Текст книги "Рукопись, найденная в парке"

Автор книги: Алан Кубатиев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Вичч-чьючи-чир-чир-чи-фирр. Вам отказано окончательно.

Вронский отложил микрофон и снял наушники. Намятые хрящи горели, в голове, как воробьи под церковным куполом, метались звенящие крики. За сегодняшний день это был восемнадцатый перевод, не говоря уже о письменных: губы сводило, язык дрожал от утомления, горло саднило. Он знал, что на своих слётах они всё равно посмеиваются над ним и остальными переводчиками, а Ара виртуозно передразнивают их ошибки и оговорки... Ну и чёрт с ними. Главное, что не надо идти наниматься на кормокомбинаты. Фью-ирр-чип. А замуж за него Ледка не вышла. Пока он горбил в стройотряде, она безмятежно "выскакнула", как поведала ему её бабушка. За морского лётчика. Мгновенно и впечатляюще забеременела, родила близнецов, назвала Кастор и Поллукс, и выпала из обращения. Вронский крайне редко вспоминал о ней, и почти всегда с похмелья. Особенно с тяжёлого, с классического Katzenjammer'a. Года два он не мог смотреть на женщин. Его тошнило даже от безобидных фотомоделей на журнальных обложках. Это вовсе не значило, что его не тошнило от мужчин – тошнило, и ещё как. Его тошнило от всего. Кроме птичьего языка. Диплом он защитил даже с некоторым блеском. Профессор Зимородков предлагал ему оставаться на кафедре, но он уехал на Куршскую косу и проторчал там почти четыре года. Всё это казалось чисто академическими забавами, не имеющими почти никакого практического смысла. Но было приятно.

А потом изменилось всё. Настал Птичий Базар. Охоту запретили, из библиотек вычистили абсолютно всё, что имело к ней отношение, начиная от Тургенева и Бианки до "Устава соколиной охоты". По слухам, его автор сейчас скрывался где-то под Москвой – то есть буквально под Москвой. Политическое убежище у крыс – штука ненадёжная, но всё же... Всё лучше, чем то, что ждало обвинённого в "разжигании межвидовой вражды"... Они летели из-за моря. Вронский сам видел, как начался Перелёт – сначала поодиночке, затем небольшими стайками, и потом уже пошли целые караваны, крикливые, хохочущие, всё время что-то клюющие...

Дверь скрипнула, отворилась на три пальца, и в щель блеснули запотевшие очки, потом мокрая лысина. Потом брюхо, по которому изгибался галстук. – Ук-хуу!.. – сказал Совчук вместо приветствия. – Чай чью?.. Заварка у него вечно кончалась раньше всех. Нехотя слезая с насеста, Вронский сказал: – Ты что, жуёшь его, что ли? – Нет, суп варю, – ответил Совчук, пристраиваясь в углу. Он тоже попал сюда почти случайно. Первый набор ФЗЛ, первый выпуск, первый диплом в выпуске, легендарная группа Петуниной, экспериментальный перелёт по маршруту канадских серых гусей – во времена Вронского об этом уже рассказывали разные сказки. Всё это очень быстро кончилось, и даже плохо обернулось для некоторых особенно выдающихся личностей. Однако Совчуку пофартило – во время последней смены паспортов на именные кольца ему неправильно заложили второй пуансон, когда перечеканивали фамилию. Из САвчука он стал СОвчуком. Отдел Сов – самый престижный и уважаемый. Совиный язык – язык высшей документации. Его приняли именно туда. Иначе бы – ку-ку! Птицы не любят старых. Он работал в отделе всего-навсего переводчиком, но несколько раз выручал Вронского информацией и своевременными предупреждениями о чистке перьев. Это было странно, потому что на Куршской косе, где Совчук делал свою тему, у них были серьёзные трения из-за Гули Синицыной, на которой Вронский потом целый год был женат. А тогда дошло даже до рукопашной. Но на Птичьем Дворе Совчук встретил его как родного... Ну ясно млекопитающие должны держаться друг друга. Наскребя пару десятков ложек, Вронский пересыпал их в маленький жёлтый череп и отдал Совчуку. – Нет слов, – сказал Совчук, принимая ёмкость. – А ты сам что ж, совсем не пьёшь, что ли? – Не успеваю... – тускло ответил Вронский, потянулся и с хрустом зевнул. – Неразумно, – заметил Совчук. – Вот уж для чаю время должно быть. Это последнее, что нам осталось из наших свобод. Кстати, что-то я твоей Страусихи не слышу. Вронский отмахнулся. – Бегает где-то, – сказал он и плюнул в угол. – Достала она меня не поверишь до чего. С одного на другое перескакивает, всё ей не так, всё ей срочно, через минуту уже тащи. – Так ёжику понятно, – сказал Совчук, сосредоточено нюхая чай. – У них обмен веществ ускоренный, отчего и температура тела высоченная. А сие неизбежно отражается на мозгах. – Это у людей отражается, – мрачно ответил Вронский, – А у этих ... Знаешь, какая у моей дежурная трель? Фичи-чьюирр-чи-чи-чирр! -"Совершенно по-человечески!" – без труда перевёл Совчук и ухмыльнулся. Он знал практически все диалекты: в своё время его работа по резервам дружелюбия серых ворон наделала немало шуму. – Вот стерва!.. – Точно! – горько подтвердил Вронский. – И никакой радости, что брачный период начинается. У них ведь самцы на яйцах сидят... – Ой, да какая хрен разница! Ну сидел бы тут самец, долбил бы тебя. У них самцы агрессивные, особенно во время этого самого дела. Валю Котова один так клювом цокнул – до сотрясения! А потом ещё и уволил по седьмому пункту, за фамилию... – То есть это как? – удивился Вронский. – Это ж Орляка уволили! – Да, всё верно, – подтвердил Совчук, устраиваясь на насесте. – Он же, дурак, фамилию когда менял, кому надо не сунул, чтобы Арам старую не продиктовали. Фамилийка-то жены! Да ещё выдавалась за птичью. Орляк – это же разновидность папоротника. Съедобного. Закусон, кстати, бесподобный. Дятлы достучались, и привет... – Твари, – безнадежно сказал Вронский. – Эт-то всё пустяки, – изрёк Совчук. – Вот когда летишь по пятому, тогда уж шандец. У тебя как, нормально?.. Вронский уже открыл было рот, чтобы сказать "Конечно, нет", но вдруг шумно сглотнул. Что-то любопытен стал дедушка нашей орнитолингвистики. Ведь знает, кажется, что таких вопросов не задают. – Вполне, – сказал он. – Ты же помнишь, я рыбок разводил. – А-аа, точно, – обрадовался Совчук, начиная спускаться с насеста. – Ты ж был краса и гордость нашей аквариумистики! Гулька тогда вроде тоже на рыб перешла? – Нет, – сказал Вронский. – Птичница, как мы. Тебе ли не знать. И вообще ты извини, у меня тут ещё куча всякого свиста, а Страусиха вот-вот прискачет... – Не смею, не смею, – пропыхтел Совчук, направляясь к двери. На пороге он обернулся и прищуренным глазом смерил вольер. – Ты бы насест хоть белилами побрызгал, что ли. Вот увидишь, она к тебе сразу меньше придираться станет! Хочешь, сведу тебя с декоратором, он тебе его под натуральное гуано распишет? – Кайф, – сказал Вронский. – А духов таких нет, чтоб и запах был натуральный?

