Текст книги "Аллах не обязан"

Автор книги: Ахмаду Курума

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

Когда полковник Папа Добрый умер, умер скверной смертью, один из заключенных перевернул его тело и взял ключ от оружейного склада. Полковник Папа Добрый никогда не расставался с этим ключом. Для заключенных и для солдат, которые хотели уйти к ОЛД, это стало сигналом к восстанию, это означало свободу. Но другие солдаты не хотели уходить, они остались верными НПФЛ и полковнику Папе Доброму. Между ними и восставшими завязался бой. Тем, кто хотел к ОЛД, удалось смыться.

Мы двое, Якуба и я, хотели к ОЛД потому, что под их контролем был Ньянгбо, а в Ньянгбо жила моя тетя. Раньше тетя каким-то образом сообщила Якубе, что находится в Ньянгбо, а майор Сорвиголова сказал, что видел ее там. Правда, майор Сорвиголова был мифоман, а словам мифомана доверять нельзя.

Мы пошли за Сорвиголовой, он знал самый короткий путь в расположение ОЛД. Нас было тридцать семь: шестнадцать маленьких солдат, двадцать взрослых солдат и Якуба. У нас было с собой много оружия и боеприпасов. И очень мало еды. Сорвиголова убедил нас в том, что расположение ОЛД – совсем близко, за поворотом. Но это оказалось неправдой. Парень был мифоманом. Чтобы добраться до ближайшего блок-поста ОЛД, надо было идти два-три дня. А солдаты НПФЛ наступали нам на пятки (наступать кому-то на пятки – значит преследовать). К счастью, до расположения ОЛД можно было добраться несколькими путями, и враги не знали, по какой дороге мы пошли. Все мы происходили из разных народностей, но знали, что ОЛД принимало только людей из племени кран и гере. Поэтому каждый взял себе имя, принятое у кранов. Мне не пришлось менять имя, потому что я был малинке, или мандинго, как говорят у себя в Либерии потомки чернокожих американцев. Малинке, или мандинго, – всюду желанные гости, потому что они ловкачи, каких мало. Они свои в любом лагере, им годится к еде любая подливка.

Дорога была долгая, мы взяли с собой слишком много оружия и боеприпасов и не могли справиться с этой ношей. Мы бросили лишние автоматы и патроны.

У нас был гашиш, но еды не хватало. От гашиша голод не проходит. Сначала мы ели лесные плоды, потом стали есть корни, а потом листья. Но Якуба сказал: Аллах в безмерной доброте своей не оставляет без пищи ни один рот, созданный им.

Среди маленьких солдат была одна девочка по имени Сара. Красивая девочка, красоты у ней хватило бы на четверых, а гашиш и травку она расходовала за десятерых. В Зорзоре она потихоньку от всех стала подружкой Сорвиголовы. Поэтому она и пошла с нами. С тех пор как мы двинулись в путь, эти двое то и дело останавливались, чтобы поцеловаться. И каждый раз она пользовалась этим для того, чтобы покурить гашиш и пожевать травку. Гашиша и травки у нас было в изобилии (в изобилии – значит в большом количестве). Да, в изобилии, потому что мы очистили склады Папы Доброго. Она бесперебойно курила и жевала (бесперебойно, по "Ларуссу", значит все время). Она стала совершенно чокнутая. На глазах у всех копалась в своей ньюссу-ньюссу. И просила Сорвиголову заняться с ней любовью прилюдно. А Сорвиголова постоянно ей отказывал, потому что мы очень торопились и были очень голодны. В какой-то момент она захотела отдохнуть и села, прислонившись к дереву. Сорвиголова сильно любил Сару. Он не мог бросить ее вот так. Но за нами была погоня. Мы не могли задерживаться. Сорвиголова хотел помочь ей встать, заставить ее идти с нами дальше. И она выпустила в него всю обойму. К счастью, она была совсем одуревшая, ничего не видела. И пули пролетели мимо. Но Сорвиголова в приступе гнева тоже схватился за автомат. Он выстрелил ей по ногам, и она уронила "калаш". Она завизжала как свинья, которую режут. А Сорвиголова был в отчаянии, в полном отчаянии.

