Текст книги "Повстанчик"

Автор книги: Агния Сенч

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Куча солдат окружила зрелище. Гогочут, зубы скалят, а мальчуган, как испуганный зверь, озирается.

– Ты что продавать нес, парнюга, ягоды-то? – пытает сердобольный поручик.

– Ага-а, – плаксиво тянет парнишка.

– Где ты живешь?

– Здеся, на станции.

– Родители есть?

– Не-ету-у! Красны сволочи тятьку убили, мать померла. Я Фомка, Бычкова Ивана сын.

– Ну, вот возьми гривенник за свои ягоды.

– Мне не надо денег, мне хлебушка бы. Я двои суток не ел. Ы-ы-ы.

Снова слезы.

– Отведите его на кухню, пусть Рублев накормит его досыта.

Повели молодчика. Накормили. Повеселел мальчишка, а лицо все такое же глупое, чумазо-сопливое. Даже сердобольный поручик, сплюнув, сказал.

– Бр-р! И бывают же типы. Размазня сопливая. Недаром и ягоды рассыпал.

Солдаты от скуки занялись было шутить с чумазым, но он оказался настолько глуп, что не понимал никаких шуток. Бросили его и к вечеру все позабыли о нем.

А мальчишка то кусок жадно уплетает, швыркая носом, то дрыхнет под скамьей у вокзала.

Вечером сбегал в забоку[4]4
  Забока – по-сибирски остаток леса, состоящий из берез, осин, топольника и различных кустов.


[Закрыть], наломал там прутьев и давай разные дудочки да «пикульки» строить.

Пройдет мимо какой-либо полусонный от жары солдат и внимания не обратит на тупого сопляка. Выждал сопляк, когда разморенные от пекла солдаты ушли в озерко купаться, а часть оставшихся в изнеможении дремала, заскочил в вагон с кучей прутьев, – видит винтовки в беспорядке валяются, Схватил он сразу три винтовки, окутал прутьями и – стрелой из вагона.

За пустыми вагонами ни души кругом. До забоки рукой подать. Отомчал винтовки в забоку и опять, как ни в чем не бывало, сидит дудочки делает да неуклюжие корзинки плетет.

С вечера раньше всех на открытом воздухе захрапел, поужинав в походной кухне. Лежит, жалко скорчившись, под рваным понитком.

Лишь только наступила ночь, гостенек исчез в темноте, оставив на память белякам пониток, чирки да котелок. Ненадолго, мол, куда-то отлучился, а сам – в забоку. схватил там драгоценную ношу и – тягу. Знал все обходы, миновал посты. Часто с отцом он на станцию раньше пассажиров возил, а то и один ездил. Куда и сопли делись, да походка утиная, неуклюжая. Бежит, как олень, глаза в темноте звездами сияют, щеки румянцем пышут.

– Эй вы, воины! – крикнул запыхавшийся от радостного бега Ларька, примчавшись в родной стан. – Смотрите, что я вам припер. Грохнул на землю винтовки и сам растянулся устало тут же рядом.

Рассказал о своем похожденье.

И бранили, и корили «бродягу» старые повстанцы, но когда ребята за винтовки «на ура» его подняли, они засмеялись да по плечу Ларьку хлопать начали.

– А котелок где? – пошутил Пахомыч.

– Белякам на память оставил – уморительно козырнув, ответил Ларька.

Заржали смехом повстанцы.

– Зачем ты оставил-то его? – спрашивают.

– А затем, чтоб не догадались, что совсем убрел.

– Ведь и успел же себе в деревне «кустюм» добыть.

– Он, брат, успеет все.

А Ларька уж вьюном вертится, в обозе хозяйство свое в порядок приводит.

IX

– Ребяты! А што я знаю… Ведь я Антошку Чебакова там, у беляков, видел. Теперь только мне бельхнуло в голову.

– Да ну?!. Наш камышевский Антошка Демушкин? – встрепенулись камышенцы.

– Он самый, провались я скрозь тары. А сам он вроде скушной какой, однако, воевать ему неохота с беляшами.

Поговорили еще и спать легли. На утро хвать, а Ларьку снова, как ветром, смело.

На станции Н. снова появился сопляк на этот раз с мешком кусков за плечами и глупо улыбающейся рожей.

– Ребята, сопляк-то наш опять обратился. Эй ты, как тебя, Фомка! Ты где был?

Окружили солдаты «Фомку» тормошат, а «Фомка»:

– Где-е… Милостинку собирал, во-от где-е. Ишь, сколь насобирал.

