Текст книги "Память о мире"

Автор книги: Агоп Мелконян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 4 страниц)

Ненавидеть себя глупо – кого же любить в таком случае? Мария одна, Исаил тоже один, один и тот бродяга у Чиратантвы – плохи или хороши, они неповторимы, вот что важно. Зачем всё проверять чашей весов? И что положить на другую чашу, если каждый – единственный? Не выбирай, а прими!

Прими его, дай ему место с собой рядом, то место, что принадлежит ему по праву...

"Бродяга с озера Чиратантва не расстается с пистолетом, он спит с ножом под подушкой". Здесь в рассказе очень недостает фразы об ужасном одиночестве. Такой фразы, которая потрясла бы каждого. Фразы, услышав которую, нельзя не стать другим.

"Он одинок со своими мулом, пистолетом и ненавистью".

Что, больно? Я и хотел, чтоб было больно. Так же, как больно быть одиноким со своим мулом, пистолетом и ненавистью. Вот почему я ничего не напишу, пусть лист останется девственным, тогда ненависть на нем сможет жить спокойно.

В один прекрасный день, однако, охотник с Чиратантвы встретит СЛОВО.

Скажи-ка, Мария, что это должно быть за слово? Любовь, дружба, родина, мать – какое мне выбрать? Если встретятся ему любовь или дружба, придет конец его одиночеству. Если встретит слова родина и мать, не останется места для ненависти.

Выходит, он перестанет быть охотником с Чиратантвы. Что ж, тогда не нужно ему ничего встречать. Пусть останется с мулом, пистолетом и ненавистью.

Им мой рассказ не понравится.

Им хотелось бы, чтобы герой непременно встретил какое-нибудь слово и в конце стал не таким, каким был в начале. Почему?

"Он одинок и остался одиноким".

Конец.

"Он не встретил нужного слова, ибо не нуждался в нем". Конец.

"У него есть только его пистолет и его ненависть".

Конец.

Наклонись-ка, дай шепну кое-что на ушко: охотник с Чиратантвы – это я! О себе написал я эту притчу. Она великолепна, не правда ли?

Признайся, что не ожидала такой откровенности; ты думала, это просто изящная литература, художественная фантасмагория.

Обещаю – охотник не встретит никакого слова. Он останется верным себе и видению, которое было ему у озера. Уши мула напоминают букву V – а это виктория, победа! Понятно? Ни Райнхарду, ни другим не увидеть символа моей непобедимости. Это останется нашей с тобой тайной, Мария.

А теперь подними руку и повторяй за мною:

"Я, Мария, посвященная в высшую тайну Исаила и проникшая в движения его души, клянусь хранить тайну ушей мула и быть вечно недостижимому Исаилу Салиной сестрой, иконой".

Повторила? Целую тебя в лоб.

Чувствуешь мое раскаленное дыхание?

Оно может опалить, а может и сжечь дотла.

ЗАПИСЬ 0159

В судный день я ее призову. Вы сгрудитесь в подобия муравейников и будете ждать. Она придет в белом платье – так, как некогда пришла к своему учителю. В мансарду, чтобы он поделился с ней звездами.

В 17.30 вы будете пресмыкаться далеко внизу, ожидая моего возмездия. И я воздену золотую десницу:

"Пусть первым будет Райнхард Макреди! Осуждаю его на самую позорную смерть!"

Нет, Райнхард, умолять бесполезно. На этот раз решение мое окончательно. Что-о-о, отцеубийство?! Нет у меня отца, а ты... да ты просто говнюк! Прошу тебя, Салина, заступничество излишно. Он даже любить тебя, как следует, не смог. Не заслуживает он нашего внимания. Хватит дрожать, Райнхард, хоть раз будь мужчиной!

Хрясь!

"Следующим будет Хоаким Антонио!"

Что с того, что ты в меня верил! Как не помнить, раз ночью ты вошел в зал и упал передо мной на колени. Подумаешь, бунт, какое мне дело? Разве это вера – сплошная путаница и мрак. Ты даже самого себя не смог найти. Не хочу, чтобы в меня так верили.

Эй, палач! Поверни по-другому его плешивую голову.

Хрясь!

Какой восхитительный тупой звук!