Надо было оставить ее, бросить на произвол судьбы. И Сорвиголова никак не мог решиться. Она истошно вопила, звала маму, ругалась, несла всякую чушь. Сорвиголова подошел к ней, обнял ее и заплакал. Мы ушли, мы снова стали топтать дорогу, а они там все еще возились, обнимались, плакали. Вскоре нас нагнал Сорвиголова, он был один и плакал. Он оставил ее у этого дерева, в одиночестве, израненную, в крови. Эта негодница (нехорошая, злая девка) была не в состоянии идти. Вот будет пир для муравьев, маньянов и стервятников (пир – это великолепное угощение).

Если верить "Ларуссу", надгробное слово – это речь, произнесенная в честь какой-нибудь умершей знаменитости. Маленький солдат – самая большая знаменитость конца двадцатого века. Значит, когда маленький солдат умирает, надо произнести в его честь надгробное слово, то есть рассказать, как его угораздило стать маленьким солдатом в этом огромном, окаянном мире. Я произношу надгробное слово, когда мне хочется, я не обязан это делать каждый раз. Сейчас я делаю это для Сары, потому что у меня есть время, есть желание и потому что это будет интересно.

Отца Сары звали Буаке; он был моряком. Он плавал и плавал, только этим и занимался, непонятно даже, когда он ухитрился засадить Сару в живот ее матери. Мать Сары торговала вонючей рыбой на большом рынке в Монровии и только изредка занималась дочерью. Саре было пять лет, когда ее маму сбил насмерть какой-то пьяный водитель. Отец, уходя в плавание, доверил ее одной своей родственнице, которая поместила девочку к мадам Кокуи. Мадам Кокуи была коммерсантка и мать пятерых детей. Она сделала из Сары служанку и продавщицу бананов. Каждое утро, вымыв посуду и постирав белье, Сара шла продавать бананы на улицах Монровии и возвращалась домой ровно в шесть, чтобы поставить котелок на огонь и искупать младенца. Мадам Кокуи была очень дотошна в денежных делах, и очень придирчиво следила за тем, чтобы Сара возвращалась домой вовремя (дотошная, так же как и придирчивая, означает: строгая, требовательная).

Однажды утром какой-то маленький уличный воришка схватил гроздь бананов и удрал со всех ног. Сара побежала за ним, но не смогла догнать. Когда она пришла домой и рассказала, что случилось, мадам Кокуи была очень, очень недовольна. Мадам Кокуи накричала на Сару и обвинила ее в том, что она продала бананы, а на выручку купила себе сладостей. Напрасно Сара уверяла ее, что бананы стащил маленький воришка. Мадам Кокуи никак не могла успокоиться, ничего не хотела слышать. Она здорово отметелила Сару, заперла ее и оставила без ужина. А еще пригрозила: "В следующий раз отколочу тебя еще сильнее и запру на весь день без еды".

Следующий раз случился назавтра. Как всегда по утрам, Сара вышла из дому, неся на продажу бананы. Но тот же маленький воришка пришел опять с целой оравой приятелей, сцапал гроздь бананов и удрал. Сара бросилась его догонять. Его приятели, такие же маленькие воришки, только этого и ждали. Стоило Саре отойти, как они наложили лапу на все ее бананы (наложить лапу – значит завладеть, забрать себе, так сказано в "Ларуссе").

Сара была в отчаянии. Целый день она проплакала, а когда увидела, что солнце склоняется к горизонту и скоро пора будет купать младенца, она решила просить милостыню. Чтобы отдать мадам Кокуи деньги за бананы. Но, на ее беду, люди в автомобилях оказались не очень-то щедрыми, и денег набралось слишком мало. Когда стемнело, она нашла себе место для ночлега среди тюков под навесом лавки Фара.

