Текст книги "Баши-Ачук"
Автор книги: Акакий Церетели
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)
Глава третья
Было время, когда в Сацеретло обитало немало именитых, богатых и сильных дворян, но никто из них не мог сравниться с Бакаром Бакрадзе. Он был предан царю, покорен своему князю, а любовью к отчизне и верностью ей завоевал славу не только себе и своей семье, но благодаря ему возвысился и весь род Бакрадзе. Возвышению Бакара способствовало и то, что Церетели поручили ему управление всеми своими владениями.
Но была у него одна печаль: дети его умирали в младенчестве. Тогда Бакар, по совету добрых соседей, назвал новорожденного сына – Глаха[7]7
Глаха – буквально: бедняк; уничижительное имя давалось и целью умилостивить судьбу.
[Закрыть] и посвятил его богу. И в самом деле, мальчик рос веселым и резвым, как птичка. Затем у Бакара родились еще девочки-близнецы, и он был на вершине счастья.
Но разве радость в сем мире бывает когда-нибудь долговечной? К тому же, как говорится, из одного дерева вырезают и крест и дубину. Младший брат Бакара, Кико, был человек совсем другого склада. Отбившийся от семьи пройдоха и гуляка, он не пропускал ни одного пиршества: стоило ему услышать звон стакана или увидеть дымок над кровлей, и Кико был уже тут как тут. И вот, скитаясь по окрестным деревням, он схватил где-то сороковины и занес заразу в дом. Сам-то Кико в конце концов оправился, но брат его и невестка, проболев всего неделю, распростились с сим бренным миром, а сироты их остались на попечении своего дяди. Кико завладел богатым братним поместьем и постепенно вошел во вкус привольной и обеспеченной жизни.
Девочек Бакара он отдал на воспитание в Гвимский монастырь, а мальчика предоставил самому себе: «Пусть живет, как знает, – авось где-нибудь споткнется, попадет в беду, и останется тогда мне Бакарово добро».
Однако недаром говорится: «По дереву и плод», – так и маленький Глаха с каждым днем мужал, набирался сил, и к шестнадцати годам во всей округе не было юноши, равного ему по удали и красоте.
Однажды, подходя к дворцу, Глаха еще издали увидел во дворе кучку людей, толпившихся у большого ветвистого дерева. Были здесь и князь и дворцовая челядь. Подъехав к воротам, Глаха спешился, привязал коня у ограды и почтительно подошел к своему господину.
– О, здравствуй, – крикнул ему Церетели. – Ты подоспел как раз во-время. Хвалят тебя повсюду, вот и посмотрим, каков ты на деле: ястреб мой, видишь, повис на самой верхушке, ремешком зацепился, надо его как-нибудь снять.
– Прикажите, батоно! Влезть-то на дерево, я влезу, только выдержит ли меня ветка?
– В том-то и дело! – закричали со всех сторон приближенные князя. – Взобраться и нам недолго!
– Нет, ты придумай что-нибудь другое, – заметил князь.
– Ничего не поделаешь, придется перебить ремешок пулей, – сказал Глахука, – другого выхода нет.
– Пулей? Смотри не подстрели мне ястреба.
– Помилуйте, батоно! – ответил, улыбаясь, юный Бакрадзе и снял с плеча ружье, с которым, по нравам того времени, никогда не расставался.
Отойдя немного в сторону, Бакрадзе опустился на одно колено и прицелился. Все затаили дыхание. Раздался выстрел – ястреб забился на ветке.
– Эх, оплошал! – воскликнул князь.
– Почему, батоно? Ястреб зацепился обеими лапками, – одной пулей оба ремешка не перешибешь, лапки то у него растопырены. Правый ремешок я уже пробил, теперь выстрелю в левый!
Глаха зарядил ружье и снова выстрелил.
Ястреб сначала пошел вниз, но, опустившись немного, внезапно перекувырнулся в воздухе и взмыл ввысь, к небу. Сокольничьи поспешили в ту сторону, куда ястреб направил свой лет.
Все дивились меткости молодого стрелка, а сам он, как ни в чем не бывало, принялся протирать ружье.