Осень всегда приносила ему что-то вроде умиротворения. Некоторые классики утверждали, что с каждой осенью они расцветают вновь. Расцветать Вронскому пока не особенно требовалось; но яркое холодное небо, сладковатая прель осыпавшегося листа, замедленный шаг дня как-то утешали. Далёкие тоскливые вопли долетели из синевы. Он задрал голову, силясь высмотреть колеблющийся пунктир за редкими облаками. Перелетали на юг теперь всё больше натуралы; Птицы летали когда им вздумается и даже начинали втихую пользоваться самолётами – но именно втихую. Совы этого не одобряли. Ничего не разглядев, он потёр глаза и свернул с Журавлёвской на ГолубьМира. По дороге стояли лотки с книгами, но он и смотреть не стал: и без того было известно, что там выставлено – "Песнь о Буревестнике", "Чайка по имени Джонатан Ливингстон", "Соловей", "Великое яйцо", "Суд птиц" и так далее... На личные библиотеки покушений не было, хотя явно шло к тому. Он едва не столкнулся с парой пьяных девок, тащившихся куда-то со здоровенным и тоже пьяным Страусом. Клюв и лицевые перья у него был в помаде – лиловой и оранжевой. Любопытно, как это у них осуществляются межвидовые контакты... Хотя если Страуса засекут свои, ему ой как не поздоровится. Подмораживало. Но все окна был приоткрыты. Зимой позволялось закрывать рамы, но форточки неумолимо предписывалось держать отворёнными, чтобы малые натуралы могли беспрепятственно влетать и вылетать. Если подлетала Птица, окно должно быть сразу же распахнуто на всю ширину проёма. А дать Птице в клюв, мысленно добавил Вронский, можно только мечтать... Их двор, слава богу, был на редкость неудобным для гнездовий. Крыша слишком поката, деревья слишком тонкие, чердак слишком тесный, антенн нет. Да и на соседних крышах была всего пара гнёзд, но и те явно брошенные. Входя в подъезд, Вронский, как обычно, усмехнулся и помотал головой. Несмотря ни на что, кошками воняло – мощно, живо и победоносно, от подлестницы первого этажа до площадки третьего, где он теперь жил. И это было хорошо весьма – по крайней мере для него. Невозможно было точно засечь, где они водятся. Ему едва удалось умыться и поесть: когда он собрался выйти и пересечь двор, в дверь постучали – резко, коротко и чётко. Сердце заколотилось. Но он тут же сообразил, что брали бы его через окно. Вронский остановился и горестно развёл руками. Сделал глубокий вдох и на выдохе произнёс все тридцать семь слов "Малого загиба Николы Морского", выученного с голоса у боцмана Кулькова ещё до Перелёта. Потом обречёно пошёл открывать. В проёме распахнутой двери Вронский прежде всего увидал немыслимую, роскошную даже по теперешним временам широкополую "федору" чёрного фетра. Словно бы прямо от неё спускался чёрный плащ, запылёнными полами стелившийся по жёлтому кафелю. – Барэв дзэсс!.. – скрипуче раздалось из-под полей "федоры". – Здравствуйте, Рейвен, – устало проронил Вронский и отступил, пропуская гостя. Под волочащимся плащом не было видно, как он сегодня обут. Однако мучительное шарканье безошибочно выдавало напяленные с адским трудом туфли. Рейвен дотащился до гостиной, остановился, тяжело дыша, затем направился к креслу и долго-долго, кряхтя совсем по-человечески, примащивался в нём. Вронский в очередной раз представил себе тот пластический выверт, который гостю пришлось совершить, и привычно, хотя и не слишком горячо, пожалел его. – Извините, дорогой Рейвен, – сказал он, – задремал я тут после работы, а вы стучите, а вы стучите всегда так деликатно, вот я и отворил не сразу... Кстати, почему вы не пользуетесь звонком? – Потому что он у вас не рра-ботает, – хрипло ответил гость. Из-под шляпы блеснул круглый насмешливый глаз. Вронский покивал. – С электричеством я не дружил никогда, – признался он. – Хотя кто это прошлый раз мне клювом провод перебил?.. – Вашего безделья это не опрр... – ответил Рейвен и сложил рукава. – Я бы с удовольствием покле... сьел бы чего-нибудь... Вронский пошёл в кухню, произнося про себя "Большой Шлюпочный загиб" сорок четыре слова на одном дыхании. На последнем он внёс тарелку с котлетой и собрался раскрошить её вилкой, но тут мелькнуло чёрно-серое острие – мощный клюв подхватил котлету, подкинул её в воздух, разинувшись, снова поймал, и тремя спазматическими толчками котлета была отправлена в зоб. – Недуррно, – сказал Рейвен, откидываясь в кресле. – Очень недуррно. – Неужели вы чувствуете вкус? – удивлённо спросил Вронский, глянув на пустую тарелку. – Рразве я дегустаторр? – каркнул Рейвен. – Мы рразличаем арроматы... – Вернее будет сказать "запахи", – поправил Вронский. – Благодаррю, зап-пахи. Дуррная прривычка прроглатывать срразу. Остаётся с птенцовой порры. Матеррь прриносит, а ты спешишь прроглотитть!.. Вронский уселся в кресло напротив. – Как подвигается ваша работа? – учтиво осведомился он. – Благодаррю, успешно, хотя и медленно, – гортанно отвечал Рейвен. Прроклятые бюррократы не дают рразвернуться. Aberr перрвая глава пррактически готова. Я обосновал, pourquоis великий Эдгарр вывел именно воррона и никого дрругого. Agrrree, согласитесь, никто другой не смог так точно отрразить воплощение неумолимого ррока для человека.... Рейвену жилось непросто: Птицы