Текст книги "Я вещаю из гробницы"
Автор книги: Алан Брэдли
Жанр:
Прочие детективы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
Алан Брэдли
Я вещаю из гробницы
Посвящается Ширли
Now from yon black and fun’ral yew,
That bathes the charnel —
house with dew,
Methinks I hear a voice begin;
(Ye ravens, cease your croaking din;
Ye tolling clocks, no time resound
O’er the long lake and midnight ground)
It sends a peal of hollow groans,
Thus speaking from among the bones.
Thomas ParnellNight Piece on Death (1717) [1]1
(англ. дословный перевод)
Теперь от того черного похоронного тиса,Что омывает склеп росой,Мне показалось, донесся голос:«Вы, вороны, прекратите громко каркать,Вы, звонящие колокола, не время раздаватьсяНад длинным озером и полуночной землей».Он посылает отзвуки глухих стоновИ так вещает из гробницы.Томас Парнелл, «Ночные стихи о смерти», 1717 г. (Здесь и далее – примечания переводчика)
[Закрыть]
1
Кровь хлынула из отрубленной головы и веером красных капель брызнула по сторонам, собираясь красной лужицей на черно-белых плитках. Лицо застыло в гримасе, как будто мужчина погиб крича. Его зубы, разделенные четкими промежутками, обнажились в жутком безмолвном вопле.
Я не могла оторвать от него глаз.
Женщина, с гордостью державшая голову с разинутым ртом за кудрявые иссиня-черные волосы в вытянутой руке, была одета в красное платье – практически такого же цвета, как кровь мертвеца.
Склонившись в безмолвном поклоне чуть поодаль, слуга держал блюдо, на котором она принесла голову в помещение. Сидящая на деревянном троне матрона в шафрановом облачении подалась вперед, выдвинув челюсть от удовольствия, и рассматривала ужасный трофей, сжав ладони в кулаки на подлокотниках кресла. Ее звали Иродиада, и она была женою царя.
Женщина помоложе, что держала голову, звалась – согласно историку Иосифу Флавию – Саломеей. Она приходилась падчерицей царю Ироду, а Иродиада была ее матерью.
Отрубленная голова, ясное дело, принадлежала Иоанну Крестителю.
Я припомнила, что слышала эту отвратительную историю не далее чем месяц назад, когда отец читал вслух отрывок из Священного Писания, стоя за огромным резным деревянным орлом, служившим кафедрой в Святом Танкреде.
Тем зимним утром я, такая же завороженная, как и сейчас, глазела вверх на витраж, на котором была изображена эта захватывающая сцена.
Позже, во время проповеди, викарий объяснил, что во времена Ветхого Завета считалось, что наша кровь содержит в себе нашу жизнь.
Конечно же!
Кровь!
Почему я раньше об этом не подумала?
– Фели, – сказала я, потянув ее за рукав, – мне надо домой.
Моя сестрица меня проигнорировала. Она внимательно изучала ноты, а ее руки в сумеречных тенях угасающего дня, словно белые птицы, летали по клавишам органа.
“Wie gross ist der Allmächt’gen Güte” Мендельсона.
– «Велик Господь всемогущий», – пояснила она мне.
Пасха наступит уже через неделю, и Фели дрессирует себя для своего официального дебюта в качестве органиста в Святом Танкреде. Ветреный мистер Колликут, занимавший это место всего лишь с лета, внезапно улетел из нашей деревни без объяснений, и Фели попросили выступить вместо него.
Святой Танкред поглощает органистов, словно питон белых мышей. Когда-то был мистер Тэггарт, потом мистер Деннинг. Теперь пришел черед мистера Колликута.
– Фели, – сказала я. – Это важно. Мне надо кое-что сделать.
Фели дернула за один из вытяжных рычагов большим пальцем, и орган заревел. Я люблю эту часть пьесы: то место, где она вмиг перескакивает от звуков спокойного моря на закате к рычанию зверя в диких джунглях. Когда дело касается органной музыки, громко – значит хорошо, по крайней мере, с моей точки зрения.
