Текст книги "Под бурями судьбы жестокой..."
Автор книги: Агния Кузнецова (Маркова)
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]
Глава вторая
Сестры Гончаровы возвращались с верховой прогулки. Все они с юности были отличными наездницами, и петербургская знать, отдыхающая на Каменном острове, а также кавалергарды, стоящие в летних лагерях по ту сторону Большой Невки, любовались наездницами.
Наталья Николаевна в это лето 1836 года не очень увлекалась верховыми прогулками. В мае у нее родилась дочь Наталья, после родов Наталья Николаевна долго болела, да и теперь, к концу лета, чувствовала себя не так уж хорошо. Она просто сопровождала сестер, как сопровождала их на балах. Девушки, хотя и великовозрастные, не могли появляться в свете одни.
Сестры ехали рядом. Вороной конь Натальи Николаевны шел спокойно и тихо. И такой же спокойной и тихой казалась его прекрасная хозяйка. Отпустив поводья, доверившись своему коню, она не глядела ни по сторонам, ни на дорогу. Она ехала в тихой и какой-то торжественной задумчивости.
Конь Александры Николаевны был норовист и горяч. Он не мог успокоиться и теперь, после быстрой получасовой рыси, изредка ржал, раздувая ноздри, точно призывал поглядеть на себя. Да и хозяйка его чувствовала на себе восхищенные взгляды встречных людей. И всем своим обликом, гордой осанкой, равнодушным лицом говорила: «Ну что же, любуйтесь. Таких наездниц не часто доводится встретить».
А Екатерина Николаевна – та собирала взгляды встречных радостным блеском глаз, кому-то улыбалась, кивала головой, кому-то рукой, затянутой в белую перчатку, посылала приветственные знаки. И конь ее то вырывался вперед, то отставал от двух других, изящно приплясывая.
Это лето Пушкины жили на Каменном острове. На усадьбе стояли два дома и маленький флигель. В одном доме разместились Пушкины, в другом – сестры Гончаровы. А в маленьком флигеле поселилась Екатерина Ивановна Загряжская, тетка Гончаровых по матери Наталье Ивановне. Она была сердечно привязана к своим племянницам и племянникам. А их было немало: Екатерина, Александра, Наталья, Дмитрий, Иван и Сергей. Говорят, что истинные друзья познаются в беде. Этой народной пословицей можно сказать о Екатерине Ивановне Загряжской. Когда великая трагедия разразилась в доме Пушкиных и по наказу умирающего Александра Сергеевича: «Ступай в деревню, носи по мне траур два года, а потом выходи замуж, но за человека порядочного»,– Наталья Николаевна с детьми уехала в Полотняный завод, с ней, кроме Александры Николаевны, которая прожила там все время и с сестрой же потом возвратилась в Петербург, уехала и Екатерина Ивановна Загряжская. Она пробыла возле своей племянницы самые ее тяжелые дни.
...Из аллеи наездницы свернули на поляну, еще немного проехали уже в полном одиночестве. Поджидавший их дворник открыл ворота, они въехали во двор, спешились и направились к дому.
Граф Григорий Александрович Строганов не раз посылал Петра с поручениями к Гончаровым, своим двоюродным племянницам. И Петру и всем дворовым Строгановых и Пушкиных заметно было, что из трех племянниц он выделял Екатерину Николаевну, чем-то она была ему по душе больше двух других. Это ей в подарок из Ильинского прибыла в Петербург белая красавица кобылица, ей же предназначалась и девка Анфиса. Анфиса уже жила у барышни, а кобылицу Григорий Александрович придерживал у себя – видно, для какого-то торжественного случая в жизни Екатерины Николаевны.
Сегодня Петр ожидал на усадьбе возвращения наездниц. Надо было передать письмо Екатерине Николаевне от графа. Но та, весело болтая с Александрой Николаевной, быстро прошла в стороне от Петра. Он растерянно шагнул за ними, однако они взбежали на крыльцо и скрылись за дверью. Конюх взял коней под уздцы и повел в глубину усадьбы.
Наталья Николаевна на минуту замешкалась возле конюха. Она увидела Петра, заметила его движение.
– Тебе что? – спросила она негромко.
