Текст книги "Певчее сердце (СИ)"

Автор книги: Алана Инош

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

– Маш... Не надо...

– Владюш, ты не думай, что я от тебя ухожу и Ксюшку забираю, – поспешно заверила Мария, пытаясь улыбнуться. – Мне просто надо успокоиться, прийти в себя. Подумать, переварить это всё и решить, как быть дальше. Я сейчас не могу... Не знаю, что я чувствую. Мне надо побыть отдельно. Вдалеке. Я сейчас даже кухню эту видеть не могу. – И Мария сморщилась, содрогнувшись.

Владислава с горечью в глазах тихо качала головой.

– Маш, я не могу тебя потерять ещё раз... Просто не могу. Да, я похотливая сволочь, я идиотка, я причинила тебе боль, оскорбила тебя, но второго раза я не вынесу.

– Это не второй раз, я не ухожу. Я просто съезжу с Ксюшей в гости к маме, вот и всё, – вздохнула Мария, ощущая грустно-щемящее желание погладить Владу по голове, как маленькую, взять на руки, покачать и успокоить: такие беспомощные, умоляющие у той были глаза. Бесенята в них съёжились и почти плакали. Их, непутёвых, ей тоже хотелось приласкать.

– Надолго? – чуть слышно спросила Владислава.

– Я не знаю пока. Не могу сказать. Ты не переживай... И не вздумай тут пить! – Мария покосилась на дверцу бара со спиртным, куда Владислава только что убрала бутылку.

– Я не буду, Машунь, – слабо, невесело усмехнулась та. – Не бойся.

9. Жена декабриста

– Нда, голубушка, ну и разнесло тебя, – проговорила мама, наливая Марии чай. – Что правда, то правда.

Она никогда особой деликатностью не отличалась, но Марии было горько не от её слов, а от сознания, что всё так и есть. И что всё это никуда не годно.

У матери был новый мужчина – Лев Егорович, весьма респектабельный, седоусый дяденька, полковник в отставке. Этот был уж точно не альфонс, имел неплохую пенсию и помогал Любови Григорьевне в домашнем хозяйстве, ухаживал за садиком у дома, выращивал цветы и помидоры. Они даже поставили две теплицы для овощей и разбили грядки на участке. «О, глянь, какие! – с гордостью похвасталась мама, принеся в дом полную корзинку спелых помидоров – крупных, красивых, образцово-показательных, как с картинки. – Это мы с Лёвушкой вырастили. Хобби у него такое. А что? Полезное увлечение, свои овощи никогда не помешают, всё лучше, чем покупные!» Цветник у дома тоже был великолепен и радовал глаз, около него стоял столик со скамеечками под навесом, где сейчас они и пили чай. Ксюша была уложена на дневной сон, с ней охотно нянчился Лев Егорович, давно мечтавший о внуках, вот только взрослые дети пока не торопились его порадовать. Усатый дяденька понравился девочке, у него было уютное пузико, румяные щёки и ласковые глаза. Он будто сошёл с картинки на упаковке кефира «Весёлый молочник». В «женские разговоры» он тактично не вмешивался: то проходил мимо с каким-нибудь садовым инструментом, то включал колодезный насос и качал в бочку воду для полива, чтоб согрелась. Жили они с мамой пока без официального оформления отношений, но подумывали всё-таки расписаться.

– А чему ты удивляешься, доча? – сказала мама, помешивая изящной ложечкой чай и накладывая в розетки смородиновое варенье собственного приготовления. – Думаешь, только у мужиков так? Всем ласки и тепла хочется. Не будешь давать – будет искать на стороне то, чего дома нету.

– То есть, я же и виновата. – Мария горько скривила уголок губ, тёплых от чая и кисловато-сладких от варенья.

– А хто? – иронично вскинула бровь мама. – Нет, я её, конечно, не оправдываю, – добавила она, сделав глоток чая и аккуратно, чуть жеманно поставив чашку. – И разговаривать друг с дружкой надо, проблемы обсуждать... Надо, кто ж спорит. Только ты, дочь, того... Как это у вас, у молодёжи, говорится? Загоняешься ты, вот. Нет, это ж надо, а? Она тебя в постель чуть ли не на руках тащит, и так с тобой, и этак, и танцы с бубном, и без бубна, а ты – «ой, я жЫЫЫрная, нихачу-нибуду...» Нет, конечно, если тебе хочется – возьмись и похудей, чтоб саму себя уважать. Это дело хорошее, только если не во вред здоровью. Но и тараканов в голове потравить тоже надо.

