Текст книги "Незримый поединок"

Автор книги: Акпер Акперов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

Тетрадь седьмая

Меня привели в штаб секции общественного порядка. Вошли дежурный офицер и надзиратель. Председатель секции общественного порядка коротко доложил о случившемся.

– А вы с нарушителем беседовали? – спросил дежурный офицер.

– Еще не успел.

– Ну, поговорите, а я послушаю.

– Председатель секции общественного порядка заключенный Чапурян, – с подчеркнутой важностью представился он мне и ткнул разноцветным карандашом в общественника, дежурившего у магазина.

– Докладывай, что случилось?

Выслушав дежурного, Чапурян снова обратился ко мне:

– Да, опоздал, ахпер-джан[7]7
  Ахпер-джан (арм.) – браток.


[Закрыть]. У нас такие давно перевелись. Я тоже бывший вор. Но таких вещей себе не позволял. Такое до добра не доведет.

Я поднялся с места и пошел к выходу.

– Вернись! – крикнул Чапурян.

– Катись ты к… – процедил я сквозь зубы.

– Напрасно посылаешь, может, еще поговорить придется…

В разговор вмешался дежурный офицер:

– Значит, вам все дозволено: бить, оскорблять, нарушать порядок? Ну, нет!

Он отдал распоряжение надзирателю:

– Изолировать до прихода начальника колонии…

Меня вел надзиратель. Когда поровнялись с зданием управления колонии, я направился к парадному входу.

– Левей бери, спутал что ли? – остановился надзиратель.

– Я как-нибудь и сам знаю, где кабинет «хозяина».

– Мне не приказано вести к нему.

– Тогда я никуда не пойду. Я не сделаю ни шага, пока он сам не придет сюда.

Надзиратель начинает нетерпеливо уговаривать меня. Но я не из тех, кого легко уговорить.

– Отваливайся… пока я тебе шею не свернул. Сказал: не пойду и – баста! Пусть сам «хозяин» придет.

Откуда-то появились заключенные с красными повязками. Один из них приблизился вплотную, прислушался.

– Что вы его уговариваете, как девчонку, – сказал он вдруг. – Берите, гражданин надзиратель, его за руки, а мы за ноги – и порядок.

Подошли еще заключенные – кто откуда! Каждый по-своему давал оценку событию. Начался спор, пересуды. Наконец, решено было повести меня к начальнику.

– Может, так будет лучше, – сказал кто-то.

Входим в кабинет начальника. Он вопросительно смотрит на нас. Ему объясняют, что произошло.

– Вы можете идти, – обращается он к тем, кто рассказывал о моем поступке, и, опустив голову, начинает читать какую-то бумагу. Видимо, почерк писавшего бумагу был не совсем разборчив. Начальник подолгу останавливал взгляд на каком-то слове, щурился, возвращался к прочитанному.

Дочитав исписанный лист, начальник колонии отодвинул в сторону пачку папирос и стал тихо, медленно выстукивать на спичечной коробке какой-то мотив.

Признаться, меня это начинало раздражать. «Какого черта ломается, строит из себя Наполеона, – думал я. – Нужно говорить – говори. Измором меня не возьмешь!»

– Гражданин начальник, музыку я не люблю еще с детства.

Он удивленно вскинул брови. Точно вдруг вспомнил обо мне. Быстрым движением отбросил коробку и потянулся за папиросой. Но закуривать не стал. Кончиком измятой гильзы дотронулся до своих черных щетинистых усов, подул в нее, да так и отложил в сторону. И снова начался измор! Казалось, начальник забыл, что я сижу напротив и жду разговору…

– Что вы от меня хотите, гражданин начальник? – не выдержал, наконец, я.

Он опять промолчал. Лишь сделал едва заметное движение бровями. У меня не хватило выдержки продолжать этот поединок – нервы сдали. Вскочив со стула, я дико заорал:

– Сожгу все!! Резню устрою! Судите! Расстреляйте!! Что вы от меня хотите?!

Начальник поудобнее откинулся на спинку стула и заговорил спокойно и бесстрастно:

– Значит, что я от вас хочу? И вы об этом не знаете? И даже не догадываетесь?