Петр никогда еще не видел Наталью Николаевну. Только слышал о ее необыкновенной красоте. Он взглянул на нее и был потрясен.
«Такой может быть только ангел»,– решил он, разглядывая золотисто-карие ласковые глаза, удивительные черты лица, изумляясь простоте наклона головы, простоте всего ее облика.
Он молчал, не в силах оторвать глаз от Натальи Николаевны.
Она привыкла, наверное, к этому замешательству многих впервые видевших ее, тоже помолчала некоторое время, затем слегка улыбнулась и снова спросила:
– Что тебе?
Петр покраснел, растерялся, пробормотал невнятно:
– Их сиятельство граф Григорий Александрович просил передать этот пакет Екатерине Николаевне.
Он протянул пакет и еще больше смутился оттого, что все время оберегал бумагу, а в последнюю минуту от волнения помял ее.
Наталья Николаевна все поняла.
Она взяла пакет и, складывая его вдвое, сказала:
– Я передам его Екатерине Николаевне, немного помну, но это неважно.
Улыбка снова мелькнула в золотистых глазах, на удивительных губах и исчезла.
Она повернулась и пошла к дому, а он смотрел как завороженный ей вслед, видел, как она медленным движением поднятых рук сняла шляпку. Он любовался мягким разлетом ее плеч, нежной талией, тихой торжественностью ее походки.
Она поднялась на крыльцо и так же, как ее сестры, скрылась за дверью.
Видение исчезло.
Петр постоял еще мгновение в полной растерянности. Он тогда еще не понял, что случилось с ним.
Ночью он вынул из легкого деревянного ящичка с вещами голубоватую бумагу с гончаровского завода, перо, загородил сальную свечу, чтобы свет не падал на спящего напротив деда Софрона.
В памяти ярко всплыла картина: остановившийся конь и всадница. Удивительный жест руки, расслабляющий повод, ласковый взгляд золотисто-карих глаз. Он началпереносить на бумагу то, что жило в памяти и в сердце.
«Эх, кабы краски иметь! – с горечью думал он.– Не передать пером ее глаза, какую-то неточность взгляда, растерянность выражения и что-то горькое. Не передать!»
Он с раздражением бросил начатый рисунок на стол возле кровати. Задул свечу, разделся, лег. Потом, уже в темноте, протянул руку, смял бумагу, сунул под подушку.
Не дай бог, попадет кому! Доложат Строгановым, что их дворовый человек рисовать умеет. Они сейчас же пристроят в Строгановское художественное училище. Аюбят Строгановы обучать своих крепостных разным премудростям. Аюбят хвалиться этим. Вот-де как мы печемся о своих людях. А кто знает, что половину этих людей насильно загоняют в училище! Петр, когда жил в Ильинском, не желал рисовать хваленые во всей стране строгановские иконы. Он вообще желает рисовать только для себя. Один на один с бумагой. Рисовать – это развлекаться. А делом он хочет заниматься большим и сложным. Его увлекает врачевание. Все предки его по отцу были знахарями. Но он думает стать настоящим доктором, лечить не как деды и отец травой и заговорами, хотя в травы и заговоры Петр тоже верит. Он хочет по-научному знать устройство человека, хочет узнать все, чего достигла в России медицина.
А пока что Петр пишет своим каллиграфическим почерком разные бумаги, бегает на посылках. А в свободное время, когда остается один, рисует и рвет, чтобы не увидели.
Глава третья
Граф Григорий Александрович отправил Петра с поручением в Большие Вяземы, под Москву, в имение княгини Голицыной.
С кучером, тем же дедом Софроном, несколько дней трясся Петр по пыльной, изъезженной дороге. В Ильинском, еще будучи мальчишкой, слышал он постоянные толки о княгине Голицыной, матери Софьи Владимировны Строгановой. Ильинские ребятишки много говорили о картах, которые будто бы умела заговаривать княгиня и всегда выигрывала. Будто бы знала она три карты, на которыепроиграть было невозможно. Звали ее в народе «оборотнем».