Я подтянула колени к подбородку и забилась в угол сиденья в алтаре. Было очевидно, что Фели собирается пахать до упора и гори все синим пламенем, так что мне придется просто ждать.
Я осмотрелась, но изучать было особо нечего. В слабом свечении единственной лампочки над пюпитром мы с Фели казались потерпевшими кораблекрушение на крошечном плоту из света в море тьмы.
Если повернуть и наклонить голову, в конце консольной балки под крышей нефа я могу увидеть голову Святого Танкреда, вырезанную из английского дуба. В странном вечернем свете казалось, будто он прижался носом к окну и вглядывается из холода в уютную комнату, где в очаге весело горит огонь.
Я одарила его почтительным наклоном головы, хотя знаю, что он меня не видит, поскольку его кости гниют в подземном склепе. Но береженого бог бережет.
Вверху над моей головой в дальнем конце алтаря Иоанн Креститель и его убийца были уже почти незаметны. В эти облачные мартовские дни сумерки сгущаются быстро, и, если смотреть изнутри церкви, окна Святого Танкреда могут превратиться из разноцветного гобелена в мутную черноту быстрее, чем продекламируешь какой-нибудь длинный псалом.
По правде говоря, я бы предпочла сейчас быть дома в моей химической лаборатории, чем сидеть тут в полумраке продуваемой сквозняками старой церкви, но отец настоял.
Хотя Фели старше меня на шесть лет, отец запрещает ей ходить в церковь на вечерние репетиции и спевки хора одной.
– Сейчас в наши края понаедут чужаки, – сказал он, имея в виду группу археологов, которые вскоре приедут в Бишоп-Лейси на раскопки костей нашего святого-покровителя.
Как, предполагается, я буду защищать Фели от нападений диких ученых, отец не потрудился объяснить, но я знала, что дело не только в этом.
В недавнем прошлом в Бишоп-Лейси произошел целый ряд убийств: захватывающих убийств, и я изрядно помогла инспектору Хьюитту из полицейского участка Хинли в расследованиях.
Я мысленно загибала пальцы, пересчитывая жертвы: Гораций Бонепенни, Руперт Порсон, Бруки Хейрвуд, Филлис Уиверн…
Еще один труп, и можно будет загнуть все пальцы одной руки.
Каждый из них нашел свой печальный конец в нашей деревне, и я знала, что отец чувствует себя не в своей тарелке.
– Это неправильно, Офелия, – сказал он, – девушке, которая… чтобы девушка твоего возраста в одиночестве бренчала в старой церкви поздно вечером.
– Там никого нет, кроме мертвецов, – засмеялась Фели, может быть, немного слишком весело. – И они меня не тревожат. Вовсе не так, как живые.
За спиной отца моя вторая сестрица, Даффи, лизнула запястье и пригладила волосы по бокам воображаемого пробора на голове, словно умывающаяся кошка. Она изображала Неда Кроппера, помощника трактирщика в «Тринадцати селезнях», который страшно запал на Фели и временами преследовал ее, словно дурной запах.
Фели почесала ухо, давая понять, что поняла шуточку Даффи. Это был один из тех безмолвных сигналов, которыми обменивались мои сестрицы, словно сигналами флажков с корабля на корабль, непонятными тем, кто не знал шифр. Но даже если бы отец заметилэтот жест, он бы не понял его значение. Система шифров нашего отца была совсем другим языком по сравнению с нашим.
– Тем не менее, – произнес отец, – если ты выходишь затемно, ты должна брать с собой Флавию. Ей не помешает выучить несколько псалмов.
Выучить несколько псалмов, да уж! Всего лишь пару месяцев назад, когда я была прикована к постели во время рождественских каникул, миссис Мюллет, хихикая и умоляя меня хранить секрет, шепотом научила меня парочке новеньких. И я все без устали мычала:
Или вот еще:
Пока Фели не швырнула экземпляр «Псалмов старинных и современных» мне в голову. Что я точно знаю об органистах, так это то, что они совершенно лишены чувства юмора.
– Фели, – сказала я, – я замерзла.
Я задрожала и застегнула свой кардиган. Вечером в церкви было ужасно холодно. Хор ушел час назад, и без их теплых тел, сгрудившихся вокруг меня, словно поющие сельди в бочке, казалось еще холоднее.
