Текст книги "Голубой период Займы"

Автор книги: Аластер Рейнольдс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Аластер Рейнольдс
Голубой период Займы[1]1
  «Zima Blue», by Alastair Reynolds. Copyright © 2005 by Alastair Reynolds. First published in Postscripts 4. Reprinted by permission of the author.


[Закрыть]

Спустя неделю народ начал разъезжаться с острова. Зрительские трибуны вокруг бассейна пустели день ото дня. Большие туристские корабли потянулись обратно в открытый космос. Любители искусства, комментаторы и критики паковали чемоданы по всей Венеции. Их разочарование висело в воздухе над лагуной, словно миазмы.

В числе тех немногих, кто продолжал оставаться на Муржеке, я каждый день возвращалась на трибуны. Я смотрела часами, щурясь из-за дрожащего голубого света, который отражался от поверхности воды. Бледное тело Займы лицом вниз перемещалось от одного конца бассейна к другому так вяло, что его можно было принять за болтающийся на воде труп. Пока Займа плавал, я прикидывала, как же мне лучше изложить его историю и кому ее продать. Я попыталась вспомнить название своей первой газеты, еще на Марсе. Большое издательство заплатило бы больше, но где-то в глубине души мне хотелось вернуться к истокам. Это было так давно… Я попросила ИП[2]2
  ИП – искусственная память.


[Закрыть] уточнить название газеты. С тех пор прошло так много времени… сотни лет, наверное. Но в памяти ничего не всплывало. Еще один тоскливый миг, и до меня дошло, что день назад я отказалась от ИП.

– Ты теперь предоставлена себе самой, Кэрри, – произнесла я. – Пора привыкать.

Плывущая фигура достигла дальнего края бассейна и двинулась обратно в мою сторону.

Двумя неделями раньше я сидела в полдень на площади Святого Марка, глядя, как белые фигурки скользят по белому мрамору башни с часами. Небо над Венецией было забито кораблями, припаркованными борт к борту. Их днища фиксировались в сияющих громадных панелях, настроенных так, чтобы не отличаться по цвету от настоящего неба. Это зрелище напомнило мне работы одного художника периода предэкспансионизма, который специализировался на обманывающих зрение перспективах и композициях: бесконечные водопады, сплетенные ящерицы. Я мысленно сформировала образ и направила вопрос трепещущей поблизости ИП, но она не смогла назвать мне имени художника.

Я допила кофе и терпеливо ожидала, когда мне принесут счет.

Я приехала в эту беломраморную вариацию Венеции, чтобы наблюдать торжественное открытие шедевра, завершающего творческую карьеру Займы. Многие годы я следила за его работой и надеялась, что мне удастся договориться об интервью. К сожалению, с такой же целью сюда приехали еще несколько тысяч человек. На самом деле не имело значения, сколько у меня конкурентов: Займа не давал интервью.

Официант положил передо мной на стол согнутую пополам карточку.

До сих пор мы знали только то, что следует прибыть на Муржек, залитый водой мир, о котором большинство из нас вообще не слышали до сих пор. Единственное, чем славился Муржек, это наличием сто семьдесят первой известной копии Венеции, одной из трех, выстроенных исключительно из белого мрамора. Займа выбрал Муржек, чтобы явить миру свое последнее произведение, и здесь же он собирался провести оставшуюся жизнь, удалившись от дел.

С тяжелым сердцем я взяла со стола счет, чтобы изучить нанесенный бюджету ущерб. Но вместо ожидаемого счета передо мной оказалась маленькая визитная карточка голубого цвета с отпечатанными на ней тонким золотым курсивом словами. Голубой цвет был тот самый, аквамариновый, которым славился Займа. В адресованной мне, Кэрри Клэй, карточке, говорилось, что Займа хочет обсудить со мной торжественное открытие своей последней работы. Если предложение меня заинтересовало, я должна ровно через два часа быть у моста Риальто.

«Если предложение меня заинтересовало».