Княгиня Голицына была дочерью дипломата. С молодости жила за границей и была очень известна во многих странах. При дворе английского короля Георга III ее с удовольствием принимали как умную, интересную собеседницу. Когда Голицына жила во Франции, она была постоянным партнером по карточной игре королевы Марии-Антуанетты.
Страсть к картам преследовала ее всю жизнь, и уже в старости, когда она почти потеряла зрение – к тому времени у нее заметно отросли усы, ее прозвали в свете «усатой княгиней»,– для нее были изготовлены специально большие карты.
В Петербурге Петр частенько приходил к углу Гороховой и Большой Морской посмотреть на дом княгини Натальи Петровны Голицыной. И теперь было ему очень интересно увидеть ее имение.
– А рядышком с Большими Вяземами,– с увлечением рассказывал дед Софрон, указывая кнутом на кособокие, облупившиеся дома вдалеке,– Захарово стоит. Бывшее поместье Ганнибалов – бабки того стихотворца, что женат на одной из сестер Гончаровых. Сказывают, когда Лек сан Сергеич мальчишкой был, Пушкины живали тута, у бабки, кажное лето. Может, завернем в Захарово?
Петр согласился.
Проехали Большие Вяземы, свернули направо. Не спеша ехали по просторной улице. Дед Софрон, указывая кнутом куда-то в сторону, поверх провалившихся и поросших зеленым мхом крыш, рассказывал:
– Там вон, у церкви в Больших Вяземах, младший братейник Пушкина схоронен. Так и написано на камне: «Николай Сергеевич Пушкин». Сам видел.
Они проехали мимо добротного пятистенного дома с новыми воротами. Калитка открылась, и на улицу вышла пожилая женщина с расписным коромыслом на плече и болтающимися и поскрипывающими в такт ее шагов ведрами. Лицо женщины было некрасиво: подслеповатые,глубоко посаженные глаза, неожиданно большой, пористый нос и чуть заметные, брезгливо поджатые губы.
Софрон придержал коней.
– Здравствуй-ка, Марья, как жизня-то?
– Дед Софрон! – улыбнулась одними губами женщина.– Все катаешься, и годы тебя не берут.
– Вот, вот, катаюсь все, Марья, катаюсь. Чего мне сделается при таком житье? – нарочито весело ответил Софрон.– Ну, а как Арина Родионовна?
– Да ты что-й, Софрон,– перекрестилась Марья.– Матушка давно уж померла. Александр Сергеевич шибко жалел ее! Она всех Пушкиных нянчила, за Александром Сергеевичем в Михайловском, как за ребенком, ходила.
Петр догадался, что речь идет о няне Пушкина. Он вспомнил строки из стихотворения:
Наша ветхая лачужка И печальна и темна.
Что же ты, моя старушка,
Приумолкла у окна?
Или бури завываньем Ты, мой друг, утомлена,
Или дремлешь под жужжаньем Своего веретена?
Выпьем, добрая подружка Бедной юности моей...
Вспоминая эти стихи, Петр внимательно рассматривал Марью. Приметил, что одета она добротно. И дом, из которого она вышла, отличен от других домов – новее, больше, ухоженнее.
Позднее Софрон рассказывал, что Арина Родионовна, получившая вольную, осталась служить у Пушкиных. Она вырастила Пушкина, его сестру Ольгу, брата Льва. А Марью, несмотря на ее непривлекательную внешность, выдала замуж за зажиточного крестьянина.
Весь путь от Захарова до Больших Вязем Петр думал о том, что вот бывает же так: барин называет подружкой свою няньку, бывшую крепостную. Для него она такой же человек и даже чем-то очень близкий.
– Бывает же такое! – со вздохом вслух сказал он.
– Какое такое? – поинтересовался Софрон.
И Петр открыл ему свои мысли. Дед Софрон, конечно, не знал стихов Пушкина. Но о Пу шкине слышал многое от их дворовых людей, людей графа Строганова.
– Жизню прожил я длинную,– сказал он,– вечно был я и мой родитель и дед в крепости. Знаю, не лютовали
Строгановы над своими людьми, как другие лютуют. Особливо Софья Владимировна. Сказывают, ум у нее мужичий. Все знает. Кавалерственная дама,– запинаясь, выговорил дед труднопроизносимое слово,– орден святой Екатерины второй степени имеет.