Но Фели погрузилась в Мендельсона. С тем же успехом я могла бы обращаться к луне.
Внезапно орган издал задыхающийся звук, как будто поперхнулся чем-то, и мелодия булькнула и оборвалась.
– О ужас, – сказала Фели. Это было самое ужасное ругательство, на которое она способна, по крайней мере в церкви. Моя сестрица – благочестивая притворщица.
Она встала на педали и начала враскачку выбираться из-за органной скамьи, заставляя басы резко мычать.
– Ну и что теперь? – сказала она, закатывая глаза, как будто рассчитывая услышать ответ с небес. – Эта штуковина плохо себя ведет уже не первую неделю. Должно быть, влажность.
– Я думаю, он сломался, – заявила я. – Вероятно, ты его испортила.
– Дай мне фонарик, – сказала она после длинной паузы. – Мы пойдем и посмотрим.
Мы?
Когда Фели становилось страшно до потери пульса, «я» быстренько превращалось в «мы». Поскольку орган Святого Танкреда включен Королевским колледжем органистов в список исторических инструментов, любой ущерб этой ветхой штукенции, вероятно, будет расцениваться как акт национального вандализма.
Я знала, что Фели в ужасе от мысли, что придется сообщить викарию плохую новость.
– Веди, о виновная, – сказала я. – Как нам попасть внутрь?
– Сюда, – ответила Фели, быстро отодвинув скрытую консоль в деревянной резной панели около пульта управления органом. Я даже не успела заметить, как она это проделала.
Подсвечивая фонариком, она нырнула в узкий проход и скрылась в темноте. Я сделала глубокий вдох и последовала за ней.
Мы оказались в пахнущей плесенью пещере Аладдина, со всех сторон окруженные сталагмитами. В радиусе света от фонарика над нами возвышались органные трубы: из дерева, из металла, всех размеров. Некоторые были толщиной с карандаш, некоторые – с водосточный желоб, а еще какие-то – с телефонную будку. Не столько пещера, пришла я к выводу, сколько лес гигантских флейт.
– Что это? – спросила я, указывая на ряд высоких конических труб, напомнивших мне духовые трубки пигмеев.
– Регистр гемсхорн, – ответила Фели. – Они для того, чтобы звучать, как древняя флейта из бараньего рога.
– А это?
– Рорфлёте.
– Потому что он рычит?
Фели закатила глаза.
– Рорфлёте означает «каминная флейта» по-немецки. Они сделаны в форме каминов.
Точно, так они и выглядят. Они бы вполне вписались в компанию дымовых труб в Букшоу.
Внезапно в тенях что-то зашипело и забулькало, и я вцепилась в талию Фели.
– Что это? – прошептала я.
– Виндлада, [4]4
Виндлада – резервуар для сжатого воздуха в органе. В виндладу воздух попадает из мехов, а из виндлады поступает непосредственно в трубы.
[Закрыть] – ответила она, направляя фонарик в дальний угол.
Точно, в тени огромная кожаная штуковина, похожая на сундук, делала медленные выдохи, сопровождаемые бронхиальными посвистыванием и шипением.
– Супер! – решила я. – Похоже на гигантский аккордеон.
– Прекрати говорить «супер», – сказала Фели. – Ты знаешь, что отец это не любит.
Я ее проигнорировала и, пробравшись мимо нескольких труб поменьше, забралась на верх виндлады, издавшей удивительно реалистичный неприличный звук и немного просевшей.
В облаке поднятой мною пыли я чихнула – один раз, второй, третий.
– Флавия! Немедленно слезай! Ты порвешь эту старую кожу!
Я встала на ноги и выпрямилась во все свои четыре фута десять дюймов с четвертью. Я довольно высокая для своих двенадцати лет.
– Ярууу! – завопила я, размахивая руками, чтобы сохранить равновесие. – Я король замка!
– Флавия! Немедленно спускайся, или я пожалуюсь отцу!
– Посмотри, Фели, – сказала я. – Тут наверху старый могильный камень.