Фомка встряхивает куски и жадно ест, а сам думает:

– Винтовок и не хватились, однако, видно, много агличанка дала им, как дрова валяются.

Хватился «Фомка» понитка, чирков да котелка и громко заплакал.

– Да никто их у тебя не возьмет, чего рюмишь?

Указали где: под скамьей у вокзала лежат. Видно, какой-нибудь деревенский же Фомка, безусый солдатик, жалея парнишку-нищенку, прибрал его пожитки.

Обрадовался Фомка, загыгыкал, как дурачок. а как солдаты отвернулись, он давай глазами шарить Антоху Чебакова. Нашел-таки, но подойти к нему сналету боялся. Стал время выжидать. Видать, что томятся тут солдаты молодые, шушукаются порою с оглядкой, ну, а кто знает, возьмешь да и наскочишь враз. Лучше погодить малость, оглядеться.

На другой день подошел момент поймать Антоху наедине – лучше некуда. Понес Антоха помои далеко в сторону, а Ларька тут и был – Дай, дяденька, подсоблю! – Несут помои, а Фомка нарочно шаг замедляет. Заглянул он Антону в лицо, и говорит тихонько:

– Антош, неуж ты меня не признал? Ведь я – Ларька Веткин, из Камышей, Гурьяна Васильича сын.

Глянул на него Антон и чуть помой не пролил.

– Цыть ты!.. Молчи… Не видишь разе? Опосля лучче. Зачем ты попал-то сюда? – испуганно бормочет Антон.

– По шибко большому делу. Сказать мне тебе надо че-то по тайности.

– Ну, ладно… Опосле как-нибудь… Опасно тут. – А у самого руки трясутся, помоями сапоги себе облил.

– Бежал бы ты лучче, домой, а то…

– Нет, пока ответу не дашь, не пойду.

– Ладно… Подвернется случай, подойду я к тебе, только ты не оглядывайся в то время по сторонам, штоб не заметил никто…

– Я ты не выдашь меня. Антош? – усомнился Ларька.

– Вот этот бякнул. Да с какого квасу-то? Ты только сам виду не подавай, что знакомый.

– Ну и стерва сопливая! – ворчит Антон, неся обратно пустой ушат.

– Чего ты его?..

– Да как же, все сапоги, культяпый, помоями облил, – кивает Антон на «Фомку». – Ни на што, видно, сдела-то нет. Пособил тоже, спасибо.

Солдаты хохочут, подтрунивая над «Фомкой».

Сидит как-то «Фомка» да в носу ковыряет, а Антон тут же рядом винтовку разобравши чистит. «Фомка» боязливо пальцем к винтовке притрагивается.

– Ты не гляди по сторонам… – тихонько упрашивает Антон, – так неприметно будет. Сказывай чё хотел-то… Как ты попал сюда, к волкам-то этим?

– А так и попал, что нароком к тебе пришел я. Мы у «Тоненького мостка» на речке Дергачихе стоим. Яшка, товарищ твой, тута, в отрядах хрестьянских, и тятя наш тута, и Васька Набоков, и Кузьма Грохолев, и Конев. Да много наших камышан. Из Верзиловки, из Еловки, из Карбазовой много. И ребята, и мужики стары есть. Неуж ты за Колчака стоишь, убивать нас станешь… Бонбы в нас метать? Пойдем к нам, Антоша!

– Тише ты ради Христа, Ларивон… – лепечет Антон и нарочно винтовкой гремит.

А солдаты, издали глядя на них, смеются – вот связался чорт с младеном. Нос ему, Чебаков, не прищеми растяпе-то.

– Он уж мне до зла горя надоел, – кричит Антон в ответ солдатам, а сам снова тихонько Ларьке:

– Долго стоять на Дергачихе?

– Нет, подадимся скоро. Айда покуль, а то наши говорят, душа винтом, а разгромим золотопогонников.

– Ох, боязно сразу-то.

– Я ты смеляе, вот и все. Товаришшев бежать приговори.

– Знамо, один не побегу.

– Винтовок с патронами захватите, а то у нас одни «пикульки», винтовок мало.

– Ну, ладно… А ты домой улепетывай скорее. У нас хоть и не шибко теперь… Все в расстрой пошло, ну да хто его знат?

– А ты, Антоша, пошли меня в деревню за табаком, да шибче зреви, чтоб все слышали, а то я как уйду.

Так и сделали. «Фомка» ушел «за табаком».

Дня через три после ухода «Фомки» от беляков на станции произошел крупный бой. Беляки были врасплох захвачены подошедшими повстанческими отрядами. Урона было много с той и с другой стороны.