Да, Петр знал и по документам, и по разговорам в управлении, и по слухам в Ильинском, что Софья Владимировна из всех хозяев Пермского имения была самой заботливой и в какой-то мере справедливой. Это ее слова повторяли служащие управления: «Больше всего заботиться о благосостоянии вверенных вам крепостных людей, затем уж о доходах с имения». Это она организовала в Петербурге школу горнозаводских и лесных наук для своих и чужих крепостных людей, установила правила для пенсий служащим, страховой капитал. Учредила третейский суд. Особенно последнее казалось Петру очень важным. В Строгановском неразделенном имении не имел власти один человек. Все решал третейский суд, состоящий из трех членов, одного секретаря, его помощника и четырех писцов. Избирались члены третейского суда всем обществом. На блюде выносили шары, и каждый должен был положить шар или за избираемого, или против. Если суд не мог вынести решения, за помощью обращались к графине Софье Строгановой...
Нет, не лютовали Строгановы. Но за людей крепостных не считали. Если кто и вышел в люди, получил «вольную», как Волегов, или заграничное образование, как Теплоухов, так хозяевам в том выгода большая потом была. Волегов пожизненно вел строгановское поместье. Теплоухов – большой ученый – занимался строгановским лесным хозяйством.
– Нет веры у меня, чтобы Пушкин вожатку свою за подружку почитал,– покачал головой Софрон,– нет веры! Да и стихи небось не об ей писал.
Петр пожал плечами:
– Всякие бары бывают.
Дед Софрон остановил прохожего и спросил, где живет доктор, к которому ехали они с поручением от графа. Тот махнул рукой в переулок.
В переулке тянулись невысокие заборы, а над ними поднимались единственные почерневшие от времени, снега и дождей ворота. Тут и остановили коня.
Во дворе стоял двухэтажный деревянный дом. Внизу над большим окном и дверью, закрытой на замок, висела вывеска: «Аптека».
– Ступай, Петруха,– сказал Софрон, указывая на узкую лестницу, ведущую наверх.– А я табачком побалуюсь!
Петр вошел во двор. Лестница привела его к двери на небольшой площадке с окном.
Петр потянул железку с рукояткой. Задребезжал звонок. Дверь сейчас же открыла молоденькая горничная в белом передничке и наколке.
– Письмо доктору от графа Строганова,– сказал Петр, показывая конверт.– Просили передать в руки.
– Заходи, что ли,– не очень приветливо сказала девушка и, подняв руку над плечом Петра, закрыла дверь на крючок.– Обожди тут,– сказала она и исчезла в двери.
Со света Петр долго ничего не различал в темном коридоре, потом заметил два стула с изогнутыми спинками, между ними – круглый столик, накрытый скатертью из плетеных кружев. На столе стояла статуэтка, изображавшая трех вроде бы танцующих обнаженных женщин. Но Петра уже трудно было чем-то удивить. Наверное, он отнесся бы как к обычной барской причуде, если бы эти три грации были живыми.
В открывшуюся дверь выглянула седая голова докто'ра, прищуренными ярко-синими глазами он посмотрел на Петра.
– Ты от графа Григория Александровича? Зайди.
Петр вошел в небольшой кабинет. Подал доктору пакет.
Тот вскрыл его, долго читал письмо, бурча что-то под нос, потом начал рыться в ящиках письменного стола, искал что-то в шкафу, переставляя какие-то склянки, бутылки, пакеты. Что-то он не мог найти, на кого-то сердился.
– Подожди,– сказал он.– Присядь вот тут.– Он указал на белый табурет около двери.– Я сейчас.
Петр остался один. Он оглядел кабинет. Шкаф. Стол. Кресло у стола. Два белых табурета и узкая лежанка, покрытая сероватой льняной накидкой.
«Не богато живет доктор,– подумал Петр.– У нашего, в Ильинском, в доме побогаче». А все же этот доктор – барин. Но не все бары, как Строгановы и Голицын, миллионами ворочают. Да вот, к примеру, сестры Гончаровы. Не раз Петр слышал, как Григорий Александрович Строганов в разговоре поминал, что все время племянницы его письма старшему брату, Дмитрию, в Полотняный завод строчат – денег просят. И замужняя Наталья Николаевна тоже просит, вроде с приданым ее обидели.