Мама отправила в рот сахарное печенье в форме кренделька, запила чаем. Сама она тоже была аппетитной дамой, заполняя собой приличное пространство на скамейке. Её глубокое и широкое, как горнолыжный склон, декольте горделиво и с достоинством вздымалось при дыхании, и проходивший мимо с садовыми ножницами Лев Егорович скосил на него глаза. В душу Марии начало закрадываться подозрение, что он и курсировал мимо них по этой траектории именно ради сего зрелища.

– Я считаю так: красота – она изнутри идёт. В голове она. Любить себя надо! Чувствуешь себя красивой – будешь красивой, и никакие килограммы не станут помехой. Блин, дочь, тебя и стокилограммовую в койку тащат, а ты упираешься. Сама придумала себе проблему и сама теперь рыдаешь. Дуры бабы, одним словом. Что ещё тут скажешь?

Мамина «лекция», хоть и не отличавшаяся тонкостью и дипломатией, исполненная в её обычном прямолинейно-грубоватом стиле, всё же произвела на Марию впечатление. Её будто носом ткнули в собственные ошибки. Теперь всё виделось под иным углом, как-то проще и прозаичнее, с житейской точки зрения. Накал страстей поутих, снизился градус драмы, высокая трагедия приобретала черты если не фарса, то ироничной пьесы как минимум.

После развода с Марией Борис Михайлович не отказал маме и мужу Галины в работе, но те сами со временем подыскали себе другие места. Ещё работая у него, мама параллельно выучилась на мастера по маникюру и теперь работала в салоне красоты. Это занятие было ей больше по душе – более творческое и интересное. Программы и таблицы мама недолюбливала и называла страшной тягомотиной.

Мама считала, что Владу стоит простить и вообще относиться ко всему этому проще. Мария пока колебалась, мамин житейский взгляд с трудом укладывался в её собственное мировоззрение, на которое накладывала значительный отпечаток её творческая натура. Она была драматической актрисой в той же мере, что и певицей. Если не в ещё большей... И драма со сцены поневоле проникала в её собственную жизнь.

– Ох, Манюнь, не можешь ты без страданий, – вздыхала мама. – А если их нет, ты  их сама создашь на ровном месте. Видимо, потому что иначе тебе скучно жить.

– Ты считаешь, что измена – это «ровное место»? – горячилась Мария.

– Ос-с-спади, да какая там измена? – закатила глаза мама. – Ну, оступился человек, с кем не бывает. Твой отец, если хочешь знать...

– Ничего я не хочу знать, – перебила Мария поспешно, чувствуя на подступах к горлу солёную боль. – Не надо об этом, мам.

– Ой, какие мы чувствительные, – хмыкнула мама. – Ладно, не буду. И всё-таки не руби сплеча, Марусь. – Она вздохнула, положила руки на край стола, склоняясь к Марии в доверительном сближении. – Всякое в жизни бывает, доча. Все ошибаются, даже самые дорогие люди. И если разбрасываться ими... Не заметишь, как окажешься совсем одна. Я не хочу сказать, что надо закрывать глаза вообще на всё. У каждого своя мера допустимого, свои границы прощения. Не будь лишь опрометчивой, только и всего. Остынь. Взвесь всё хорошее, что у вас было... И сто раз подумай, прежде чем его перечёркивать.

Наверно, Марии был необходим и полезен взгляд со стороны, даже столь отличный от её собственного. Она старалась остыть, как могла, и домашняя обстановка этому способствовала. Было ощущение каникул, когда все хлопоты и жизненная суета лежат в неопределённом отдалении, и хотелось просто наслаждаться текущим моментом. Хотя бы просто тем, что она жива, дышит и видит этот чудесный цветник, эти грядки и теплицы, эти образцовые помидоры. Что Ксюшке хорошо и весело с дедом Лёвой. Хотелось бы Марии, чтоб папа увидел!..