– Подайте-ка сюда, мою крымку, – приказал Церетели. – Сказано ведь: «Ружье – стрелку, стрелок же – миру». Ты поистине достоин владеть этим ружьем, и дай бог тебе удачи!
Принесли из дворца ружье с длинным тонким стволом, ложе его было сплошь украшено золотом, и вручили стрелку.
Успех молодого Глахуки отнюдь не доставил удовольствия многим из обитателей дворца, зато наполнил радостным волнением одну девичью душу: юная дочь Церетели стояла в это время у башенного окна и, волнуясь, следила за каждым движением Глахуки. Она и раньше слышала о молодом Бакрадзе, и рассказы о нем запали в ее сердце, по сегодня ей довелось воочию убедиться в мужестве и ловкости прославленного юноши, и в сердце восхищенной княжны вспыхнула любовь.
Недаром духовенство жаловалось в старину, что народу «Витязь в тигровой шкуре» милее евангелия. В течение веков в Грузии все от мала до велика зачитывались этой книгой: мужчины подражали Тариэлу и Автандилу, девушки стремились уподобиться Нестан и Тинатин, царь и придворные мнили себя Ростеванами и Согратами, слуги следовали примеру Шермадина, а служанки восхищались Асмат. Так и в этом случае у княжны Церетели нашлась своя Асмат, и между влюбленными завязалась переписка. Юный Бакрадзе не знал доныне любви, и она впервые опалила чудесным огнем его душу и тело; он отдался своему чувству, поплыл по течению, волны страсти подхватили его и кинули в пучину. У юноши резко изменился нрав – он забросил все свои обычные занятия и предался уединению.
«Тайно плачь, безумствуй тайно…»[8]8
Из поэмы Шота Руставели «Витязь в тигровой шкуре».
[Закрыть]– твердил он про себя и втайне от всех любовался своею возлюбленной.
В те времена любовь прекрасной девушки можно было завоевать только героическими подвигами.
Такое же требование, согласно господствующему обычаю, было предъявлено и влюбленному Глахуке. Но где же было найти арену для свершения этих подвигов?
Кахети в ту пору стонала под персидским игом, все от мала, до велика гнули спины под ярмом; в особенности же раболепствовали князья и дворяне. Лишь кое-где не покорствовали персам одиночки, среди которых выделялся своей непримиримостью владетель Ахметы – Бидзина Чо-локашвили. Весть о мужественной стойкости Чолокашвили долетела и до Имерети, и вот на него-то обратил свой взор наш новоявленный Автандил. Тщательно снарядившись в дорогу, Бакрадзе оседлал своего Абхазуру и двинулся на восток. В дороге им овладела тоска: не легко было расставаться с родными местами, терзала сердце разлука с возлюбленной. И Глаха ехал, напевая про себя:
Мир, зачем играешь нами и кого куда забросишь?
Как и я, страдает каждый, кто доверился тебе,
Словно враг, подстерегая, смертного нежданно скосишь…—
сетовал Глахука, обращаясь к луне и звездам со слезами на глазах, но когда он доходил до заключительных строк:
в сердце его загоралась надежда, и он нетерпеливо погонял своего скакуна. Абхазура, услыхав щелканье плети, как бы улавливал мысли седока, прядал ушами, выгибал свою лебединую шею и, рассекая грудью воздух, устремлялся вперед по горам и долам.
Глава четвертая
Кахетинский царь Теймураз I почитал себя в глубине души новоявленным псаломопевцем Давидом.
«Мы, Багратиды, – потомки Давида. Он, так же как и я, был венценосным стихотворцем», – думал Теймураз, забывая, однако, что Давид царствовал по внушению свыше, а он, Теймураз, – только по соизволению своих же подданных. Давид воевал с амалекитянами, а он, Теймураз, борется здесь с персами и лезгинами. В политике Теймураз оставался поэтом, в поэзии – политиком – и готовил своему царству тяжкое будущее. Многие понимали, куда приведет этот путь, но разве кто дерзнул бы высказаться открыто? А так, втихомолку, кое-где слышались укоры и порицание.