относились к нему настороженно – признавая его необходимость, они презирали его за тягу к очеловечению... Он явно платил им тем же: презирал за тупость и старческий идиотизм, к чему примешивалась ещё и вечная вражда ночных и дневных Птиц... В тот раз Рейвен первым подошёл к нему и без предисловий прокаркал, что они однородцы и что он читал работу Вронского по диалектам малых врановых натуралов. Сергей так растерялся, что не сумел сначала толком ответить. Птицы никогда ничего не читали. Они только слушали и только в переводе. Рейвен же не только читал. Он ещё и очень сносно писал и говорил на трёх человеческих языках. Матерился же он почти свободно – явно не совсем понимая, что именно он произносит. Кстати, он терпеть не мог Совчука. У Птиц никогда не понять, насколько хорошо они к вам относятся и относятся ли вообще. Но вот насколько плохо это видно сразу. Когда на том же приёме к нему подлетел Совчук и заговорил было на чистейшем поли-врановом со всеми переливами, Рейвен искоса глянул на него и вдруг долбанул клювом в переносицу – снайперски: расколол перемычку очков, не тронув кожи... – Отчего вы не пользуетесь окном? – спросил Вронский. – Чтоб стучать в дверрь, – сообщил Рейвен, сбивая шляпу на стёсаный затылок. – Обожаю, когда мне откррывают. – Вы начитались любимого автора, – сказал Вронский. – Ничуть, – заявил Рейвен. – Прросто люблю. А как ваша рработа? – Это не работа, – Вронский потянулся за сигаретами, но вовремя вспомнил, что Птицы не выносят дыма. – Веррно, – сказал Рейвен. – Вы называете это "служба". Rrright? – Почти, – уклончиво ответил Вронский. – Можете звать это "халтура". – Не обнарружил... – недоуменно произнёс Рейвен. – Стрранное вырражение . Нет в словарре. По кррайней мерре в моём... Что означает? Вронский объяснил, ухмыляясь. Рейвен встопорщился совсем по-птичьи и завертел головой. – Очень, очень человеческое вырражение, – сказал он. – И весьма ворронье... Запоминаю в память. Что вы мне говоррили в пррошлый рраз о ворронизме Пушкина?.. В затруднении Вронский наморщил лоб, и Рейвен подсказал: – Ну как же! .. Обворрожительные стихи, очень веррное видение... – А!... – вспомнил Вронский. – "Ворон к ворону летит!..." – "Воррон воррону крричит: "Воррон, где б нам пообедать? Как бы нам о том проведать?" Воррон воррону в ответ..." Рarrdon, как ттам дальше?.. Вронский хотел ответить, но у него неожиданно перехватило горло. С трудом сглотнув, он хрипло выговорил: – "Верю, будет нам обед..." Но горло перехватило ещё туже. Даже Рейвен почувствовал неладное: хотя он промолчал, круглый глаз уставился на Сергея с некоторой тревогой. Справившись с собой, Вронский продолжал: – "В чистом поле под ракитой богатырь лежит убитый... Кем убит и отчего, знает сокол лишь его, да кобылка вороная, да хозяйка удалая... нет, молодая..." Рейвен вдруг вздрогнул совершенно по-человечески и поджал лапы. Не хватало только прочувствованной слезы. Но вместо этого Рейвен заговорил: – "Сокол в ррощу улетел, на кобылку недрруг сел... А хозяйка ждёт милого, неубитого, живого..." Он умолк. Молчал и поражённый Вронский. Потом сказал: – У вас превосходная память... – Прросто ворронья... – ответил Рейвен. – Это стихи прревосходные... Передана приррода... Только прро соколов зррря... Тут они снова умолкли. Оба. Действительно, Соколов, да ещё к ночи, поминать не стоило. Мощные, беспощадные, полу-ночные, полу-дневные, они были вроде тайной и явной полиции. Когти и клювы были у всех Птиц. Но Соколы, да ещё при чудовищно зорком глазе, пользовались ими особенно умело – и жестоко. Дальше они говорили как люди, спаянные общей бедой. Вронский знал, что Рейвен безошибочно почувствует напряжение и тревогу в его голосе, как бы далеко он её не загонял: но объяснить её причину Рейвену, слава богу, было явно не под силу. Однако что-то было неладно и с самим Рейвеном. Проработав с Птицами полтора года, Сергей наловчился хотя бы грубо различать их основные душевные состояния. Он мог ошибиться в степени напряжения, но характер его он почти не путал. Рейвену было не по себе. Через силу, хотя медленно и учтиво, он вёл свои обожаемые литературоведческие диалоги, перескакивая с языка на язык – на армянском он говорил с особенным удовольствием, хотя Вронский его совершенно не знал. Рейвену это было известно; и то, что он всё время сбивался на "хайк", означало предельную отягощённость какой-то другой мыслью... Наконец Рейвен смолк. Изо всех сил стараясь не пользоваться клювом, он вытащил концом махового пера золотые часы на цепочке, но открыть их без помощи клюва нечего было и мечтать. Наконец крышка отщёлкнулась. – Прраво, я засиделся... – со вздохом сказал он. – Что ж, доррогой дрруг, мне порра... На бюст Пандорры... Он повторил это несколько раз, но уходить отчего-то медлил. Тогда решился Вронский. – С вами что-то неладно?.. – спросил он тихо. – Нет, – спустя длинную паузу ответил Рейвен. – С вами. – То есть как?.. – непонимающе взглянул на него Вронский. Рейвен потопал по ковру пыльными штиблетами. Ковёр немедленно отозвался равным количеством пыли, замерцавшей в косом луче настольной лампы. – В-вы знаете, – нехотя сказал он, – ведь мне не доверряют... Даже