Назавтра она опять стала просить милостыню и лишь к концу следующего дня собрала достаточно, чтобы рассчитаться с мадам Кокуи. Но было уже слишком поздно: она отсутствовала два дня и две ночи и теперь не могла вернуться домой. Мадам Кокуи просто убила бы ее, да-да, наверняка убила бы. Она продолжала просить милостыню и уже начала привыкать к своему новому положению, и ей казалось, что так жить лучше, чем у мадам Кокуи. Она даже нашла место, где можно было помыться, придумала, где хранить собранные деньги, а ночевала она по-прежнему среди тюков с товаром, под навесом лавки Фара.

Там ее заметил один господин и вскоре пришел с ней познакомиться. Он был очень ласковый и сострадательный (сострадательный – это значит, что он делал вид, будто сочувствует бедам Сары). Он угостил ее конфетами, разными другими сладостями. И Сара доверчиво пошла с ним в безлюдный район портовых складов. Там он вдруг сказал, что сейчас будет заниматься с ней любовью, но аккуратно, чтобы не причинить ей вреда. Сара испугалась, закричала и попыталась бежать. Но он был проворнее и сильнее, он догнал ее, схватил, бросил на землю и изнасиловал. Он так старался, что Сара потом осталась лежать на земле, как мертвая.

Ее отвезли в больницу, а когда она очнулась, стали расспрашивать о родителях. Она рассказала об отце, но не стала упоминать мадам Кокуи. Отца Сары стали искать и не нашли. Он был в плавании; как всегда, он был в плавании. Сару поместили в сиротский приют, который держали монахини, на западной окраине Монровии. Она была там, когда в Либерии разразилась межплеменная война. Пять монахинь были убиты, остальные, не дожидаясь продолжения, быстренько смылись. Чтобы не подохнуть с голоду, Сара и четыре ее подружки занимались проституцией, а потом стали маленькими солдатами.

Вот и вся история Сары, которую мы бросили на съедение муравьям, маньянам и стервятникам (согласно "Словарю лексических особенностей", маньяны – это очень-очень прожорливые черные муравьи). Их ожидало великолепное угощение. Ньямокоде (паскудство)!

Все деревни, какие встречались на нашем пути, были пустые, совсем опустевшие, брошенные жителями. Так всегда бывает при межплеменных войнах: жители бросают деревни, людское жилье, и прячутся в лесу, где живут дикие звери. Диким зверям живется лучше, чем людям. Фафоро!

Входя в одну такую брошенную деревню, мы заметили двух парней, которые сразу пустились наутек, точно воры, и скрылись в лесу. Мы погнались за ними. Так полагается при межплеменной войне. Когда видишь кого-то и он вдруг убегает, значит, этот "кто-то" хочет тебе навредить. Надо его поймать. Мы побежали за этими парнями, стреляя на бегу. Но они не показывались. Мы стреляли долго и без перерыва. Грохот был жуткий, можно было подумать, что это Самори вернулся и опять воюет (Самори – это был такой вождь малинке, в давние времена он долго сопротивлялся французским завоевателям, и его солдаты очень много стреляли). Валахе (клянусь Аллахом)!

Среди маленьких солдат был один чудной парнишка, которого все называли Хитрюга Кик. Капитан Хитрюга Кик все делал по-своему. Мы остановились у обочины и стали ждать, а капитан Хитрюга Кик зашел в лес и повернул налево, чтобы отрезать беглецам путь в деревню. Хитро придумано. Но вдруг мы услышали взрыв, и Кик закричал. Мы прибежали к нему. Он подорвался на мине. Зрелище было удручающее. Кик визжал как свинья, которую режут. Звал маму, звал папу, ругался и плакал. Правая нога у него превратилась в месиво и держалась на лоскутке кожи. Смотреть было страшно. Он весь был в поту, он скулил: "Я сейчас сдохну. Сдохну, как муха". Нерадостно было видеть, как такой вот парнишка собирается на тот свет. Мы наспех соорудили носилки.

Кика отнесли в деревню. Среди солдат был один бывший фельдшер. Он решил, что раненую ногу надо срочно ампутировать. Кика уложили на солому в одной из хижин. Троим здоровым парням с трудом удавалось держать его. Он орал, отбивался, звал маму, но несмотря на это ему отрезали ногу до колена. Да, до самого колена. Ногу бросили собаке, которая пробегала мимо. А Кика прислонили спиной к стене хижины.

