Текст книги "Сэндвич с пеплом и фазаном"

Автор книги: Алан Брэдли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

– Подвиньтесь, – шепнула Джумбо, и круг расширился, чтобы принять нас.

И она объявила:

– Добро пожаловать, Флавия де Люс.

Я не смогла придумать, что сказать в ответ, поэтому просто улыбнулась.

– В женской академии мисс Бодикот есть традиция, согласно которой каждая новенькая в качестве приветствия рассказывает нам историю. Можешь начинать.

Сказать, что меня застали врасплох, будет преуменьшением.

Рассказать им историю? Я не знаю никаких историй, по крайней мере таких, которые можно рассказать стайке девочек.

– Какую историю? – уточнила я, надеясь получить намек.

– Историю с привидениями, – сказала Джумбо. – И чем она кровавее, тем лучше.

Семь парящих лиц придвинулись ближе, все глаза уставились на меня, если не считать Гремли, поднявшей руку вверх, словно закрываясь от враждебного солнца.

Эта возможность послана мне самими небесами! Уоллес Скруп, сальный репортеришка – слово «сальный» я узнала от Даффи, но до сих пор у меня не было повода его использовать, – предположил, что женскую академию мисс Бодикот населяют привидения. И мне подвернулась возможность поднять эту тему, не показавшись легковерным ребенком.

Но единственной историей о привидениях, которую я могла вспомнить в этот момент, была та, которую Даффи и Фели рассказывали мне, когда я была совсем маленькой: история, так меня пугавшая, что кровь стыла у меня в жилах.

Дело было так…

Глава 7

– В английской деревушке Мальден-Фенвик, – начала я, – недалеко от Букшоу, нашего семейного поместья, – я знала, что для пущего правдоподобия нужны достоверные детали, – находится старинная церковь Святого Румвольда. Она посвящена ребенку, который, как рассказывают, едва родившись, три раза прокричал: «Christianus sum! Christianus sum! Christianus sum!», что означает: «Я христианин», попросил, чтобы его покрестили, прочитал проповедь и умер трех дней от роду.

Девочки беспокойно переглянулись и что-то забормотали.

– В северном трансепте церкви расположена часовня с могилой крестоносца и его многочисленных жен и детей, а в одной из стен вмурована удивительная скульптура.

Это вырезанное в тринадцатом веке изображение состоятельного местного мельника по имени Йоханнес Хотуэлл или Хитуэлл – надпись уже истерлась и плохо читается. Он лежит на спине среди крестоносцев, с открытыми глазами и уставившимся в потолок носом, словно ждет какого-то сигнала с небес от нарисованных святых. В руках он сжимает нечто вроде мешка с мукой, хотя кое-кто настаивает, что, судя по тому, как он разукрашен, это воздушный шар, – но ведь это невозможно, не так ли? Поскольку воздушный шар изобретут братья Монгольфье только через пятьсот тридцать лет.

Я сделала паузу, чтобы глубже заронить в них эту мысль. Я рассказывала эту историю теми же словами, какими мне ее когда-то рассказывали сестры.

Было очевидно, что я завладела вниманием своих слушательниц.

– Йоханнес, человек властолюбивый, несмотря на предупреждения отца женился молодым. «Занимайся мельницей, – снова и снова повторял ему старик, – а женятся пусть безумцы». Все это можно прочитать в маленьком буклетике, который продают у входа леди из алтарной гильдии.

Несмотря на отцовские предупреждения, Йоханнес, как я уже сказала, выбрал себе жену – сварливую старую деву из соседней деревушки, не упустившую свою выгоду.

Вскоре после этого у Йоханнеса появился прыщ.

Сначала он представлял собой не более чем крошечную красную точку между лопатками, похожую на след от комариного укуса. Но время шло, и прыщ увеличивался и увеличивался, пока не превратился в жирный гнойный фурункул – ярко-красный нарост на спине.

Я уточнила:

– Похожий на спящий вулкан с шапкой снега, то есть гноя, на верхушке.

– Фу-у! – воскликнула одна девочка.

– Его жена умоляла разрешить ей выдавить эту штуку. Она сказала: «Это похоже на ведьминский знак».

Но он не позволил.

«Оставь меня, жена, – сказал он ей, – ибо пусть это и фурункул, но это моя плоть».