свои... Дурраки... Тысячи лет пррожить ррядом с человеком и даже не старраться его понять!.. А человек старрался... Вот Эдгарр или Горрький... или Александрр... Та пррелестная легенда, что вы мне ррасказали, об оррле и ворроне... Ведь в ней есть прравда... Падаль прриятнее на вкус, падаль легче усваивается, падальщиком быть благорродно, и всё же иногда хочется перременить судьбу... На моё несчастье, я ещё и научился рразбирать ваши буквы и слова... Черрез это я стал слишком близко к вам и отдалился от наррода Ворронов... – Не переживайте, Рейвен, – сказал Вронский, – в истории это не первый случай... – Настолько-то я гррамотен, – сухо отрезал Рейвен. – Однако не во мне дело... Сегодня днём я был прриглашён по служебной надобности в Депарртамент Сов. Они мне тоже не доверряют, но обойтись без меня не могут. В кабинете белобррысой Сипухи, которрая вылетала пообедать мышами в виваррии... Там кррутился магнитофон. Звук вык-ключили, но не до конца мой слух вы карр... знаете... Говоррил человек... но с пррекрасным совьим выговорром... Он нервно клюнул пуговицу собственного плаща. Пуговица брызнула чёрными осколками. – Это была инфоррмация на вас, дрруг мой, – брюзгливо сказал Рейвен. – Там говоррилось, что вы злостно и не перрвый месяц наррушаете пятый пункт... а-арркрр... Вронский медленно встал из кресла. – И какие доказательства? – тихо спросил он. – Кррутые... Кошачья шеррсть на вашей курртке... – И всё, что ли?.. Рейвен сожалеюще покачал головой. – Этого вполне достаточно, ддрруг мой... Совы не шутят... К тому же из-за океана пррилетел Белый Оррлан, и всё кррайне осложнилось ... – Что же теперь делать?.. – тоскливо пробормотал Вронский. – Вот ведь ерунда какая... – Дрруг мой, эт-то не еррунда! – рокотнул Рейвен. – Даже если вас просто firre... туррнут... уже стррашновато. А уж с пятым пунктом всё прроисходит много серрьёзнее... Его передёрнуло. – Какая еррунда! – злобно каркнул он. – Сам террпеть не могу этих ворровок и разбойниц!... Рразорряют гнёзда, жррут птенцов!... Но люббой взррослый воррон может прробить ей черреп! В конце концов это лич-чное крронк... дело людей, кого они прредпочитают. Они сами м-млекопитающие и плотоядные... Нет, непрременно нужно лезть, дирректировать, рразводить кк-кампании... Вронский только кивал, не слишком хорошо улавливая, что говорит Рейвен. Время утекало. Единственное, что можно было сделать – это немедленно смыться. С каждой секундой шансов оставалось всё меньше, а Рейвен тянул и тянул с уходом. И вдруг Сергея прокололо, как горячей иглой, жалостью к этому чудаку... Ни человек, ни Птица... Впрочем, нет. Птица бы и не подумала сделать подобное. Для них чем больше сырья поступит на кормокомбинат, тем лучше. В местах исторического гнездования им такой лафы нет и не предвидится. Там борьба за существование свирепее с каждым днём... Большой Перелёт... Птичий Базар... Конечно, куда от истории денешься... И всё-таки горько. Привыкли мы, чёрт возьми, звучать гордо... Повернувшись к креслу, он хотел участливо потрепать гостя по торчащим лопаткам, но Рейвен уже барахтался в кресле, пытаясь встать. Вот он встал, отдышался и, не оглядываясь, зашаркал к двери. Вот дверь хлопнула. Вронский остался один. – Что ж, – прокомментировал он вслух, – долгие проводы – лишние слёзы... Погасив свет, наощупь, вбил ноги в тяжёлые ботинки, сдёрнул с вешалки куртку и вязаную шапку. Другой рукой нашарил давно заготовленный рюкзак. Донёсся трескучий визг подъездной двери. Вронский метнулся к полуоткрытому окну. Во дворе, в полосе жёлтого света, стоял Рейвен. Ссутулившись, он смотрел себе под ноги, и во всей его чёрной фигурке была такая тоска и безнадега, большая, чем просто вечерняя, осенняя ennui, что у Вронского опять заледенило сердце. Он собрался окликнуть его, но в этот миг полосу света пересекли две стремительных, бесшумных бурых молнии. Два жестоких скользящих удара обрушили Рейвена на асфальт. Из распоротого горла хлестнула алая кровь, смешиваясь с грязью и на глазах темнея. У Вронского ослабели колени. Жестокая рвота обожгла гортань. Соколы сделали круг над двором. Затем по одному приземлились возле Рейвена прямо в багровую грязь и настороженно огляделись. Осмотрев труп, они едва слышно проклекотали что-то друг другу. Вронский не разобрал ни слога. Это был знаменитый квиррр – боевой язык Соколов, которого не знали даже сокольничьи. Но когда они оба одновременно глянули вверх, на его окно круглыми, свирепыми, жёлтыми глазами, Вронского прошил озноб. Он дёрнулся, чтобы бежать. И тут грохнул выстрел. ... Когда осели кружившиеся перья и пух, он разглядел два неподвижных тела, вповалку лежавших на Рейвене. Кровь забрызгала пол-двора. Судя по тому, как их изодрало, это была картечь. Откуда она ударила, кто уберёг оружие и боеприпасы после жестокой "охоты на охотников" – вряд ли сейчас было время разбираться. Он лихорадочно оделся, взвалил на плечи рюкзак и кинулся вниз по лестнице. Надо было пересечь двор. Если с Соколами прилетел кто-нибудь из Ночных, то ему всё равно оставалось жить не слишком долго. Стараясь держаться в тени, Вронский побежал, но вдруг уловил слабый звук из кучи кровавых перьев. Непонятно почему – он не