Зима только начиналась. В камине гудел огонь. Звонко потрескивали ясеневые поленья. Перед камином, уставившись взглядом в пылающие угли, сидел юноша. Тут же неподалеку полулежал на тахте старик. На лицо его временами набегала тень, – казалось, старик беседует о чем-то сам с собою.
Молодой человек вдруг поднял голову и спросил старика:
– Что случилось? Почему за последнее время царь никогда не появляется на приеме, все сидит у себя, запершись на замок?
– Видно, опять надувает свою волынку, – холодно отозвался старик.
– Волынку?
– Да! Он и прошлую весну просидел запершись – и написал, нам на радость, «Лейл-Меджнуниани». Как-то летом он сложил «Шам-парваниани», а осенью сочинил «Хвалу плодам». Вот и сейчас пишет, верно, что-нибудь подходящее к зиме.
– Что ж, это не плохо! Пусть пишет! И то хорошо на досуге.
– Досуг? Да разве у царя может быть досуг?! Нет, сынок. Когда царь тянет волынку и от него только и слышно «дуу-ду, дуу-ду» – подданным остается только подвывать.
– Давид Строитель тоже был сочинителем, но его царству от этого не было ущерба.
– Давид, по примеру пророков, славил творца вселенной, его ямбы подобны молитве; а шаири Теймураза – шутовство.
– Он соперничает с Руставели!
– Хм! Источник бессмертия и с превеликой натугой вырытый колодец – кто может их уподобить!
– А послушать только царедворцев! Они твердят ему совсем другое…
– То-то и есть, сынок! Лесть губит всякое начинание. Лицемерие и фарисейство всегда были присущи придворным – это их ремесло. Удивительно только, почему царь им верит?
– Своего рода недуг, очевидно… вроде как с той царевной из сказки.
– Какой царевной?
– Неужто не слышал? Или забыл? Некая красавица царевна ходила каждое утро к источнику и, умывшись, спрашивала: «Скажи мне, источник, кто из нас краше: я, солнце иль луна?» – «Хороши и ты, и солнце, и луна, но Этери прекрасней всех», – слышалось каждый раз в ответ, к великой досаде царевны. Так и с нашим царем… Написав что-либо, он спрашивает: «Кто же лучше: я, Чахрухадзе или Шавтели?» – «Хороши и ты, и Чахрухадзе, и Шавтели, но Руставели прекраснее всех», – нашептывает ему собственный разум; и сердце царя терзает зависть.
– В том-то и несчастье, сынок: стоит только зависти проникнуть в сердце, как дух тоже начинает хиреть. Зависть, сын мой, – великий грех, а на наших царях и на всем их роде и без того не мало тяготеет грехов. Так, царь Александр, покойный дед Теймураза, все сетовал: народ-де в Кахети размножился; застроили всю страну, и ему, видишь ли, негде стало охотиться! Господь, услыхав этот ропот, разгневался на царя и покарал его. Слыхано ли было в Грузии до той поры, чтобы сын враждовал с собственным отцом? А вот сын Александра, Давид – отец нашего Теймураза, заточил царя Александра в темницу; позднее второй его сын, вероотступник Константин, умертвил отца, а заодно с ним и своего родного брата Георгия. Вот какие смертные грехи, сын мой, тяготеют над этой семьей! Много пролито крови и много еще потребуется жертв, чтоб искупить ее и очиститься! – заключил старин с глубоким вздохом и перекрестился.
– Да простит им бог, да не взыщет господь с нашего царя за грехи его предков! А если и взыщет, да не падет гнев божий на царство Теймураза! – произнес юноша с горечью и обнажил голову.
– Аминь! – воскликнул старик, простирая руки к небу.
А в то самое время, когда вельможа и его сын порицали царя, сидя у камина, Теймураз в самом деле сидел запершись в своих покоях и пребывал в тяжелом раздумье; но мысли его были далеко от Руставели.
Перед Теймуразом лежали два письма: одно с севера, другое с востока.[10]10
Имеется в виду Россия и Персия.