Петр задумался. А доктора все не было. В доме, в коридоре стояла тишина. Петр приподнялся на табурете, чтобы взглянуть на стол доктора, и увидел открытую книгу. Увидел и замер. На столе лежало то, о чем он мечтал уже несколько лет. Это был рисунок человека, со всеми его внутренними органами, венами, мышцами, нервными сплетениями.
Сжимая в руках картуз, Петр на цыпочках подошел к столу и жадными глазами уставился на рисунок.
Вот сердце, почки, легкие... Человек спереди и со спины.
«Бог мой! Мне бы эти изображения хотя бы на два дня, чтобы перерисовать. Как бы я знал, где что у человека находится! А то ведь вслепую, вслепую... Может, попросить у доктора, побожиться, что пришлю назад, как только перерисую? Да нет, не даст!»
И вдруг дерзкая, страшная мысль мелькнула в голове Петра, мелькнула и подчинила всего его себе: он понял, что больше никогда в жизни не подвернется такой случай. Надо рисковать.
Петр шагнул к столу, дрожащими руками осторожно вырвал страничку с рисунком, сунул под рубаху, за пояс, перевернул страницу в книге, чтобы сразу не заметно было; и только сел на табурет, как вошел доктор со свертком в руках.
Он подал сверток вскочившему Петру, не замечая его трясущихся рук. Сел за стол, захлопнул открытую книгу, отодвинул ее на край стола и долго писал ответное письмо графу.
А Петр в это время стоял, обливаясь потом, молил бога, чтобы время шло быстрее.
Доктор наконец дописал, запечатал письмо, подал Петру и, провожая его взглядом, сказал:
– Ну, с богом, кланяйся его сиятельству господину Строганову. Лекарства не потеряй.
Большие Вяземы значительно отличались от Захарова. Это была усадьба с барским домом, правда, не оченьроскошным, зато с просторным, тенистым, ухоженным парком, с прудом и чистенькими домиками дворовых. Что было внутри этих домов, неизвестно. Но внешний лоск, видно, был главным для управляющего имением.
Не успели проехать и нескольких минут по улице села, как где-то сбоку послышались шум, звуки голосов и из-за угла вывернуло несколько экипажей. В первом сидела старуха с трясущейся головой и белыми буклями.
– Княгиня Голицына,– успел шепнуть Софрон, поспешно подгоняя коня к забору, соскакивая и стаскивая картуз с головы. Петр и сам догадался. Он тоже слез с телеги и снял картуз. И в то время как дед Софрон старательно прятал глаза в землю, чтобы не встретиться взглядом с «оборотнем», Петр, напротив, с живым любопытством разглядывал княгиню, хотя и чувствовал, что сердце его суеверно дрогнуло.
Вот она проехала перед ними, сгорбленная, усатая, сморщенная, когда-то всемогущая фрейлина. Опять вспомнилось, как в детстве ильинские ребятишки любили в ночи пугать княгиней друг друга, рассказывали про три карты, на которые нажила она огромное состояние.
Знал Петр, что Пушкин, которого так и не удалось ему увидать ни на его петербургской квартире, ни на даче, написал про княгиню Голицыну книгу и назвал ее «Пиковой дамой». Вот бы достать эту книгу! Почитать бы!
Экипажи пересекли улицу и переулком скрылись.
Софрон уселся удобно на облучке и молча стал раскуривать самодельную трубку. Только через некоторое время он заметил, что Петр все так же погружен в свои думы и не собирается садиться. Софрон ворчливо сказал:
– О чем ты? Очумел? Аль княгиня сглазила?
Петр махнул рукой и полез на телегу.
Доктор из Захарова, возможно, и не заметил пропавшего анатомического изображения человека. Он знал свое дело слишком хорошо для того, чтобы изо дня в день обращаться к рисунку. А может быть, он заметил исчезновение страницы после ухода Петра, но мог ли он заподозрить крепостного парня? Зачем тому анатомия? Не все ли равно ему, где сердце, где почки, где печень? Не строение человеческих органов надлежало ему в жизни изучать, а выполнять приказы и прихоти графов Строгановых – всю жизнь, пока есть сила, пока, как говорится, ноги носят.