В тексте подчеркивалось, что я не должна приносить с собой никаких записывающих устройств, даже бумаги с ручкой. Словно спохватившись, автор записки упоминал, что с моим счетом все улажено. Я едва не собралась с духом, чтобы заказать второй кофе и приписать его к первому счету. Едва не собралась, но все-таки не собралась…

Когда я раньше назначенного времени подошла к мосту, слуга Займы уже был на месте. Замысловатые механизмы пульсировали неоновым светом внутри похожего на человеческое тела робота, сделанного из пластичного стекла. Робот низко поклонился и заговорил чрезвычайно мягким голосом:

– Мисс Клэй? Раз вы уже пришли, мы можем отправляться. Робот проводил меня к лестнице, ведущей к воде. Моя ИП следовала за нами, порхая у меня над плечом. Корабль застыл в ожидании, зависнув в метре над водой. Робот помог мне забраться в задний отсек. ИП уже собиралась последовать за мной внутрь, когда робот предостерегающе поднял руку.

– Боюсь, вам придется оставить ее здесь, помните: никаких записывающих устройств?

Я посмотрела на отливающую металлом зеленую колибри, пытаясь вспомнить, когда в последний раз обходилась без ее вечно внимающего присутствия.

– Оставить?

– Она будет здесь в полной безопасности, и вы сможете забрать ее вечером, когда вернетесь.

– А если я скажу «нет»?

– Тогда, боюсь, встреча с Займой не состоится.

Я чувствовала, что робот не собирается торчать здесь весь день, дожидаясь моего ответа. При мысли о расставании с ИП холодела кровь. Но я так сильно желала этого интервью, что была готова пойти на что угодно.

Я приказала ИП оставаться на этом месте, пока я не вернусь.

Послушная машинка отлетела от меня, сверкнув зеленым «металликом». Ощущение было такое, будто улетает часть меня самой. Стеклянный корпус корабля сомкнулся надо мной, и я ощутила волну нарастающего ускорения.

Венеция промелькнула под нами, затем скрылась за горизонтом.

Я послала пробный запрос, прося ИП назвать планету, где отмечала свой семисотый день рождения. Ответа я не получила: я находилась вне зоны доступа и могла полагаться только на собственную изношенную с возрастом память.

Я подалась вперед.

– Вы уполномочены сообщить мне, к чему все это?

– Боюсь, он мне не сказал, – ответил робот, и лицо проявилось у него на затылке. – Но если в какой-то миг вы почувствуете себя неуютно, мы сейчас же сможем вернуться в Венецию.

– Пока что я чувствую себя прекрасно. А кто еще получил карточки с приглашениями?

– Насколько мне известно, только вы.

– А если бы я отказалась? Вы тогда пригласили бы кого-то другого?

– Нет, – ответил робот. – Но давайте посмотрим фактам в лицо, мисс Клэй. Вы не очень-то пытались отказаться от его предложения.

Мы летели дальше, и от ударной волны корабля под нами на море оставалась пенная дорожка. Мне представилась кисть, стирающая с мрамора мокрую краску, выявляющая спрятанную под ней белую поверхность. Потом я достала приглашение Займы и вытянула руку с карточкой вперед, к горизонту, пытаясь определить, на что больше похож этот голубой оттенок: на цвет неба или цвет моря? На их фоне голубой цвет карточки, казалось, подрагивал от собственной неопределенности.

Голубой Займы. Это было вполне определенное явление, выраженное в научных терминах, в ангстремах и яркости. Художник мог бы воспроизвести этот цвет, смешав краски в соответствии со спецификацией. Но никто никогда не использовал этот голубой Займы, если только не пытался выдать свои работы за его.