* * *

В одну из боевых ночей в отряд Пахомыча явилось целых семнадцать человек из беляцкого стана. Сами сдались да еще и винтовок да ружейных припасов с собой приперли.

Подарок этот сделал Ларька: беглецов привел Антон Чебаков.

А тут слух прошел, что с гор идет большой пребольшой партизанский отряд с хорошим вооружением и даже пулеметом.

Радости у повстанцев было не есть конца.

X

Война клонилась к концу. Победа за победой кружили партизанам головы. Слышно было – навстречу шли красные российские войска. Но где война, там беда. Накоплялись раненые, больные, хоронились наспех убитые. Без урона не было.

Беда эта пришла и к Веткиным: злая беляцкая пуля скосила на смерть Яшу.

Отец не плакал, только скрипел зубами, а Ларька дня два рыдал, почти не переставая. Но время было горячее и тосковать не приходилось. Колчаковцев все гнали и гнали. Успехи росли.

Становилось холодно. Случалось что легко одетые, молодые партизаны, лежа ночью под телегой и прижимаясь друг к другу в желании согреться, плакали, как дети, но это был момент. На утро они снова становились бойцами, если только не схватывали тиф. Ларьку одели тепло.

Убитые, раненые, тифозные мелькали перед глазами Ларьки, как картины. Сменялась обстановка – как в тяжелом сне это все было. Повстанцы имели усталый, измученный вид. Многих недосчитывались, многих сдали в больницу на долгое излечение. Приглядевшись к лицам отца и Пахомыча, Ларька заметил, что у обоих у них лица как бы подернулись серой паутиной, а глаза глубоко запали. К тому же Пахомыч был немного ранен.

Однажды вечером, после особенно шумных дней, когда была отправка больных и раненых, партизанам представилась необычайная для них картина: Ларька, притихший, сидел у костра и, подперев щеку, глубоко-глубоко задумался. Притихли и повстанцы, переглядываясь друг с другом. Вдруг они заметили, как по смуглой щеке Ларьки стекла крупная слеза. Партизаны зашептались.

– Тятя, а после этой войны будет еще война? – спросил Ларька у отца каким-то не своим, придушенным голосом.

– Когда, сынок, закрепим окончательно свободу, тогда конец войне, а пока что, будем воевать. Ежели волков жалеть, не бить, то и по дрова в лес нельзя будет ездить.

– Вот дырка на лбу мне спокою не дает.

– Какая там еще дырка?

– Фрола Дубяшина убитого повезли… А… на лбу у него дырка от пули. Руки, видно, попал он в канаву какую, по локоть грязные, как в перчатках, и пальцы скрючились… Я… дырка-то на лбу темная-темная…

– Ну, и что же, – вмешался Пахомыч. – Мало ты их, этих дырок, видел?..

– Много видел, а вот Фрола забыть не могу. Матрена-то его хлопотливая такая, на задах они у нас живут в Камышах. Поди говорит – «Где-то Фрол мой воюет». Ждет, а он ровно бы совсем ничей лежит весь в грязи и черви его с'едят.

– Домой тебе надо на отдых, парень, вот что, – строго сказал Пахомыч. – Нервы тут и не ребячьи не выдержат. Сплоховали мы тогда, что не отвязались от тебя, как ехать.

Как всполохнется Ларька, как вскочит: куда и грусть делась?

– Не отвязались… Ишь ты какой, дяденька! А любил ты в омшаннике сохраниться да организацию вести? Чё в те поры не отвязался от меня?

А у самого глаза загорелись и смуглее щеки заревом вспыхнули. Обозлился парень.

– Ну-ну-ну! Ты уж и попрекать. Я, ведь, к слову это молвил, – не рад сделался Пахомыч.

– Не попрекать, а я к тому говорю, что раз я на то пошел, так не сидеть же мне на печке. Там после нашего ухода сколь раз в Камышах да в Верзиловке беляки-то стояли да безобразили. Вам надо было, чтоб задрали они, либо прикантарили. Велика штука в Верзиловку от‘ехать. Какой-нибудь Малухин за ручку бы подвел меня к белякам-то, у него жалости, как у волка.

– Парень правильно говорит, – вмешался Евдоким Конев, старый повстанец из Верзиловки. – Не погибать же ему было там. Малухин, говорят, ведро самосядки выставлял белякам на угощение да обиды все свои от красных произносил. А парнишка што? Он не шалопай какой-нибудь, окромя пользы нам от него нет… А если Фрола он пожалел, так и у мухи сердце есть. Мы. бородачи, да вот тута у нас порой кипмя-кипит.