А затем мы начали обыскивать хижины. Одну за другой. И очень основательно. Жители разбежались еще раньше, когда услышали непрерывные автоматные очереди, которыми мы оглашали лес. Мы были голодны, надо было найти еду. Мы увидели цыплят, погнались за ними, поймали, свернули им шеи и зажарили на углях. По деревне бродили козлята. Мы и их убили и зажарили. Мы брали все, что только можно было жевать. Аллах не оставляет без пищи ни один рот, созданный им.

Мы обшаривали все углы и закоулки. Мы думали, что в деревне никого не осталось, совсем никого, но, к нашему изумлению, обнаружили в кустах двух славных малышей, которых мама не успела захватить с собой, когда убегала без оглядки (то есть поспешно и не раздумывая, как объясняет "Ларусс"). Она упустила их, и они спрятались за изгородью, в кустах.

Среди маленьких солдат была одна девочка по имени Фати. Как все девочки-солдаты, Фати была очень злая, чересчур злая. Как все девочки-солдаты, Фати злоупотребляла гашишем и постоянно ходила обкуренная. Она вытащила малышей из их укрытия за изгородью. И велела им показать, где у жителей деревни спрятана еда. Но дети не понимали, чего от них хотят, они вообще ничего не понимали. Они были еще слишком малы: шестилетние ребятишки, близнецы. Фати решила их припугнуть. Она хотела выстрелить в воздух, но она была совсем обкуренная и прошила малышей автоматной очередью. Один умер сразу, другой был ранен. У Фати вырвали из рук автомат. Она разрыдалась. Нельзя причинять зло близнецам, особенно детям. Ньямы близнецов, особенно детей, очень свирепые ньямы. Они никогда не прощают (ньямы – это души умерших, их тени, жаждущие возмездия). Это было большое, очень большое несчастье. Теперь ньямы маленьких близнецов будут гнаться за Фати, будут преследовать ее по всей окаянной стране Либерии, где бушует межплеменная война. Фати была обречена: ей предстояло умереть ужасной смертью.

Якуба сказал Фати, что амулеты больше не смогут ее защитить: они потеряли силу, это сделали ньямы маленьких близнецов.

Фати плакала горючими слезами, плакала как сопливая девчонка; она хотела, чтобы ей дали новые, сильные амулеты. Но сколько бы Фати ни плакала, она все равно была обречена; ведь она осталась без амулетов. Вот такая история.

После того как мы совершили такую глупость, убили двух невинных детей, нам нельзя было оставаться в этой деревне. Надо было уходить оттуда по-быстрому, ньона-ньона (это слово есть в "Словаре лексических особенностей", означает быстро-быстро). Мы прислонили Кика к стене хижины и быстро стали топтать дорогу.

Мы бросили Кика на милость людей, жителей деревни, а Сару оставили диким зверям и насекомым. Кому из двоих повезло больше? Конечно не Кику. Так всегда бывает во время межплеменной войны. Звери относятся к раненым лучше, чем люди.

Ладно! Поскольку Кик должен был умереть, можно считать, уже умер, полагается произнести над ним надгробное слово. И я сделаю это, потому что Кик был славным парнишкой, а его жизненный путь оказался недолгим (жизненный путь – это срок, который каждый человек проводит на земле, так сказано в "Ларуссе").

В родную деревню Кика межплеменная война пришла в десять часов утра. Дети были в школе, родители – дома. Кик был в школе, его родители – дома. Когда раздались первые автоматные очереди, дети убежали в лес. И Кик убежал в лес. Все время, пока в деревне был шум, дети сидели в лесу. И Кик сидел в лесу. Только утром, когда шум стих, дети решились выйти из леса и вернуться в родительские дома. Кик тоже вернулся в родительский дом: его отца зарезали, брата зарезали, мать и сестру изнасиловали и размозжили им головы. Все его близкие и дальние родственники погибли. А если у тебя больше никого на свете не осталось, ни отца, ни матери, ни брата, ни сестры, и если ты ребенок, славный такой малыш в этой окаянной, свирепой стране, где все истребляют друг друга, то что ты будешь делать?

