Кантони или другого столь же богатого человека; Риккардо окончит университет в следующем году, найдет работу и женится на Марине. Он только о ней и думает, мечтает зарабатывать ради нее. Порой он говорит, что хотел бы подарить мне все, что нужно; говорит о шубах, о путешествиях, о домиках на природе, о сказочных вещах, которые он никогда не сможет мне подарить. Но в прошлом году, заработав немного денег частными уроками для двух ребят из начальной школы, он все потратил на Марину, на подарки и кинематограф. Думаю, что, вообще-то, когда дети покинут наш дом, Микеле и я испытаем своего рода облегчение. Микеле теперь достаточно зарабатывает, он очень доволен: когда он звонит мне из банка и быстро-быстро говорит, ссылаясь на то, что очень занят, его голос кажется помолодевшим: кажется, еще немного – и я услышу пламенные речи былых времен. Будь мы одни, то могли бы даже совершить небольшое путешествие, мы ведь давно об этом мечтаем, он говорит, что хотел бы поехать в Милан, чтобы увидеть, как его отстроили после войны. Ну а я хотела бы в Венецию, где мы провели наш медовый месяц.

Как ни абсурдно, именно в эти дни, когда я так мучаюсь, мне часто случается мысленно возвращаться в Венецию; я вижу себя в гондоле или на площади Сан-Марко среди голубей, и свет вокруг меня ослепительно желто-серого цвета, как в том октябре. Я больше не возвращалась в Венецию с тех пор. Столько раз говорила, что с удовольствием свозила бы туда наших детей, но Микеле возражал, что с детьми нет смысла ехать в Венецию. Они в ответ чуть ли не обиделись, и я бросила на Микеле укоряющий взгляд; теперь же думаю, что он был прав. Я вижу, как выглядываю из окна нашего номера на Большой канал: светит луна, но канал все равно кажется чернильным. Я думаю об этом, когда иду по улице или сижу на работе: в конторе я чувствую себя свободнее, почти веселой. Вчера даже вырезала из газеты заметку, где давались рекомендации по уходу за внешностью. Я чувствую своего рода нежелание возвращаться домой в эти дни. Меня утешает лишь мысль о моей тетради.

3 февраля

Я решила поговорить с Микеле; завтра. До сих пор откладывала, потому что Риккардо был слишком возбужден и я боялась, что его расположение духа может повлиять на отцовское. Сложнее всего оказалось именно убедить его смолчать. Мне приходилось постоянно делать так, чтобы он не оказался наедине с сестрой; с самого первого вечера я отговаривала его от беседы с ней, убеждала, что это моя задача. «А если она скажет тебе, что это правда, она его любовница, как ты поступишь?» – спрашивала я его. Он всякий раз отвечал, что схватил бы ее за руку и выставил из дома. «Хорошо, – говорила я, – понимаю; а дальше? Рассчитаем практические последствия такого жеста». Он не отвечал, продолжая твердить угрозы. Я чувствовала, что он так говорит из-за Марины: на самом деле это ей он хотел предоставить доказательство собственной силы и, проявив принципиальность своего характера, завоевать не только ее уважение, но и восхищение. Нужно дожить до моего возраста, чтобы понять, что часто требуется большее усилие воли, чтобы вытерпеть что-то. Однажды я сказала сыну, что лучше бы он попробовал разузнать, кто такой этот адвокат Кантони. Риккардо нехотя ответил, что все считают его приличным человеком. Я облегченно вздохнула, а Риккардо тем временем возбужденно говорил, что Микеле должен назначить ему встречу, поговорить с ним лицом к лицу, ясно и четко; а иначе он это сделает сам, но, может быть, лучше до подобного не доводить, потому что он слишком склонен к насилию. Ему нравится проводить это разделение между собой и своим отцом. «Мирелла несовершеннолетняя, – говорил он, – его можно принудить жениться на ней». Боюсь, что и Микеле мыслит в том же духе: если так и окажется, это будет означать, что я неправа, и я предоставлю дело ему, ведь он мужчина, и в таких обстоятельствах, конечно, лучше меня понимает, как действовать. Может, ему стоит отправить Кантони приглашение прийти к нам домой; мы все выйдем, чтобы они могли поговорить наедине. Но если Кантони откажет в визите, не могу себе представить, чтобы Микеле направился в его бюро. Кантони может и не принять его или заставить ждать часами, как делает с досаждающими ему людьми директор моей конторы, когда они приходят напомнить о чем-то, в чем он твердо решил отказать. Я представляю, как Микеле сидит в приемной, среди тех, кто приходит взимать оплату по счетам, и терпеливо ждет своей очереди, потом вижу, как он стоит напротив незнакомого мужчины гораздо моложе его самого и просить погасить долг по отношению к нашей дочери. Возможно, даже угрожает судебным иском, утверждая, что Мирелла была обманута. Мы и вправду могли бы выдвинуть этот тезис ввиду ее возраста. Однако это было бы нечестно: я убеждена, что если Мирелла и совершила подобное, то прекрасно знала, что делает. Я даже спрашиваю себя, поступила бы она так же, если бы это был бедный мужчина, один из ее одноклассников. Может быть, единственный человек, который мог бы пойти поговорить с Кантони, – это я: предпочитаю, чтобы уж лучше обманывала, просила именно я, а не Микеле. Вот что: я наконец-то высказала подозрение, которое пока что никому не осмеливалась поверить. Нужно, чтобы Риккардо это усвоил, чтобы Микеле сразу же понял: никому из нас не нужно идти разговаривать с Кантони ровно потому, что Кантони богат, и если окажется, что он все-таки обязан жениться на нашей дочери, для нас это будет нежданная удача.