Займа уже представлял собой совершенно уникальное явление к тому времени, когда широко обнародовал свои творения. Он прошел через несколько радикальных операций, благодаря которым мог переносить самые жесткие условия среды без необходимости надевать защитный костюм. Внешне Займа выглядел хорошо сложенным мужчиной, одетым в плотно облегающее трико, пока вы не подходили поближе и не понимали, что на самом деле это его кожа. Покрывающий его целиком синтетический материал менял цвет и текстуру в зависимости от настроения хозяина и окружающей среды. Он делался похожим на одежду, если того требовали обстоятельства. Эта кожа могла выдерживать давление, когда Займе хотелось испытать на себе вакуум, и становилась жесткой, защищая от гибели при спуске на какой-нибудь газовый гигант. В дополнение ко всем особенным свойствам, его кожа передавала мозгу полный набор сенсорных ощущений. Займа не испытывал потребности в дыхании, поскольку вся его сердечно-сосудистая система была заменена на исключительно точные жизнеобеспечивающие механизмы. Он не нуждался в еде и питье, не нуждался в выведении из организма отходов жизнедеятельности. Крошечные восстанавливающие механизмы заполняли все его тело, позволяя ему выносить такие дозы радиации, от которых человек обычный погиб бы за считанные минуты.

Обладая телом, защищенным от любой агрессивной среды, Займа был волен искать вдохновение, где только пожелает. Он мог свободно парить в космическом пространстве, вглядываясь в поверхность звезд, или же бродить по каньонам на какой-нибудь планете, где металлы текут, словно лава. Его глаза были заменены камерами, восприимчивыми к гигантскому спектру электромагнитных импульсов, передающими сигнал в мозг через комплексные передаточные модули. Синестетический[3]3
  Синестезия – явление восприятия, когда при раздражении одного органа чувств наряду со специфическими для него ощущениями возникают и другие ощущения, соответствующие другому органу чувств (псих.).


[Закрыть] мост позволял ему слышать визуальную информацию как некую музыку, видеть звуки симфонией пульсирующих красок. Его кожа функционировала как своего рода антенна, позволяя ему чувствовать изменения, происходящие в электрических полях. В случае необходимости он мог вторгаться в информационные поля любых находящихся рядом устройств.

Учитывая все это, искусство Займы просто не могло не быть оригинальным и не привлекать всеобщее внимание. В его пейзажах и звездных пустынях было нечто возвышенное и экстатическое, омытое светящимися пронзительными красками и сбивающее глаз с толку перспективами. Выполненные с помощью традиционных материалов, но в гигантском масштабе, его работы быстро привлекли внимание нескольких серьезных покупателей. Некоторые из них попали в частные коллекции, но в основном творения Займы появлялись в местах скопления народа по всей Галактике. Протянувшиеся на десятки метров полотна, насколько мог видеть глаз, были тем не менее полны мелких деталей. Над большинством из них художник работал в течение одного сеанса. Займа не испытывал потребности в сне, поэтому творил не прерываясь, пока не завершал картину.

Его полотна, безусловно, производили ошеломляющее впечатление. С точки зрения композиции и техники исполнения они, вне всякого сомнения, были великолепны. Но имелось в них и кое-что мрачное и вгоняющее в дрожь. Это были пейзажи, лишенные человеческого присутствия, свободные от явно выраженной точки зрения самого автора.

Скажем так: на них было любопытно посмотреть, но я не хотела бы, чтобы подобные работы украшали мой дом.

Надо полагать, не все разделяли подобное убеждение, иначе Займа не продал бы такое количество работ. Но меня постоянно мучил вопрос, сколько людей покупает его картины только из-за того, что они созданы популярным художником, а вовсе не из-за их собственной художественной ценности.

Вот как обстояли дела, когда я впервые обратила внимание на Займу. Я отметила его для себя как интересного, хотя и кичевого автора, может быть, о нем стоило написать, если вдруг что-нибудь любопытное произойдет с ним или его работами.

Кое-что произошло, но всем, включая и меня, потребовалось некоторое время, чтобы это заметить.