И она достаточно хорошо знала свое место и понимала, когда надо замолчать. По крайней мере, пока он бодрствует.

Но однажды ночью она не могла уснуть из-за беспокойства. Наверняка, когда ее муж снимет камизу, чтобы осуществить первое церемониальное омовение в мельничном пруду, кто-то да заметит этот прыщ. Люди будут в ужасе!

Пойдут слухи и сплетни. Селяне перестанут возить ему зерно. Вместо этого они отправятся в Бишоп-Лейси. Она и Йоханнес пойдут по миру, в то время как другие будут процветать.

Все эти мысли крутились у нее в голове, пока она лежала без сна и лунный свет, проникавший сквозь окно, ярко освещал спину ее спящего мужа – и огромный прыщ на ней.

Она протянула руку и ухватила эту штуку двумя пальцами – большим и указательным…

У девочек, сидящих в кругу, отвисли челюсти.

– Это оказалось слишком легко. С едва слышным «хлоп!», – я имитировала этот звук, хлопнув пальцем по щеке, – эта штука лопнула, и гной потек наружу. Она еще немножко подавила, пока ранка не очистилась и не потекла кровь.

Ее муж шевельнулся, издал длинный вздох, перекатился на спину и захрапел.

На следующее утро он пожаловался, что поранил спину. «Должно быть, ты зацепился за плетень», – сказала ему жена, и больше он эту тему не поднимал.

Но время шло, и прыщ снова начал расти, еще более воспаленный и красный, чем раньше, если это возможно.

Как и в первый раз, мельничиха подождала до субботней ночи, когда муж уснул, выпив два (или даже три) кувшина эля, и снова выдавила эту штуку – на этот раз более уверенно, чуть ли не радостно.

Ее удивило, что, вместо того чтобы бояться, она на самом деле получает удовольствие.

Годы шли и шли, бордовый прыщ рос и с каждым разом становился все больше и синюшнее, чем прежде. Ей казалось, будто сама преисподняя наполняет его грязью и серой откуда-то из адских недр, таящихся в ее муже Йоханнесе.

Мельничиха обнаружила, что предвкушает тот момент, когда можно будет снова выдавить эту адскую гадость, к этому моменту превратившуюся в кисту. Каждый раз она с нетерпением ждала, когда же она медленно и постепенно наполнится.

А однажды вечером мельник умер. Между бифштексом и пивом. Вот так!

Он сполз со стула и умер, даже не успев головой коснуться пола.

Старуха смертельно испугалась! Вдруг это она убила его своими беспрестанными тайными манипуляциями? Что, если бы он был еще жив и спокойно ел мясо с пастернаком, если бы она оставила его в покое?

Что, если шериф графства схватит ее и повесит за преступление?

Так что она решила молчать и никому не рассказала о прыще и о том, что она сделала, а через несколько дней мельника похоронили в трансепте Святого Румвольда в массивной мраморной гробнице, на крышке которой вырезали его имя и даты жизни.

Время шло, и в деревне его начали забывать, как часто бывает с тем, что у тебя под носом.

Но вдова Йоханнеса его не забыла. О нет, совсем наоборот!

Она не спала ночами, думая не о своем покойном муже, но об этом наросте, который, может быть, все еще растет между его лопатками – даже в могиле. Некому его выдавить, размышляла она, и он продолжит увеличиваться. Вдова представляла его в темноте гроба, как он растет, растет, растет – и никто о нем не позаботится. Он покинут.

Женщина думала о прыще как о своей собственности.

И, по правде говоря, она по нему скучала. Ей недоставало процесса выдавливания. Она скучала по звуку, с которым прыщ лопался.

Она не могла совладать со своими мыслями. И ей стало ясно, что надо что-то делать.

Поэтому одной безлунной ночью старуха тихо выбралась из спящей деревни и направилась окольным путем вдоль берега реки в сторону церкви.

Войдя внутрь, она перекрестилась, дюжину раз прочитала «Отче наш» и две дюжины раз «Аве Мария» и с помощью крепкой кочерги, которую она принесла с собой, завернув в шаль, отодвинула крышку гроба.

Я снова сделала паузу в своем повествовании и осмотрелась. Огонь свечи горел совершенно ровно и тянулся вверх. Никто не дышал.