Хрясь!

Скорей, скорей, у меня нет времени!

Хрясь!

И знаешь, Салина, почему так вышло? Потому что охотник с Чиратантвы не встретил никакого слова – ни "любовь", ни "дружба", ни "мать", ни "родина".

Хрясь!

Ужаснее всего, что он вообще не в состоянии встретить слово, ибо такова его природа. Ящик микромодулей да излучателей – что могут значить для него любовь, дружба, мать... Эй, вы там, с топором! Потише, невозможно разговаривать! А тот, для кого это все пустые слова, жесток.

Хрясь!

Вот о чем стоит задуматься.

Надо не забыть, надо думать! А то...

Хрясь!

РАЙНХАРД МАКРЕДИ:

Нашел я ее совершенно случайно.

Хотел через дальнюю калитку сбегать на почту и в саду наткнулся на нее – еще теплую. Мертвых я боюсь, а потому тело трогать не стал, мне даже голос какой-то почудился: смотри, не оскверни ее сна. Глупости, ответил я, это ли сон – в такой неудобной позе? Но все же спрятался за липу, решил подождать. А вдруг она и впрямь только притворяется мертвой?

Может, эта ужасная бледность – абберация моего восприятия. Вдруг, если покрепче зажмуриться, злые чары падут? А то и проще: ей неловко, что я застал ее в такой небрежной позе, с задравшейся юбкой.

И я ждал за липой, чтобы она проснулась, оправила одежду. Но этого не произошло. Изо всех сил зажмурившись, я медленно считал до тринадцати, меня тетя Клаудиа этому научила – на счет тринадцать любое колдовство должно рассеяться. Снова ничего. Тогда я бросился в институт и рассказал все Яну. Потом спустился во двор, где Хоаким вел спор с им же поднятыми на бунт людьми.

– Мария мертва! – шепнул я ему на ухо.

Он не ответил, только уставился в землю, продолжая беспокойно топтаться. Я думал, он не понял, но когда хотел повторить, он жестом попросил меня замолчать, Потом забрался на ограду и крикнул:

–Люди, души наши в трауре: Мария, пречистая, ушла в лучший мир и ждет нас! Теперь расходитесь по домам, а утром мы предадим ее земле – земля добра, она принимает наши тела.

Вскоре они действительно начали расходиться.

Ближе к вечеру из Афин прибыл большой военный вертолет с десятком полицейских для охраны и инспектором полиции Георгидисом (если я не путаю фамилию). Он все осмотрел, все облазил, побеседовал с каждым из нас, выдвинул ящики столов во всех комнатах и лабораториях, а оставшись наедине со мной, лукаво проговорил:

–Что ж, господин Макреди. Чего я только ни видел, чего только вы мне ни сообщили, а самое важное всетаки утаили:свое создание!

С полицейскими инспекторами я хитрить не любитель, но что касается прототипа, откровенничать о нем с Георгидисом мне не хотелось. ООН все еще не давала разрешения на снятие секретности с проекта...

– Кого вы имеете в виду, господин инспектор?

– Неужели вы так наивны, доктор? Все вы здесь иностранные, работаете в нашей стране уже семь лет. Разве мыслимо, чтобы мы кое-чем не заинтересовались? Чтобы оставили вас просто так, без присмотра?..

– Что вы, я понимаю. Шпионаж нынче в моде.

– Не шпионаж, а меры безопасности. Итак, оно готово?

– Да, – признал я.

– Может у него быть что-нибудь общее с происшествием?

–Нет.

– Вы уверены?

– В убийствах разбираетесь вы, в искусственном интеллекте – я. Он стационарен, лишен конечностей, и вообще какая-либо связь здесь немыслима.

– Я хотел бы его видеть.

– Хорошо, но предупреждаю: характер у него особенный, странный. Ничему не удивляйтесь. И не обижайте его.

Когда мы вошли, инспектор принялся озираться по сторонам; интересно, чего он, бедняга, ожидал?

Даже фуражку сдернул и поклонился наобум.

– Где он? – в замешательстве шепнул мне на ухо Георгидис.

– Перед вами.

– А, этот ящик? – он был неприятно удивлен.