Нет, скорее можно было обрушиться на хорошенькую горничную, которая все время слышит разговоры о болях в печени, в сердце, в горле. Ее еще может заинтересовать эго. Пли бездумно напакостили малолетние внучата с товарищами в отсутствие деда и нерадивой горничной.
Но Петр жил эти дни как в тумане. Вздрагивал от внезапного стука, мороз пробегал по коже, если замечал нахмуренные брови графа или тень недовольства на его лице.
Ночами, когда дед Софрон заполнял храпом маленькую комнату с двумя койками, Петр зажигал огарок свечи, ставил его на пол, на полу же расстилал выпрошенный у писца лист бумаги и, лежа, срисовывал рисунок, украденный у доктора. Так он провел много ночей и только тогда, когда убедился, что изображение человеческих органов скопировано предельно точно, сжег в печи лист, вырванный из книги доктора. Жаль было очень. Но зато улик не осталось.
Есть в дневнике моего прадеда такие строки:
Я окончил приходское училище и принес домой похвальную грамоту. Все порадовались за меня. А мне почему-то было грустно. Я спросил отца, как выучиться на доктора. Отец жалостливо поглядел на меня и ответил, что и сам, когда был молод, такую думу держал в голове.
– Но сперва надо в городе в гимназии учиться. А в гимназию крепостных не берут, сынок.
– Почему не берут? – спросил я.– У меня вон похвальная грамота!
– И сто грамот не помогут,– ответил отец.
И дед с печи, вздыхая, сказал:
– Из крепости, Петруха, податься некуда. Не забивай голову пустыми мыслями.
Время шло к осени. Желтой проседью погрустнели аллеи парков Каменного острова. Многоцветными стали сады прекрасных дач и дворцов. Вода в канале потеряла свой солнечный блеск, стала свинцовой, как Нева.
Театр Каменного острова опустел. Его покинула французская труппа, игравшая весь летний сезон, вносившая особое оживление и шик: вечерами площадь перед театром заполняли экипажи, высший свет съезжался на спектакли из Петербурга и с соседних дач. Прекратились веселые пикники, свидетелями которых остались пожелтевшие от времени письма. В письме С. Н. Карамзиной написано:
Сегодня после обеда едем кататься верхом с Гончаровыми, Эженом Балабиным и Мальцевым... Завтра всей компанией устраивается увеселительная прогулка в Парголово в омнибусе.
Сохранилось письмо сестры С. Н. Карамзиной, написанное брату назавтра после этой прогулки:
Мы получили разрешение владелицы Парголово княгини Бутера на то, чтобы нам открыли ее прелестный дом, и мы уничтожали превосходный обед-пикник, привезенный нами с собой, в прекрасной гостиной, сверкающей свежестью и полной благоухания цветов.
И верховые прогулки стали теперь уж редкими. Зарядили дожди. В эту пору второй раз приехал Петр на Каменный остров по поручению графа Строганова.
Екатерины Николаевны дома не было. Сказали, что она на верховой прогулке, в парке. Петр походил по парку, посмотрел на отцветающие клумбы. На улице было сыро, с мутного неба спускалась на землю влага, ощутимая только руками и лицом.
Запах трав и деревьев, цвет стволов и поникшей от влаги листвы напоминал милое сердцу Ильинское. Вот его внимание привлек уединенный пенек, окруженный перезрелыми, с большими шляпками опятами. Он присел, привалился спиной к могучему и сырому стволу дуба, потом повернулся, смерил его глазами и сказал вслух:
– Сколько же тебе годов, старина?
В это время начал накрапывать дождь, небо, и без того темное, заволокло тучами. Стало совсем темно.
Меж стволов, по аллее для верховой езды изредка мелькали возвращавшиеся всадники. Петр знал, что Екатерина Николаевна была здесь. А вот та, портрет которой по памяти пытается писать он в ночные часы, здесь ли она? Поглядеть бы еще раз на ее божественное лицо, схватить бы грустный, растерянный, странный взгляд, в чуть косящих глазах – загадка. Такая же неразрешенная и тяжкая, как жизнь, его жизнь, Петра, ее, этой красавицы,илышских дворовых людей и этих богачей, веселящихся на Каменном острове во дворцах, на пикниках, едущих в золоченых колясках, скачущих на роскошных рысаках... Все вперед, все вперед, к неизбежному концу.