– Я знаю. Он для того, чтобы добавить веса виндладе. Теперь спускайся. И осторожно.
Я смахнула пыль ладонями.
– Иезекия Уайтфлит, – прочитала я вслух. – 1679–1778. Ого! Девяносто девять лет! Интересно, кто он?
– Я выключаю фонарь. Ты останешься одна в темноте.
– Ладно, – сказала я. – Иду. Нет нужды быть такой букой.
Когда я перенесла свой вес с одной ноги на другую, виндлада покачнулась и еще немного просела, так что у меня возникло ощущение, будто я стою на палубе тонущего корабля.
Справа от лица Фели что-то затрепетало, и она замерла.
– Вероятно, просто летучая мышь, – сказала я.
Фели издала дикий вопль, уронила фонарь и исчезла.
Летучие мыши стоят на одном из первых мест в списке вещей, которые превращают мозг моей сестрицы в пудинг.
Снова послышалось какое-то движение, как будто эта штука подтверждала свое присутствие.
Осторожно спускаясь со своего насеста, я подняла фонарь и провела им по ряду труб, как палкой по частоколу.
В помещении разнеслось эхо яростных хлопков чего-то кожаного.
– Все в порядке, Фели, – окликнула я. – Это и правда летучая мышь, и она застряла в трубе.
Я выбралась через люк в алтарь. Фели стояла там в лунном свете, белая, как алебастровая статуя, обхватив себя руками.
– Может, у нас получится выкурить ее, – сказала я. – Не найдется сигаретки?
Конечно же, я шутила. Фели терпеть не могла курение.
– А может, попробуем уговорить ее? – с энтузиазмом предложила я. – Что едят летучие мыши?
– Насекомых, – отрешенно сказала Фели, как будто пытаясь вырваться из парализующего сна. – Так что это бесполезно. Что нам делать?
– В какой она трубе? – спросила я. – Ты заметила?
– В шестнадцатифутовом диапазоне, – дрожащим голосом ответила она. – Ре.
– У меня есть идея! – заявила я. – Почему бы тебе не сыграть Токкату и фугу ре минор Баха? На полной мощности. Это прикончит маленькую тварь.
– Ты отвратительна, – сказала Фели. – Завтра я скажу мистеру Гаскинсу о летучей мыши.
Мистер Гаскинс – церковный сторож Святого Танкреда, и предполагается, что он должен разбираться со всеми проблемами от выкапывания могил до полировки меди.
– Как ты думаешь, как она попала в церковь? Летучая мышь, имею в виду.
Мы шли домой вдоль изгородей. Мимо луны проносились бесформенные облака, резкий встречный ветер трепал наши пальто.
– Я не знаю и не хочу говорить о летучих мышах, – заявила Фели.
На самом деле я просто поддерживала беседу. Я знаю, что летучие мыши не влетают в открытые двери. На чердаках Букшоу их водилось предостаточно, они обычно попадают туда через разбитые окна, или их, раненых, втаскивают внутрь коты. Поскольку в Святом Танкреде котов нет, ответ очевиден.
– Зачем открывают его могилу? – спросила я, меняя тему. Фели поймет, что я имею в виду святого.
– Святого Танкреда? Потому что исполняется пятьсот лет со дня его смерти.
– Что?
– Он умер пятьсот лет назад.
Я присвистнула.
– Святой Танкред мертв уже пятьсот лет? Это в пять раз дольше, чем прожил Иезекия Уайтфлит.
Фели ничего не ответила.
– Это значит, что он умер в тысяча четыреста пятьдесят первом, – сказала я, быстренько сосчитав в уме. – Как ты думаешь, как он будет выглядеть, когда его выкопают?
– Кто знает? – сказала Фели. – Некоторые святые не разлагаются. Их лица остаются такими же мягкими и персиковыми, как попка младенца, и они пахнут цветами. «Аромат святости», так это называется.
Когда у моей сестрицы есть настроение, она становится откровенно болтлива.
– Суперколоссально! – сказала я. – Надеюсь, я смогу хорошенько его рассмотреть, когда его вытащат из гроба.
– Забудь о святом Танкреде, – велела Фели. – Тебя к нему и близко не подпустят.