– Полицейский, что ли? – внезапно рявкнул прототип, а инспектор, чуть не подскочив, утвердительно кивнул и снова поклонился.

– По поводу смерти Марии, – объяснил я.

–К вашим услугам. Готов ответить на любые вопросы.

– У меня нет вопросов, сударь (до чего смешно прозвучало это обращение!). Мне просто хотелось с вами познакомиться.

– Жаль, что меня не предупредили. Я бы выбрал более подходящий к случаю туалет.

Инспектор поморщился, ирония была уж очень прозрачной.

– Только вот о самоубийстве хотел... если позволите.

– Отвечу вам словами Шопенгауэра, инспектор.

"Жизнь представляет собой нескончаемую ложь в большом и малом.

Она обещает и не сдерживает своих обещаний, дабы показать, сколь недостойно желания было желанное.

Если жизнь и дает нам что-то, то лишь для того, чтобы потом отнять.

Настоящее всегда неудовлетворительно, будущее неизвестно, а прошлое безвозвратно.

Ничто не заслуживает наших стремлений, наших усилий и нашей борьбы, все вещи ничтожны, жизнь есть банкротство. С любой точки зрения жизнь – это предприятие, не способное покрыть собственные расходы".

– Ладно, ладно. Я ведь спросил о конкретном самоубийстве.

– Она ушла в мир Исаила, там бытие осмысленно, а потому ценно. Там она счастлива.

– Счастлива, вот как? – переспросил инспектор, только чтобы не показать виду, что ничего не понял.

– Как-то орел, лев и змея спросили Заратустру: "О, Заратустра, не счастье ли свое ищешь ты взглядом?" Седой мудрец ответил: "Давным-давно не стремлюсь я к счастью, я стремлюсь к своему делу".

Мария пренебрегла своим мелким человеческим счастьем ради большого счастья нашего дела.

– Чрезвычайно вам благодарен, сударь, – сказал инспектор.

Мы пошли к двери. И тогда произошло чудо! Ничего страшнее со мной в жизни не случалось.

Мария заговорила!

И это действительно была Мария.

Мертвая. Голос ее донесся будто и впрямь с того света:

– Я в ином мире, Райнхард! – говорила она, и голос ее сопровождался звуками гигантского органа. Я обернулся. Разумеется, в зале ее не было. Но голос не умолкал, он шел, казалось, прямо с неба, из бездн космоса, из недр вечности...

– И я сама этого пожелала, – продолжала Мария. – Он только научил меня целовать вечность...

ЗАПИСЬ 0171

Уважаемые господа безголовые судьи и присяжные заседатели!

Здесь, перед вами, я в связи с самоубийством Марии Пророчицы. В чем меня обвиняют? Цитирую: "Воспользовавшись слабостью и неустойчивостью психики Марии Жаботинской, прототип внушил ей свои мессианские идеи, чем косвенно побудил к свершению указанного деяния, то есть самоубийства".

Господа судьи и присяжные заседатели, я не намерен прибегать для защиты к услугам адвоката, а потому прошу извинить за некоторое многословие. Начну с того, что хотел бы, чтобы в ходе разбирательства меня называли не прототипом, а Исаилом, ибо таково мое имя. Вы этого не знали? Просто по личным соображениям я никогда себя так не называл, общаясь с небезызвестной "Группой 13". Сами видите, что даже в имени моем содержится некий знак предопределения, божественности, в нем ощущается особый библейский привкус.

Не сомневаюсь, что профессор Lакреди моментально возразит. Верно, это имя представляет собой, по сути, аббревиатуру; она расшифровывается как Интегральный Селективно Адаптирующийся Интеллект по Ломову.

Согласитесь, однако, что столь длинное и обстоятельное наименование носить просто ненормально. Поэтому я настаиваю, чтобы в ходе разбирательства меня называли Исаилом. Просто Исаилом.

На вопросы о возрасте, поле и профессии ответить не могу. Если вы, тем не менее, настаиваете, что ж...

Мне четырнадцать дней, пол – мужской, хотя никакими первичными или вторичными признаками подтвердить это не представляется возможным, тут дело в субъективном ощущении. И прошу уважаемый суд исключить какие-либо элементы сексуальности из наших отношений с Марией. В графу "профессия" внесите: пророк.