Он облокотился на письменный стол, взял в руки тот листок, который в начале нашего разговора держал в руках. И вдруг, как бы вспомнив о чем-то очень важном, оживился.

– Пожалуй, вам сегодня везет, как никогда! Ничего я от вас теперь не хочу. Можете идти. Вас освободят от штрафного изолятора.

Я шел по двору, ничего не видя вокруг. «Что это? Почему он так? Почему не ругался? Не посадил?»… Но ни ярости, ни злобы во мне уже не было.

Всепоглощающая грусть, завладевшая мною, безжалостно терзала мою душу, гнала меня из одного угла колонии в другой.

Во дворе гаража стояла на четырех железных бочках рама с кабиной. Каким-то чудом в кабине сохранились баранка и истрепанное сидение, из которого торчали пружины. Я залез в кабину и долго сидел, припав к баранке грудью.

– Так, брат, далеко не уедешь, – неожиданно услышал я голос начальника отряда Дильбазова. – Сколько хочешь думай, все равно на том же самом месте будешь, только тоску на себя нагонишь.

Я вздрогнул. И, скрывая испуг, проговорил спокойно, даже не обернувшись:

– А в народе поют иначе: «Тише едешь – дальше будешь».

– Э-э, ответ твой, браток, с бородкой. Я сейчас расскажу тебе о событии, которому всего десяток дней от роду.

Дильбазов открыл кабину и забрался ко мне:

– А расселись вы по-барски. Подвиньтесь. Да, вы совсем недурно устроились! Здесь все располагает к мечтам.

Усевшись поудобнее, он вытащил из кармана пачку папирос.

– Закурите?

– Можно. Табачный дым согревает душу.

– Точно. Любой алкоголик говорит, что водку пьет с горя… Да, слушай теперь, о чем я тебе расскажу… Тебе не пришлось видеть того, что пришлось видеть нам, воевавшим в Отечественную войну, на фронтах, – начал он. – Кому не случалось порох нюхать, тому всегда смерть страшна. Такие люди не представляют себе, что умереть можно так же просто и спокойно, как уснуть. Смерть – штука не страшная. Тем паче, для солдата-героя, солдата-победителя. Но все это на поле боя, я имею в виду…

Меня рассмешила эта речь. Вернее, я хотел показать, что мне смешно.

– Вы, гражданин начальник, обещали совсем другое. Это что-то не то, у вашей сказки тоже бородка появилась.

– Помню, – продолжал старший лейтенант, – я вам обещал другое. Но для ясности с корней начал. Да, так вот по-настоящему страшное для солдата-победителя начинается не на фронте, а после победы. Знаете как оно называется? Душевным переживанием. Оно переходит в неизлечимый недуг и некоторых до самого гроба провожает.

– И охота же этим победителям всю жизнь своими страданиями жить!

– Конечно, если у человека одни только бесконечные переживания – это плохо. Человек может загнить как залежалый товар. Но ведь часто в жизни люди с огромным вдохновением, с чувством удовлетворения вспоминают о прожитом и тогда душевные страдания становятся сносными. Мало ли с чем они могут быть связаны? Впрочем, во всем виновата одна только война. Одни, например, оказываются в бесконечных скитаниях – всю жизнь без кола и двора, не видя родных. О таких еще и сегодня говорят: «Пропал без вести». Другие теряют своих любимых, третьи – лучшие годы жизни, четвертые – еще что-нибудь…

Я повернулся к Дильбазову, сердце у меня заколотилось от какой-то безотчетной, щемящей тревоги.

– Теперь послушай, что я тебе хотел рассказать, – продолжал Дильбазов. – Допустим, что объявится ваш отец или еще кто-нибудь из родных? Что им может доставить большую радость? Конечно, встреча с вами. И вдруг их постигает такое разочарование, такая неприятность. Оказывается, вас нет ни в списках живых, ни среди мертвых.

Я, через силу улыбнувшись, заговорил:

– Вы, гражданин начальник, как злая цыганка, что-то недоброе предсказываете. Не в ангелы ли меня превратить задумали? Почему же меня ни в живых, ни в мертвых?