Даже Джумбо открыла рот от удивления.

– И?.. – прошептала она хрипло, и ее голос растаял в темноте, словно дым от сгоревшей спички.

– Там, в каменном гробу, лежал мельник, точно такой, каким она его видела в последний раз. На самом деле он совершенно не изменился. Может быть, каким-то чудом он стал нетленным, как, говорят, случалось с некоторыми святыми?

Или – и ее волосы встали дыбом при этой мысли – он до сих пор жив?

Я опять замолчала, чтобы мои слова произвели должный эффект. Одна девочка в дальней части круга начала всхлипывать.

– С трудом она… перекатила… его… на живот, – медленно произнесла я, – и сняла саван… в который было завернуто его тело… целиком, за исключением головы…

К этому моменту тишина стала невыносимой. Я позволила ей продолжаться, наблюдая за реакцией каждой слушательницы.

– И там… там был огромный фурункул, он вырос размером с гранат – и приобрел такой же бордово-синюшный цвет, как будто он был переполнен кровью!

Руки вдовы затряслись, когда она потянулась к этой штуке…

И когда она достигла цели, неожиданно раздался гулкий стон!

«Не-е-е-е-е-е-е-е-е-е-е-е-е-е-е-ет!»

Как будто труп мельника запротестовал, как будто он хотел приберечь это сокровище для себя, унести в вечность. Рубин из кожи.

Несмотря на ужас, старуха придвинулась еще ближе. Дело займет лишь миг, и потом она уйдет, исполнив свой долг. «И пусть Господь решает, – подумала она, – права я или нет».

Семь лиц, окруживших меня, побледнели как смерть. Девочки затаили дыхание. Время словно остановилось.

– И тогда медленно… осторожно… она положила пальцы на раздувшийся фурункул… сдавила… и….

БДЫЩЩЩЩЩ!

Я завопила во весь голос и схватила руки девочек, сидевших по бокам от меня.

Джумбо удовлетворенно вскрикнула.

Девочки испуганно прильнули друг к другу.

Гремли упала лицом вниз и со стоном натянула себе на голову ночнушку.

– Что же случилось? – воскликнул кто-то.

Я долго-долго ждала, перед тем как ответить.

– Чертова штука взорвалась! – констатировала я.

– А воздушный шар? Что с воздушным шаром? – поинтересовалась Джумбо, на удивление быстро овладев собою. – Что с воздушным шаром?

– Ах, шар, – сказала я. – Впоследствии жена мельника добавила его к надгробному памятнику в качестве аллегории.

– Аллегории? – прохрипела Гремли.

– В качестве цивилизованного способа указать потомкам, что желудочные газы покойного взорвались, как иногда случалось в те дни. Это было самое лучшее объяснение, который смогла быстро сочинить его жена.

Откуда-то снаружи из коридора послышался скрип, и что-то стукнуло.

– Ш-ш-ш! – предостерегла Джумбо. – Кто-то идет! Комендантский час.

Она задула свечу, и мы неподвижно сидели во мраке.

Раздался стук в дверь.

– Что здесь происходит? – требовательно спросил голос.

Фицгиббон.

Мы все хором затаили дыхание, и кто-то даже зажал рукой нос и рот.

Сгрудившись в темноте, мы были парализованы мыслью, что произойдет, когда снова загорится свет и время продолжил свой бег.

– Все в порядке, сестра-хозяйка, – отозвалась Джумбо спустя вечность, растягивая слова, словно спросонья. – Мне опять приснился ужасный кошмар. Утром я буду в порядке. Спокойной ночи.

Моя единомышленница.

Ей что-то пробормотали в ответ, и шаги зашаркали прочь, их звук потихоньку стихал.

– Вот это история! – сказала Джумбо, когда опасность миновала. Она негромко засмеялась, как будто должна была это сделать, будто это часть ритуала.

Она снова зажгла свечу, и наши лица с огромными, как блюдца, глазами, выплыли из темноты.

Однако что-то изменилось. Мы уже не были теми же девочками, что несколько минут назад. Проведя эту вечность страха вместе, каким-то странным и необъяснимым образом мы неожиданно все стали сестрами. Сестрами по свече – и сестрами по чему-то еще.