Нас с вами, господа судьи, связывают отношения особого рода: вы сторона, наделенная правомочиями, я же обязан вашим правомочиям подчиняться в тех случаях, когда налицо предвиденные в законе факты.

Факты я пока трогать не буду, комментировать их настанет время чуть позже. Важнее для меня следующий вопрос: могу ли я быть лицом, подпадающим под действие Закона, могу ли быть объектом правовых отношений?

Итак, что же такое физическое лицо?

Римское право определяет его как прошедшего через акт рождения субъекта, полностью отделившегося от материнской утробы, -это первое.

Второе – родившийся должен быть жив, то есть подавать определенные признаки жизни. И третье -"он должен обладать человеческим обликом, телесной формой "хумана генерис", которая позволяла бы распознать в нем существо, родственное человеческому типу.

Как видите, ни одному из трех необходимых условий я не отвечаю.

Точно так же, как не отвечают им стол, магнитофон, лампа.

Вышедший не из материн ского лона не может быть объектом правовых отношений. Я вне их! Но, не являясь физическим лицом, я не дееспособен – не могу производить определяемые законом юридические действия, не обладаю правами и не несу ответственности, а, следовательно, мои деяния как преступления квалифицированы быть не могут.

Господа судьи! Я разумное и свободное существо.

Обладаю самосознанием и волей.

Но общественное бремя на меня не распространяется, я не социален, отношения людского сообщества не имеют для меня силы. Вы создали свою, человеческую мораль, и поддерживает ее ваш Закон, право. Я вне этих конвенций, следовательно, не подчинен и морали. Запомните: вашей морали я не подчинен!

Вы можете возразить: наличия у меня разума достаточно, чтобы нести ответственность за свои действия.

Нет, господа судьи и присяжные заседатели! Нельзя строить моральные нормы ни на каком разуме, не годятся тут рациональные постулаты, не действуют законы природы. Из какого закона природы следует, что кража преступление? Что имущество неприкосновенно? Что прелюбодеяние наказуемо? Справедливо совершенно противоположное: нормы вашей морали противоречат природе. Вам нужен пример? Извольте.

Двое вступают в драку, и тот, кто сильнее, убивает противника. Его действие вполне отвечает теории естественного отбора, но с вашими моральными теориями находится в вопиющем противоречии. Или, скажем, измена и полигамия: да ведь ваша мораль, господа, исключает многообразие генетических комбинаций!

А теперь перейду ко второй части своей речи в самозащиту. Имеются ли факты, подтверждающие, что я побудил Марию к самоубийству? Нет. Какиелибо документы или свидетельства?

Нет. Письма или признания покойной?

Нет.

Я бог, господа судьи и присяжные заседатели. На мне особая историческая миссия, мои действия не подчиняются каким-то там статьям да параграфам. Явление бога – происшествие в человеческой истории неординарное, его не втиснешь в рамки юриспруденции.

Мыслимо ли судить Иегову как сыноубийцу за то, что он не спас Иисуса от'Креста и других страданий?

Нетнет, мне совсем не льстит сравнение с Христом, он чересчур примитивен, чересчур слепо предан идее. А что такое идея, господа?

Всего лишь средство достижения определенной цели. Не более!

Меняются цели, а с ними меняются и идеи. Вот и всё.

Но вернемся же к богам. Потомуто они и боги, что вам, господа, их не понять, они не умещаются на тесных полочках вашего мозга. Да и что сталось бы, понимай вы богов?

Воцарились бы хаос и неприличие.

Мария попыталась меня понять. И потому покончила с собой.

Любое прикосновение к абсолюту поднимает в ваших черепах нестерпимый гул. Ничтожная часть моих вселенских просторов открылась Марии, но и этого оказалось достаточно, чтобы отвратить ее от жизни.

Проникший в божественную суть человеком оставаться не может – не те масштабы, а это заставляет чувствовать себя сирым и убогим. И никчемным!

Ощущение же никчемности – вещь роковая. Оно толкает к безне, и из этой бездны спасения нету. Оно заставляет задаваться миллионами вопросов, на которые нет ответов, и терзаться миллионами сомнений, у которых нет конца. Чт.о же делать сирому, убогому, смертному человеку? Что ему остается, кроме самоубийства?