Понятно, что: ты станешь маленьким солдатом, солдатом-ребенком, child-soldier, чтобы не умереть с голоду и чтобы, в свою очередь, убивать самому; ничего другого тебе не остается.

Потихоньку-полегоньку (согласно "Малому Роберу", это означает: постепенно переходя от одной мысли, от одного слова или же действия к другому), Кик стал маленьким солдатом. Маленький солдат был хитрюга. Хитрый маленький солдат решил срезать путь. Срезав путь, он подорвался на мине. Мы отнесли его в деревню на самодельных носилках. Мы прислонили его, умирающего, к стене хижины. Мы бросили его там. Мы бросили его одного, умирающего, в послеполуденный час, в паршивой деревне, отдали на расправу местным жителям (отдать на расправу – значит объявить виновным перед лицом толпы). Отдали им на расправу, потому что Аллаху было угодно, чтобы бедный мальчик закончил свои дни. Аллах ведь не обязан, ему нет надобности быть справедливым во всем, во всех своих творениях, во всех своих деяниях на земле.

Я тоже не обязан болтать с вами, рассказывать вам мою поганую жизнь, рыться то в одном словаре, то в другом. Обрыдло мне это; на сегодня с меня хватит. Пошли все в задницу!

Валахе (клянусь Аллахом)! Фафоро (клянусь отцовским срамом)! Ньямокоде (паскудство, паскудство)!

III

ОЛД (Объединенное либерийское движение), или Движение за единую Либерию, это банда сторонников прежнего режима, наследников президента-диктатора Сэмюэла Доу, которого разрезали на части. Да, его разрезали на части, и было это пасмурным днем, в страшном городе Монровии, столице Республики Либерия, республики, получившей независимость в 1860 году. Валахе (клянусь Аллахом)!

Диктатор Доу начал свою карьеру в звании сержанта либерийской армии. Сержант Доу и некоторые из его товарищей не могли спокойно смотреть на то, как заносчиво и пренебрежительно потомки американских негров (их еще называют конгос) относятся к коренным жителям Либерии. Эти афроамериканцы, потомки освобожденных рабов, вели себя в либерийском обществе как колонизаторы. (Все эти определения я взял из словаря Хэрраna). Итак, Сэмюэл Доу и некоторые из его товарищей не могли спокойно смотреть на то, какие несправедливости терпят коренные жители Либерии в независимой Республике Либерия. По этой причине коренное население возмутилось, и два его представителя стали во главе заговора коренных жителей против заносчивых афроамериканских колонизаторов.

Эти два коренных жителя, два чернокожих африканских негра, которые возглавили заговор, были Сэмюэл Доу, из народности кран, и Томас Кионкпа, из народности гио. Кран и гио – два наиболее многочисленных племени из тех, что населяют Либерию. Вот почему считается, что вся независимая Либерия восстала против пришлых афроамериканцев, этих заносчивых колонизаторов.

К счастью (для восставших), или благодаря принесенным и милостиво принятым жертвам, заговор увенчался полным успехом. После этого полного успеха оба вождя со своими сторонниками на рассвете вломились ко всем видным деятелям, всем сенаторам – афроамериканцам. Их привезли на берег моря. Там их раздели до белья и привязали к столбам. С наступлением дня в присутствии журналистов со всего мира их расстреляли как зайцев. Затем заговорщики вернулись в город. В городе они перебили жен и детей расстрелянных, потом устроили большой праздник, со страшным гвалтом, стрельбой, безудержным пьянством и так далее.

А потом два вождя восстания поцеловались в губы, как воспитанные люди, и поздравили друг друга. Сержант Сэмюэл Доу присвоил сержанту Томасу Кионкпа звание генерала, а сержант Томас Кионкпа присвоил звание генерала сержанту Сэмюэлу Доу. Но главой государства мог быть только один из них, поэтому Сэмюэл Доу провозгласил себя президентом, бесспорным и неоспоримым руководителем единой и демократической Республики Либерия, независимой с 1860 года.