Конев, вздохнув, указал на сердце. Все притихли, вероятно, у всех думка убежала домой, где их семьи, такие же остались Ларьки, – Машутки да Лушанки.

Весь вечер повстанцы были ласковы с Ларькой, словно виноватыми себя перед ним чувствовали за те ужасы бойни, которые заставили плакать храброго, горячего мальчика.

* * *

Залетали белые мухи серьезно, не в шутку. Ударили морозы. Ларька пожаловался отцу, что голова у него что-то болит. Разгорелись у парня и щеки и уши.

– Спать все хочу я, тятя, и зябнется шибко.

Пахомыч и Гурьян оба враз потянулись руками пощупать лоб Ларьки. Пощупав же, тревожно переглянулись.

Лег Ларька спать на одной из стоянок в деревне, хочется заснуть, а Колчак тут и есть. Высокий такой, щурит, смеясь, глаз, а сам так хитро Ларьке:

– Ларион Веткин, Ты что же из моего полка ушел? Значит, ты не признаешь моей власти?

А Ларька в ответ: —Нет, видно, не признаю.

– А зачем же, в таком случае, ягоды я у тебя покупал. Помнишь на станции?

– Помню. Только я за советы иду, а тебя не знаю.

– А зачем же ты пониток, чирки да котелок у нас оставил? Стало быть в задаток. Поэтому мы тебя в свои ряды записали, наш ты теперь.

– Советский я, а не ваш. Не хочу к вам, – крикнул Ларька. Колчак же все подмигивает да за руку его крепко держит, а он рвется изо всех сил.

– А зачем ты Антоху Чебакова с ребятами сманил к партизанам? Вот я тебя!

Колчак все растет и растет, а Ларьку не выпускает; и жарко от него Ларьке, как от печки.

– Ребята! Да выручайте же меня! – кричал Ларька. – Бейте Колчака! Вас много, а я один. Бейте же! Он меня спалит, жарко мне от него… а-а-а. О-ох.

– Ларенька! Голубчик мой. Чего ты турусишь-то? Никакого тут Колчака нету. Спи пожалуйста.

Гурьян приложил ко лбу сына мокрый платок. Лицо его было темнее тучи.

Неужели и этот сын ханет. Кабы знатье, не брать бы его с собой… Да опять, подумаешь, и оставить в те поры его было жутко. Парень горячий, мог бы от беляков да от их прихвостней пострадать. И что с ним такое? По всему видно, что тиф. Эх!.. Не мог добиться до города, до встречи с красными войсками.

А Ларька одно свое бредит да сражается с невидимым врагом. Кричит, вскакивает, горит, как пламя. Старый Конев, сменяя Гурьяна, дежурит над ним, как над сыном. Да и все повстанцы то и дело справлялись о здоровье своего «повстанчика», выражая сожаление.

Часть вторая

I

Опомнился Ларька, смотрит и никак не узнает, в чьей это он горнице – большой да светлой лежит на койке мягкой. Рядом такие же койки, а на них исхудалые люди.

Какая-то женщина в белом во всем стоит перед ним, во все глаза на него глядя.

– Тетенька! – хрипит Ларька – скажи ты мне, где это я?

– В больнице, Веткин, в больнице.

– А разве ты меня знаешь? – спросил он.

– Как же! Такого героя, да не знать, – улыбнулась сестра.

– А че у меня болело?

– Два тифа ты вынес подряд: сыпной и возвратный. Только такой деревенский крепыш и мог оказию этакую вынести.

– А… наши где?

– Ваши беляков в тайгу погнали.

– Без меня-то?! – крикнул вдруг Ларька и, как маленький, заплакал. Болезнь его так ослабила, что слезам удержу сделать не мог парнишка.

Больные кругом засмеялись.

– Вот воин, так воин!

В это время на одной из коек кто-то зашевелился и приподнялся. На Ларьку смотрело чье-то немолодое бритое лицо и ласково улыбалось.

– Ты не шибко огорчайся, Ларюшка, – заговорил вдруг бритый. – Самое главное мы с тобой откачали, а што за беляками по тайге гнаться, – так это дело не хитрое, это теперь и дурак сможет. Как ты думаешь?

Смотрит Ларька на бритого в белом и не поймет никак, кто он такой.

– Да ты никак меня не узнаешь? – смеется бритый. – И не диво. Сняли с меня овчину-то… Я Авдоким Конев из Верзиловки.