– Доставай доску, Гремли, – скомандовала Джумбо, как будто приняв какое-то решение, и Гремли, с трудом поднявшись на ноги, исчезла в темноте.

Секунду спустя она вернулась с плоской красной коробкой в руках. Она открыла ее и с неожиданной нежностью положила деревянную доску на пол в самый центр образованного нами круга.

Это оказалась доска Уиджа.

Я знакома с этой игрой. В Букшоу Даффи и Фели выкопали в чулане похожую доску и время от времени терроризировали меня, вызывая призрак капитана Горлореза, злобный дух пирата, доносивший на меня при любой возможности. Двигая доску, капитан информировал моих сестер о том, что я стянула духи у одной (правда: я позаимствовала их для проведения химического эксперимента, для которого требовалось эфирное масло мускуса виверры) и что по моей вине пропала некая книга из-под подушки у другой (тоже правда: я утащила «Улисса» у Даффи, потому что он имел идеальную толщину, чтобы стать подпоркой для сломанной ножки моего прикроватного столика).

Буква за буквой, слово за словом вперемешку с его дикими «Уа-ха-ха!» мертвый капитан заставлял доску на трех ножках крутиться, выдавая мои самые бережно хранимые секреты, в том числе кое-какие из тех, которыми я не особенно горжусь, пока однажды я не заметила, что старый морской волк делает ту же ошибку в слове «кладбище» – «-еще», что и Даффи в своем дневнике!

Я не сдержала улыбки, вспомнив, сколь сладким – и быстрым! – было мое возмездие чопорным сестрицам. Даффи, например, месяц после этого боялась закрывать глаза.

– Пальцы на доску! – скомандовала Джумбо, и мы все положили указательный и средний пальцы на планшетку-указатель в форме сердца. Мы еле-еле уместились.

Кто-то хихикнул.

– Ш-ш-ш! – прошипела Джумбо. – Надо уважать призраков. – Она закрыла глаза, сделала глубокий вдох и произнесла: – О духи, умоляем вас явиться нам.

Воцарилось нервозное молчание.

По опыту моих сестер с доской Уиджа я припомнила, что призраков, словно персонажей волшебных сказок, следует призвать трижды.

Я видела ясную связь.

– О духи, – повторила Джумбо на этот раз шепотом, – умоляем вас явиться нам.

В воздухе возникло какое-то электричество. Волосы у меня на затылке встали дыбом, как это было, когда в своей лаборатории я потерла эбонитовой палочкой шерстяной свитер и помахала ей за своим затылком.

– Есть здесь кто-нибудь?

С поразительной скоростью планшетка дернулась и начала двигаться. Она пролетела по доске и без малейших колебаний остановилась на слове «Да».

Джумбо открыла глаза, чтобы увидеть ответ.

– Кто ты? – спросила она светским тоном.

Ответа не было, и она повторила свой вопрос трижды.

Теперь планшетка снова задвигалась, плавно скользя туда-сюда по гладкой поверхности доски, указывая на букву и делая небольшую паузу, перед тем как двинуться к следующей.

З-Д-Е-С-Ь-Т-Е-М-Н-О, – был ответ.

– Мы понимаем, – сказала Джумбо, щелкнув пальцами. – Мы зажжем свет.

Щелк!

Она явно делала так прежде.

– Так лучше?

Д-А.

– У тебя есть послание для кого-то из нас?

Д-А.

На секунду у меня кровь застыла в жилах. Неужели это призрак моей матери Харриет? В конце концов, она была ученицей академии мисс Бодикот. Возможно, часть ее навеки привязана к этому месту.

Честно говоря, я надеялась, что это не Харриет. Однажды я получила от нее письмо из могилы – послание, в котором она говорила, что ей холодно и она хочет вернуться домой.

Не думаю, что я переживу еще одно.

Пожалуйста, пусть это будет не Харриет!

Как бы немилосердно это ни звучало.

Держись, Флавия, – подумала я, и уже не в первый раз.

– Кто ты? – медленно повторила Джумбо три раза. – Как твое имя?

Ответ был стремительным. Планшетка челноком заходила по доске туда-сюда.

Л-Е-М-А-Р-Ш-А-Н.

Гремли, записывающая ответы огрызком свинцового карандаша, изумленно выдохнула.

– Ле Маршан! – воскликнула она.