собирался никого спасать – Сергей остановился и подошёл к ней. Он не ошибся. Рейвен был ещё жив. Слабое булькающее сипение шло из рваной раны на горле. Но круглый золотисто-чёрный глаз вдруг уставился на него и подмигнул. Отвалив туши Соколов в сторону, Вронский наклонился над ним и разобрал тихий-тихий шелест: – Знаю... х-ххх... будет нам ... обед... Потом шелест умолк. Глаз остановился и стремительно потускнел – как высыхающий камень. Вронский погладил мокрую мёртвую голову и встал. До уходящих под землю ступенек он добежал без помехи. Стальную тяжёлую дверь он несколько раз смазывал, поэтому и замок и и петли сработали в полной тишине. В бомбоубежище стояла сырая холодная тьма. Луч фонаря выхватил штурвал запора второй двери. От комингса в разные стороны брызнули серые комки. Крысам не терпелось попасть внутрь. Но железобетон плохо поддавался даже их зубам. Когда Вронский подбежал к двери, из-за неё донёсся тихий и очень жалобный звук. – Сейчас, малыш, – прошептал он, – сейчас, потерпи...

Северные ворота были в двух с лишним часах пешего хода. Глубокой ночью он подошёл к титаническому сооружению из бетона и некогда крашеного кровельного железа. На фоне звёздного неба едва различались чёрные фигуры Беркутов из внешней охраны, сидевших на гребне. Вронский подошёл ближе, молясь только об одном – чтобы котёнок не подал голос... Но тот, после трёх суток взаперти, накормленный и обласканный, спал, угревшись за пазухой у Сергея. Двойное дыхание с такой высоты они вряд ли расслышат... Его окликнули на воробьином, он ответил и прошёл дальше, потому что ему разрешили. Надо было идти, пока получалось. Птицы летают везде. А люди везде проходят. Задул сырой удушливый ветер. Звёзды гасли одна за другой – надвигались тучи, клубящиеся ледяным дождём. Удача – Птицы не летают под ливнем. А я могу идти, когда угодно. Говорят, всё больше людей не хочет жить под Птицами. Я уже один из них. Есть ещё тот, который стрелял в Соколов, хотя его не найти. Пусть я даже буду один такой, но я больше не могу. А птицы пусть летают, как хотят и где хотят. Как летали всегда. Бишкек 14 октября 1997

АЛАН КУБАТИЕВ ВЕТЕР И СМЕРТЬ Фантастический рассказ

1

Японцы, родившиеся в такой стране, как наша, неотделимы от японской земли: японская земля и есть Япония, есть сами японцы. Что бы ни случилось, японцы не могут ни на одну пядь отступить со своей японской земли. И в то же мгновение не могут отдалиться от императорского дома. Это потому, что существует верность, свойственная одним японцам. Генерал Араки.

Он уже принадлежал богам, а не Земле, когда взлетал с секретной базы курсом наперерез авианосцу ВМС США "Коннектикут". Почему же боги допустили, чтобы его самолёт вдруг потерял управление, загорелся и врезался в океан близ острова Хаэда? Он ещё помнил смутно, как лопнули ремни и его, ослеплённого, пылающего, как факел, вышвырнуло из кабины в ледяной ветер над скалами. Но того, как стал грохочущим столбом огня и пенистой воды его самолёт, как страшным ударом его самого расплеснуло по базальтовому клыку, и каким образом он оказался в этой комнате, лейтенант Акира не помнил по очень простой причине. Он был мёртв тогда. Разбит о камни, как черепаха, брошенная орлом. Обуглен, как головёшка в хибати.6 А сейчас он чувствовал, что спит. Но пора проснуться, встать, размять затёкшие мышцы. Он медленно выплывал из тёмных вод сна и, ещё не проснувшись, уже чувствовал что-то неясное и тревожное, как дым невидимого пожара. Очень осторожно лейтенант приоткрыл слипшиеся веки. Потолок над его лицом светился тёплым, солнечным светом. Так же, но чуть слабее, сияли стены небольшого помещения, похожего не пароходную каюту второго класса, только без окон. Акира глянул вниз. Он лежал в каком-то подобии гигантской раковины огромной, полукруглой, смыкающейся краями над его распластанным телом. Затылком он ощущал мягкий овальный край. Всё, что он мог себе сказать, – что эта комната не похожа на общежитие лётного состава особого отряда "Ямадзакура"7. Палатой военного госпиталя она быть не могла. В плен и лазареты камикадзе8 не попадают. Плечи затекли, спину ломило. В мозгу царил чудовищный сумбур, недостойный офицера армии Его Величества, сына небоблистающей Аматэрасу9. ...Неужели плен? Ну нет. Во-первых, это просто невозможно. Во-вторых, стали бы проклятые "амэ" так с ним нянчиться... Лейтенант Акира снова тайком огляделся. В комнате не было даже двери. Пустые сияющие стены. Никакой другой мебели, кроме ложа, да и это разве мебель... Он глубоко вздохнул и вдруг, неожиданно для себя самого, сел. Ничего не случилось. Только закружилась голова; но скоро это прошло. Тогда лейтенант Акира встал. Совершенно голый, он стоял посреди комнаты, обхватив руками плечи. Воздух был тёплый, но его била дрожь. Сердце колотилось. Позади что-то тихо щёлкнуло. Акира резко обернулся, едва не упав. Прямо из стены торчала полукруглая полочка-выступ. На ней стоял круглый белый сосуд. Лейтенант протянул руку и дотронулся до него. И на этот раз ничего не произошло. Осмелев, он взял сосуд, налитый до половины прозрачной жидкостью. Понюхал. И выпил всё до дна. Ему сразу стало лучше. Исчезла сонливость, голова стала