В один прекрасный день – творческий процесс занял на этот раз больше времени, чем обычно, – Займа представил работу, которая кое-чем отличалась от остальных. Это было изображение клубящейся, усеянной звездами туманности, написанное с выгодной позиции – с торчащей в безвоздушном пространстве скалы. Угнездившийся на краю кратера где-то посредине полотна, закрывающий собой часть туманности, висел крошечный голубой квадратик. С первого взгляда казалось, что холст был загрунтован голубой краской и Займа просто оставил маленький участок незакрашенным. В этом квадратике не было ничего существенного: никакой детали, ничего, что как-нибудь связывало бы его с пейзажем или фоном. Но этот квадратик появился не случайно: при более внимательном рассмотрении становилось ясно, что он специально написан поверх каменистого края кратера. Он что-то означал.

Этот квадратик явился только началом. После него на каждом новом полотне, которое выставлял на обозрение публики Займа, присутствовало нечто похожее: геометрическая фигура – квадрат, треугольник, овал или что-нибудь еще, – затерянная среди общей композиции. Прошло немало времени, и наконец кто-то заметил, что голубой оттенок повторяется из картины в картину.

Это был Голубой период Займы, и того же в точности голубого цвета была покрытая золотыми буквами визитная карточка.

На протяжении следующего десятилетия или даже больше абстрактные фигуры становились все более весомыми, они доминировали, вытесняя прочие элементы из каждой картины. Космические просторы в итоге сделались узким обрамлением, идущим по контуру кругов, треугольников и прямоугольников. Если предыдущие работы Займы характеризовались обилием мазков и толстыми слоями красок, то голубые фигуры отличались зеркальной гладкостью.

Отпугнутые нашествием абстрактных голубых фигур, обычные покупатели отвернулись от Займы. Прошло еще немного времени, и художник выставил первую из полностью голубых работ. Достаточно большое, чтобы закрыть фасад здания в тысячу этажей, полотно было понято многими как выражение восприятия Займой окружающего мира.

Ошибиться сильнее было невозможно.

Я ощутила, что корабль замедляет ход, приближаясь к маленькому острову, единственному пятну, нарушающему водное пространство вокруг.

– Вы первая, кто это видит, – сказал робот. – Искажающий экран не позволяет разглядеть остров из космоса.

Остров был длиной в километр, невысокий, похожий формой на черепаху, спускающийся к воде узким ожерельем светлого песка. Приблизительно в середине возвышалось небольшое плато, где был расчищен от растительности неровный участок земли. Я разглядела небольшой прямоугольник, отливающий голубым, лежащий на земле, а вокруг него – что-то похожее на ряды зрительских трибун.

Корабль стал терять высоту и скорость и окончательно остановился как раз рядом с этими самыми трибунами. Он замер напротив не замеченного мною ранее низкого шале из белого камня.

Робот вышел и помог мне выбраться из корабля.

– Займа будет здесь через минуту, – предупредил он, затем вернулся на корабль и растворился в небесах.

Внезапно я ощутила себя очень одинокой и беззащитной. С моря подул ветер, засыпая мне глаза песком. Солнце ползло к горизонту, обещая скорое похолодание. И вот когда я уже ощутила укол страха, из шале, энергично потирая руки, вышел мужчина. Он двинулся в мою сторону, шагая по дорожке, вымощенной булыжником.

– Я рад, что вы смогли выбраться, Кэрри.

Само собой, это был Займа, и я тут же ощутила себя полной дурой. Как мне в голову могло прийти, что он не придет?!

– Привет, – неловко произнесла я.

Займа протянул руку. Я пожала ее, ощущая пластичную текстуру его искусственной кожи. Сегодня она была тусклой, оловянно-серого оттенка.

– Пойдемте посидим на балконе. Приятно посмотреть на закат, не правда ли?

– Правда, – согласилась я.

Он повернулся ко мне спиной и направился к шале. Пока он шел, мышцы перетекали и бугрились под серой кожей. На спине кожа переливалась, как чешуя, словно выложенная мозаикой светоотражающих частиц. Он был прекрасен, как изваяние, мускулист, как пантера. Даже после всех пережитых трансформаций он выглядел красавцем, но я никогда не слышала, чтобы у него был с кем-нибудь роман или что у него вообще есть какая-то личная жизнь. Для него существовало только искусство.