– Коне-ев! – обрадовался Ларька и готов был броситься к своему старому товарищу по партизанщине, но сестра не пустила.

– Рано тебе вскакивать. Набирайся силы, – сказала она.

– Ты как попал сюда, дядя Авдоша?

– А тоже горячкой захворал возле тебя. Так хворых нас с тобой и в город перевезли.

– Взяли город? – зарделся Ларька.

– У-у! Хватился… Давно, только я вот все карепаюсь.

– Ты прохвораешься, так домой поедешь?

– Не поеду я домой.

– Пошто?

– А нету там у меня никого.

– Как нету?! – испугался Ларька.

– А так, что Верзиловку нашу «белые собаки» выжгли до-тла. Семью мою порешили. Там и семьи-то было, что жена да две дочери, ну а теперя… Теперя один я, как перст… – голос Конева дрогнул.

Ларька тяжело ворочал больными мозгами, стараясь что-то вспомнить.

– Дядя Авдоша! – сказал он, наконец еле дыша. – А моя мать жива?

– Жива, сынок, жива, – заторопился Конев, – это я хорошо знаю.

Ларька вздохнул, как из под камня вынутый, и, откинувшись на подушки, замолчал в усталой дреме.

Старый да малый герои поправлялись. Стали похаживать. Часто вспоминали свои похождения и бои, теша своими рассказами других выздоравливающих в палате.

II

Конец партизанщине. «Белого медведя» побороли. Повстанцы, кои вернулись домой, кои остались в армии, Ларька жил уже с матерью, которая все оплакивала Яшу.

– Ну, не один наш Яша убит, – утешал ее Ларька, – мне и самому его жалко, но че поделашь?

Как только мать начинала жаловаться и проклинать партизанщину, Ларька сурово останавливал ее:

– Ну, это ты не тронь. Мы с отцом боле твово перенесли, да не жалуемся. Вот погоди, придет тятя совсем, тогда по-новому заживем.

И Ларька оказался прав. Пришел Гурьян и принес с собой это новое. По целым вечерам толпились у него люди, все бывшие повстанцы-товарищи, и что-то долго и горячо обсуждали. Ларька впервые тут услышал слово «коммуна».

– Тятя! – робко спросил «повстанчик», – это что такое «коммуна»?

– Помнишь, сынок, как все мы, повстанцы, в партизанщину дорожили друг другом, делясь последним сухарем?

Неуж не помню? Некогда забыть.

– Знаешь, сколь мы потеряли крови в эту бойню?

– Как не знать.

– Так вот, сынок, не напрасно же это все было. Срослись мы все теснехонько за это время. Хоть ты что, а не могу я теперь расстаться хотя бы с Леоном, с Васюткой Набоковым, либо с Коневым. Как это так? За одно скреблись и вдруг – тот в свой дворишко, этот – в свой. Всяк по себе. Хозяйствишко у нас попадало за это время. Скажем, у Конева, либо у Набокова лошадь пала. У меня сердце за него болит, а что я ему пособлю? Я сам худосокий стал. Вот, сынонька, и решили мы все, боевые орлики, сходиться, словно бы братья, в одну кучу.

Ларька, высоко подпрыгнув, захлопал в ладоши. Лучшего он и не желал.

– Тятя! А ты большевик? – строго спросил он.

Мужики захохотали:

– Вот парень, так парень!

Гурьян медленно вынул из бокового кармана какую-то книжечку и, улыбаясь, щелкнул ею по носу Ларьку.

Смотрел-смотрел Ларька в книжечку и зачитался до того, что Гурьян Васильевич Веткин состоит членом партии большевиков с 1919 года. Ларька гордо выпятил грудь и победоносно оглядел присутствующих, точно членом партии был он сам.

Скоро приехал и Пахомыч.

– Ну, Ларенька, давай теперь коммуну строить! С беляшами покончили, – сказал он при первой же встрече.

– Рад душой! – козырнул Ларька. – Ежели тятя коммуну не сделает, спокою ему не дам.

Мужики снова расхохотались.

– «Сделаю, сделаю», сынок, – отвечает Гурьян, любуясь на поздоровевшее личико Ларьки, на блестящие карие глаза.

– Вот подожди, Ларек достану свою семью, авось подружитесь.

– Леон Карнеевич! Что же ты мне ни разику не говорил, какая у тебя семья, – укоризненно спохватился Ларька.

– А вот приедут – увидишь, – загадочно улыбнулся Пахомыч.

– Твои тоже не сдадут? – сказал Гурьян.

– Да, я в них верю, как в себя, ответил Пахомыч.