ясной, ноги налились лёгкой силой. Благословенный напиток. Но он всё ещё не понимал, где он и что с ним. Сев на край ложа, он попытался собраться с мыслями. И только сейчас разглядел своё тело. Бёдра, живот, плечи – всё было покрыто молодой смуглой кожей. Как слепой, он ощупал своё лицо. Гладкое, чистое, юношески свежее. Короткие жёсткие волосы. Лейтенант Акира задыхался. С его тела исчезли все рубцы от фурункулов, все оспенные шрамы. На левой кисти, где ещё в детстве мизинец бы обрублен на пол-фаланги, теперь послушно сгибался и разгибался крепкий палец с розовым ногтём. Лётчик, горевший в самолёте, до самой кабины набитом взрывчаткой, жив и невредим. "Ожившие мертвецы, лисы-оборотни, духи и призраки!.." Ему удалось ненадолго успокоиться. Но сидеть он не мог. Кружил по каюте, как тигр в ротанговой клетке, однажды он видел в Нагасаки, как зверя выгружали с индийского парохода. Наверное, для какого-нибудь зверинца. За спиной раздался новый щелчок. На выступе, появившемся рядом с первым, лежал тёмно-синий шарик величиной со сливу. Акира повертел его в пальцах. Шарик вдруг лопнул со слабым треском: внутри оказался тёмный комок. Лейтенант помял его. Он развернулся неожиданно широко костюмом из какой-то очень лёгкой ткани тёмно-синего цвета с чёрными застёжками вроде молний. Сперва он оказался ему просторен, и вдруг Акира с суеверным ужасом ощутил, что ткань шевелится, будто живая, и медленно обтягивает его худощавое тело. Третий щелчок, и на глазах уставшего удивляться Акиры ложе свернулось. Сдвинув створки, будто живой моллюск, оно втянулось в пол. В каюте не осталось ничего, кроме белого сосуда. Было очень тихо. Внезапно – Акира даже присел – каюту наполнил густой мягкий звон, словно ударили в большой китайский гонг. Он стих, и громкий отчётливый голос сказал: – Здравствуйте. По-японски! Акира не сказал – прошептал: – Здравствуйте... И медленно поклонился неизвестно кому.

2 Это были враги, и всё же они прониклись к нему уважением и с этого дня помышляли только о том, чтобы как-нибудь выразить ему свою благодарность... Тайхэйки", глава XXV

Музыка играла так тихо, что лейтенант почти не слышал её. Только лёгкие ритмичные перезвоны доносились временами. Сначала Акира пытался разобрать мелодию, напоминавшую "Сумиэ"10. Но в конце концов оставил это – сейчас было не до песен. Он сидел на поджатых пятках в углу каюты. Руки на коленях, лицо деревянная маска. Он обманул доверие Его Величества. Он предал память погибших товарищей. Саяма, Хасэгава, Тоси-тян... Американские зенитки разнесли их самолёты прежде, чем они успели вонзиться в тушу линкора. Но они погибли в бою. А он? Что ему теперь жизнь? Вот он, позор воина... Музыка смолкла. Акира поднял голову. – Акира-сан, я вас потревожил? Голос звучал так, словно говорящий невидимо стоял прямо перед ним. – О, нисколько, – безо всякого выражения, но учтиво ответил Акира. – Я только немного размышлял... сэнсэй11, – добавил он с некоторым усилием. – Мне хотелось бы побеседовать, Акира-сан. – Располагайте вашим покорным слугой, – так же тускло ответил Акира. – Хорошо, – произнёс голос. – Я сейчас приду, Акира-сан. Акира поднялся и вышел на середину каюты, опустив руки по швам. Что изменило бы его "нет"? Конечно, Урод не стал бы настаивать. Но ведь рано или поздно это должно было случиться. Пусть его хозяин гостеприимен и ненавязчив. От этого Акире ещё яснее, что он пленный... Только в плену всё вокруг такое чужое. Осточертевшее питьё вместо риса, рыбы, сакэ. Каюта, из которой не выйти. Стены, на которой нельзя даже царапать ногтём, потому что она не поддаётся, и потому что времени тут не существует... Сколько он здесь просидел? О том, что происходит на фронте, заключённым знать не полагается. И спрашивать не стоит – они всегда лгут. Стена, на которую он уставился, вздулась, зарябила, словно пруд под дождём. Хозяин появился из неё быстро и бесшумно. – Здравствуйте, Акира-сан. – Здравствуйте, сэнсэй. Урод сморщился. Акира уже знал, что это улыбка. – Мне не очень подходит это звание... Акира совершил вежливый поклон, со свистом втягивая воздух сквозь зубы: – Великая мудрость сэнсэя спасла меня от смерти. Несказанная доброта даёт мне, ничтожному, кров и пищу... Челов... Существу, наделённому столь высокими и прекрасными добродетелями, никакое титулование не будет слишком высоким. Но такое замечание сэнсэя говорит ещё об одном достоинстве безграничной скромности... – Акира ещё раз поклонился, стараясь всё же не глядеть на Урода. Тот выслушал его несколько озадаченно. Потом холодно сказал: – Я сделал то, чего не мог сделать. За это нельзя благодарить, Акира-сан. Однако мы ещё успеем обсудить это. Сегодня мне хотелось бы поговорить с вами о другом... Лейтенант уже почти перестал бояться его и даже чувствовал какое-то брезгливое любопытство, обострявшееся тем, что Урод был так похож на человека. Если бы не серое лицо, матовая кожа, угольно-чёрные, без белков и зрачков глаза... Вдобавок ходил и жестикулировал Урод совсем иначе, чем люди – очень быстро. И появлялся он из стены, как будто вырастал из неё, а не проходил в дверь. А говорил... Собственно, он не говорил. Рот его всегда был неподвижен, но голос