Я шла вслед за ним, ощущая себя неуклюжей и косноязычной. Займа привел меня в шале, провел через старомодную кухню и старомодный холл, обставленные тысячелетней давности мебелью и безделушками.

– Как вы добрались?

– Отлично.

Он вдруг остановился и повернулся ко мне лицом:

– Я забыл уточнить… робот настоял, чтобы вы оставили свою напоминалку?

– Да.

– Хорошо. Я хочу говорить именно с вами, а не с каким-нибудь суррогатным записывающим устройством.

– Со мной?

Оловянно-серая маска его лица приобрела насмешливое выражение.

– Вы вообще умеете говорить развернутыми предложениями или пока что только учитесь?

– Э…

– Расслабьтесь, – сказал он. – Я здесь не для того, чтобы вас экзаменовать или унижать, ничего подобного. Это никакая не ловушка, и вы не подвергаетесь опасности. К ночи вы вернетесь обратно в Венецию.

– Со мной все в порядке, – сумела выдавить я. – Просто смущена присутствием знаменитости.

– Ну, не стоит. Едва ли я первая знаменитость, с какой вы встречаетесь в своей жизни, не так ли?

– Ну да, только…

– Люди находят меня пугающим, – сказал он. – Но постепенно преодолевают свой испуг, а потом никак не могут понять, чего же боялись.

– Почему вы выбрали меня?

– Потому что вы неизменно вежливо просили, – ответил Займа.

– А если серьезно?

– Ладно. Есть и еще кое-что, хотя вы действительно просили вежливо. Я многие годы с удовольствием следил за вашими публикациями. Люди часто доверяли вам писать статьи о них, особенно под конец своей жизни.

– Вы говорили об уходе из профессии, а не о смерти.

– Как бы то ни было, это все равно отказ от общественной жизни. Ваши работы всегда казались мне правдивыми, Кэрри. Я ни разу не слышал, чтобы кто-то обвинял вас в искажении фактов в ваших статьях.

– Время от времени случается, – призналась я. – Вот почему я всегда слежу за тем, чтобы под рукой была ИП, тогда никто не сможет упрекнуть меня в искажении его слов.

– В моем случае это не имеет особенного значения, – заметил Займа.

Я внимательно посмотрела на него:

– Есть что-то еще, какая-то еще причина, верно? По которой вы вынули из шляпы бумажку с моим именем?

– Я хочу помочь вам, – ответил он.

Говоря о Голубом периоде, большинство людей подразумевает эру по-настоящему громадных полотен. Под громадными я понимаю – громадные. Прошло немного времени, и его работы стали достаточно большими, чтобы здания и площади казались на их фоне карликами, достаточно большими, чтобы их было видно с орбиты. По всей Галактике возвышались над частными островами или поднимались из бушующего моря двадцатикилометровые голубые полотна. Расходы никогда не представляли проблемы, поскольку хватало меценатов, грызущихся друг с другом за право обладать самым последним и самым огромным творением Займы. Полотна все росли, и в итоге им уже требовались сложные высокотехнологичные механизмы, способные поддерживать их в вертикальном положении, несмотря на гравитацию и погодные условия. Произведения пронзали верхние слои атмосферы, выходя в космическое пространство. Они светились своим собственным мягким светом. Они загибались арками и расходились веерами, так что поле зрения наблюдателя было целиком и полностью насыщено голубым.

Теперь Займа стал необычайно известен, о нем знали даже люди, не питающие интереса к искусству. Он был странной знаменитостью-киборгом, творящим гигантские произведения, человеком, который никогда не дает интервью, никогда даже намеком не позволяет понять, в чем он видит смысл собственного искусства.

Но так было сотни лет назад. Займа даже приблизительно не стал еще самим собой.