И вместе с тем она верила или, скорее, даже знала, что он видит. Ведь он увидел куст сирени, который Мария посадила.

Они побывали на его могиле. Сирень прекрасно разрослась, и теперь её тень укрывала их, сидящих на лавочке внутри ограды, от солнца. Ксюша трогала пальчиком портрет на памятнике, а Мария сажала новые цветы. Предыдущие то ли вымерзли, то ли засохли.

– Ох, Митя, Митя, – вздохнула мама. – Далеко ты теперь... Где бы ты ни был, пусть тебе там будет хорошо. Царствие тебе...

И она выпила стаканчик кагора. Ксюша тянулась к вину и досадливо хныкала, что ей не дают. Мария налила ей яблочный сок.

– Не в тебя пошла, – сказала мама. – Беленькая...

– Мам, я её только выносила и родила, – объяснила Мария. – А биологически она дочка Влады.

– А что, своего нельзя было родить?

– Не получилось. Два выкидыша. Доктор предложил подсадить зародыш из яйцеклетки Влады. И это почему-то сработало. Уж не знаю, почему.

– Вон оно как бывает... Ты подумай, Марусь. Может, это знак оттуда? – И мама подняла палец и глаза к небу. – Раз уж её дитё прижилось лучше, чем родное, может, и суждены вы друг другу. Хоть и не совсем по природе всё это... А! – Она махнула рукой, глядя в солнечную, тихую кладбищенскую даль. – Бог его знает, как оно там на самом деле.

С Владой они говорили несколько раз по Скайпу.

– Скучаю по вас, мои родные, – сказала она. – Маш, ты когда домой собираешься?

– Ещё немного, Владюш, – улыбнулась Мария. – Ещё чуть-чуть.

– Последний бой – он трудный самый, – шутливо-грустно закончила строчку Владислава.

Ещё не знала Мария, что боёв выдержать предстояло немало...

Гром прогремел с ясного неба посреди бабьего лета. В России против Влады завели уголовные дела сразу по нескольким статьям: её обвиняли в мошенничестве, отмывании преступных денег, чуть ли не в связях с террористами. Душа Марии, окаменев от холодного страха, отказывалась во всё это верить.

– Маш, верь не им, верь мне, – сказала Владислава по телефону. – Меня хотят свалить. На той высоте, куда я забралась, враги серьёзные. Они хотят убрать меня руками наших доблестных правоохранительных органов. За себя я не особенно боюсь, я боюсь за вас, мои девочки. Ты и Ксюшка – моё слабое место. И я думаю, они об этом знают. Прошу тебя, будь осторожна, Машунь. Лучше возвращайся в Лондон. А мне придётся отсидеться в другом месте, потому что кое-чьи длинные руки могут достать меня и здесь.

Мария знала о делах Владиславы только в самых общих чертах. Та не посвящала её в детали, но сердце отказывалось ставить знак равенства между Владой и преступниками. Возможно, и были какие-то не совсем честные схемы в её бизнесе, но вещавшие с экрана телевизора люди в погонах с умными лицами пытались сделать из Влады какого-то монстра международного класса. Мария раздражённо выключала новости, когда в очередной раз начинался весь этот поток грязи. Всё это никак не вязалось в её душе с образом Владиславы. И здесь нельзя было сохранять нейтралитет. Приходилось выбирать сторону: или за красных, или за белых. То есть, за Владу или за её обвинителей.

– Ох, девонька, попадёшь ты под раздачу, – говорил Лев Егорович. – Зря ты с ней связалась. Оно тебе надо?

– Вы что, предлагаете, чтобы я открестилась от неё, отказалась? – вспыхнула Мария. – Как в тридцать седьмом родные отказывались от «врагов народа»?

– Ладно, ладно, не воображай себя женой декабриста, – хмыкнул тот. – А то придётся и в ссылку отправиться, коли уж назвалась груздем.

В Лондон уехать Мария не успела: её вызвали на допрос. Её трясло, подскочила температура до тридцати восьми с половиной, но в кабинете она на все вопросы повторяла только одно:

– Я ничего не знаю. Мне ничего не известно, ничем помочь следствию не могу.