был слышен даже тогда, когда, по мнению Акиры, Урод был далеко от каюты. Как это делалось, лейтенант не знал. Радио здесь было явно ни при чём. Первым нарушил молчание Урод. – Акира-сан, – сказал он. – Меня встревожило узнанное от вас. На вашей планете идёт война, причины которой мне непонятны. "Наконец-то..." Ладони Акиры взмокли. Урод, верно, и сам не понял своей оговорки. "Я же ему ничего не говорил, кроме имени!.." Однако лицо Акиры сохраняло вежливую улыбку. Урод продолжал: – Волею случая вы стали моим гостем. Не следует считать, что вы совершили нечто особенное. Я только вылечил вас, хотя мне пришлось пойти на некоторое нарушение законов, определяющих мою деятельность... Акира смиренно наклонил голову: – Поверьте, сэнсэй, я скорблю всем сердцем... Урод легко отмахнулся. – Тут нет вашей вины, Акира-сан. А мою смягчает необходимость исполнения долга разумных! – Он опять улыбнулся. Лучше бы он этого не делал. – К тому же вы, сами того не подозревая, помогли мне почти решить мою главную задачу! Лейтенант давно решил, что пойдёт на любые условия, лишь бы получить свободу передвижения. Побег без подготовки – самоубийство. Сперва надо выяснить, что это за место, какая охрана и как часто меняется. Позже – кто такой Урод и остальные. В штабе это может пригодиться. Додумать он не успел. Стена, возле которой стоял Урод, знакомо зарябила, но на этот раз исчезла совсем. Урод вполоборота повернулся к лейтенанту и произнёс: – Прошу вас, Акира-сан. Я постараюсь вам кое-что показать и объяснить. В коридоре со светящимися стенами их никто не ждал – конвоя не было. Урод остановил Акиру и прилепил к его одежде круглую бляху, которую вынул из стены. Бляха слегка пульсировала, словно живая, и тихонько гудела. По пути им никто не встретился. Коридор был пуст и светел. Не было слышно шума, лязга оружия, команд. Лейтенант вдруг понял, что слышит одно дыхание – своё. Урод будто не дышал или дышал странно тихо. Пятьдесят восемь шагов. Акира всё время считал. Коридор изогнулся и они свернули направо. Теперь стены горели холодным сиреневым светом. Тёмно-серое лицо Урода в нём стало почти фиолетовым. Семьдесят семь шагов. Урод остановил Акиру перед стеной там, где свечение был ярче всего. – Входите, Акира-сан, – пригласил Урод, увидев, что Акира застыл в нерешительности. – Да простит сёнсэй мою глупость... – заговорил было Акира. – Ах да, – мягко перебил Урод, – забыл вас предупредить. На вашей одежде пропуск. На его голос настроены стены. Не бойтесь, прошу вас, шагайте! Помертвев, Акира шагнул вперёд. Яма? Выстрел в лицо? Удар штыком? Но тело обдало тугим ветром. И только. Он оказался в большом полукруглом зале с низким потолком. Стены и здесь светились сиреневым. В дальнем углу возвышалось что-то непонятное. Массивная громадная раковина, покрытая странными ребристыми выступами, пульсировала и гудела так же, как и "пропуск" Акиры. Урод коснулся плеча лейтенанта. Акира едва не отшатнулся, но успел сдержаться. – Акира-сан, – начал Урод, – то, что я хочу вам предложить, важно, не только для вас одного... "Ну вот... Не тяни, говори скорее!.." – Мой Корабль прибыл сюда... – тут Акира почувствовал, что глохнет, и отчаянно затряс головой. Но это не помогло. Урод сморщился, и лейтенант с облегчением услышал: – Акира-сан, не беспокойтесь, ваш слух в порядке. Просто в вашей памяти нет ничего похожего на то, что я хотел сказать. Другими словами, я – разведчик добра издалека... Всё, кроме слова "разведчик", Акира пропустил мимо ушей. Он давно ждал этой минуты и теперь был предельно собран и зорок. – ...мы летим от звезды к звезде в поисках Разума, стремясь сплотить все миры Вселенной в великую и добрую силу. Это нелегко... На одних планетах жизнь ещё не зародилась. На других она только начала свой путь, не успев стать мыслящей. Есть и такие... – Урод помолчал, потом взглянул на Акиру, – -...где она погибла... по вине самих обитателей планеты... Акира сидел и молча слушал. "Зачем он порет ерунду? Что ему нужно? Наверное, пытается сбить меня с толку. Думает, я легче сдамся, если он заморочит мне голову..." -... и не может быть большего счастья для таких, как мы, чем отыскать планету, где Разум уже созрел, обретя силу. Если его носители старше и мудрее нас, они поделятся с нами своим знанием. Если они младше и слабее, мы поможем им. Это и есть долг разумных, долг братства, наш с вами долг, Акира-сан... Урод замолчал. Акира немного подождал, а потом, почтительно кланяясь, осторожно спросил: – Не позволит ли сэнсэй своему худородному слуге задать несколько вопросов, ответа на которые мой слабый мозг не может найти?... – Не слуге, Акира-сан, не слуге, – сказал Урод. – Спрашивайте о чём хотите. Акира собрался с духом. – Сэнсэй, я рад помочь вам. Но ведь я простой солдат, и всё, что я умею это воевать... Сэнсэй изволил говорить о разных планетах... Я – сын Японии и служу ей и только ей!... – выкрикнул он, но тут же осёкся и взглянул на Урода. Тот молчал. Обругав себя за несдержанность, которая едва не погубила всё, Акира продолжал, на этот раз монотонно и бесстрастно, будто произнося сказанное в тысячный раз: – Да, я воин, сэнсэй, и я сын своей страны. Я должен быть