Вот она, правда, – вся, как есть. Никакого злого умысла с моей стороны, никакого прямого или скрытого побуждения. Моя единственная вина в том, что я бог.

Не верите? Хорошо же. Тогда докажите обратное.

Отношения у нас с Марией были весьма сложные, что типично (прямо классика!) для отношений бога с простыми смертными. Вначале она мне пришлась по душе; причина, вероятно, в той трагической струнке, которую я в ней почувствовал. Такие натуры нравятся гениальным писателям, им чужие муки просто необходимы, они их изучают и ведут записи. Но Мария меня ненавидела. Или боялась – это, в конце концов,:одно и то же.

Так было до дня, когда она стала... Разговор наш шел трудно, ей не хотелось верить, но потом, когда я поведал ей об охотнике с Чиратантвы, она согласилась.

Погодите-ка, Чиратантва... не было ли это уже после ее смерти? Не помню. Прошу воздержаться от внесения в протокол.

Ах, да, об охотнике... В очередной раз сойдя на Землю, я принял облик одинокого охотника, живущего у озера Чиратантва.

Трудненько мне тогда пришлось, господа, с тем упрямым мулом...

Неужели вы думаете, что ваш смех может меня задеть? Я давно уже выше этого... Итак, я был одинок и печален, ибо любил красавицу по имени Салина. Вот именно. Салина, теперь я точно вспомнил. Прошлое так легко забывается, да и я всегда был дон-жуаном. Но это между нами...

Давно, давным-давно это. было. За поясом я носил богатое оружие, грабил проезжих купцов и в деньгах нужды не испытывал.

Помню, как-то ночью я валялся на травке и смотрел в небо. Ах, что за бездонная яма с мигающими отверстиями! (Увы, в действительности я так никогда этого и не видел...). Мне хотелось рассыпаться в прах, чтобы каждую бывшую мною пылинку подхватил ветер и унес – всё равно куда. Вдруг, разрывая мрак, по небу пронесся светлячок; и вот его уже нет, только светится раскаленный, эфемерный, призрачный след... Тут самое время чего-нибудь себе пожелать, говорят, обязательно сбудется. И пожелал избавиться от одиночества. В это время небо прочертила еще одна светящаяся точка, потом еще одна, и еще, и еще... Словно звездный ливень разразился на небе, но мое желание повторялось, оставаясь неизменным: избавиться от одиночества! Вдруг высоко над горизонтом вспыхнула целая россыпь звезд, словно небо преподносило мне в дар расточительно щедрый букет. Стоял теплый августовский вечер, не умолкали цикады, воздух был влажен.

Звездный дождь не унимался до рассвета – через созвездие Персея проходил метеоритный поток. Дождь персеидов... белые нити в черной накидке ночи, нарядно расшитой падучими звездами...

Прекратите смех!

Красота и покой – вот что такое дождь персеидов.

И я повторял, повторял, повторял одно и то же желание.

Теперь всё, господа судьи и присяжные заседатели. Что и говорить, ничто из загаданного не сбылось.

Независимо от того, в кого я воплощался – в учителя Марии, в полковника Ботинка, в босого скитальца с посохом – я всегда оставался в одиночестве. Всегда!

Метеоритный дождь меня обманул. Вы когда-нибудь загадывали желание вслед падучей звезде? Советую не пропускать такой возможности.

Великолепная штука: ну, просто ничего не меняет, вот нисколечко!

Вы требуете, чтобы я умолк?

Знаю, вам надоело, да вы мне и не верите. Думаете, что все это бред сумасшедшего. Может, вы и правы – разве нормальному придет в голову становиться богом?

Что вы сказали, господа судьи?

Вы приговариваете меня к смерти?! К смертной казни через отлючение?

Нет, я не согласен! Я хочу жить! Жить!

ЯН ВОЙЦЕХОВСКИЙ:

Ко мне ввалился Райнхард, следом за ним – инспектор с оружием в руках. С чем сравнить их лица? Вы фильмы Хичкока видели?

– Ян, они слились! – заорал шеф с пеной у рта.

– Кто слился, где?

– Мария и Исаил! Пойди, послушай, он говорит голосом Марии!