[Закрыть] Первое – любезное, ласковое, обнадеживающее – радовало сердце; другое – полное угроз и попреков – сокрушало его.
«Теймураз-хан! – писал шах Аббас I. – Стало мне ведомо, что ты пошел по следам деда своего и хочешь, мне во зло, привести к моим воротам тех, что обитают по ту сторону гор; но пойми: твое же царство послужит им путем и мостом, прежде чем они достигнут моих пределов. Удивляюсь тебе! Как же случилось, что ты, росший со много как брат, вдруг потерял разум? Наш издревле установленный братский союз оставался доселе нерушимым; ради чего же разрывать его сейчас? Правда, твое маленькое царство живет под сенью моего великого имени, но ведь на деле вы независимы, никто не попирает ни вашей веры, ни вашего языка, ни ваших обычаев и порядков. Правда, вы подвластны Персии, но и это вам на благо. Если б вы не находились под нашим покровительством, кто знает – сколько раз доныне разорили бы вас османы; теперь же, из страха и трепета перед нами, турецкий султан не смеет вас тронуть. Может быть, ты еще заведешь речь насчет дани? Но стоит ли говорить о шестидесяти красивых девушках, когда вы взамен получаете от нас тысячи туманов и сверх того халат? Теймураз-хан! Выкинь из сердца это гибельное для нас обоих стремление, иначе, клянусь головой, не уйти от моего справедливого гнева ни тебе, ни твоему царству!»
Прочитав это письмо, Теймураз поник головой и тяжко задумался. Наконец, он очнулся как бы от толчка, выпрямился и вскрикнул;
– Нет, нет! Довольно… Тут порукой верности – пророк,[11]11
Имеется в виду Магомет.
[Закрыть]там – крест и евангелие! Покориться ему, не внять парю, значит изменить своей вере! Надо решать бесповоротно… Будь что будет! Но ведь маленькая Кахети – часть великой Грузии, а Грузия досталась в удел богородице, и матерь божья не покинет свой удел на произвол судьбы! Грешно сомневаться! Недостойно христианской страны сносить безропотно гордыню неверных: преходящие бедствия, временные испытания не властны сломить сердце верующего! Испытания только закаляют человека. Разве господь бог не вверг избранный им израильский народ в рабство Египту? И он же вывел его в землю обетованную и возвел на царский престол Давида, предка моего. Царство его пребывало бы и поныне нерушимым, если б они признали Христа сыном божиим и не отступились от него. Прочь, прочь сомнения! Верую и исповедую, что будущее принадлежит христианству! Сегодня же соберу совет, чтоб послать и царю и шаху достойный ответ, о господи, во имя твое! Не остави нас! – Теймураз устремил взгляд на икону и перекрестился.
В тот же день совет, – никто почти не возражал, – решил порвать союз с Персией и примкнуть к северу.
Глава пятая
Шах Аббас впал в ярость, вторгся в Кахети и предал ее огню и мечу; он обратил в развалины города и крепости, опустошил и разорил селения, разрушил и осквернил церкви. Погибли все, кто не успел бежать в горы. И не было никому пощады, и потоками лилась кровь. Бедствия, постигшие Грузию, превзошли все, что пришлось пережить стране даже во времена Тимур Ленга…
Свирепый шах угнал в Персию десятки тысяч грузин, а вместо них переселил в Кахети туркменские кочевые племена; их станы тянулись по обоим берегам Алазани.
Весь мусульманский мир поздравлял «иранского льва» с победой, но сам «лев», шах Аббас, не знал покоя. «Такая победа не лучше поражения! – думал он. – Вот когда я почувствовал свое бессилие. Против одного грузина я бросал десять своих воинов, против десяти – сотню, и все-таки не мог их одолеть! Лучшие мои силы истаяли, завоевывая Кахети, а ведь она лишь малая часть Грузии! Как же мне захватить всю страну? А если я не покорю – потеряю и Персию. Грузия – путь и мост между Востоком и Западом, срединные ворота между ними. И если я не захвачу эту маленькую страну, как будет существовать без нее мое великое царство? Как ни велика крепость, но если она лишена защиты, она раньше или позже падет и будет разрушена! Нет, Грузия – тот «камень счастья», [12]12
«Камень счастья», по народному поверью, приносит исполнение всех желаний.