III

Великий праздник на душе у Ларьки. Скоро переезд на коммунарский участок. Сорок семей вошло в коммуну, но главным ядром были «пахомычевы люди»: Гурьян Веткин, два Набоковых, Конев, Кузьма Грохалев и Антон Чебаков. Все испытанные, верные советской власти повстанцы. Сам Пахомыч всем делом орудовал. Перво-наперво заявил он коммунарам – Вот что, ребятушки! пока мы снастимся да гнездимся, дети наши пусть вместе живут да свыкаются.

– Обиды не будет? – опасались матери.

– Сделаем так, что не будет, только дайте всех их в мое распоряжение.

Собрал Пахомыч всех детей в одном доме, что под школу был должен пойти, и давай их учить по-новому жить.

В то время, как коммунары работали, не покладая рук, готовясь к посеву и перевозя на участок постройки, маленькая детская коммуна тоже кипела, как муравейник. Незажившая рана мешала Пахомычу тяжелую работу нести, а с ребятишками он самый тот был.

– Чудной, да че он там с оравой будет делать? Замается. – Судили женщины. – Посадил их в клетку, им базгать надо по улке, разе их удержишь?

Пришел как-то Гурьян в маленькую коммуну и ахнул.

– Пахомыч! – закричал он – He то ты чудесник, не то кто…

– Как чудесник?

– Ребята-то это чьи тут? – притворяется Гурьян.

– Наши, коммунарские.

– Нет, – ты глянь, ведь, это – настоящая коммуна! Они, брат, нас опередили.

Как муравьи, копошились ребятишки во всех углах и в доме и во дворе. Девочки шили, вязали, ухаживали за младшими детьми, готовили обед, а «маленькие мужчины» справляли «мужскую» работу. Ограда была чиста, как ток, а вдоль забора стояло много метел, так много, что Гурьян и подошедшие к той поре другие коммунары невольно расхохотались.

– Это что за отряд? – спросили коммунары у Пахомыча, кивая на выстроившиеся метлы.

– Я вот спросите-ка вы их, – засмеялся и Пахомыч. Непременно всем надо порядок наводить. Маленькие не хотят отставать от больших, ну и метут все. Всяк себе метлу сделал.

– А на крыше-то у нас что, видали? – в голос закричали маленькие коммунары.

Взглянув на крышу, большие коммунары увидели массу деревянных граблей.

– Придет покос, а у нас и грабельки, вот они, – об'яснил Костюшка, восмилетний сынок Димитрия Набокова.

– И метлы повезете на участок? – шутят мужики, – там и месть-то нечего, травочка-муравочка там. Раздолье вам там, ребятенки, будет.

– Нет, метлы что! Мы вот что повезем, гляньте-ка, сюда, – тащили за руку девочки. Вдоль стен стояли длинные ящики с высадками помидор, перцу, «синего чая», табачной рассады и т. п. – Все сами сеяли. Перевезем на участок, посадим в землю. Леон Корнеевич сказывал, по книжкам, по-научному, будем пробовать садить.

– Ну, молодцы! А еще чем похвастаетесь? – улыбаются коммунары.

– А вот глядите-ка, сколь мы игрушек малышам наделали.

В самодельных ящиках лежали маленькие игрушечные ведерочки, лопаточки, грабельцы, коромысла, деревянные размалеванные куклы, мячи и другие самодельные игрушки.

В комнатах виднелась чистота, но когда коммунары вошли в общежитие мальчиков, то те хором стали жаловаться, что у девочек в комнатах лучше.

– Да мы им сколь раз убирали и ветками, и картинками, так разве-ж у них удержится, – оправдывались девочки, Только уберешь, а на утро все кверху ногами.

– Ничего, привыкнем, – утешал их Пахомыч, – Мы еще в лагерях пока.

– Ну, а как, ребятенки, по домам по своим лучче, али же здесь, на артеле? – пытают коммунары.

– У-у! Знамо, што здесь лучче, – хором кричат ребятишки. – Тут как-то и время скорее идет, и работа легче кажется. Мы как примемся всем аргышем робить што-нибудь, так шишки воют.

– Оно и у нас так, – замечают коммунары.

Вот только бы женчин наших скорее вместе свести.

При этих словах Гурьян меняется в лице, а Ларька, торопливо взглянув на отца, опускает глаза в пол и хмурится: нехорошо у них шло с Глафирой. Не радела она к коммуне. Своей темной головой Глафира никак не могла понять, что это, к чему было, и, расставаясь со своим насиженным гнездом да «бабьей кутью», она ревела голосом и причитала, как по-покойнику.