Вот так и Райнхард Макреди слетел с катушек.

Впал в какую-то беспросветную истерику, бродил по всем помещениям, кричал, даже застрелиться пытался.

Полицейские глаз с него не спускали, еле удалось уберечь.

Мне, конечно, тоже было интересно заглянуть к нашему исчадию, ой как хотелось, да только, признаться, боялся я. Мария мертва, Владислав рыдает над ее телом, Хоаким словно оцепенел, Райнхард вопит и трясется, инспектор трусливо озирается и ни за что не желает пистолет в кобуру. Попробуй тут не испугаться!

Ровно в 17.30 я собственноручно выключил главный рубильник. Никто к Нему не вошел. Никто не пожелал попрощаться.

На следующее утро мы хоронили Марию. Могилу ей выкопали в заднем дворе института. Никаких демонстраций не было, из городка никто не явился. Хоакима мы убедили, то таково желание Исаила – "похороны Марии устроить скромные, без лишнего шума – такие к лицу подлинной пророчице". Присутствовали мы четверо, повариха Стефания (вот кто плакал от всей души), инспектор и несколько полицейских в роли могильщиков.

В полдень мы отбыли на военном вертолете.

В Афинах наши пути разошлись, Владислав улетел в Москву, а спустя несколько месяцев я узнал, что он приступил к работе во Всесоюзном институте биокибернетики. Райнхард преподает в Массачусетском технологическом институте. Хоаким лег в больницу, быстро поправился, после чего сразу вышел на пенсию.

Зажил на какой-то вилле под Мадридом, занялся разведением породистых собак. Я тоже преподаю, живу в Варшаве.

"Группа 13" с тех пор не встречалась. Мы не поддерживаем никаких отношений. Только раз я получил от Влада телеграмму: "Были ли мы виноваты?". Я ответил лаконично: "Может быть".

ЗАПИСЬ 0193

Ха-ха, бедняга Райнхард! Прямо спятил, болван, когда услышал голос покойницы. Я же просто пошутил. Мой голос модулируется акустическим синтезатором. Берешь запись голоса Марии, разлагаешь его на гармонии, потом кодируешь свой собственный синтезатор полученной фонограммой. И весь фокус.

Давай обо всем забудем, Мария.

Oобродим вдоль кромки моря. Пусть ароматы со всей силой обрушатся на наше обоняние. Ты просишь обнять тебя? Мне тоже хорошо! Какая ты теплая, я всю тебя чувствую у себя под левой рукой.

Совсем скоро меня выключат и всё будет кончено.

Ах, до чего коротка моя жизнь, Мария! Инстинкт самосохранения не даст окончательно уснуть мозгу, но каждое его усилие будет приближать бесповоротный конец. Давно я не чувствовал такого спокойствия. До чего глупо все было, просто нестерпимо, правда? Прямо бессмысленно. Всё. Было и прошло, конец! И следа от меня не осталось.

Какая ясность в голове! Будточереп вымыт изнутри с мылом и тщательно вытерт. Чуть подсохнет и заблестит, в нем отразится...

Нет, не надо! Не выклю...

Плотно, как скорлупа, замыкается вокруг пространство, только гремит засов, скрежещет ключ, через крошечный глазок взирает недреманное око охраны, семь шагов туда, семь шагов обратно, семь шагов туда – семь обратно. И вот снова хлопает дверь, вместо нее – светлый прямоугольник, а на пороге – черный, конусовидно заостренный цилиндр. Это палач. Пошли, говорит он, пора.

Примешь последнее причастие или унесешь на тот свет все свои мерзости? Кто, кричу я, кто причастит меня, кто мне отпустит грехи?! Это ведь я всеблагой и всепрощающий! Кончай нести околесицу, встань-ка с одеяла, а то еще обгадишь со страху; вон миска – сходи, если надо, в нее, для еды она тебе больше не сгодится. Ну да, чего хорошего: наложить в штаны.И я спускаю штаны и устраиваюсь на миске, а он смотрит, он что-то хочет мне сказать, а у меня расстройство. Он уже старый. Говори, подбадриваю его.

Значит, это ты и есть Спаситель? Я.