Её отпускали и вызывали снова. Допрашивали разные сотрудники. Это было похоже на изощрённую психологическую игру – плохой следователь, хороший следователь. У них было полное досье на неё, вся её подноготная: детализация звонков, покупки, налоги, штрафы, передвижения по миру, диагнозы и любимые блюда, её ДНК и отпечатки пальцев. Большой Брат наблюдал за ней. Он намекал: только попробуй оступиться, мы сразу вычислим тебя. Малейший промах – и ты попалась. Ты отсканирована, сфотографирована, пронумерована и занесена в наши базы. Только кинь мусор в урну – и мы будем знать, что ты здесь была. Вот на этом фантике – твои отпечатки, потожировые.

Они пытались её запутать, загнать в тупик, поймать на лжи, подловить на какой-нибудь нестыковке. «Почему вы в прошлый раз сказали вот такими словами, а сейчас говорите другими? Вот протокол того допроса, вы сами его подписали. Что это значит? Вы юлите, изворачиваетесь. Вам есть, что скрывать?»

– Я ничего не скрываю! – закричала она. – Не цепляйтесь к словам, не пытайтесь меня запутать!

Один следователь был очень груб. (Видимо, «плохой»).

– Послушайте, дамочка. Вы у нас, конечно, творческая личность и всё такое, но тут вам не театр и не кино. Не надо тут пускать слёзки, делать невинные глазки и заламывать ручки. На меня все эти ваши штучки не действуют. Отвечайте на заданные вам вопросы! И без вранья! Враньё я чую за версту!

Его коллега, напротив, стелил очень мягко, вкрадчиво, почти ласково.

– Мария Дмитриевна, ну что за детский сад, в самом деле!.. Это же в ваших интересах. Расскажите всё, как есть, и к вам никаких претензий! Пойдёте домой с чистой душой, и никто вас больше дёргать не будет. И забудете, как страшный сон. Может, водички?.. Распишитесь, пожалуйста, вот здесь... Вот и всё, и совсем не больно.

Её отпустили, заставив дать обязательство о явке в суд в качестве свидетеля, если потребуется. В коридоре она встретилась с Борисом Михайловичем.

– И ты тоже? – сорвалось с её губ.

– Это звучит прямо как «и ты, Брут», – усмехнулся бывший супруг. – Нет, Машенька, я свидетель защиты. Я на стороне Владиславы.

Ледяной панцирь ужаса начал таять и хлынул по щекам. Они сидели на скамейке в сквере, Мария пила судорожными глоточками воду из бутылочки, а Борис Михайлович приговаривал:

– Ну, ну, Маша... Держись. Всё это, конечно, неприятно, но не смертельно.

– Что вообще происходит? – уцепилась за него Мария, как за спасательный круг. – Боря, ты что-нибудь знаешь? Что это за охота, кто хочет устранить Владу?

– Машенька, всё это сложно, – вздохнул тот. – В двух словах не объяснишь. Но я могу тебя заверить, что она не сделала ничего такого, в чём её обвиняют. А обвинить её готовы в чём угодно, даже в колдовстве и принесении в жертву младенцев, если не останется иных вариантов. Я считаю, что доказательства её вины сфальсифицированы. Влада – сильная фигура, её хотят вывести из игры её недоброжелатели. Я хоть и являюсь её конкурентом, но не заинтересован в её уничтожении... ни в каком из смыслов этого слова. Поэтому я на стороне защиты.

К ней возобновился интерес и со стороны журналистов. Мария отказывалась давать какие-либо интервью по поводу Влады, осознавая, что любое неосторожно оброненное слово может быть подхвачено, перелицовано, вывернуто наизнанку. Стиснув зубы, она молчала.

Дело против Влады гремело по всему миру. Это сказалось и на работе Марии. Как ни странно, охлаждение началось с западной стороны, в чьей лояльности она когда-то была так уверена, а вот в России интерес зрителя к ней возрос. Напряжение между Россией и Западом нарастало, политика накладывала отпечаток своей грязной лапы на все остальные сферы жизни. Казалось бы, какое музыка могла иметь ко всему этому отношение? И, тем не менее, у неё сорвались концерты в Европе, когда после полугодичного молчания снова прорезался её голос.

– Плюнь ты на них и разотри, – утешала мама. – Чужие люди они и есть чужие люди. А Родина есть Родина.