[Закрыть] которым должна была владеть Персия. Должна владеть?! Хм!.. Легко сказать! Что поделаешь с народом, в сердце которого слились воедино вера в богу и любовь к родине; он до глубины души проникся этой своей верой, дух для него дороже плоти.
Великий среди великих Тимур Ленг только здесь и почувствовал свою хромоту, споткнувшись об этот «краеугольный камень мира». А что, если «иранскому льву» тоже придется поджать хвост? Опасен народ, дух которого витает высоко, а закаленное тело подобно кремню. Сначала нужно расслабить его тело и растлить его дух, и только после этого думать о том, как сломить его сопротивление. Да, да, там, где в иных случаях не пригоден топор, прекрасно справляется пила, там, где бессильна львиная лапа, выручит лисий хвосте.
Так решил могущественный шах и вместо открытого воинственного насилия прибег к лицемерию и вероломству. С этого дня, затаив гнев и притворившись милостивцем, шах обрек разоренную им страну на тайное мучительство. Яркие лучи, бьющие прямо в лицо, ослепляют человека, и он перестает видеть вещи в их настоящем обличье… Шах своими щедрыми милостями ослепил Кахети. Желудок осилил сердце, голос плоти заглушил дух. И мало-помалу страна очутилась в западне. Новая политика быстро дала плоды. Не напрасно персы, следуя ей, лаской привлекали к себе руководящие круги грузинского народа. Грузины заняли при дворе шаха Аббаса высшие должности и, легко богатея, предались праздности и чувственным утехам.
Тут не нужны были ни ум, ни Знания, ни какие-либо другие человеческие качества. Для того чтобы возвыситься при шахе, достаточно было, предав родину, безраздельно служить Персии. Тот, кто неизменно помнил, что он грузин, не мог рассчитывать на успех, – его угнетали и принижали, будь он даже герой из героев.
Шах Аббас видел все это и посмеивался в душе: «иранский лев» даже своим преемникам завещал придерживаться и впредь той же политики, – вот почему не прошло и столетия, как Восточная Грузия наполовину омусульманилась: грузины переняли обычаи, нравы, веру и законы персов! В грузине уже никто бы не узнал грузина, даже язык подвергся искажению, а в знатных семьях стыдились разговаривать по-грузински. Правосудие совершалось на чуждом народу языке, даже службы и песнопения в церквах зазвучали как-то по-иному. Вместо архипастырей появились ахунди, священников и судей заменили муллами и кадиями. Все это так развратило людей, что грузин сам доносил на грузина. И в конце концов народ обессилел и пал до того, что и персы с презрением и хулой отзывались о некогда прославленной Грузии. Таким образом, во времена шаха Аббаса персам уже не приходилось хитрить и лукавить с Кахети, и в обессиленной жестоким игом стране они стали снова открыто чинить насилия.
Обманутая мелкими, вроде птичьей приманки, подачками, ослепленная шахскими милостями и лаской, страна поняла, что попала в кабалу– Но, чувствуя свое бессилие, народ не смел поднять голос. «Лучше хоть один вол, чем ни одного», – утешали себя люди и сами подставляли шею под ярмо.
Вельможи, которые раньше пренебрегали высшими придворными должностями амилахвара, амирэджиба, зшикага-баша и амирбара, теперь почитали за счастье служить хотя бы простыми чапарами.[13]13
Чапар – низшая административная должность, стражник.
[Закрыть]
Обнищание раньше всего коснулось знати, и ожесточенное нуждой дворянство всей своей тяжестью навалилось на низшие сословия. Само дворянство пало до того, что стерлись даже родственные и кровные связи; каждый думал только о том, как бы что-нибудь урвать, и не щадил своего же родича; позабыв об исконных святынях, люди клялись именем шаха. И если среди дворян и князей еще попадался кое-где порядочный человек, не изменивший своей вере и болеющий душой за родину, – его осуждали и поносили свои же соплеменники.