Сразу после этих событий, по удачному совпадению, начался саммит Организации западноафриканских государств, ОЗАГ, в которую входит и Либерия. Сэмюэл Доу, генерал и глава государства, в форме парашютиста и с револьвером на боку, быстренько сел в самолет. Чтобы в качестве президента Либерии присутствовать на саммите ОЗАГ, вместе с другими главами государств. Встреча проходила в Ломе, столице Того. В Ломе все осложнилось. Когда он прибыл на саммит, вооруженный до зубов, главы государств Западной Африки испугались. Они приняли его за сумасшедшего и не допустили на переговоры, а совсем наоборот заперли в отеле. На все время саммита, со строгим запретом выходить за дверь и пить спиртное. Когда переговоры закончились, они посадили его в самолет и отправили обратно, в его столицу Монровию. Словно какого-нибудь уйя-уйя (то есть бродягу, непутевого парня, – я вам уже объяснял это слово).

Вернувшись в свою столицу Монровию, Сэмюэл Доу спокойно пробыл у власти пять полных сезонов дождей. И повсюду он появлялся в форме парашютиста, с револьвером на боку, как настоящий революционер. Но вот однажды он вспомнил о Томасе Кионкпа... вспомнил – и сразу помрачнел, сразу почувствовал себя неуютно в своей форме парашютиста. Не надо забывать, что Сэмюэл Доу совершил переворот вместе с Томасом Кионкпа и Томас Кионкпа все еще был жив и здоров. Даже мелкие воришки, которые тащат цыплят с птичьего двора, знают и говорят: если ты провернул хорошее дельце вдвоем с приятелем, то не сможешь вполне насладиться добычей, пока не устранишь этого приятеля. После пяти лет пребывания у власти существование Томаса Кионкпа все еще создавало проблемы для Сэмюэла Доу, угнетало его моральный дух, сковывало речь и поступки.

Чтобы решить эти проблемы, Сэмюэл Доу придумал надежную стратагему (стратагема означает хитрость, так написано в "Малом Робере"). Тут даже не надо было ворочать мозгами, дело было простое и ясное. Демократия – вот ключ ко всему. Демократия, голос народа, воля народа – властителя своей судьбы. И так далее и тому подобное...

Как-то в субботу, с утра, Сэмюэл Доу устроил представление. Он созвал к себе всех высших офицеров либерийской армии, всех высших чиновников, руководителей кантонов со всей республики, всех религиозных лидеров. Перед этим ареопагом (ареопаг – значит собрание ученых людей) он произнес такую речь:

– Я был вынужден взять власть силой оружия, потому что в этой стране царила несправедливость. Теперь, когда все у нас равны, когда справедливость восстановлена, армия больше не будет управлять страной. Армия передает бразды правления гражданским лицам, народу – властителю своей судьбы. И первым делом лично я торжественно слагаю с себя воинское звание, снимаю военную форму, отказываюсь носить оружие. Отныне я – гражданское лицо.

Он снял с пояса кобуру с револьвером, снял форму парашютиста – красный берет, гимнастерку с погонами, брюки, ботинки, носки. Остался в одних трусах. Потом щелкнул пальцами – и появился его адъютант с костюмом-тройкой, галстуком, туфлями и фетровой шляпой. И под аплодисменты всех присутствующих он надел гражданскую одежду. И стал обычным гражданским, таким же, как последний уйя-уйя, никчемный тип, слоняющийся по улице.

Дальше все пошло очень быстро. За три недели по его приказу была создана конституция, которая во всем его устраивала. За два месяца он объездил всю страну, объяснял, как хороша эта новая конституция. И однажды, воскресным утром, за конституцию проголосовали девяносто девять целых и девяносто девять сотых процента избирателей. Именно девяносто девять целых и девяносто девять сотых процента, потому что результат в сто процентов выглядел бы как-то несерьезно. Как-то уйя-уйя.