– Это все ‘рно что есть г’рячий ‘гонь, – сказала миссис Мюллет. Она, разумеется, имела в виду, что это «все равно что есть горячий огонь».
Я с сомнением воззрилась на миску супа из тыквы с пастернаком, которую она поставила передо мной на стол. В этой жиже, словно катышки птичьего дерьма, плавали зернышки черного перца.
– Выглядит почти съедобно, – мило заметила я.
Заложив палец в «Тайны Удольфо», чтобы не потерять место, где она читает, Даффи выстрелила в меня одним из своих парализующих взглядов.
– Неблагодарная маленькая дрянь, – прошептала она.
– Дафна… – начал отец.
– Что ж, такая она и есть, – продолжила Дафна. – Суп миссис Мюллет – не повод для шуток.
Фели быстро поднесла салфетку к губам, чтобы скрыть улыбку, и я снова уловила безмолвный обмен посланиями между моими сестрицами.
– Офелия… – произнес отец. Он это тоже не упустил.
– О, все в порядке, полковник де Люс, – сказала миссис Мюллет. – Мисс Флавия ч’ток шутит. Мы с ней п’нимаем друг друга. Она не х’тела обидеть.
Вот это новость для меня, но я изобразила теплую улыбку.
– Все хорошо, миссис Мюллет, – сказала я. – Они не ведают, что творят.
Отец очень тщательно сложил последний выпуск «Лондонского филателиста», который он читал, и вышел из комнаты вместе с ним. Через несколько секунд я услышала, как тихо закрылась дверь его кабинета.
– Ну что ты наделала, – сказала Фели.
Отцовские денежные проблемы давили все сильнее с каждым месяцем. Было время, когда тревоги заставляли его просто хмуриться, но с недавнего времени я начала замечать то, что меня пугало намного, намного больше: капитуляцию.
Капитуляция человека, который пережил лагерь военнопленных, была совершенно немыслима, и у меня неожиданно сжалось сердце, когда я поняла, что сухие человечки из налогового департамента ее величества сделали с отцом то, на что оказалась неспособна Японская империя. Они вынудили его потерять надежду.
Наша мать Харриет де Люс, которая унаследовала Букшоу от двоюродного дедушки Тарквина де Люса, погибла во время несчастного случая в Гималаях, когда мне был один год. Поскольку она не оставила завещания, стервятники ее величества сразу же набросились на отца и продолжают клевать его печень с тех самых пор.
Это долгая битва. Время от времени возникало ощущение, что обстоятельства повернутся в лучшую сторону, но с недавнего времени я стала замечать, что отец устал. Несколько раз он предупреждал нас, что, может статься, нам придется покинуть Букшоу, но как-то мы всегда выкручивались. Теперь казалось, что ему стало все равно.
Как же я люблю этот милый старый дом! Одна мысль о его высохших обоях и ветхих коврах заставляет все мое тело покрыться мурашками.
Первоклассная химическая лаборатория дядюшки Тара наверху в неотапливаемом восточном крыле была единственной частью дома, которая прошла бы инспекцию, но ее давно отдали на волю пыли, холода и забвения, пока я не наткнулась на заброшенное помещение и не завладела им.
Хотя дядюшка Тар умер больше двадцати лет назад, лаборатория, построенная для него снисходительным отцом, настолько опередила время, что даже сейчас, в 1951 году, ее можно было считать чудом науки. От сияющей меди бинокулярного микроскопа Ляйца до рядов бутылочек с химикалиями, от леса мензурок и графинов до газового хроматографа, который он распорядился соорудить, основываясь на трудах химика с завидным именем Михаил Семенович Цвет, лаборатория дядюшки Тара была теперь моей: мир стекла и чудес.
Ходили слухи, что перед смертью дядюшка Тар работал над распадом окиси азота первого порядка. Если эти слухи правдивы, он был одним из пионеров того, что мы недавно начали называть «бомба».
С помощью библиотеки дядюшки Тара и его подробных записных книжек я сумела превратить себя в чертовски хорошего химика, хотя мои интересы лежат не столько в сфере разложения атомов, сколько в области изготовления ядов.