– Не перебивайте меня. Иначе и быть не может. Такова уж участь каждого преступника. Есть ли у преступника свое имя? Нет. Он носит несколько фамилий, его зовут по кличкам, как собаку. И ничего наследственного не остается: ни фамилии, ни имени, ни отчества. По каким признакам вас родной отец искать должен? Вот у вас кличка «Черный», например.

Старший лейтенант, хотел что-то еще сказать, но я уж не мог сдержаться. Как ему удалось узнать мою воровскую кличку?

– Кто вам это сказал?!

– Не все ли равно? Разве это меняет суть дела?

Я выхватил нож…

– Говорите! Кто? Я все равно его убью.

Дильбазов отвел взгляд и сказал:

– Верно, если станете убийцей, кличка «Черный» больше вам подойдет.

Я выбросил нож. Обеими руками ухватился за баранку и стал биться головой о собственные руки.

– Все равно узнаю, кто эта шкура и перегрызу горло!

Дильбазов положил руку на мое вздрагивающее плечо.

– Самыми искусными истеричками бывают падшие женщины, а мужчине это не подходит… А что если кто-нибудь из ваших родных объявится?

И выпрыгнул из кабины. Раздался глухой стук дверцы…

– Что тут разные вопросы ему задавать? Пусть не выкручивается, а прямо отвечает: будет «завязывать»[8]8
  Завязывать – отрешаться от старого, кончать с воровской практикой.


[Закрыть] воровские законы или нет?

Этого потребовали от меня на суде общественности колонии, который состоялся на следующий день. Я оглянулся на голос, донесшимся откуда-то из гущи собравшихся в читальне. «Надо ответить, надо ответить» – думал я лихорадочно. Но было уже поздно.

– Я, как член суда, буду говорить еще и как первый в твоем деле свидетель, – начал заключенный Дурсунов. – Ни председатель, ни народ против моих вопросов не пойдут. Вопросы я буду задавать сразу. А то я их забыть могу. Когда ты на них справедливо ответишь, тогда и нам виднее станет. Народ у нас понятливый в этих делах. Так вот, слушай, какие вопросы.

Дурсунов, стараясь придать больше солидности своей позе, с достоинством расположился за судейским столом и стал загибать пальцы:

– По приходу в колонию против коллектива пошел? Самовольно, чуть ли не с дракой себе место выбрать хотел? Воровскую сходку устраивал? От работы увиливал? Верно? Все верно? У других покупки отобрать хотел?

Я, не дав члену суда закончить свои вопросы и загнуть следующий палец, со злостью прервал его:

– Верно! Все верно. И тебя еще послал к… Счеты со мной сводишь, судильщик?!

Когда я презрительно отвернулся от членов суда, я увидел начальника колонии, который что-то записывал в блокнот. Здесь же сидели другие офицеры.

Из зала заседания у кого-то в публике вырвалось вдруг:

– Как следует ему мозги вправить надо!

– Все еще к «авторитетам» причислять себя будешь?1 Отвечай на вопросы, как полагается!!

Председатель товарищеского суда поднял руку и обратился к публике:

– Порядок соблюдать надо! Простой публике общественные судебные дела не совсем знакомы, а нам известно, какие порядки в таком судебном процессе существуют. Пока мы будем допрашивать свидетелей. А если кто из публики по собственной охоте захочет показания дать, мы их желание примем во внимание. Вы, гражданин подсудимый, по старым очкам новому итог подводите, – обратился он ко мне, усаживаясь за стол. – А это уже совсем без надобности. Я, как председательствующий, должен заметить, что вы совсем не тот, за кого себя выдаете. Никакое хамство не возвеличит теперь вас…

Председатель, важно перелистав лежащую перед ним тощую папку, вызвал следующего свидетеля.

– Теперь тут артачиться не к чему, – начал новый свидетель, невысокий крепыш с красной повязкой. – Дело ясное. Джумшуд с воровскими порядками хочет дружить. Но это еще полбеды. У него большой аппетит. Вот наш бригадный Расул, он с Джумшудом в следственной вместе был, сам может сказать, как Джумшуд из него вора сделать хотел. А Расулу даже на ум не приходили такие фантазии…

Когда крепыш указал на Расула, тот робко оглянулся на замполита, который сидел рядом с ним и улыбнулся.