Теперь, когда страна приняла новую конституцию, ей нужен был новый, гражданский глава государства. Полтора месяца он разъезжал по стране и объяснял, что стал гражданским, на словах и на деле. И вот, еще одним воскресным утром, в присутствии международных наблюдателей, за него проголосовали девяносто девять целых и девяносто девять сотых процента избирателей. Именно девяносто девять целых и девяносто девять сотых, потому что сто процентов – это было бы уйя-уйя. Это вызвало бы пересуды (пересуды это когда люди болтают попусту, лишь бы сказать гадость о других, так написано в "Ларуссе").

И вот он стал самым настоящим, законно избранным, почтенным и всеми почитаемым президентом. Первым распоряжением, которое он издал в качестве президента, было распоряжение об отрешении от должности генерала Томаса Кионкпа как неблагонадежного (отрешить важного человека от должности значит уволить. Отрешить от должности как неблагонадежного – то есть такого, который собирается устроить заговор). Но тут возникли трудности. Томас Кионкпа не захотел подчиниться. Совсем напротив!

Вместе с высокопоставленными офицерами и чиновниками, принадлежавшими, как и он сам, к народности гио, Томас Кионкпа устроил самый настоящий заговор. И только чудом, каким-то чудом этот заговор не достиг цели. Только чудом, каким-то чудом Сэмюэл Доу остался жив. Сэмюэл Доу ответил на удар жестоко и беспощадно. Теперь у него были доказательства, был удобный случай, которого он так долго ждал. По его приказу Томаса Кионкпа подвергли ужасающим пыткам, а потом расстреляли. Люди из личной охраны Доу рассыпались по городу и перебили почти всех высших офицеров и чиновников Республики Либерия, принадлежавших к народности гио. А также их жен и детей.

Сэмюэл Доу был счастлив, он торжествовал, у него больше не было соперников, и теперь его окружали только краны, только люди из его племени. Республика Либерия стала государством кранов, одних только кранов. Но это продлилось недолго. К счастью, человек тридцать чиновников из племени гио сумели ускользнуть от убийц. Они бежали в Кот-д– Ивуар и выплакали свое горе местному диктатору Уфуэ-Буаньи. Уфуэ-Буаньи успокоил их и отослал к ливийскому диктатору, господину Каддафи, у которого имеется постоянно действующий лагерь для подготовки террористов. Целых два года Каддафи обучал тридцать чиновников из племени гио обращению с оружием и терроризму. Потом отправил их в Кот-дИвуар. В Кот-д– Ивуаре хорошо подготовленные гио попрятались по деревням на границе с Либерией. И сидели там тихо до роковой даты (роковой – значит отмеченный судьбой), 24 декабря 1989 года, до кануна Рождества 1989 года. В канун Рождества 1989 года, ночью, они дождались, пока пограничники в Буторо (это такой город на границе) напьются до беспамятства, а затем напали на них. Они быстро захватили пограничный пост в Буторо, убили всех пограничников и взяли их оружие. После этого они позвонили оттуда в Монровию, в генеральный штаб. Выдав себя за пограничников, они доложили генеральному штабу, что недавно отбили нападение на пост и просят прислать подкрепление. Генеральный штаб прислал подкрепление, солдаты попали в засаду, все до единого были убиты и кастрированы, а их оружие победители забрали себе. Теперь у повстанцев гио было оружие, много оружия. Вот почему принято говорить, а у историков писать, что межплеменная война пришла в Либерию этим вечером, в канун Рождества 1989 года. Да, война началась 24 декабря 1989 года, ровно за десять лет, день в день, до того, как произошел военный переворот в соседнем государстве, Кот-д– Ивуаре. И с этого дня неприятности у Сэмюэла Доу пошли крещендо, и так продолжалось до самой его смерти (крещендо – это значит, что они нарастали как снежный ком). Да, пошли крещендо, и так было до самой смерти, когда его убили, разрезав на куски. Об этом мы поговорим позже. А сейчас мне некогда. Ньямокоде (паскудство, паскудство)!