Вдруг с аллеи донесся звук падения, легкий вскрик и отчаянный возглас:
– Катенька!
Петр вскочил и побежал на аллею. Скользя копытами по прибитым дождем листьям, старалась подняться на ноги упавшая серая лошадь. Другая, вороная, спокойно стояла с краю дороги, мягкими губами обрывая пожелтевшие листья кустарника.
Наталья Николаевна пыталась поднять лежащую на мокрой траве стонущую сестру. На аллее не было ни души. А крупный дождь переходил уже в ливень.
Петр побежал на помощь. Он сразу же увидел неестественное положение отброшенной руки Екатерины Николаевны, ее ладони, распухающей на глазах.
– Скорей! Доктора! Катенька! – растерянно твердила Наталья Николаевна, умоляюще протягивая руки к Петру.
Он наклонился над старшей сестрой и сказал успокаивающе:
– Это обычный вывих. Можно, я вправлю? Я умею.
– Нет, нет! Доктора! – испуганно вскричала Наталья Николаевна, с ужасом замахала руками на парня, неизвестно откуда взявшегося.
– Вправляй,– со стоном сказала Екатерина Николаевна.– Ташенька, это строгановский человек.
– Будет больно,– сказал Петр, вставая на колени.– Один момент только будет больно, и все пройдет.– Он обеими руками умело взялся за руку Екатерины Николаевны. Та вскрикнула.
– Что он делает? – закричала Наталья Николаевна, в ужасе хватаясь за голову.
Но лицо сестры уже яснело. Морщинки страдания разглаживались.
– Помоги встать! – сказала она Петру.– Как зовут тебя?
– Петр.
Он поднял Екатерину Николаевну, поставил на ноги. На мгновение он почувствовал себя не дворовым, а доктором, завершившим удачное лечение. Жесты его стали уверенными, в голосе появились властные нотки.
– На лошадь не садитесь. Домой идите пешком. Я поведу коней.
– Спасибо, милый! Спас ты меня! – весело заговорила Екатерина Николаевна.– Такой молодой и вот умеешь помощь оказывать. Ну прямо доктор!
– А все же сейчас надо вызвать доктора! – с беспокойством сказала Наталья Николаевна.
– Как, Петруша, вызвать доктора или не стоит? – уже шагая по дороге и оборачиваясь, спросила Екатерина Николаевна.
– Как хотите. Но это очень простой вывих. Его уже нет. Только опухоль. Она подержится еще немного и пройдет. Следов не будет.
– Откуда ты это знаешь? – опять обернулась Екатерина Николаевна.
– Катя, осторожнее, скользко! – умоляюще сказала Наталья Николаевна.
– У нас в Ильинском многие знахарством занимаются. И отец лечит.
– А разве в Ильинском доктора нет?
– Есть в Ильинском доктор, у него есть помощники. Есть больница в Ильинском, аптека. А народ больше верит своим знахарям. Меня тоже учили...– неожиданно для себя сказал Петр и пожалел.
Екатерина Николаевна засмеялась.
Дома она велела прислуге отвести Петра в кухню, напоить чаем обязательно с чем-нибудь вкусным.
А Наталья Николаевна спросила:
– А может быть, у тебя есть какое-нибудь желание, чтобы я могла его выполнить?
Желание? Боже мой! Сколько было у Петра несбыточных желаний, которые находились в ее власти! Мгновение подумав, он сказал самое легкое:
– Могли бы вы дать мне почитать книжку «Пиковая дама» ?
Лицо Натальи Николаевны выразило крайнее изумление. Видимо, не только само желание дворового парня поразило ее, но и гладкая речь. И умение вести себя перед господами.
Екатерина Николаевна, заметив изумление сестры, опять звонко расхохоталась.