– Ничего и женщины свыкнутся. Еще как заживем, – утешаются коммунары.

Во время разговора Пахомыч и все стоявшие тут дети незаметно скрываются в классную комнату, где Пахомыч обычно с ними занимается.

Через несколько минут коммунары вдруг смолкают и изумленно переглядываются меж собой: из из классной несутся какие-то стройные звуки.

– Тсс!… Поют… И когда он успел их… – шепчутся коммунары, прислушиваясь к словам песни.

 
«Грозою для старости юность идет,
Как свет, после тягостной ночи,
Мы – дети крестьян и рабочих.
Вперед, вперед, товарищи, вперед»…—
 

ворвалось вдруг в распахнутую кем-то дверь, и коммунары увидели группу поющих детей с Пахомычем во главе. Два красных новых знамени на точеных древках. как два костра, пылали на белой стене.

Ячейковое они и раньше видели, а это поменьше.

– Детское… – шептались коммунары.

С невеселым лицом подошла, скорее подкралась, тем временем Глафира в столовую и тихомолком поманила к себе Ларьку. Тот вышел, нахмурившись, а она его на заднее крыльцо ведет.

Со слезами на глазах сует сыну, достав из-за пазухи, что-то завернутое в тряпицы.

– На-ка, сыночек! Поди-ка, замер ты тутотка на артельных-то харчах… Блинчики тут да оладейки, милой сын. Ешь давай.

– Ты опять, мама? – вытаращив глаза, пятится назад Ларька. Я те сколь раз говорил?.. Пестрю иди покорми, он, можеть, изголодался, а я – эвот как сыт! – Ларька указывает на свою макушку.

Этакая штука не раз повторялась, но «повстанчик» ни разу не брал маминых блинчиков.

* * *

Товарищи, прежние и новые, души не чаяли в Ларьке. Так за старшего и считали. хотя и старше его были там мальчики. Как сказал Ларька слово, значит – конец! Все слушают его. Играми он же руководил. Сильный, ловкий да проворный он выделялся в играх среди остальных детей. Когда конались, то из-за Ларьки готовы были подраться. Всем хотелось быть в его партии. Не любил он только две игры: в войну да в бабки.

– В войну! – говорил он сердито, – что это за игра может быть в войну? Видал ты ее, войну-то эту самую? Наступал Ларька на предложившего играть в войну.

– А-а! Вот то-то что не видал, а то бы и не помянул. Я вот как увидал одинаж Фрола Дубяшина с дыркой на лбу от пули, так провались она, эта война…

Долго ворчал, не мог успокоиться.

– Войны, ребята, хоша бы век не было. Вот победим всех на свете буржуев, ежели оне в драку напросятся, и тогда – ни-ни! Никакой войны! Мужики наши так сказывали.

Игру в бабки терпеть не мог. Случится, выиграет какой-либо мальчуган полный картуз бабок и несет прочь от кона, а Ларька перехватит его на пути, расставит ноги и сердито так:

– Ну, куды ты это понес? – спросит.

– Никуды, я выиграл.

– Выиграл. Ну, иди ложись вон за углом, высыпь бабки и гложи их, как барбос. Р-р-р!

Ларька изображает рычанье пса.

Ребята хохочут.

– Эх, вы! А еще коммунарами назвались. Да это самое, что ни на есть, собственническая игра. Всяк со своим картузом бабок трясется. Ну, понес он, а куда понес? Пьем – едим вместе, а бабки врозь.

Через край хватил Ларька в своем «коммунарском» усердии, но все же забросили игру в бабки маленькие коммунары, послушав Ларьки.

IV

Наконец, настал день отправки коммунаров на участок. Коммунары вышли из села с пением интернационала. Большое красное знамя гордо развевалось и шумело, хлопая полотнищем, точно стремясь взлететь к яркому весеннему солнышку.

Весело было на душе у всех коммунаров.

Даже Глафира улыбалась, глядя на раскрасневшееся лицо Ларьки, который гордо вел свой юный отряд навстречу новой и радостной жизни и звучно пел вместе с другими детьми свой интернационал. Он нес детское знамя.

Пройдя несколько верст, коммунары рассыпались, сломав стройные ряды. Знамена положили на телеги идущего сзади обоза. Кто сел на воз, кто забежал вперед, кто в сторону от дороги. Дети рвали цветы и ловили насекомых. Ларька, задумавшись, отстал от обоза и тихо брел один по дороге. Вдруг он заметил, что кто-то сзади догоняет их на паре лошадей. Ларька почему-то заинтересовался догонявшими их людьми и все время оглядывался назад, замедляя шаг.