По мне, так изрядная доза цианида калия может побить тупые крутящиеся электроны одной левой.
Мысли о том, что меня ожидает лаборатория, было невозможно противиться.
– Не трудитесь вставать, – сказала я Даффи и Фели, уставившимся на меня так, будто у меня выросла вторая голова.
Я вышла из комнаты в гробовом молчании.
2
Если наблюдать через микроскоп при слабом увеличении, человеческая кровь сначала выглядит как вид сверху на коллегию кардиналов в шапочках и мантиях, прогуливающихся по площади Ватикана в ожидании, когда папа римский появится на балконе.
Но если усилить увеличение, цвет угасает, пока наконец не разглядим, что каждая из частиц в реальности имеет не более чем бледно-розовый оттенок.
Красный цвет крови проистекает от железа, содержащегося в гемоглобине. Железо легко связывается с кислородом, разносящим его в самые отдаленные уголки и закоулки нашего тела. Омары, улитки, крабы, ракушки, кальмары и члены европейских королевских фамилий, в противоположность, имеют голубую кровь, поскольку она скорее основана на меди, чем на железе.
Я полагаю, что на эту идею меня натолкнула дохлая лягушка. Бедняжка, вероятно, пыталась совершить путешествие от реки, протекавшей за Святым Танкредом, до маленького болотца через дорогу, когда с ней приключился ужасный несчастный случай с участием мотоцикла.
Какова бы ни была причина, ее расплющило еще до того, как я успела сунуть ее в карман и унести домой в научных целях.
Чтобы сделать частицы под микроскопом более прозрачными, я смешала образец крови с уксусной кислотой, разведенной в пропорции один к четырем, и, настроив точный фокус, ясно увидела, что частицы крови лягушки – плоские диски, скорее похожие на розовые пенни, а моя кровь, которую я добыла быстрым уколом булавки, состоит из частиц в два раза больше и вогнутых, словно дюжины красных пончиков.
Идея сравнить мою собственнуюкровь с кровью отца и сестер пришла позже и косвенно от Даффи.
– Ты такая же де Люс, как человек на луне, – рявкнула она, застав меня за чтением ее дневника. – Твоей матерью была трансильванка. У тебя в жилах кровь летучих мышей.
Выхватывая переплетенную в кожу тетрадь у меня из рук, она прилично порезалась краем бумаги.
– Теперь посмотри, что ты наделала! – завопила она, суя мне под нос кровоточащий дрожащий палец и эффектно стряхивая кровь на ковер гостиной. Для пущего драматического эффекта, она выдавила еще несколько капель из ранки. А потом, не говоря больше ни слова, на грани слез вылетела из комнаты.
Плевое дело – собрать приличное количество крови носовым платком. Отец всегда разглагольствовал на тему, как важно иметь при себе чистый сопливчик, и была в моей жизни пара случаев, когда я молча благодарила его за прекрасный совет. И вот еще один такой случай.
Я сразу же бросилась в лабораторию, приготовила предметное стекло для образца крови и сделала несколько неплохих заметок о моих наблюдениях, аккуратно разрисовав их карандашами из набора профессионального художника, подаренного тетей Миллисент Фели на Рождество несколько лет назад.
Затем, благодаря невероятному подарку судьбы, пару дней спустя Фели, необычайно гордившаяся своими руками, оторвала заусеницу за завтраком, и Флавия оказалась тут как тут – довольно удачная острота, если подумать.
– Аккуратно! Ты испачкала скатерть! – заявила я, выдергивая салфетку из ее пальцев и протягивая ей кусочек ваты из моего кармана. – Я прополощу в холодной воде, пока оно не впиталось.
В лаборатории я добавила еще одну порцию заметок в мой дневник.
Круглые плоские диски красных телец, – написала я, – имеют тенденцию слипаться. Они демонстрируют свой характерный красный цвет, только когда перекрывают друг друга. В противном случае они имеют бледно-желтый оттенок западного неба после вечернего дождя.
Разжиться образцом крови отца было более сложно. Мне это не удавалось аж до следующего понедельника, когда он появился за завтраком с клочком туалетной бумаги, прижатым к горлу в том месте, где он порезался во время бритья.