Только в крестьянстве, среди рабочего люда, орошающего трудовым своим потом горы и долы страны, обагренной кровью предков, которые боролись и пали за родину, еще не заглохло чувство всенародного единства: крестьянство готово было вспыхнуть, подобно лучине, и ждало только искры.
Именно в это время жил в Кахети владетель Ахметы Бидзина Чолокашвили, человек безупречный и щедро одаренный природой; персам не удалось привлечь его на свою сторону ни угрозами, ни милостями. Кахетинцы удивлялись странному повелению Бидзины и осуждали его. – Слыханное ли дело, – говорили князья, – счастье стучится к нему прямо в ворота, а он чудит и не пускает его к себе в дом! Клянемся шахом, будь мы на его месте, мы бы показали себя на зависть врагам!
Много подобных пересудов доходило до Бидзины, но он отмалчивался… и только с сокрушением покачивал головой. Однажды к Бидзине пожаловал в гости его дядя Джандиери.
Этот Джандиери принадлежал к числу людей, которые, как говорится, держат нос по ветру и примыкают то к одному, то к другому лагерю, в зависимости от того, что им выгоднее. Возвысившись по милости персов, Джандиери пользовался в Кахети большим влиянием: он был чуть ли не первым советником при наместнике шаха; персидский правитель Пейкар-хан не решал без Джандиери даже самых мелких дел. Вот и теперь, как выяснилось впоследствии, он подослал своего советника к Бидзине Чолокашвили.
За обедом Джандиери не спеша, слово за слово, втянул хозяина в разговор:
– Племянник мой, – сказал он между прочим, – меня поистине удивляет твое упорство. Господь щедро одарил тебя. И ума у тебя достаточно и сообразительности. И судьба к тебе милостива! Но ты сам себе враг. Я уже говорил и повторяю: при дворе тебя ждет великое счастье, а ты, вроде бездельника нацаркекия, копаешься в золе и все о чем-то размышляешь. Почему ты никак не хочешь расстаться с Ахметой? Она твоя и никуда от тебя не убежит! Было бы куда разумнее приумножить свое состояние на стороне…
– У всякого свой нрав, дядя! – перебил его Бидзина. – Мне и здесь хорошо. Лучше поменьше, да чистого, чем побольше, да грязи!
– Грязи? Какой грязи? Значит, все мы, кто ныне при дворе шаха, по-твоему грязные люди?
– Я только о себе говорю…
– Ошибаешься! Погляди на других, как они пользуются случаем и как живут! Дай бог долголетия шаху! В наше время хорошо ли, худо ли, но его милостями кормится вся страна.
– Хм! Сначала вырывают изо рта последний кусок хлеба, а потом кидают нам, словно собакам, объедки со своего стола!
– Да, но если не будет и этого, мы же помрем с голоду!
– А по мне, лучше уж славная смерть, чем такая подлая жизнь, и пока я жив, буду бороться, чтоб вернуть то, что мне дороже всего.
– Поздно, мой дорогой! «И рад бы взять, да силы не занять!» Не слыхал? Никто уже в нашей стране так не рассуждает, чего же ты добьешься в одиночку? Недаром говорится: «Одна ласточка весны не делает».
– Весны не то что одна, но и тысяча ласточек не сделают, – но весна сама приводит с собою и одну и тысячи.