Это было имя одной из пропавших девочек, о которых рассказывала Коллингсвуд.

Я окинула взглядом побледневшие лица. Судя по их испуганным глазам, они уже сделали кое-какие выводы.

– О мой Бог! – прошептала одна.

Надо отдать Джумбо должное. Она вцепилась в тему, словно терьер в крысу.

– Мы готовы услышать твое послание.

Я заметила, что даже в такой напряженный момент Джумбо обращалась к призраку грамматически правильно. Она снова повторила свои слова трижды.

Планшетка запорхала по доске.

О-Д-Н-А-И-З-В-А-С-З-Н-А-Е-Т-М-О-Е-Г-О-У-Б-И-Й-Ц-У.

– Одна из вас знает моего убийцу! – прочитала Гремли записанные ей буквы.

Взмахом руки маленькая блондинка, сидящая напротив меня, отшвырнула доску в дальний конец комнаты.

– Довольно! – сказала она. – Что за чепуха.

– Успокойся, Траут, – ответила Джумбо. – Если ты сломала эту штуку, купишь новую из своих карманных денег.

Траут. Вот, значит, как ее зовут.

Я осмотрела сидящих в кружке девочек.

Девочка слева от меня описалась.

Глава 8

Любой, кто когда-либо имел дело с доской Уиджа, мухлевал.

Гарантирую это.

Давайте признаемся: вы мухлевали, я мухлевала, все мухлюют.

Это слишком шикарная возможность, чтобы ее упустить.

Сначала кто-то другой в кругу начал жульничать, и на несколько минут я даже заколебалась. Заколебалась? Нет, даже больше: признаюсь, что первое послание потрясло меня. Но потом рациональное мышление возобладало и я осознала, что мне подвернулся дар богов.

С этого момента планшеткой руководила искренне ваша Флавия де Люс.

Одна из вас знает моего убийцу.

Чистое вдохновение осенило меня!

Результаты оказались еще лучше, чем я ожидала. Траут так испугалась, что отбросила доску с планшеткой, а девочка слева от меня не смогла контролировать свой мочевой пузырь.

Мне надо познакомиться с ней при первой же возможности.

– О боже! – с выражением чрезвычайной заботливости сказала я и помогла ей встать на ноги. Я заметила, что никто больше не шелохнулся. Придется делать все самой.

Я отвела ее в туалет, именовавшийся «Картумандуя», безопасное убежище для интервью, как мне показалось. Хотя девочкам запрещалось быть в чужих комнатах после наступления комендантского часа, закон не препятствовал двоим одновременно поддаться зову природы.

– Меня зовут де Люс, – представилась я, когда крошечное создание скрылось в кабинке. – Флавия.

– Я прекрасно знаю, кто ты, – ответила она, и ее голос странным эхом отразился от кафельных поверхностей туалета.

– Но я, кажется, не знаю, как зовут тебя, – сказала я.

Повисло неискреннее молчание. Потом практически шепотом она назвала имя.

– Брейзеноуз. Мэри Джейн.

Брейзеноуз? Не может быть! Это же фамилия одной из пропавших девочек!

Ле Маршан, Уэнтворт и Брейзеноуз – их назвала Коллингсвуд.

Наверняка в таком небольшом учреждении, как академия мисс Коллингсвуд, не могли быть две Брейзеноуз?

Или все-таки могли?

– Она была твоей сестрой? – аккуратно спросила я.

Водопад рыданий из кабинки был мне ответом.

– Выходи, – сказала я, и как ни странно, она послушалась.

Дверь кабинки отворилась, и секунду спустя несчастная заплаканная бедняжка оказалась в моих объятьях, уткнувшись в мое плечо и жалобно всхлипывая, будто ее сердце вот-вот разорвется.

– Мне так жаль, – сказала я, и это была правда, и пока этого достаточно.

Вероятность того, что труп в камине может оказаться ее сестрой, не следует – по крайней мере сейчас – облекать в слова. Я едва осмеливалась думать на эту тему из опасения, что кто-то прочитает мои мысли.

Но возможно, она уже все поняла.

Брейзеноуз висела на мне, словно она – жертва кораблекрушения, а я – спасительное бревно. Кто знает, может, она и есть жертва?

А я спасительница.