Накануне Доггер перенес один из своих ужасных полуночных эпизодов, во время которых жуткие хриплые крики сменяются хныканьем, еще более нервирующим, чем вопли.
Доггер – отцовский мастер на все руки. Его обязанности варьируются в зависимости от его способностей. Иногда он бывает камердинером, иногда садовником, в зависимости от того, куда дуют ветры в его голове. Доггер и отец вместе служили в армии и вместе сидели в тюрьме Чанги. [5]5
Чанги – тюрьма в Сингапуре, построенная англичанами и, по иронии судьбы, во время Второй мировой войны использовавшаяся японцами, оккупировавшими Сингапур, в качестве лагеря военнопленных для британцев.
[Закрыть]Это тема, на которую они никогда не говорят, и те немногие детали, что мне известны о тех ужасных годах, я по капле выдавила из миссис Мюллет и ее мужа Альфа.
Утром я поняла, что отец не спал, что он сидел с Доггером, пока тот не успокоился. В нормальном состоянии отец никогда бы не позволил, чтобы его увидели прижимающим к себе клочок туалетной бумаги, и этот факт сказал о его расстройстве больше, чем он мог бы выразить словами.
Легкое дело – добыть испачканный клочок бумаги из мусорного ведра в его гардеробной, но должна признать, что, занимаясь этим, я никогда в жизни не чувствовала себя такой виноватой.
Наши красные и белые тельца, отца, Фели, Даффи и мои, – записала я в дневник, хотя едва ли хотела верить в это, – идентичны по размеру, форме, плотности и цвету.
Из потрепанной и покрытой любопытными пятнами книги о микроскопах из библиотеки дядюшки Тара я знала, что кровяные тельца летучей мыши примерно на двадцать пять процентов меньше, чем человеческие.
Даже увеличенные в тысячу раз, мои кровяные тельца были идентичны тельцам отца и сестер.
По крайней мере, внешне.
Я читала в одном популярном журнале из тех, что замусоривали нашу гостиную, что человеческая кровь идентична по химическому составу морской воде, из которой, как говорят, выползли наши отдаленные предки: что морская вода на самом деле временами использовалась для переливаний в чрезвычайных медицинских ситуациях, когда настоящая кровь была недоступна.
Французский исследователь и артиллерийский офицер Рене Куинтон однажды заменил кровь собаки раствором морской воды и обнаружил, что собака не просто выжила и дожила до глубокой старости, но что через день-другой после эксперимента тело собаки заместило морскую воду кровью!
И кровь, и морская вода состоят преимущественно из натрия и хлора, хотя в разных пропорциях. Тем не менее забавно думать, что жидкость, текущая в наших жилах, немногим больше, чем раствор столовой соли, хотя, по правде говоря, то и другое содержат также крохи кальция, магния, калия, цинка, железа и меди.
На короткое время этот так называемый факт чрезвычайно меня взволновал, предполагая возможность бесчисленного количества смелых экспериментов, кое-какие из которых касались людей.
Но потом в дело вступила Наука.
Обширный и тщательно калиброванный набор химических тестов с использованием моей собственной крови (несколько недель меня одолевала слабость) показал явные отличия.
Я довольно убедительно доказала, что то, что течет в жилах де Люсов, – не морская вода, а другое сочетание элементов творения.
И что касается обвинения Даффи, что моя мать – трансильванка, что ж, это попросту нелепо!
Мои сестры много раз пытались убедить меня, что Харриет мне не мать: что меня удочерили, или подменили эльфы, или бросила после рождения неизвестная мать, которая оказалась не в состоянии рыдать каждый день при виде моего уродливого лица.
Почему-то мне было бы намного спокойнее знать, что мы с сестрами разной крови.
Кровь летучей мыши, точно! Эта ведьма Даффи!
Однако все, что теперь оставалось, чтобы завершить мой эксперимент должным научным образом, – это лично провести кое-какие дополнительные исследования и сделать выводы, основанные на собственных наблюдениях за жидкостями настоящей летучей мыши.
И я точно знала, где ее добыть.
Утром мне придется встать пораньше.