Постепенно его творения сделались слишком необъятными, чтобы умещаться на планетах. И Займа беспечно двинулся в межпланетное пространство, создавая свободно плавающие голубые полотнища в десять тысяч километров длиной. Теперь он работал уже не с кистями и красками, а с целой флотилией роботов-саперов, разрывающих на куски астероиды, чтобы добыть материалы для его творений. Теперь уже целые звездные экономики соревновались друг с другом за право обладания его работами.

Примерно в это время я снова ощутила интерес к Займе. Я присутствовала на одном из его «лунных обертываний», заключении небесного тела в закрытый крышкой голубой контейнер, словно шляпу укладывали в коробку. Два месяца спустя он выкрасил в голубой цвет по экватору целый газовый гигант, и я снова купила билет в первый ряд. Еще через шесть месяцев он изменил химический состав проходящей мимо Солнца кометы, так что она протащила через всю Солнечную систему расцвеченный в голубой Займы хвост. Но у меня по-прежнему не было истории. Я продолжала просить об интервью и неизменно получала отказы. Одно я знала наверняка: за одержимостью Займы его голубым цветом кроется нечто большее, чем простая причуда художника. И без понимания сути этой одержимости не будет истории, только анекдот. А я не пишу анекдоты.

Поэтому я все ждала и ждала. А затем, как и миллионы других людей, я услышала о последнем произведении Займы и отправилась в фальшивую Венецию на Муржек. Я не надеялась на интервью или на какое-то новое понимание. Я просто должна была быть там.

Через раздвижные стеклянные двери мы вышли на балкон. По обе стороны белого стола стояли два простых белых кресла. На столе были напитки и ваза с фруктами. Иссохшая земля под никак не огороженным балконом круто обрывалась, и открывался ничем не заслоненный вид на море. Вода лежала спокойная и приветливая, и в ней отражалась серебряная монета заходящего солнца.

Займа жестом предложил мне сесть в одно из кресел. Указал на две бутылки с вином:

– Белое или красное, Кэрри?

Я раскрыла рот, чтобы ответить, но не смогла. Обычно в это мгновение между вопросом и ответом ИП безмолвно советовала мне, какую из двух возможностей предпочесть. Отсутствие исходящей от напоминалки подсказки привело меня в ступор.

– Мне кажется, красное, – сказал Займа. – Если у вас нет серьезных возражений.

– Это не значит, что я не могу решить за себя сама, – заявила я.

Займа налил мне бокал красного вина, затем поднял его к небу, рассматривая на свет.

– Разумеется, не значит, – подтвердил он.

– Просто все это немного странно для меня.

– В этом не должно быть ничего странного, – сказал он. – Вы жили именно так сотни лет.

– Вы имеете в виду – естественным образом?

Займа налил себе бокал красного вина, но, вместо того чтобы выпить, он просто вдохнул запах.

– Именно.

– Но в том, чтобы оставаться в живых спустя тысячу лет после рождения, нет ничего естественного, – возразила я. – Моя природная память переполнилась около семи сотен лет назад. Моя голова похожа на дом, в котором слишком много мебели. Чтобы внести туда что-нибудь, что-то необходимо вынести.

– Давайте на минутку вернемся к вину, – предложил Займа. – Обычно вы полагаетесь на совет вашей ИП, верно?

Я пожала плечами:

– Ну да.

– А ИП всегда предлагает вам одну из двух возможностей? Скажем, всегда красное вино или всегда белое?

– Все не так примитивно, – сказала я. – Если бы у меня имелось явно выраженное предпочтение одного перед другим, тогда, разумеется, ИП всегда рекомендовала бы мне только одно, а не другое. Но у меня такого предпочтения нет. Иногда мне хочется красного вина, иногда белого. А бывает и так, мне вообще не хочется вина. – Я только надеялась, что мое разочарование не слишком заметно. Однако после сложной шарады с голубой карточкой, роботом и кораблем последнее, о чем я хотела бы говорить с Займой, – о моей собственной несовершенной памяти.