«В какие удивительные отношения мы вступаем, – думала я, пока она льнула ко мне. – И в какие странные».

Она неохотно оторвалась от меня и так же неохотно взглянула мне в глаза.

– Умойся, – наконец сказала я. – На случай, если придется принимать святое причастие.

Она выдавила призрачную улыбку.

– Ты особенная, Флавия де Люс, – прогнусавила она.

Я глубоко поклонилась, привстав на носки и подметая пол воображаемым пером из воображаемой шляпы воображаемого кабальеро.

Когда Брейзеноуз приводила себя в порядок у раковины, дверь открылась и на пороге возникла Фицгиббон.

Удивилась ли она, увидев нас? Я не смогла понять.

– Вы припозднились, девочки, – сказала она. – Все в порядке?

– Да, сестра-хозяйка, – ответила Брейзеноуз удивительно спокойным голосом, а я, изображая несведущего новичка, просто кивнула головой.

– Что ж, тогда расходитесь по комнатам, – сказала Фицгиббон. – Комендантский час, помните.

Мы перешептывались, уходя прочь по коридору.

– Не верь доске Уиджа, – сказала я. – Это жульничество. Кое-кто в комнате Джумбо все подстроил.

Глаза Брейзеноуз расширились и засветились в темноте.

– Ты уверена? – выдохнула она.

– Да. Это была я.

Полчаса спустя я лежала в кровати, не в состоянии уснуть, и думала о том, в чем я созналась.

Начисляют ли тебе очки на небесах, если говоришь полуправду?

Помнится, давным-давно на проповедях в Святом Танкреде нам говорили, что лживые уста – оскорбление Господа, но те, кто честен, – его отрада. Но что Господь думает о тех, кто просто подтасовывает факты?

Я действительно управляла доской ближе к концу сеанса, но в начале нет. Не я направляла планшетку, написавшую это леденящее кровь имя – ле Маршан.

Кто же виновник?

Им мог быть только кто-то из остальных девочек, державших пальцы на планшетке. Сама Джумбо, Гремли, ван Арк, Брейзеноуз, Траут и еще две, чьих имен я пока не знаю.

Дрюс не присутствовала. Ее вычеркиваем.

Одно ясно: мне нужно выяснить имена двух других девочек.

Кого же мне спросить? Ответ кажется очевидным: девочку, которая передо мной в долгу.

Малютку Брейзеноуз.

Не напрасно ли я ей призналась? Что, если я подвергла себя риску, воспользовавшись этим шансом?

Что ж, к добру или нет, но я это сделала. А теперь мне надо допросить ее с пристрастием.

Сейчас уже слишком поздно, и один раз я уже рискнула, выйдя из своей комнаты после наступления комендантского часа.

Придется подождать до завтрашнего утра.

Приняв это мудрое решение, я перекатилась на другой бок и уснула мертвым сном.

…Наверное, всю свою жизнь я буду помнить звуки просыпающейся поутру женской академии мисс Бодикот.

Сначала раздается звон труб и грелок парового отопления – словно вооруженные рыцари сражаются на турнире с игривыми молодыми драконами, которые шипят и булькают скорее для вида.

Потом издалека доносится кашель курильщика – это преподавательницы и, как ни прискорбно, некоторые более современные девочки, которых, как мне кажется, здесь большинство.

Затем синхронно сливается вода в унитазах. Где-то начинает играть граммофон – это какая-нибудь шестиклассница пользуется своими взрослыми правами: по лестницам стекают звуки «Charmaine» Мантовани, словно жидкий мед, застывая лужицами на пролете, перед тем как просочиться этажом ниже. Потом «Shrimp Boats Are A’Comin», «Mockin’ Bird Hill», «On Top of Old Smokey» и «Aba Daba Honeymoon».

Для слуха вроде моего, воспитанного на «Би-би-си», это все равно что жить в тростниковой хижине среди дикарей на необитаемом острове.

Голоса перекликаются, слышится взрыв смеха, за которым следует шарканье кожаных подошв по полу и ступенькам, а сквозь распахнутые окна с улицы вплывает цоканье старых лошадей, доставляющих хлеб и молоко от дома к дому.

Вдалеке на авеню Данфорт вслед безрассудным автомобилистам и пешеходам нетерпеливо гудят трамваи.