Голос звучал два месяца, и Мария старалась выжать из этой возможности всё по максимуму. Оставив Ксюшу с мамой, она отправилась в концертный тур по России. Снова и снова она пела, не добавляя ни единого слова от себя в тексты арий, но её голос летел, как вооружённый мечом архангел. Он вышел на тропу войны, бросая вызов всем, кто смел ополчиться против её Влады. Она не делала никаких громких заявлений и комментариев, она просто пела, но в её голосе звенела сталь боевого клинка. Ни единой слезинки не пролили её глаза, но она гордо стояла на сцене, будто облачённая в доспехи и озарённая незримым светом, который заставлял даже хулителей и оппонентов замолкать. Её губы раскрывались лишь для песен, а в остальном были сжаты, но глаза испепеляли каждого, кто высказывал хоть малейшее слово против Влады. Она без объяснений порвала общение со всеми, кто встал на сторону обвинителей. Были в их числе и некоторые режиссёры, с которыми она прежде успешно работала. Мария непреклонно вычёркивала их и им подобных из своей жизни. Она просто не могла запятнать себя хоть каким-то сотрудничеством с теми, кто высказывался о Владе плохо.

Один из этих деятелей сказал ей:

– Мария Дмитриевна, вы рискуете оказаться в творческой изоляции, если будете так упорствовать.

– Знаете, я лучше замолчу навсегда, нежели пойду против своей совести, – ответила она ему.

– А достоин ли такой преданности тот, чью сторону вы решили столь свято защищать? – усмехнулся её собеседник. Имён не произносилось, но он был проницателен, хорошо осведомлён и понимал истинные причины.

– А вот это уже не вам судить, – сверкнула Мария глазами.

– Жаль, очень жаль, Мария Дмитриевна... Ваше творчество должно стоять выше всего этого. Нельзя приносить его в жертву кому и чему бы то ни было. Оно вне времени, вне идеологии и вне политики, вне всех этих дрязг. Вы пачкаете его всем этим.

– Бывают времена, когда нельзя стоять в стороне, – ответила Мария. – И приходится делать выбор. Я свой сделала и о нём не жалею. Всего доброго.

Каждого, кто проявлял враждебность к Владе, она считала своим личным врагом и отказывалась иметь с ним какие бы то ни было дела. Если уж она встала на этот путь, она должна была идти до конца. Не существовало полумер и возможности усидеть на двух стульях, выбранная ею дорога требовала определённости и чёткости убеждений. «Кто не с нами, тот против нас!» – с таким девизом она подходила ко всем. Всё измерялось для неё Владой.

– Как бы тебе ссыльной жизни не довелось хлебнуть, жена декабриста, – мрачно сказал Лев Егорович. Он не одобрял её преданности Владе.

– Пойду хоть на каторгу, если будет надо, – ответила Мария.

Но она тайком взяла с мамы слово, что та позаботится о Ксюшке, если с ней самой что-нибудь случится. В эти непростые дни многое для неё вырисовалось яснее, обрело чёткость. Это было время переоценки ценностей, утверждения на своём пути, понимания, кто свой, а кто чужой, что важно, а что второстепенно. Отпадала шелуха, оставалось подлинное.

Влада перестала выходить на связь. Изнывая в неизвестности, Мария верила, что та нашла безопасное место, в котором могла укрыться от преследования. Все российские активы Влады были арестованы, но у неё оставалось имущество за границей. Малейшие движения средств на счетах Марии отслеживались: её подозревали в оказании помощи Владе. Зная, что она под колпаком, Мария вела свои дела максимально прозрачно, чтобы никто не мог её ни в чём упрекнуть. Тем самым она плевала всем недоброжелателям Влады в лицо.

Голос пропал на целый год, а жить на что-то было нужно. Мария попробовала себя в кино, в сериалах, снялась в рекламе. Морально тяжёлое время оказало ей, тем не менее, услугу: она начала стремительно худеть – от стрессов, напряжения, тревоги. Еда отошла на дальний план, она просто забывала о ней, потеряла к ней вкус. Вперёд вышли другие вещи, другие ценности. Безумный, неконтролируемый жор как отрезало, ей даже приходилось иногда заставлять себя есть, чтобы не падать без сил. За два года она изменилась до неузнаваемости, её вес упал с девяносто семи до пятидесяти семи килограммов. Столько она весила в последний раз, наверное, классе в шестом-седьмом. Мария стала не просто стройной, а хрупкой, и в изданиях, ранее злорадно смаковавших её «+30 кг» во время беременности, появлялись предположения, не больна ли знаменитость анорексией.