– С другой стороны, – продолжал свидетель, – Расул с Джумшудом одновременно в нашу колонию прибыли. Расул скоро ученический срок по токарному делу округляет. А Джумшуд? Джумшуд курево у «мужиков» отбирать вздумал. Да еще как, силой. Мы тогда всей бригадой Расулу с Джумшудом дружить запретили…

Мои раздумья привели меня на виселицу совести. Но я старался не выдать своей подавленности. Оглядываясь по сторонам, пытался заметить кого-нибудь из «своих». Но в зале их почему-то не было.

– Кончай заседать! – раздался чей-то голос. – Пусть отвечает!

Председатель не придал значения реплике.

– Ваша причастность к воровской группе, – сказал он мне, – доказана. Ваши нарушения налицо, я их перечислять не буду. Теперь мы будем вас судить. И вот как: всей колонией администрацию просить будем, чтобы вас никуда не отправляли отсюда. Мы не потерпим позора, чтобы наш коллектив оказался бессильным. А теперь вы имеете последнее слово.

Я поднялся с места. Заговорил не сразу. «Неужели мне страшно? Отчего? Что сковало меня?» Не поворачивая головы к публике, смотрел куда-то в сторону, мимо судейского стола. Было невыносимо трудно произнести первое слово. «Сейчас все злорадно загудят. Позорище устроят. Куда лучше всю жизнь в наручниках, в одиночных находиться». Но это было не настоящее. Это было последней вспышкой глубокого, пустого самолюбия. Настоящее же вырвалось у меня непроизвольно:

– Мне нечего больше сказать, – отчетливо, громко произнес я. – Я виноват и хорошо это понял сейчас.

Затаив дыхание, с минуту помолчал и прислушался к залу. Мне не верилось. В зале стояла плотная тишина.

– А ты смелее! – раздался вдруг чей-то спокойный голос из дальнего угла.

Я оглянулся. Мои глаза встретились с глазами Леуса и Балаева. Те, улыбаясь, дружески кивали мне головой.

– По каким приметам, или к чему вы меня присудите, продолжал я твердым голосом, чувствуя однако, что не могу скрыть собственного отчаяния, – это меня вовсе не интересует. Это ваше дело… И ваше право. А вот другое меня волнует. Мне нужно просить прощения у дяди Искендера, у «Медведя». Пусть обижается, что я его опять по кличке называю. Все равно я прошу у него прощения! Он меня понять заставил, что я… что я…

Я замолчал и вновь с изумлением прислушался к залу. Там опять было тихо. Оглушительно звенела только тишина. Я осмелел и добавил:

– Он прощать умеет!

Дурсунов ответил мне потеплевшим взглядом.

Тетрадь восьмая

Видимо, заключенным, членам товарищеского суда, которые должны были вынести мне приговор, было нелегко. Теперь я понимаю хорошо, как это было тяжело: решать судьбу человека. Рубить с плеча куда проще… Время, которое я провел в ожидании решения товарищеского суда, тянулось в какой-то медлительной лихорадке. Я боялся, что люди, которых я еще недавно презирал и которые знали об этом, будут безжалостны.

Но мои опасения оказались излишними. Заключенные, решавшие мою судьбу, так или иначе прошли мой жизненный путь и хорошо знали изломанные судьбы человеческие. Заключенные сказали: коллектив верит, что Пашаев найдет в себе силу воли освободиться от пороков прошлого… Такое решение вынес товарищеский суд, такие слова произнес председатель…

А дальше все было просто. Леус и Балаев подхватили меня под руки и вывели из зала суда. Они наперебой убеждали меня, что совет коллектива и члены бригады и мысли не допускают, что я не смогу оправдать доверия.