уверен, что великие и благородные деяния, в которых сэнсэй предлагает участвовать и мне, слабому и ничтожному, пойдут моей родине на пользу или хотя бы не принесут ей нового вреда... Урод вытянул к нему длинную руку. – Но разве то, что будет благом для всей планеты, может обернуться чем-то иным для вашей родины, Акира-сан? – Сейчас только одно может стать для неё благом, – глухо ответил лейтенант. – Моя земля меньше лепестка горной вишни, унесённой в океан свирепым ветром... Каждый цунами, каждое землетрясение делают её ещё меньше. Они рушат наши города, уродуют наши поля и дороги. Так было много веков подряд. И сейчас всё так же... Разве что к этому добавилось новое бедствие – война... Мы сопротивляемся давно и упорно. Но ведь против нас огромные страны. Множество хорошо вооружённых солдат, новейшие бомбардировщики, боевые корабли – всё это брошено на нас. Сколько стран готово растерзать нас, как только мы окончательно ослабеем! Гибнут лучшие сыны моего немногочисленного народа. Гибнут с радостью, потому что нет счастья выше, чем пасть за императора, за священную землю Ямато!.. – Акира задохнулся и смолк. Потом заговорил снова, отчеканивая каждый слог: – Нас осталось мало. Но мы воюем. И когда японцев останется меньше, чем колосьев на осеннем поле, и враг сможет ступить на нашу землю, мы последуем древнему обычаю самураев. Каждый из нас предпочтёт смерть плену... Урод слушал его не шевелясь. Потом спросил: – Неужели нет никого, кто был бы на вашей стороне? Акира отвёл глаза. – Нам помогала одна могучая держава, – наконец ответил он, – но из-за той же войны она сейчас в таком тяжком положении, что нам остаётся уповать только на милость богов... Они так и стояли друг против друга. Теперь Урод отвернулся и сделал несколько шагов к той гигантской раковине, которую Акира заметил ещё в начале допроса. Подняв руку с таким же, как у Акиры, "пропуском", он прижал к нему палец. Над волнистым гребнем раковины засветился маленький голубоватый шарик. Повинуясь движениям Урода, он разросся, расплющился, превратился в огромный цилиндр и поплыл к Уроду. Застыв в пяти шагах от него, цилиндр мгновенно, будто скатанная циновка, развернулся и обрёл молочно опаловую непрозрачность. На нём замелькали клубящиеся пятна, струи, завихрения и вдруг, внезапно и радостно, словно из распахнувшегося окна, хлынул густой ярко-синий цвет. Это был океан – почти такой же, каким Акира видел его много раз во время тренировочных полётов. Но высота была много больше предельной: отражение солнца было величиной с десятииеновую монетку. Редкие облака тянулись внизу, как перья ковыля. Вся панорама медленно плыла поперёк удивительного экрана, как под крылом бомбардировщика. Акира забыл всё, о чём хотел сказать, и всё что собирался утаить. Замерев, он смотрел на экран. Кулаки сжались перед грудью, словно в них был штурвал боевой машины. Урод повернулся к нему и сказал тем же громким невыразительным голосом: – Насколько я понял, Акира-сан, вы совершали полёт на аппарате, использующем свойства газовой оболочки вашей планеты. Аппарат, в котором мы сейчас находимся, способен двигаться в любой среде – плотной, жидкой, газообразной, безвоздушном пространстве... Радиус действия практически неограничен. Есть ли на вашей планете такие устройства? Лейтенант, дернувшись, поспешно вытер лицо и хрипло ответил: – Нет, сэнсэй... – Война отшвырнёт вашу науку далеко назад, заставив её совершенствовать только технику смерти, – продолжал Урод. От него исходило физически ощутимое напряжение. – В нашей истории войн не меньше. Они всегда стоили дорого моему народу. Каждая сторона проигрывает. Победители – оттого, что победа слишком многого потребовала. Побеждённые... Побеждённые – оттого, что учатся оправдывать своё поражение. Так почему же вы считаете, что если мы сможем убедить народ всей планеты прекратить убийство, это ничего не даст вашей стране?.. Акира слушал с каменным лицом. Он глядел на экран. Облака стали гуще, тяжелее. На выгнутой, словно бок чаши, поверхности океана появились мелкие серо-жёлтые крупинки – острова. Когда лейтенант наконец ответил, в голосе его звучала только всегдашняя почтительность: – Умоляю сэнсэя простить мою неучтивость, но я, видимо, очень скверно пояснил, какую войну ведёт моя страна... – О нет, главное я понял, – перебил его Урод. – Пусть вы одни против всех, но борьба за свободу – вот единственная мера. На стороне насилия может быть только сила, но хвала всегда будет на стороне справедливости. Собрав всю свою волю, лейтенант выдержал его взгляд. Наконец Урод отвернулся, взмахнул рукой, и панорама океана потухла. Только сейчас лейтенант почувствовал, что вымотан не меньше, чем после хорошего воздушного боя. Колени тряслись, в горле першило, ладони были мокрые и холодные. С чего это он вдруг заговорил с Уродом, как с человеком? "Что ему до Японии, что ему император? Он просто вызывал меня на откровенность. Ну и пусть. Ничего такого я ему не выболтал..." И тут у Акиры мелькнула мысль, поначалу испугавшая его. А Урод застегнул ворот своей одежды и сказал, совсем по-человечески потерев лоб: – Суточный цикл подходит к концу. Пойдёмте, Акира-сан. Я провожу вас в каюту.