– Значит, этот выбор случаен? – спросил Займа. – ИП с равным успехом может указать как на красное, так и на белое?

– Нет, ничего подобного. ИП следует за мной повсюду несколько сотен лет. Она сотни тысяч раз видела, как я пью, в нескольких сотнях тысяч ситуаций. Она предполагает, с высокой степенью вероятности, какое именно вино я предпочла бы в каждом определенном случае.

– И вы безоговорочно следуете ее совету? Я сделала глоток красного вина.

– Разумеется. Вам не кажется, что это было бы несколько по-детски, поступать наоборот, только чтобы продемонстрировать свободу собственной воли? В конце концов, меня, скорее всего, удовлетворит предложенный ею выбор.

– Но если вы не игнорируете ее предложения время от времени, не становится ли вся ваша жизнь набором предсказуемых реакций?

– Может быть, – согласилась я. – Но разве это так уж плохо? Если я счастлива, о чем мне переживать?

– Я вас не критикую, – произнес Займа. Он улыбнулся и откинулся на спинку кресла, несколько разряжая возникшее в процессе расспросов напряжение. – Очень немногие люди в наше время пользуются услугами ИП, верно?

– Я не знаю, – ответила я.

– Менее одного процента из всего населения Галактики. – Займа понюхал свое вино и посмотрел сквозь бокал на небо. – Все остальные, за этим небольшим исключением, приняли неизбежное.

– Чтобы вместить тысячи лет воспоминаний, требуются машины. И что в этом такого?

– Но машины бывают разных типов, – сказал Займа. – Нейроимплантаты, полностью интегрированные в личностное самосознание. Неотделимые от биологической памяти. С ними вам не пришлось бы спрашивать ИП о том, какое вино предпочесть, и не нужно было бы дожидаться ответа. Вы бы просто знали, и все.

– И в чем же разница? Я позволяю записывать мой жизненный опыт машине, сопровождающей меня повсюду. Машина не упускает ничего, она настолько четко настроена на восприятие моих запросов, что мне практически нет нужды спрашивать.

– Эта машина уязвима.

– Через определенные промежутки времени она проходит техосмотр. И она не более уязвима, чем набор имплантатов у меня в мозгу. Прошу прощения, но ваш довод едва ли разумен.

– Вы правы, конечно же. Но существует и более весомый аргумент против использования И П. Они слишком совершенны. Они не умеют искажать факты, не умеют забывать.

– Разве это не достоинство?

– Не совсем. Когда вы будете вспоминать что-нибудь, например этот наш разговор, через сотню лет, кое-что о нем вы будете помнить неточно. И эти неточности сами сделаются частью ваших воспоминаний, обретая весомость и материальность. А через тысячу лет ваши воспоминания об этом разговоре, возможно, совсем перестанут походить на реальность. Но вы-то будете утверждать, что помните все в точности.

– А если бы со мной была ИП, у меня осталась бы безупречная запись того, как именно развивались события.

– Верно, осталась бы, – согласился Займа. – Но это не живая память. Это фотография, механическое воспроизведение. Это замораживает воображение, не оставляет возможности чему-то запомниться неверно. – Он сделал паузу, достаточную, чтобы снова наполнить мой бокал. – Представьте, что практически в каждом случае, когда вам доводилось сидеть на свежем воздухе вечером, подобным этому, вы всегда предпочитали красное вино белому, и, в общем, у вас не было причин сожалеть о сделанном выборе. Но однажды, по той или иной причине, вы вдруг предпочли белое вино – наперекор совету ИП, – и это оказалось чудесно. Все чудесным образом совпало: компания, беседа, волшебный закат, потрясающий вид, эйфория от легкого опьянения. Изумительный день перетек в изумительный вечер.

– Вряд ли все это имело бы какое-либо отношение к моему выбору вина, – заметила я.

– Верно, – согласился Займа. – И ИП, конечно же, не придаст ни малейшего значения данному счастливому стечению обстоятельств. Одно-единственное отклонение не сможет сколько-нибудь заметно повлиять на предсказуемую модель. Она все равно укажет вам на красное вино, когда вы спросите в следующий раз.