Какое это емкое слово: доверие… Да, именно это слово вселило в меня тогда веру в людей и в самого себя…

Когда прогудел сигнал «отбой» я все еще продолжал курить, сидя на ступеньках у выхода. По стуку костыля догадался о приближении Бесфамильного. После события у магазина, между мною и Бесфамильным объяснений не было. Каждый по-своему запечатлел происходившее, не желая в дальнейшем вспоминать о нем. Я знал, что после товарищеского суда Бесфамильный с нетерпением ожидал момента для объяснения и вот он рядом со мной. Взгромоздился на ступеньки нарочито шумно и неуклюже.

– По-честному кончать со старым решил или повязку оденешь?

Я смолчал.

Бесфамильный, заглядывая мне в глаза, сказал:

– Ты не торопись. Не думай, что я уже совсем сдался. Без меня ты и сейчас дела большого не сделаешь. Особенно в этой зоне. Ты что же, обиделся, что там, у ларька я тебя бросил?! А что я мог сделать, когда на тебя навалилась целая толпа. Со мной сразу бы там расправились. Я же здесь не новенький…

– Брось баланду разводить, – сказал я. – Что ты меня упрашиваешь? Что уговариваешь? Отстань ты от меня. Не по пути мне теперь с тобой. Понял?

– А вдруг свои на объяснение вызовут? – спросил Бесфамильный, не поднимая головы.

– Заткнись!..

Я сорвался с места. Немного постоял в ожидании. В эту минуту я был зверем, готовым прыгнуть на свою жертву. Но Бесфамильный больше ничего не сказал.

– Прощай! – бросил я и быстро зашагал к общежитию.

Я вошел в помещение, стараясь не попасться никому на глаза. Ложиться не хотелось, хотя и чувствовал себя переутомленным. Даже мягкий, усыпляющий свет ночника не клонил ко сну. Долго сидел на кровати. Чем длиннее и глуше делалась зимняя ночь, тем сильнее меня охватывало состояние замкнутости, одиночества.

Но душевная слабость эта владела мною недолго. Скоро я уже осознавал со всей отчетливостью, что нет, я теперь уже не один. Да и как можно было чувствовать себя одиноким, если рядом лежали десятки друзей. Настоящих друзей, которым можно до конца и во всем довериться!

Я впервые заснул легко и безмятежно. Я знал: завтра все будет хорошо. Ах, как это важно для человека, если он знает, что завтра у него все будет хорошо!

В этот день серое, зимнее утро показалось мне необычным. Растворившись в утреннем рассвете, ночь унесла с собой все тяготы.

После утренней поверки, не дожидаясь развода, я направился в гараж, и первым здесь встретил начальника отряда. Мы поздоровались. Заговорил старший лейтенант Дильбазов.

– Укомплектовали курсы шоферов. На днях начнутся занятия. Может быть, пойдешь учиться?

Я не торопился с ответом. Старался заглянуть в глаза своему воспитателю. Но это не удавалось: он продолжал медленно заносить на разграфленную доску фамилии и цифры.

– Может быть, зря не захотели учиться на моториста? – продолжал начальник отряда, не поднимая головы и не переставая писать. – Мне самому больно по душе эта профессия…

Я молчал.

– Помогите, чего без толку стоите. Бездельник работающему больше в тягость, чем сама работа. – Теперь в обращении Дильбазова я чувствовал что-то свойское. – Возьмите тряпку и сотрите вторую колонку цифр. Видите, я скоро закончу первую.

Я старательно стер записи на второй колонке доски, и, как-то машинально, просто так оглянулся по сторонам. Но сейчас, когда я пишу эти строки, я отлично сознаю, что тогдашняя оглядка была не «просто так». Я еще помнил, что был вором… И искусный воспитатель понял меня точнее, чем я сам себя.

– Никогда о себе не надо думать половинчато, не видя и не оценивая всего пути, – сказал Дильбазов недовольным тоном, слегка вскинув брови. – Раз сделал в жизни хороший, правильный шаг, пускай и другие будут такие. Помогать и бояться, мол, вдруг кто-нибудь увидит, как бывший вор помогает начальству, значит, не надеяться на свою волю.

Дильбазов знал, что в трясину преступной среды люди очень часто проваливаются неожиданно для себя. А когда хотят выбраться, то не делают этого без оглядки. Но Дильбазов решил наступать. И, пожалуй, он был прав.