– Ташенька! Александр Сергеевич-то прав: «И назовет меня всяк сущий в ней язык, и гордый внук славян, и финн, и ныне дикой тунгус, и друг степей калмык».
Петр все понял. Страшная обида кольнула в сердце. Он поклонился и быстро пошел к воротам, не оглядываясь на восклицания, несшиеся вслед:
– Куда же ты? А чай? А книга?
И тихий голос Натальи Николаевны:
– Катенька, вместо благодарности мы его обидели...
В тот же вечер, видимо по настоятельным просьбам племянниц, граф Григорий Александрович Строганов вызвал Петра к себе.
Григорий Александрович в домашней куртке сидел в кресле перед камином, спиной к двери и курил трубку.
Возле камина на стене висел портрет его отца, барона Александра Николаевича. Да и вся комната была увешана портретами Строгановых – именитых людей, баронов и графов.
Строгановы кичились своим древним родом, своими заслугами перед царями и отечеством.
Вот в овальной раме еще совсем молодая и красивая жена Александра Николаевича – Елизавета Александровна Загряжская, мать Григория Александровича. С этой стороны в строгановское «родословное древо» ворвалось родство с Гончаровыми.
Сам Григорий Александрович в государстве человек влиятельный. Бывший посланник в Испании, Швеции, Турции. Член верховного суда, выносившего приговор декабристам. Он и действительный тайный советник двора его величества. Обер-камергер, член Государственного совета и андреевский кавалер. Его первая жена, Анна Сергеевна Трубецкая, умерла, оставив пятерых сыновей и дочь. Сын Сергей Григорьевич, генерал-адъютант, в 1818 году женился на своей двоюродной сестре Наталье Павловне Строгановой. Это ему потом по доверенности жены перейдет в управление имение Строгановых. И на «вольной» Петра Кузнецова после подписи графини Натальи Павловны будет стоять и его росчерк: «Граф Сергей Строганов руку приложил». А пока полновластной хозяйкой Пермского неразделенного имения Строгановых является Софья Владимировна, урожденная княжна Голицына,жена рано умершего графа Павла Александровича, брата Григория Александровича.
На стене висел гобелен, изображающий, как Строгановы – «именитые люди» – снабжали в 1581 году Ермака людьми и оружием.
На другой стене гобелен изображал сцену выкупа Строгановыми, «именитыми людьми», великого Московского князя Василия Васильевича Темного из татарского плена, еще в первой половине XV века...
На шаги Петра граф круто повернулся и первый раз с интересом посмотрел на своего слугу, вроде бы удивляясь, что разглядел в нем что-то по-человечески стоящее внимания.
– Так ты, Петр,– он первый раз назвал его по имени,– оказывается, врачеванием занимаешься? Спасибо тебе за племянницу. А вон возьми журнал «Библиотека для чтения». В нем найдешь «Пиковую даму»,– кивнул он в сторону столика.
Петр шагнул, склонился, взял журнал. Радостно улыбаясь, он сказал:
– Очень благодарен и вам и Наталье Николаевне. Очень.
Барин посмотрел на своего человека с таким же изумлением, как вчера Наталья Николаевна, и у Петра так же кольнуло в сердце. Он боялся, что сейчас услышит смех, как вчера, и, быстро поклонившись, пошел к дверям.
– Постой,– сказал барин.
Петр напряженно остановился.
– А зачем тебе «Пиковая дама»?
– Читать,– удивленно ответил Петр.
– Я понимаю, что читать, но почему именно «Пиковую даму»? Впрочем, думаю, я понимаю верно. О княгине Голицыной всяких нелепостей ты с детских лет в Ильинском наслышан. Так ведь?
– Так, ваше сиятельство...
– Говорят, ты рисуешь неплохо? Может быть, хочешь поучиться? – вдруг перевел граф разговор на другое.
Петр испугался и поспешно заверил:
– Плохо я рисую, да и душа не лежит к этому делу.
– А к чему душа лежит? – спросил Строганов и встал. Так удобнее было ему рассматривать это «крепостное чудо».
«Сказать или нет? – мелькнуло в мыслях Петра.– Нет!»
Он пожал плечами. Опустил глаза. Некоторое время в комнате было тихо.
Граф утратил интерес к крепостному.