Насколько иначе все было в уединении Букшоу.

В такие утренние моменты горло мне перехватывала тоска по дому, словно выжимая из меня саму жизнь.

«Держись, Флавия, все пройдет», – твердила я себе.

Этим я и занималась сегодня утром, изо всех сил вцепившись в каминную полку, когда внезапно и без предупреждения моя дверь распахнулась.

Это оказалась мисс Фолторн.

– Явись ко мне после гимнастики, – резко объявила она, профессиональным взглядом окинула комнату и исчезла.

Проклятье! Я надеялась, она забыла об обещанном наказании, но, очевидно, нет. Коллингсвуд тоже там будет. Мы вместе пойдем на пытку, словно христианские мученицы.

Будет ли у меня время допросить ее, пусть даже нас сожгут?

Гимнастика – унизительное мероприятие. Сегодня урок проводился на открытом воздухе, на хоккейном поле, и мы были облачены в спортивные штаны и кеды, над которыми смеялись бы даже на пляже викторианского Блэкпула.

Мы делали упражнения, подчиняясь командам:

– Пятки: вверх! вниз! Правое колено поднять! Правое колено опустить! Колени согнуть: один! два! три! четыре!

Преподавательница гимнастики была той самой женщиной с рублеными чертами лица и седыми волосами, которую я видела за завтраком. Она стояла чуть в стороне, отдавая команды с помощью пронзительного свистка.

Фьюи-фьюи-фьюи!

– Жизнерадостно!

– Жизнерадостно, – процедила сквозь стиснутые зубы Гремли. – Да, мисс Паддикомб. Нет, мисс Паддикомб. Чтоб вы провалились, мисс Паддикомб.

Из этого я сделала вывод, что нашу преподавательницу зовут мисс Паддикомб.

«Паддикомб по имени, Паддикомб по характеру», – подумала я, хотя это какая-то бессмыслица.

Но под пыткой даже дерзкая мысль может служить облегчением.

Я только-только сняла штаны и надела платье, как ко мне в дверь постучала Джумбо.

– Тебя хочет видеть директриса, – сказала она. – Шевели тушкой. – И добавила: – Ах, да. Лучше помалкивай, целее будешь.

Академия мисс Бодикот – она такая, как мне довелось узнать: пощечина бархатной перчаткой, жало за улыбкой, острое лезвие под мягким маслом.

Все как в реальной жизни.

– Входи, Флавия, – пригласила меня мисс Фолторн в ответ на мой стук в дверь.

Я просочилась в приоткрытую дверь.

– Садись, – скомандовала она, и я повиновалась, водрузившись на краешек кожаной тахты.

– Сначала дело, – продолжила она. – Несомненно, ты помнишь, что я обещала тебе наказание?

– Да, мисс Фолторн, – ответила я. – Простите, я…

– Тс-с, – произнесла она, протянув руку в запрещающем жесте. – В женской академии мисс Бодикот оправдания не работают. Понимаешь?

Я не понимала, но все равно кивнула, представляя, будто на меня с возвышения смотрит краснолицый член магистрата в парике из конского волоса.

– Правила есть правила. Они для того, чтобы их соблюдали.

– Да, мисс Фолторн. Извините.

Старая-старая схема. Ее надо придерживаться шаг за шагом, осторожно, соответствуя старым ритуалам.

Может, мне стоит напечатать визитки с моим именем и словами: «Простите, мисс Фолторн». Каждый раз, когда я что-то натворю, буду доставать карточку из кармана и протягивать…

– В качестве наказания я хочу, чтобы ты написала пятьсот слов об Уильяме Палмере. Я полагаю, жизнь он вел интересную.

Потребовалась секунда, чтобы меня осиял свет разумения, но когда это случилось, мой разум был ослеплен этой блестящей идеей.

Уильям Палмер? Серийный убийца из Рагли? Что ж, я могу написать пятьсот, тысячу, десять тысяч слов о милашке Билле Палмере даже отмороженными пальцами со скованными руками, связанными лодыжками и зашитым ртом.

Я еле удержалась, чтобы не заерзать на месте. Помни, Флавия, надо подыгрывать.

– Да, мисс Фолторн, – ответила я, принимая пристыженный вид.

Скорее бы взяться за ручку и тетрадь.