– Если вы что-нибудь забыли в воровской компании, – продолжал он, – можете туда вернуться. Но виновником считайте тогда уже одного себя. Если же совесть вам подсказала верный шаг, тогда уже не оглядывайтесь, смотрите прямо, без сожаления и не стыдитесь того, что с начальством водитесь…

Я продолжал молчать, не решаясь на откровенность. Старший лейтенант, отложив в сторону мел, достал из кармана папиросы и протянул мне коробку. Закурили.

– Правда, нас многие признают потерянными и черствыми людьми, – сказал, наконец, я. – Но это далеко не так. Я, конечно, не имею в виду вас. Наш брат уж не вовсе лишен человеческой совести. Если бы это было так, тогда о нашем исправлении и говорить нельзя было бы. Но мы, воры-уголовники, обладаем довольно неприглядным свойством – двойственностью: находимся в плену приманок воровского ремесла и в то же время довольно трезво судим о жизни, остаемся людьми. Иными словами, оторвавшись от стаи, часто оглядываемся назад. В моем прошлом, конечно, было немало волчьего. Так вот, гражданин начальник, – с тяжелым вздохом, но твердо и решительно продолжал я, – прошу вас, направьте меня на курсы шоферов, больно уж по душе мне шоферское дело.

– Что ж, давай на курсы, – просто ответил начальник отряда.

– Спасибо, гражданин старший лейтенант, – поблагодарил я Дильбазова и пошел прочь.

Идя, я поймал себя на том, что вот иду и улыбаюсь, верю в свое хорошее завтра…

Процесс духовного возрождения человека не похож на отсечение высохшей ветки от дерева – мгновенный треск и мертвое отпало от живого. У человека все сложнее. Становление нового, стремление к подлинно трудовой жизни возникает и крепнет у уголовников в борьбе со старыми, еще не совсем отжившими привычками прошлого, с рецидивами паразитизма. Поэтому в период морально-психологической ломки, то ли от сожаления или негодования по поводу потерянных лет жизни, то ли от жажды настоящей трудовой деятельности, но временами на человека находит настроение безнадежности, безвыходности. Я в процессе своего перерождения не миновал подобных душевных треволнении и колебаний.

У меня было достаточно времени подумать о прожитых годах. Колебания приводили меня порою в отчаяние. Я протестовал против своего прошлого. Иногда думал: «Есть ли смысл жить вообще?». Понятно, самоубийство – бессмысленность, но нельзя отрицать и того, что в решимости этой есть какая-то человеческая дерзость. Хорошо, что из подобных психологических кризисов я всегда выходил победителем. Впрочем, не только я сам успешно боролся с собою, мне и окружающие люди помогали побеждать…

Шли месяцы… Близился тот день, когда я должен был закончить школу и получить специальность шофера. Но с каждым днем во мне росла неуверенность за свое будущее. Меня неотступно преследовали мысли о том, что у меня нет будущего, что меня ждут все те же скитания и одиночество. Особенно мне запомнилась последняя встреча с начальником стройки, который в откровенно издевательской форме выразил свое недоверие ко мне и грубо отказался принять на работу. Теперь я все чаще думал, что всякие разговоры о чуткости и внимании к возвращающимся из колонии – это обычное утешение, к которому прибегает начальство. Я рассуждал: «Если мне отказали в приеме на работу чернорабочим, кто же мне доверит автомашину?»…

Однажды на уроке практических занятий, когда наш преподаватель предложил мне сесть в кабину и взяться за руль, я грубо ответил ему: «Мне, трижды судимому за воровство, все равно никто не доверит машину. Зачем же мне учиться?». Повернулся и пошел во двор жилого корпуса. Я отлично слышал, что мне несколько раз настойчиво предлагали вернуться назад. Но я даже не обернулся. До сих пор не могу понять, зачем все это сделал, кому хотел повредить!..

Перед закатом солнца я в одиночестве сидел на скамье во дворе. Многие из нашего отряда, стараясь не замечать меня, проходили мимо. Я понял: о моем демонстративном уходе с занятий знают все и, видимо, не хотят со мною связываться. Но случилось еще более неприятное. Прошел мимо меня и начальник отряда. И тоже ничего не сказал…

Я заметил, что вдали от родных мест при закате солнца грусть бывает у человека острее, чем когда-либо. Причем она особенно тягостна для того, кто провел свое детство в далеких горных деревнях.