Наконец, догонявшие поравнялись с ним, и он увидел, что в тележке сидели трое, повидимому, мать с сыном и дочерью.

Дочери на вид было лет 12, а сыну лет 14. У девочки были синие, синие глаза и длинные русые косы, каких Ларька сроду не видывал. Мальчик тоже походил на сестру, но лицо его было грубее. Все трое одеты по-городски.

– Что это за люди? – подумал Ларька.

Поравнявшись с Ларькой, мальчик поспешно спросил:

– Это коммунары там впереди, мальчик?

Коммунары, а што?

– Все выехали?

– Все… Которы сеяли – наперед выехали, они нас встретят там.

– Значит и ты коммунар?

– Ага.

Мальчик выскочил из тележки и пошел рядом с Ларькой.

– А ты Ларю Веткина там знаешь?

– Шибко даже знаю, – ухмыльнулся Ларька, – потому, как я самый, «Ларя Веткин» и есть.

– Мама! – вдруг крикнул как будто, обрадовавшись, незнакомый мальчик. – Это, знаешь кто?

– Кто? – отозвалась сидевшая в тележке женщина.

– Гурьяна Васильевича сын. Ларион.

– Повстанчик! – громко воскликнула женщина и, выйдя из тележки, с любопытством оглядела Ларьку.

– Ну, давай, повстанчик, знакомиться, – сказала и, как со взрослым, поздоровалась с Ларькой по ручке, от чего тот покраснел до ушей. – Мы Леона Корнеевича Нагорного семья. Гурьян Васильевич бывал у нас в городе.

– Пахомыча семья! – обрадовался Ларька.

– Пахомыча, если так хочешь, – засмеялась женщина.

– Это его подпольное прозвище, на заводе дали.

Ларька не знал, что и говорить от радости. Ведь, он так ждал неизвестную ему семью друга «по подполью» – Пахомыча. И какой, ведь, этот Пахомыч, не сказал даже, что у него дети – одногодки Ларьке. Это уж он нарочно, чтобы порадовать Ларьку.

– Д вас как зовут-то? – скромно откашлявшись и степенно поправив картуз, спросил Ларька.

– Меня Георгием, а ребята просто Геркой кличут, сестру Наташей, а мать Софьей Андреевной.

Дорогой Ларька на вопросы Нагорных успел все рассказать о своей коммуне, а те ему – о городе.

Ларька все время глядел на Наташу и смущенно думал:

– Эх, вот это плохо… Больно уж она такая… Ненашенская. Наши девчонки– вон как робят, а эту, что заставишь делать? Ишь косы-то… А беленькая-то какая, маркая, знать. А платьице-то хоть и ситцевое, а не хрестьянское.

– А че же… – несмело спросил Ларька – в коммуну-то вы к нам охотой идете, али только-так, за Пахомычем? У нас, ведь, робить надо.

– Я после таких слов и знакомиться с повстанчиком не желаю! – вдруг неожиданно вскричала сидевшая до сих пор молча в тележке Наташа и сердито отвернулась в сторону.

Софья Андреевна и Георгий засмеялись над вспышкой Наташи, а Ларька испугался.

– Вот это я, однако, с колокольни, – подумал он.

– Нет, работы мы не боимся. Я, ведь, комсомолец, а ты?

Ларьке вдруг сделалось стыдно и он не знал, что ответить.

– Ну зато он герой, – вступилась за Ларьку Нагорная.

– Папа нам все уши о тебе прожужжал, – сказал Георгий. – Признаться, я даже позавидовал тебе порядком. О твоих подвигах даже в газете писали.

– Чего там завидовать, – сурово произнес Ларька, – раз же дело так вышло, что край приходит.

Пока догоняли коммунаров, Георгий с Ларькой успели подружиться. Наташа продолжала дуться и как будто совсем не интересовалась повстанчиком, о котором «жужжал папа».

Все четверо они догнали коммунаров и, Ларька об’явил коммунарам, что это семья Пахомыча. Софья Андреевна по-женски быстро разговорилась с коммунарками, а Наташа, совсем неожиданно для Ларьки через каких-нибудь полчаса очутилась среди бегущих вдоль дороги девочек и также скоро сдружилась с ними, как Ларька с Георгием и называла их всех по именам.

– А на меня сердится… – подумал Ларька о Наташе и ему стало досадно, что он сдружился не со всей семьей Пахомыча. – И обидного, кажись, ничего не сказал, а ей садно пришлось.