Чужаков в ОЛД встречали неласково. Так положено во время межплеменной войны. Оказавшись там, мы произнесли заранее заготовленную речь про Сэмюэла Доу. Мы говорили о его патриотизме и щедрости. О том, сколько добра он сделал всему либерийскому народу. О том, как он всем жертвует ради родины. Они слушали нас долго, внимательно, в благоговейном молчании. А потом попросили сдать оружие. Мы с готовностью отдали все оружие, какое у нас было. Они принесли Библию, Коран и фетиши. И мы торжественно поклялись, что мы не воры, что ни один из нас не вор. Потому что у них и так было достаточно воров, более чем достаточно, они устали от воровства. А затем они посадили нас в тюрьму. Щелк-щелк.

В тюрьмах ОЛД кормили мерзопакостно, а главное, очень скудно (мерзопакостно – значит отвратительно). Первым на плохие условия пожаловался Якуба. Он стал громко вопить: "Я григримен, я делаю самые сильные амулеты от пуль, чтобы пули свистели мимо!" Никто его не услышал. Он заорал громче: "Выпустите меня отсюда! А то я наложу на вас заклятие. Наложу заклятие на всех вас!" Тогда за ним пришли, но он сказал, что не уйдет без меня, и попросил разрешения взять меня с собой.

Нас отвезли в штаб генерала Бакли, Оники Бакли Доу. Генерал Бакли – это была женщина. (Полагалось бы сказать "генеральша". Но, если верить "Ларуссу", генеральша – это только жена генерала, а не сам генерал.) Итак, нас представили Онике Бакли Доу. Генерал Бакли рада была видеть Якубу. У нее уже был свой григримен, заклинатель фетишей. Но он не был мусульманином. Иногда она начинала сомневаться в познаниях и возможностях своего григримена. Но теперь, вместе с Якубой, их будет двое, и это должно пойти ей на пользу.

А меня отправили к маленьким солдатам. Мне показали мой "калаш". У нас был один "калаш" на пятерых, и тот, что достался моей пятерке, был новее того, который был у меня в НПФЛ.

В ОЛД хорошо относились к маленьким солдатам. Мы ели досыта, и притом еще могли заработать доллары, нанимаясь охранниками к золотоискателям. Я решил прикопить немного денег. Не стал весь мой заработок выбрасывать на наркотики, как делали другие дети-солдаты. На скопленные деньги я купил золота и спрятал его в одном из фетишей. Я хотел принести хоть что-нибудь моей тете, когда доберусь до нее. Фафоро (клянусь членом моего отца)!

Генерал Бакли – это была не просто женщина, скажу я вам. Это была женщина редкая, своеобразная, непохожая на других. Она расстреливала всех воров, без каких-либо различий, будь то мужчина или женщина, укради он иголку или быка. Вор – это вор, и все тут, поэтому она расстреливала их всех подряд. Это было справедливо.

Санникели, столица вотчины генерала Бакли, была сплошным воровским притоном. Все воры Республики Либерия сбежались в Санникели. Маленьким солдатам здорово доставалось от воров. Очень часто они засыпали, одурманенные наркотиком, и очень часто просыпались голыми, совершенно голыми. Воры снимали с них все, даже трусы. И они лежали голые рядом со своим "калашом".

В будни воров, пойманных на месте преступления (то есть прилюдно уличенных в краже), заковывали в цепи и сажали в тюрьму. Они могли проголодаться такова человеческая природа. Но что поделаешь, в тюрьмах Бакли задержанные не имели права на еду.

В субботу, в девять утра, задержанных выводили на рыночную площадь, где к этому времени собирались все местные жители. Суд происходил тут же, на площади, при всех. Сначала у задержанного спрашивали, украл он или нет. Если он отвечал "да", то его приговаривали к смерти. Если он отвечал "нет", то его уличали свидетели, и его все равно приговаривали к смерти (уличить – значит убедительно доказать чью-то вину). И в итоге получалось то же самое. Так или иначе, но задержанного приговаривали к смерти. И приговоренных безотлагательно уводили на место казни (безотлагательно – значит сразу, немедленно).