Я ощутила неприятное покалывание от понимания.

– Но человеческая память работает не так.

– Не так. Живая память вцепится в это единственное исключение и придаст ему ненужное значение. Она преувеличит положительные воспоминания об этом дне и подавит отрицательные: муху, которая все время жужжала у лица, ваше беспокойство, как бы не упустить идущий домой корабль, боязнь забыть о подарке ко дню рождения, который надо купить утром. Все, что останется у вас в памяти, – золотистое свечение радости бытия. И в следующий раз вы, наверное, выберете белое вино, и через раз. Целая модель поведения будет изменена из-за какого-то мгновенного отступления. ИП ни за что не потерпит такого. Вам придется поступать наперекор ее советам много-много раз, прежде чем она нехотя обновит свою модель и начнет предлагать вам белое вино вместо красного.

– Ладно, – произнесла я, все еще сожалея, что мы говорим обо мне, а не о Займе. – Но в чем принципиальное различие между искусственной памятью внутри моей головы и снаружи?

– Различие просто громадно, – ответил Займа. – Воспоминания, сохраненные в ИП, зафиксированы навеки. Вы можете обращаться к ней так часто, как только пожелаете, и она никогда не преувеличит и не упустит ни одной детали. А имплантаты работают по-другому. Они спроектированы так, чтобы совершенно сливаться с биологической памятью, до такой степени, чтобы хозяин не мог отличить одно от другого. Именно по этой причине их обязательно делают пластичными, гибкими, способными на ошибки и искажения.

– На погрешности, – сказала я.

– Но без погрешностей нет искусства. А без искусства нет истины.

– Погрешность рождает истину. Ни и ну!

– Я имею в виду истину в высшем, метафорическом смысле слова. Вот что такое этот золотистый вечер? Это истина. И воспоминания о мухе не прибавят ему никакого ощутимого смысла. Наоборот, отвлекут от него.

– Не было никакого вечера, не было мухи, – возмутилась я. Мое терпение наконец лопнуло. – Слушайте, я признательна за то, что вы пригласили меня. Но я ожидала услышать нечто большее, чем лекцию о том, какой способ хранения воспоминаний мне лучше выбрать.

– На самом деле, – произнес Займа, – все это говорится не просто так. И это касается меня точно так же, как касается вас– Он поставил бокал. – Давайте немного прогуляемся? Я хочу показать вам плавательный бассейн.

– Солнце еще не село, – сказала я. Займа улыбнулся:

– Всегда будет еще один закат.

Он повел меня через дом другим путем, и мы вышли не через ту дверь, в какую вошли. Извилистая тропинка постепенно взбиралась наверх между белыми каменными стенами, сейчас окрасившимися в золото под лучами закатного солнца. В итоге мы добрались до того плато, которое я видела с корабля. То, что показалось мне зрительскими трибунами, именно ими и было: выстроенные террасами конструкции в тридцать метров высотой с лестницами сзади, ведущими на разные уровни. Займа повел меня в тень под ближайшей трибуной, затем через небольшую дверь – в закрытое помещение. Голубая площадка, которую я видела, приближаясь к острову, оказалась скромным прямоугольным бассейном, лишенным воды.

Займа подвел меня к краю.

– Бассейн для плавания, – произнесла я. – Вы не шутили. Это ради него здесь установлены трибуны?

– Именно здесь все и произойдет, – сказал Займа. – Демонстрация моей последней работы и мой уход от общества.

Бассейн был еще не вполне завершен. В дальнем углу маленький желтый робот приклеивал на нужные места керамические плитки. Часть бассейна рядом с нами была полностью облицована, но я не могла не заметить, что плитки кое-где отколоты и треснуты. В вечернем освещении трудно было сказать наверняка – мы стояли у глубокого края бассейна, – но цвет плиток был очень близок к голубому Займы.