А что, если и наша весна не за горами? Нынче я один, а завтра нас будут и сотни и тысячи…
– Пусть так!.. Но бывает – и нередко, – что ранняя ласточка гибнет от стужи…
– Знаю, дядя, но все же я предпочитаю умереть вместе с предвестниками весны, чем жить в почете и довольстве среди пророков зимы. Знаю, как не знать, что власть и почет соблазнительны! Где Ахмета, а где – Тегеран! Там все пленяет взор, чарует ум и сердце, ублажает желудок… Однако как раз этого-то я больше всего и страшусь! Я не хочу забывать о том, что должно помнить и любить до самой смерти. Здесь, в этой маленькой Ахмете, все – как бальзам для моей души: поля, ручьи, горы, скалы, долины – все, все неразрывно связано с моей душой, я неизменно чувствую эту кровную связь, – чувствую и легче переношу невзгоды! А что мне может дать чужбина взамен всего этого? К чему мне внешний обманчивый блеск когда разум и чувства мои втайне угнетены и душа хиреет? Сладок ваш шербет, но я не променяю на него свое вино, окрашенное кровью моих дедов. Вкусен ваш лаваш, но я предпочитаю хлеб моей родины, замешанный на прахе наших предков!.. Да, да! Наши поля удобрены их костьми и плотью! И правы наши хлебопашцы, которые крестятся, прежде чем осушить чашу, и прикладываются к хлебу, прежде чем преломить его. Это наша величайшая святыня, это – наше причастие… Где же и чем мне причаститься, если покину свою родину? Пет, дядя, нет! Мы с ними чужды друг другу! Никакими силами не склеить того, что разъединено веками и самой природой. Освобождение – или смерть! Иного исхода нет!
Бидзина вскочил, выбежал на балкон и заметался как безумный. Джандиери покачал головой.
– Эх, какой человек пропадает! – сказал он с огорчением, вышел во двор замка, сел на коня и уехал.
Долго еще возбужденно шагал взад и вперед по балкону Бидзина, наконец утомился и, когда упали сумерки, присел на тахту, устремив взгляд на алазанские берега.
Сумерки постепенно сгущались. Бидзина ничего уже не мог разглядеть, зато слух его обострился… Ветер доносил плеск Алазани, он звучал жалобным стоном. Засверкали звезды. Луна еще скрывалась за горой, но край неба чуть засветился улыбкой, – вот-вот она взойдет.
Где-то поблизости послышалось щелканье бича, ароб-щик вполголоса затянул «Оровелу».
– Слава богу, я еще слышу родной напев! – проговорил, тяжело вздохнув, Бидзина и продолжал: – Давно уже эти новые порядки вытравили из сердца кахетинца глубокие следы того, что пережил и перечувствовал наш народ в прошлом. Уже не слышно ни сладостных народных напевов, ни мужественных боевых песен, ни молитвословий, дарующих надежду и утешение, – их вытеснило басурманское завывание. Визг зурны и чианури заглушает нежные звуки чонгури и свирели. Только и сохранил народ, что эти две печальные песни – «Оровелу» и «Мумли Мухаса»… И слава тебе, господи: есть еще у нас надежда, пока хоть это не забыто!
Как раз в это мгновение из-за горы выглянула луна. Поднимаясь все выше и выше, она рассеяла по всему миру свои умиротворяющие лучи и разбудила замершую во тьме долину: пронесся ветерок, зашуршали травы, зашелестели листья, заколыхались кусты и дружно защелкали, засвистали соловьи! Тьма развеялась, и мир как бы ожил. И легче стало на душе опечаленного Бидзины.
Нa дороге показалась арба. Аробщик не спеша погонял буйволов и, пощелкивая плетью, тихо напевал:
Не кидайся в поток, поищи лучше броду!
Где силой не возьмешь, там надо исхитриться! —
закончил он звонко и, крикнув обычное «хи-оо!»,[14]14
Хи-оо! – возглас, которым понукают волов.
[Закрыть]еще раз щелкнул плетью.
Бидзина вздрогнул, вскочил и, устремив взгляд в небо, долго, долго молчал. Наконец, как бы очнувшись, проговорил:
– Что же это я услышал? Кто кинул мне эти поразительные слова? Был то голос земли или неба? «Где сила не берет, надо исхитриться!». Да не все ли равно, откуда этот голос… И небо и земля немы, если нет на то воли провидения! И эти слова должны разрешить давнишнюю борьбу в моей душе. Да, да! «Где силой не возьмешь, там надо исхитриться!» Да, нужна хитрость, но во имя народа, а не ради своей корысти! О светила небесные! Будьте свидетелями моих помыслов и порукой в том, что я выполню свой долг! Вы еще не успеете закатиться, как я с изъявлением покорности явлюсь к Али-Кули-хану.[15]15
Персидского правителя автор называет то Пейкар-ханом, то Али-Кули-ханом.
[Закрыть]