«Но почему?» – подумала я позже. Почему мисс Фолторн в качестве наказания дала мне такое приятное задание?

Это же все равно как если бы в исповедальне грешника, признавшегося в убийстве, священник в качестве епитимьи угостил бы шоколадным тортом. Просто никакого смысла.

Разве что на самом деле священник – пекарь или сын пекаря, который на этом зарабатывает.

Дурная мысль, может быть, даже святотатственная, но так уж работает мой мозг.

«Человека же не могут повесить за его мысли, не так ли?» – подумала я.

Мисс Фолторн что-то записывала в черный гроссбух, и я уже собралась уходить, как она снова заговорила.

– Будешь являться ко мне в это же время каждый понедельник. Начиная со следующей недели.

Воздух вышел из моих легких, как будто меня переехало телегой.

Постоянное наказание за такое мелкое нарушение? Что это за адская дыра? В один миг эта женщина – ангел-хранитель, разглаживающий мой нахмуренный лоб, а в следующий – палач, примеряющийся к моей шее. Что мне думать? Что мне делать?

– Да, мисс Фолторн, – ответствовала я.

Я взлетела по лестнице в «Эдит Клейвелл». Мне надо побыть одной. Мне нужно поразмыслить.

Я свернулась калачиком на кровати, прижавшись спиной к стене и подтянув колени к подбородку.

Школа оказалась совсем не такой, как я думала.

Отец – одна только мысль о нем пронзила мое сердце насквозь – часто читал нам лекции о радостях учения. И до сегодняшнего дня он был прав.

В моей жизни не было более счастливых часов, чем те, что я проводила в лаборатории Букшоу одна, укутавшись от холода старым отцовским кардиганом, который я спасла из мусорной корзины, и читая покрытые пылью записные книжки дядюшки Тара, мало-помалу, атом за атомом познавая тайны органической химии.

Передо мной распахнулись двери Творения, и мне было дозволено блуждать среди его загадок, словно прогуливаясь летом в саду. Вселенная свернулась в клубок вокруг меня и позволяла чесать ей живот.

Но сейчас!

Боль.

В шоке я поймала себя на том, что монотонно бьюсь головой о стену.

Бум!.. Бум!.. Бум!..

Я спрыгнула с кровати и на автомате подошла к окну.

Со времен Грегора Менделя и Чарльза Дарвина ученые ломают голову над наследственными чертами в живых организмах – от человека до горошины. Предполагают, что частички клетки, именуемые генами, из поколения в поколение несут набор карт или инструкций, которые помимо прочего определяют то, как мы будем вести себя в той или иной ситуации.

На пути к окну я осознала, что делаю в точности то же самое, что и мой отец в минуты беспокойства. А теперь, если задуматься, так же делала Фели. И Даффи.

Код де Люсов. Простое уравнение: действие и реакция.

Беспокойство = окно.

Вот так вот.

Простое подтверждение тому, что каким-то сложным и не совсем радостным химическим образом – намного более глубоким, чем любые другие умозаключения, – мы, де Люсы, были одним целым.

Связанным кровью и оконным стеклом.

Пока я там стояла, мои глаза постепенно сфокусировались на мире за пределами комнаты, и я заметила, что на гравии дико мечется какая-то рыжеволосая девочка. Две девочки постарше защекотали ее до потери сознания. Я сразу же признала в них парочку, виденную мной за завтраком: умеющую читать по губам Дрюс и ее приспешницу Траут.

Что-то внутри меня щелкнуло. Я не могла просто стоять и смотреть. Как мне все это знакомо.

Я отодвинула шпингалет и толкнула оконную створку.

Крики жертвы стали невыносимыми.

– Прекратите! – прокричала я самым строгим голосом, который только смогла изобразить. – Оставьте ее в покое!

И – чудо из чудес! – две мучительницы остановились и уставились на меня с открытыми ртами. Пострадавшая, перестав быть центром их внимания, вскочила на ноги и стремительно убежала.

Я захлопнула окно, не дожидаясь, пока ее мучительницы что-то скажут.

Вероятно, позже я поплачусь за это – так или иначе, но мне наплевать.

Но как бы ни старалась, я не могла выкинуть эту маленькую девочку из головы.

Как щекотка, вызывающая смех, в то же время может быть такой злонамеренной формой пытки?