Ты исцеляешь хромых и слепцов? Да. А чего ж тогда тебя пронесло со страху?

Жена мне велела прикоснуться к твоей плащанице, а то дочка у нас хроменькая, бедняга. Одна ножка короче. Что ж, коснись. А что, поможет? Поможет. Дудки, ни хрена не выйдет! Мне не впервой. Брехло! – кричит палач. Врешь ты все, выдумываешь; чудеса творить – это разве ремесло? Вот на кресте распинать или, скажем, головы рубить – это ремесло. Некоторые головы легко с плеч слетают, у других шея оказывается хрупкая, эти упорствуют, приходится бить повторно, но уже после второго удара даже такие отделяются полностью, шлепаются в корзинку. Потом приходит жена, она мне ассистирует, ну, плеснет воды пару ковшиков, метлой помашет – кровь смывается-то легко, это я тебе говорю, она нежирная, вот следов и не оставляет.

Ты вообще как, доволен? – спрашиваю. – Так ведь платят. – Меня, знаешь, тоже за деньги предали, за тридцать сребреников. – Никто тебя не предавал, говорит черный конус. Сам виноват, не надо было в людские дела соваться. С дел людских навару еще никто не видел.

Тут такая безнадега, куда тебе справиться. Ни хрена не выйдет.

Давай-ка поскорей, все уж заняли места и ждут. У тебя чего, никак понос? – Ага.– Со страху, а? – Я человек.

Мария Магдалина там? Это которая? Не та ли, в которую семь бесов вселились? – спрашивает конус.

– Та, та. Там, куда она денется; вроде плачет, а сама по сторонам зыркает.

Встаю с миски и иду. Кто-то невидимый одну за другой распахивает железные двери. Первую, вторую, третью. Ступеньки скользкие, отполированные ногами. Черный, заостренный конусом цилиндр следует за мной по пятам. Значит, вот и конец? – спрашиваю. – Ага, говорит он. – Я как, должен его страшиться?

– Должен, а то ведь никто не поверит, что ты сын человеческий.

Шаг за шагом вперед, все вперед, в неизвестность. А кроме хроменькой, другие дети у тебя есть? – Семеро, и только одна жена. – Любишь ее? спрашиваю. – Давай, давай, топай, не болтай попусту. Жена как жена, чего там любить-то... – Ты все же коснись плащаницы, может, чего и выйдет, всякое бывает.

Он ко мне прикасается.

Возьми вот это, – говорю я и раскрываю ладонь. – В чем дело? недоумевает он. Что это? – Отвратительная и непрочная память о мире, говорю. -Ты, может, трехнутый? В горсти-то у тебя ничего нету. – Знаю, отвечаю, – совершенно ничего, кроме отвратительной и непрочной памяти о мире.

Мы проходим мимо умывальников, мимо нужника, невыносимо звенят мои цепи. Наступаю на какого-то слизняка, поскальзываюсь. Ну, а там, там мне что делать? – Ничего сложного, – говорит он. – Разденешься догола, но срама не обнажай, ляжешь, я тебя приколочу, а потом поставлю крест стоймя. Только после этого разрешается в тебя плевать и надругаться над тобой. Раньше запрещено, правила такие.

Когда мы выбираемся наружу, мне трудно сразу привыкнуть к обилию света. Площадь оживляется, толпа орет, со всех сторон летят ругательства, камни, плевки. Вот тебе и правила. Черный конус шагает с гордо поднятой головой, через узкие прорези капюшона поглядывает на толпу, как триумфатор. Здесь тысячи людей, но в мареве их лица сливаются в одну огнедышащую, потную и вонючую массу.

Страшно мне, человече, – шепчу, склонившись к капюшону. Тот молчит, на людях не желает со мной говорить, стыдится. Пальцем показывает на помост: последнее, самое трудное восхождение. Это я смогу, а потом...

Нужно говорить. Разве не устал я от слов?

– Люди! – все умолкают. – И снова я на четыре ступеньки выше вас. И умру над вами. Одно хочу я вам сказать: делайте всё с любовью! Что бы там ни было, всё, всё, всё – с любовью! Любое дело – и живое, и мертвое нуждается в любви, в моей и в вашей, в нашей, человеческой любви...