В деревне, на закате свои прелести: где-то на горизонте раскаленное солнце, как украшенная на свадьбе невеста, прибирает свои золотистые пряди; вечерние сумерки, словно кубанка жениха, опускаются на скалистые вершины; вьющийся от домашних костров пригорелый дымок наполняет лощины; одиночным, отрывистым лаем собаки то тут, то там напоминают хозяевам, собравшимся на вечернюю еду, о своем существовании… Нет, в городе многие красоты природы, быта даже не замечаешь!

Итак, в этот вечер я грустил, вспоминал детство, но все же при виде начальника отряда приподнялся со скамейки. И с этой минуты все мои приятные воспоминания уступили место глубокой, тяжелой обиде за свою судьбу.

Всю ночь я проспал тревожным, тяжелым сном. Судорога сводила конечности, я нервно вздрагивал.

Утром на занятия не пошел. Каждую минуту ждал вызова к начальству. И вот, случилось то, чего я хотел сам, – начальник колонии потребовал меня к себе.

В полный голос ответив на мое приветствие, начальник предложил мне сесть поближе, а сам продолжал свой разговор с белобрысым худощавым майором, который крепко прижимал к груди какую-то папку, набитую торчащими пачками аккуратно скрепленных бумаг.

Наконец, майор вышел. Начальник, не сказав ни единого слова, порылся в ящике стола, извлек оттуда два почтовых сложенных вместе листка бумаги и положил их передо мною.

– Не торопитесь, – обратился он, направляясь к выходу, – читайте внимательно. Если будет звонок по-городскому, поднимите трубку и ответьте.

От неожиданности я растерялся. Развернул переданный начальником листки. Долго не мог сосредоточиться на незнакомом, слишком мелком, с завитушками почерке. Наконец стал читать:

«Я не задумывался над тем, имею ли я право обратиться к Вам с подобным вопросом. Но я больше не могу вынести моральной тяжести, которая уже в течение двух лет угнетает меня. Мне удалось через соответствующие органы установить, что в Вашей колонии отбывает наказание человек по имени Пашаев Джумшуд». – Я прочел свою фамилию и имя дважды. Это просто поразило меня. Кому я нужен? Что от меня хотят? Сделав над собой усилие, я продолжал читать. И в следующую же минуту радость узнавания охватила меня. «Как-то однажды утром я вернулся с работы и застал этого человека спящим в моей квартире, на моей постели». Так вот оно что!..

Зазвонил телефон. Я вскочил и снял трубку.

– Слушаю, – ответил я, стараясь подавить волнение.

– Здравствуй, папочка, – раздался вдруг детский голос.

Я понял, что это звонит дочь начальника. Однажды я уже был свидетелем разговора между начальником и дочерью.

– Здравствуй, девочка, – ответил я. – Твой папа вышел, он скоро вернется.

– Меня зовут Тамилла! – представилась она по телефону. – А это кто говорит? – она делала большое усилие, чтобы правильно выговаривать букву «р».

На какую-то долю секунды я почувствовал себя, как перед казнью. На лбу выступил холодный пот. Я не знал, что мне ответить. Но она настаивала на своем.

– А это кто говорит?

– Дядя Джумшуд говорит, – ответил я наконец.

Девочка еще о чем-то стала спрашивать, но я уже молчал.

– До свидания, дяденька! – Видимо, от долгого и безрезультатного ожидания ответной речи у девочки пропала охота говорить. Раздались короткие гудки и тут же приоткрылась дверь. Вошел начальник колонии. Я опустил трубку на рычаг и растерянно сказал:

– Вам звонила дочь.

– Спасибо. – Он занял свой стул за рабочим столом, предложил мне сесть на прежнее место и дочитать письмо.

«Я не беру на себя смелость, высказать что-либо о прошлом этого человека, – читал я дальше, – и мне вовсе неизвестен его настоящий образ жизни, но только высказав все, накопившееся в душе и связанное с моей единственной встречей с этим человеком, я, если не окажусь ему полезным, то, по крайней мере, навсегда освобожусь от той тяжести, которая камнем неисполненного долга лежит у меня на душе».