– Если что и есть постоянного в этом мире, так это бульварная пресса, – смеялась Мария, когда мама показывала ей эти заметки. – Даже если конец света настанет, их будет интересовать лишь одно: кто там потолстел или похудел, кто с кем развёлся или поженился.

Ей позвонили с телевидения.

– Здравствуйте, Мария Дмитриевна! – протараторил бодрый, молодой девичий голосок. – Мы готовим передачу о похудении. Не хотели бы вы принять участие и рассказать историю своего преображения? Может быть, дать какие-то советы телезрителям?

– Милая девушка, вы попадали когда-нибудь в ситуацию под названием «полная *опа»? – ответила Мария. – Если нет, то очень рекомендую. Килограммы улетают со свистом.

Теле-барышня смущённо извинилась, попрощалась и положила трубку.

Ксюшка задавала вопросы, на которые не так просто было дать ответ. Пока она была маленькой, Мария придумывала туманные объяснения, а когда ей исполнилось пять лет, призналась:

– Ксюшенька, у тебя две мамы. Мама Маша и мама Влада. Мы с мамой Владой смешали капельки нашей крови в стеклянной колбочке, так ты и появилась.

Пусть такой ответ и не совсем точно отражал биологическую сущность этого вопроса, Мария считала, что это лучше, чем ложь про папу-космонавта или папу-секретного агента, погибшего при исполнении задания. Но Ксюше ещё предстояло столкнуться со школой, учителями и одноклассниками. Причём у первых иногда было ещё меньше такта, чем у вторых.

Мама с Львом Егоровичем расписались. Пышное торжество с толпой гостей не стали устраивать, отпраздновали событие узким семейным кругом.

– Ни к чему вся эта суета,  – сказала мама. – Да и не по двадцать лет нам. Фату я один раз в жизни надевала – и хватит, не девочка уже.

Мария жалела лишь об одном – о том, что они с Владой, живя в Европе, так и не удосужились заключить законный союз.

10. Ave Maria

Голос вернулся внезапно, победоносно, когда она уже смирилась с мыслью, что это конец. Накануне она поняла: хватит казнить себя за уход от Бориса и причинённую ему их разрывом боль, пора простить себе и все остальные ошибки. Нельзя винить себя за любовь, которую она так и не смогла заглушить в себе ни работой на износ, ни втискиванием себя в прокрустово ложе «правильного», общественно одобряемого шаблона. Если бывшему мужу всё было известно ещё до свадьбы, он знал, на что идёт. И чем всё может закончиться... И всё равно выбрал это. Конечно, она могла просто ответить «нет» на его предложение. Но на тот момент таков был её выбор. Верный или нет – сказать трудно. Чем он обернулся и что ей принёс – тоже сложно оценить с точностью, поставив знак «плюс» или «минус». Быть может, без этого она не стала бы той, кем была сейчас. Может, и прав тот, кто сказал: «Дело не в дороге, которую мы выбираем; то, что внутри нас, заставляет нас выбирать дорогу».

Вспоминала она Бориса с теплом, благодарностью и грустью. И по-прежнему считала, что нет человека достойнее в этом мире.

Она снова могла петь, и это было как подарок судьбы. Кто знает – может быть, последний? Мария дала маленькое пробное выступление длиной в одну арию, и тут же на неё посыпались звонки, предложения – даже от тех, с кем она когда-то отказалась работать. Её рвали на кусочки, и у неё было из чего выбирать. Не ей диктовали условия – она их ставила сама. Она выбрала Москву – заснеженную, озарённую вечерними огнями. Миновал Новый год, близилось православное Рождество.

– Я всё знаю, Машунь. И про допросы, и про твою принципиальность. – Тёплый шёпот касался её лба, на плечах лежали родные руки, и ласковые мурашки достигали глаз солоноватым откликом. – Знаю, что тебе пришлось вытерпеть, сердечко моё верное. Кто-то меня предал, чью-то верность приходится покупать за деньги... Только ты у меня одна такая. Бесценная. Единственная.

Изменилось всё – лицо, форма ушей и зубов, разрез глаз, голос. Даже фигура была другая, и впрямь мужская. Может, какие-то накладки под костюмом? Ширина плеч. Грудь у неё всегда была маленькая, легко скрыть под одеждой. Другой аромат – горьковато-тонкий, холодно-благородный, дорогой, но чужой. Даже целовалась она иначе, только эти морские чёртики в глазах остались, хотя и им как будто пластическую операцию сделали. Но это были они, потому что душу им не заменили.

– Господи, ужас какой, – пробормотала Мария, скользя пальцами по её щеке. – Ты что... пол сменила?

Смешок, и Влада прильнула в поцелуе, от которого стало и сладко, и жутковато. Её губы стали полнее, верхняя чувственно изгибалась луком Купидона, и первое касание её рта казалось поначалу непривычным, мягче и нежнее, чем прежде. Поцелуй приобрёл другую форму и плотность, эти новые, более пухлые губы ласкали шелковисто и тягуче, Мария тонула в них и терялась.

– Ну что ты, нет, конечно! Только внешность.

– Специально ради приезда сюда?

– Нет, уже давно. Перед приездом только подстричься нужно было, и всё. Ну, и в костюме кое-какие секреты.

– Боже, какие шпионские ухищрения! Кошмар, просто кошмар... Слушай, ты правда пол не сменила? Мне как-то не по себе...

Вжикнула молния брюк, и рука Марии, направленная Владой, очутилась внутри. У неё вырвалось тихое «ах», задрожали приоткрытые губы.

– Убедилась? – Чёртики смеялись, хотя уголок рта едва поднялся. – Там всё по-старому.

Волны озноба накрывали до солёно-сладкой боли в горле. Они стояли в тесных объятиях, пальцы Марии снова и снова в недоумении скользили по новым губам, а те в ответ прижимались к ним поцелуями.

– Господи, Влада, ты даже целуешь как-то по-другому...

– Тебе не нравится?

– Я не знаю... Кажется, у меня шок. И истерика... – Мария всхлипнула до боли в рёбрах, отчего её плечи судорожно вскинулись, ключицы проступили особенно хрупко.

Руки Влады стиснули её крепче, и всхлип послушно замер, не получив продолжения, но Мария зажмурилась, склонив к ней голову, а та грела дыханием и поцелуями её лоб и брови.

– Ну-ну, Маш... Чего ты? Всё хорошо. А ты прекрасна, как всегда... Время над тобой совсем не властно. Ты становишься только лучше.

– Я слишком худая...

Влада промурлыкала смешком ей в ухо, оттянутое тяжёлой серёжкой:

– Родная, похоже, ты никогда не будешь собой довольна.

– Видимо, да. – В ответном смехе Мария чуть откинула голову, блеснув зубами и жаркими, счастливыми искорками в глубине тёмных глаз.

– Машенька, пойми ты наконец: ты лучшая. И в своём искусстве, и... для меня. Ты уже на вершине Олимпа – и как певица, и как моя любимая женщина.

Ёжась от сладких, тёплых, как бирюзовое море, мурашек, Мария проговорила:

– То есть, всё, стремиться уже некуда? Это же так скучно! – Она слегка надула губы, и только шаловливая искорка во взгляде выдавала её.

– Ну, тогда спускайся вниз и начинай восхождение снова! – засмеялась Влада.

– Эту тропинку я уже протоптала, второй раз неинтересно. Ах, шучу я, конечно! – И Мария прильнула, обнимая Владу за шею и чувствуя непривычные очертания плеч. Там и правда было что-то подложено, делая её фигуру шире вверху.

– Маш, я не буду говорить, где я сижу, иначе ты начнёшь искать меня взглядом в зале, – сказала Влада. – А это нежелательно.

Снова холодное напряжение тревоги сковало плечи и грудь.

– Нет, скажи. Я не буду тебя искать, не выдам. Обещаю.

– Машунь, прости... Лучше тебе не знать. Не потому что я тебе не доверяю. Нет, эти годы показали, что ты единственный верный человек... Просто это может получиться невольно. Нечаянно. Радистка Кэт тоже обещала кричать при родах по-немецки, а вышло то, что вышло.

Мария вздохнула.

– Ладно, как скажешь... Главное – ты здесь.

Тропическая морская глубь согрела её среди январского праздничного полумрака.

– Да, моя родная. Ксюшку с твоей мамой я уже видела в зале, но, сама понимаешь, свидание было, как у Штирлица с женой. – Влада усмехнулась, в глазах проступила нежная грусть. – Только его жена хотя бы узнала, а они меня – нет. Ну да ладно, что поделать... А Ксюшка так выросла! В каком она уже классе – втором?

– Ага. Она тебя не помнит, но знает, что ты есть. Знает по старым фотографиям. И ждёт, когда ты вернёшься из своей затянувшейся командировки. – Мария судорожно прильнула, вжимаясь всем телом, пытаясь уловить хоть что-то знакомое, но даже голос Влады звучал иначе. Внешне – совершенно незнакомый человек, только под сердцем теплилось узнавание, пронзительно-грустное до сладкой тоски.

– Скучаю по вас безумно, девочки мои родные. – Щека Влады прильнула, касаясь лица Марии, голос дрогнул, сойдя почти в шёпот. – Работы и правда очень много, так что насчёт командировки ты почти не соврала.

Стук в дверь заставил Марию вздрогнуть. Её дрожь уловили руки Влады и успокоительно сжали в объятиях.

– Мария Дмитриевна, ваш выход – через три минуты! – послышался голос новой временной ассистентки, Анжелики.

– Да, спасибо! – отозвалась Мария, и вдруг закашлялась.

Горло сдавило, царапнуло сухо, и она знаками показала Владе на бутылку с водой. Та с тревогой в глазах быстро наполнила стакан и подала Марии.

– Маш, что такое? Что с тобой? Не волнуйся, родная. Всё хорошо. Я рядом.

Такое происходило, когда «светлая полоса» заканчивалась. Нутро обдало дыханием мороза: неужели всё? Голос, едва прорезавшись, снова исчез?.. Неужели судьба забрала свой подарок назад, усмехнувшись: «Ну и будет с тебя»? Жестоко... Как жестоко и подло.

– Владь... Я не знаю, как идти на сцену, – прохрипела Мария.

Та сжала её плечи, заглядывая в глаза с пронзительной, пристальной нежностью.

– Машенька, успокойся. Сделай вдох... Это просто нервы, ты переволновалась, солнышко. Всё хорошо, твой голос никуда не делся. Даже не смей так думать. Иди ко мне...

Снова крепкие объятия, поцелуй незнакомых, непривычно мягких губ.

– Вот так. А теперь иди на сцену и ничего не бойся. Всё будет хорошо, вот увидишь. Я буду там, я буду смотреть на тебя. Забудь обо всех этих людях. Пой только для меня.

Мария шла на сцену, не чувствуя ног под собой, пол угадывался смутно, и она не была уверена, куда ступает. Катастрофа, позор. Может, расплата за гордыню? Всю свою творческую жизнь она то возносилась до заоблачных высот, то падала на дно самокритики и самоистязания. Никогда её самооценка не была стабильной – только американские горки, только взлёты и падения. То гением она себя считала, то бездарностью. Всё или ничего, со щитом или на щите, быть или не быть. Такова была её натура, постоянно мечущаяся, не знающая покоя. Эта бешеная амплитуда порой изматывала, и хотелось тишины, ровной линии графика, но ровная линия – смерть, как тридцать секунд молчания электрокардиографа во время её родов.

Она шла, как на казнь. Её встречали аплодисментами – заранее, авансом, в знак уважения и восхищения. Чему они хлопали? Её позору, который сейчас обнаружится? Холод бледных щёк скрывал под собой сценический макияж. Если бы не эта театральная маска, Мария предстала бы перед публикой мертвенно бледной.

Она ничего не видела в озаривших её лучах света. Её растерянные глаза лишь отражали его, ничего не принимая внутрь, и она брела по сцене вслепую. Каким чудом она не споткнулась, не упала? Бог знает.