В конце он просил начальника колонии после освобождения направить меня на работу прямо к нему. «Правда, я не большой специалист по разгадыванию человеческих сердец, – писал он в конце своего письма, – но между тем во мне осталась неизгладимая вера в этого человека».

Письмо, как вы уже, наверное, догадались, было от Насира Джамаловича. Он сообщал свой адрес и просил начальника ответить ему.

Я протянул начальнику письмо.

– Оставьте его у себя, – сказал он.

Я поднялся, собираясь уходить, но он продолжал что-то писать и велел мне сесть. Ждать пришлось недолго, но эти считанные минуты мне показались часами. Я передумал тогда больше, чем за многие предыдущие месяцы и даже годы…

В эти минуты я по-настоящему презирал себя за все то гнусное, что копошилось в моих мыслях, когда я шел к этому человеку. Я впервые очутился перед судом собственной совести…

Наконец, начальник колонии оторвался от своего дела.

– Я боюсь, – сказал он мне доверительно, как товарищу по работе, – что в связи с загруженностью не смогу написать ответ этому товарищу. Может быть, напишите вы, а?

– Напишу, гражданин начальник, обязательно напишу.

– Вот и отлично. Кстати, я распорядился зачислить вас на курсы автокрановщиков без отрыва от производства. Думаю, что это вам пригодится. Ведь на строительство приглашают… До свидания! Вы свободны, если ко мне ничего не имеете…

Я вышел из кабинета начальника колонии. На душе у меня снова было легко, как у ребенка, еще не познавшего горечи ошибок. В приемной я присел за столик и попросил сигарету у заключенного, ожидавшего встречи с начальником. Я едва успел чиркнуть спичкой, как кто-то из сновавших в приемной недовольно предупредил меня:

– Здесь курить не полагается!

Когда я взглянул на того, кто сделал мне замечание, то увидел рядом с ним красивую, скромно одето девушку. Она сидела чуть поодаль. Лицо ее было бледным. Строгие, прямые, черные брови, казалось, охраняли покой ее устремленных в одну точку иссиня-черных глаз. Я забыл о сигарете, которую держал в руке. Что-то промелькнуло вдруг в моей памяти. Но что?! Девушку пригласили в кабинет. Мне показалось, что на какое-то время у меня перестало биться сердце… Когда девушка скрылась за дверью, не позволивший мне курить с той же ворчливостью, с какой сделал мне замечание, пробурчал:

– Вот что происходит в наше время. Приличной, замужней даме по кабинетам начальства ходить приходится.

– Но она не похожа на замужнюю, – вмешался я в разговор.

Заключенный пристально посмотрел на меня.

– Ты, сынок, на своем веку саженца не посадил и яблока не сорвал. Потому и трудно тебе судить о человеке. А о женском поле, тем более. Это сложная половина человечества. Наружность у них всегда обманчивая: смотришь, от роду красотой одарена, а заглянешь в душу, змея затаилась. По вопросу женского возраста я ломать голову вам не советую.

Трудно сказать, на сколько бы еще хватило рассуждений у этого эксперта по женскому полу, если бы в микрофоне, по селектору не прозвучал вдруг голос начальника колонии: «Пашаев Джумшуд, из второго отряда, зайдете ко мне». Услыхав свою фамилию, я вскочил с места. Уронил сигарету. От растерянности бросился в противоположную сторону. Но, опомнившись, вернулся. Громко постучал в дверь кабинета. Я едва успел сделать два шага от дверей к начальнику и поднять глаза на девушку, которую только что видел в приемной. Сразу же зазвучал голос начальника:

– Не распускайте нервы, Пашаев!

В одно мгновение я понял все. У девушки, которую я только что видел в приемной было мертвенно-бледное, заплаканное лицо.

– Атлас! Родная моя! – бросился я к ней, обнимая за вздрагивающие плечи. Она схватила мои руки и закрыла ими свои мокрые от слез глаза. Я целовал ее волосы и как в бреду повторял: