Текст книги "Расскажи, как живешь"

Автор книги: Агата Кристи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)

Макс открывает огромный гроссбух, и действо начинается. Выкликаются имена, звено за звеном выстраиваются как на параде, каждый подходит и забирает причитающееся. Мы всю ночь мучались над сложнейшими расчетами, надо было учесть каждый бакшиш.

Капризы фортуны в день расчета особенно заметны.

Некоторым здорово повезло, другим не достается почти ничего сверх жалованья. Впрочем, веселятся и шутят все, даже те, кого удача обошла стороной.

Высокая красавица курдка подбегает к мужу, он в эту минуту пересчитывает получку.

– Сколько ты получил? Ну-ка покажи! – Она без церемоний хватает деньги и удаляется.

Двое утонченного вида арабов деликатно отворачиваются, шокированные столь неподобающим поведением женщины, да и за мужчину им тоже стыдно!

Тем временем жена незадачливого рабочего выскакивает из своей лачужки и кричит на мужа – как он отвязывает осла?! Курд, высокий ладный мужчина, только вздыхает.

Каково им, курдским мужьям?! Здесь говорят: если араб ограбит тебя в пустыне, он может тебя побить, но оставит в живых, а если ты попадешься курду, он убьет тебя ради удовольствия. Быть может, таким образом они отыгрываются за домашнее притеснение?

Наконец спустя два часа все деньги розданы. Небольшое недоразумение между Даудом Сулейманом и Даудом Сулейманом Мохам медом быстро улажено. Возвращается сияющий Абдулла и сообщает, что ему дали лишних десять франков пятьдесят сантимов. Маленький Махмуд пронзительным голосом требует дополнительно сорок пять сантимов:

– Две бусины, хваджа, да венчик от кувшина, и еще кусок обсидиана, и все в последний четверг!

Все претензии и встречные иски изучены и по возможности удовлетворены. Макс спрашивает, кто собирается работать дальше, а кто увольняется. Почти все собрались уходить.

– А когда вернемся? Кто знает, хваджа!

– Я знаю, – отвечает Макс. – Как только истратите все деньги.

– Тебе видней, хваджа.

Потом все сердечно прощаются друг с другом и всю ночь танцуют во дворе.

Снова в Шагаре. Прелестный теплый день Полковник взбешен фокусами «Пуалю», который в последнее время постоянно его подводит. И каждый раз приходит Ферид, уверяет, что с «ситроеном» все в порядке, и в подтверждение его слов машина тут же заводится. Полковник воспринимает это как очередное оскорбление.

Потом приходит Мишель и заявляет, что надо прочистить карбюратор, это очень просто. После чего демонстрирует полковнику свой коронный трюк: высасывает бензин из карбюратора, полощет им рот, после чего преспокойно его проглатывает. На лице полковника – ледяное отвращение. А Мишель, радостно улыбаясь, уговаривает полковника:

– Sawi, proba? – после чего преспокойно закуривает сигарету.

Мы, затаив дыхание, ждем, что изо рта Мишеля вырвется пламя. Ничего подобного!

Ежедневно возникают какие-то неприятности. Четверых рабочих приходится уволить за бесконечные драки. Алави и Яхья поссорились и не разговаривают друг с другом. Кто-то украл один из наших ковров. Шейх в страшном негодовании и самолично учиняет дознание. Этим зрелищем мы любуемся издали. Бородатые старцы в белых одеждах садятся в кружок голова к голове. Мансур объясняет – Это чтобы никто их не подслушал Дальнейшие события разворачиваются по вполне восточному сценарию: шейх приходит и говорит, что злоумышленники ему известны, все будет улажено и ковер нам вернут. А реально происходит следующее: шейх избивает полдюжины своих врагов и, видимо, шантажирует еще нескольких. В результате ковер так и не появился, но зато у шейха превосходное настроение и, похоже, завелись в кошельке деньги. К Максу тайком приходит Абд эс-Салам.

– Я скажу вам, кто украл ковер. Это шурин шейха – шейх езидов. Он очень злой человек, но сестра у него красивая.

В глазах Абд эс-Салама светится надежда, что ненавистных езидов покарают, хотя бы одного из них, но Макс объявляет, что ковер просто спишут, – и довольно об этом.

– А в дальнейшем, – добавляет он, сурово глядя на Мансура и Субри, – надо быть внимательнее и не оставлять ковры на солнце без присмотра.

Новая неприятность. К нам пожаловал таможенник с обвинением: двое наших рабочих курят контрабандные сигареты из Ирака. Этим двоим действительно крупно не повезло, если учесть, что еще двести восемьдесят человек (весь наш нынешний штат) курят такие же сигареты.

Таможенник желает побеседовать с Максом.

– Это очень серьезное обвинение, – говорит он. – Только и» уважения к вам, хваджа, мы не арестовали их прямо на раскопках, чтобы не запятнать вашего доброго имени.

– Я очень благодарен вам за доброту и деликатность.

– Мы предлагаем вам, хваджа, уволить их без оплаты.

– Это вряд ли возможно, – возражает Макс. – Ведь не мне судить о законах этой страны или устанавливать здесь свои. Я всего лишь иностранец. Эти люди работают у меня по контракту, и я по контракту плачу им. Как я могу нарушить договор?

Наконец приходят к обоюдному соглашению. Из жалованья провинившихся удерживается штраф в пользу таможни.

– Иншалла! – говорят «преступники», пожимая плечами и возвращаясь к работе.

Макс по доброте душевной немного увеличивает им бакшиш, и день расчета приносит им приятный сюрприз. Им и в голову не приходит, что к этому причастен Макс, они, естественно, приписывают свою удачу милости всемогущего Аллаха.

Мы снова отправляемся в Камышлы. Для нас теперь это не менее увлекательно, чем вояж в Париж или Лондон. Маршрут тот же, что и прежде: визит в магазин Яннакоса, нудное оформление всяких бумаг в банке, эта процедура чуть скрашена присутствием сановитого иерарха церкви маронитов. Он поистине великолепен: пышная шевелюра, огромный, усыпанный самоцветами крест и лиловые одежды. Макс толкает меня под локоть, чтобы я предложила «монсеньеру» свой стул, что я делаю весьма неохотно, остро ощутив в этот миг собственный протестантизм.

(Интересно, если бы я предложила свой стул архиепископу Йоркскому[73]73
  Архиепископ Йоркский – заместитель главы Англиканской церкви Великобритании архиепископа Кентерберийского.


[Закрыть], согласился бы он сесть? Думаю, вряд ли.).

Архимандрит же, или Великий Муфтий, или как-его-там, ничтоже сумняшеся, усаживается, отдувается и одаривает меня благосклонным взором.

Мишель тем временем совершает, по своему обыкновению, несколько дурацких покупок. Потом они с Мансуром отправляются покупать вторую лошадь. Мансур, весь сияя, въезжает на упомянутой лошади прямо в парикмахерскую, где в эту минуту стригут Макса.

– Убирайся, дуралей ты этакий! – вопит Макс.

– Лошадь хорошая! – кричит Мансур в ответ. – И очень спокойная.

В этот миг лошадь поднимается на дыбы и взбрыкивает гигантскими копытами, угрожая разнести парикмахерскую вдребезги. Всадника вместе с лошадью кое-как удается выставить прочь, Макс возвращается в кресло, отложив на потом все, что он намеревался сказать усердному слуге.

Ленч совершенно очаровательный и изысканный: мы отправляемся в гости к французскому коменданту. Приглашаем кое-кого из офицеров навестить нас с ответным визитом, потом возвращаемся к Яннакосу, где лицезреем последние чудовищные приобретения Мишеля. Собирается дождь, нужно поскорее возвращаться. Мансур умоляет разрешить ему ехать домой на лошади, раз уж ее купили. Макс опасается, что так он век до дома не доедет.

Я вмешиваюсь: ничего страшного, если мальчик проедется верхом.

– Ты ведь так устанешь, что не сможешь и пальцем пошевелить, – предупреждает его Макс.

Тот уверяет, что от верховой езды никогда не устает.

Договорились, что Мансур поедет завтра, дождавшись почты, и привезет с собой письма.

Дождь застает нас в пути. Грузовик, как всегда, полон кур и оборванцев. Мы выделываем поистине невероятные кульбиты на скользкой дороге, но успеваем добраться до дома прежде, чем она превращается в месиво. Полковник только что вернулся из Брака и жалуется, что опять воевал всю ночь с летучими мышами. Сама по себе идея заманивать их фонариком в таз с водой неплоха, но спать при этом не удается. В ответ мы холодно замечаем, что мы лично никаких мышей не видели.

У нас появился рабочий, умеющий читать и писать! Его зовут Юсуф Хассан, он самый ленивый на всем раскопе. Я ни разу не видела, чтобы Юсуф работал по-настоящему.

Он либо только что закончил копать свой квадрат, либо только приступает к нему, либо у него перекур. Он весьма горд своей грамотностью и однажды в шутку написал на пустой сигаретной коробке: «Салех Бирро утонул в Джаг-Джаге». Его ученость, равно как и остроумие, вызывает всеобщий восторг.

Пустая пачка случайно попадает в пустой мешок из-под муки, а мешок через какое-то время попадает туда, откуда его принесли, – в деревню Ханзир. Там кто-то замечает надпись на пустой пачке, ее несут ученому человеку, тот читает вслух. Страшная весть доносится до деревни Гермаир, откуда Салех Бирро родом. В результате в следующую среду целый караван плакальщиков – мужчин, рыдающих женщин, хнычущих детей – прибывает в Телль-Брак.

– Увы, увы! – кричат они. – Наш горячо любимый Салех Бирро утонул, мы прибыли забрать его тело.

Первое, что они видят на раскопках, – это веселого Салеха Бирро, который копает, поплевывая, свой участок.

Немая сцена, затем бурное объяснение – и вот обезумевший от ярости Салех Бирро готов размозжить Юсуфу Хассану голову кайлом. С обеих сторон на подмогу спешат приятели, подоспевший полковник приказывает прекратить драку (пустое дело!) и пытается разобраться, из-за чего возникла свара.

Макс производит дознание и произносит свой приговор.

Салех Бирро уволен на один день – а) за драку и б) за то, что ослушался приказа полковника. А Юсуф Хассан должен отправиться в Гермаир вместе с приехавшими, пусть сам объясняется по поводу своей изуверской шутки. Кроме того, он наказан штрафом в размере двухдневного заработка. А мораль, как заметил впоследствии Макс в нашем тесном кругу, такова: образованность до добра не доведет!

Мансур, задержавшийся в Камышлы на три дня из-за плохой погоды, наконец прибывает, он еле жив. Мало того, что он буквально падает с ног, он еще купил для нас в Камышлы огромную рыбину. Местный деликатес. За время вынужденного ожидания рыба испортилась – но он неведомо зачем привез ее с собой. Мы тотчас же зарываем ее бренные останки в землю, а Мансур, стеная от усталости, заползает в постель. На целых три дня. Все эти дни у нас с Максом праздник – нам прислуживает умница Субри.

Наконец-то отправляемся на вулкан Каукаб. Ферид вызывается быть нашим проводником, поскольку он «знает местность». Мы переходим Джаг-Джаг по весьма ненадежному на вид мостику, после чего полностью доверяемся Фериду. Если бы не его вечно испуганная физиономия, то путешествие можно было бы назвать вполне приятным.

Конус Каукаба виден издали, что весьма удобно, но каменистое плато, по которому приходится идти, выглядит жутковато, и это впечатление усиливается по мере приближения к потухшему кратеру.

Перед экскурсией в доме все на нервах, а началось все с жалкого кусочка мыла, который не поделили слуги и два наших бригадира. После этого бригадиры заявили, что не пойдут на вулкан, но полковник и слышать об этом не хочет. Тогда бригадиры усаживаются в «Мэри» спинами друг к другу, а Серкис нахохливается, как курица, и ни с кем не разговаривает. Кто именно затеял ссору, теперь уже непонятно. Но, когда мы поднялись на Каукаб, все пустяки мигом забылись. Мы рассчитывали увидеть пологий, поросший цветами склон, но под ногами – почти отвесная стена из скользкой черной застывшей лавы. Мансур и Ферид наотрез отказываются спускаться в кратер, остальные же не прочь попробовать. Я сдаюсь довольно скоро и усаживаюсь наверху, наблюдая, как остальные, поскальзываясь и тяжело дыша, продвигаются вниз. Абд эс-Салам перемещается преимущественно на четвереньках.

Находим другой кратер, поменьше, и на его краю устраиваем привал на ленч. Вокруг – море ярких цветов, отсюда открывается чудесный вид. Холмы Джебель-Синджара, кажется, совсем близко. Все пронизано безмятежностью и покоем. Меня охватывает беспричинная радость, я чувствую, как люблю эту страну и до чего полна и прекрасна наша здешняя жизнь…

Глава 9
Прибытие Мака

Сезон близится к завершению. Уже должен бы приехать Мак, мы очень его ждем. Кочка постоянно расспрашивает меня о нем, и нередко мои ответы очень его озадачивают.

Понадобится еще одна подушка, и мы покупаем в Камышлы самую лучшую из тех, что продают, но и она – жесткая и тяжелая, как свинец.

– Бедняга не сможет на ней спать, – сетует Кочка.

Я заверяю его, что Мак сможет спать на чем угодно.

– Его не кусают блохи и клопы, – добавляю я, – он никогда не берет с собой багажа, никаких личных вещей, кроме коврика и дневника.

Наш архитектор смотрит на меня с откровенным недоверием.

И вот он все-таки настал – приезд Мака. Приезд совпадает с нашим выходным, так что встречать его отправляется целая экспедиция. Полковник уезжает в Камышлы в пять тридцать утра на «Пуалю» – чтобы заодно успеть в парикмахерскую (там ему приходится бывать довольно часто, так как полковник носит очень короткую, как принято у военных, стрижку). Мы завтракаем в семь, в восемь отправляемся в Амуду на рандеву с остальными, потом все вместе едем в Рас-эль-Айн, хотим посмотреть еще несколько холмов, неподалеку от него: у нас выходные, а работа, как известно, лучший отдых. Субри и Димитрий едут с нами. Ради торжественного случая они вырядились в лучшее, что у них есть, – на них фетровые шляпы и лиловые костюмы, тесноватые ботинки начищены до зеркального блеска. Мишель, умудренный горьким шоферским опытом, не стал наряжаться, но все-таки надел белые гетры.

Амуда, как всегда, безобразна. Повсюду валяются скелеты сдохших овец. Мак и полковник еще не появились, и я рискую предположить, что «Пуалю» опять взбунтовался.

Однако вскоре они появляются. После бурной и трогательной встречи мы делаем несколько покупок (в основном это хлеб – в Амуде он очень вкусный) и трогаемся в обратный путь. Но очень скоро «Пуалю» в очередной раз демонстрирует свой норов, а заодно проколотую шину. Мишель и Субри, надо отдать им должное, быстро ее заменяют.

Вокруг нас, однако, успевает собраться толпа, она смыкается все плотнее – в Амуде так принято.

Мы наконец отъезжаем, но через час – снова прокол шины. Заменяя ее, обнаруживаем, что домкрат бракованный, а насос никуда не годен. Так что Субри и Мишель проявляют поистине чудеса мастерства, зажимая шланг насоса ногтями и зубами.

Потеряв целый час бесценного времени, едем снова.

Вскоре перед нами вади, полное воды, – рановато, прямо скажем, для этого времени года. Останавливаемся и обсуждаем ситуацию: нет никакой гарантии, что нам удастся одолеть эту водную преграду. Мишель, Субри и Димитрий твердят, что, даст Бог, одолеем. Однако, учитывая, что Всевышний не пожелал сохранить в целости колеса «Пуалю», мы вздыхаем, но решаем не рисковать. Жители местной деревни страшно разочарованы.., похоже, вызволение застрявших машин из хлябей – это их хлеб! Мишель лезет в вади, чтобы проверить глубину, и все мы потрясены зрелищем его нижнего белья – странных белых штанов на завязках у щиколоток, смахивающих на панталоны викторианских мисс!

Решаем здесь же поесть – время ленча. После еды мы с Максом болтаем ногами в теплой воде, но вдруг видим спину змеи. Это мгновенно отбивает у нас охоту плескаться. Подходит старик и садится на землю рядом с нами. Поздоровавшись, он погружается в обычное долгое молчание. Потом вежливо спрашивает, не французы ли мы. Может быть, немцы? Или англичане?

Да, англичане.

Он кивает.

– Так, значит, эта земля принадлежит сейчас англичанам? Я что-то не припомню. Знаю только, что она больше не турецкая.

– Нет, – отвечаем мы, – турок не было здесь с войны.

– С войны? – Старик озадачен.

– С войны, которая была двадцать лет назад.

Он силится вспомнить.

– Не помню войны… А-а, да, когда много аскеров ездили по железной дороге. Так это была война? Она нас здесь совсем не коснулась. Мы и не поняли, что это война.

Он опять долго молчит, потом поднимается, учтиво прощается с нами и уходит.

Мы возвращаемся через Телль-Баиндар, где видим тысячи темных шатров. Это бедуины, идущие по весне на юг в поисках лучших пастбищ. Здесь, в Вади-Вайх есть вода, поэтому вокруг кипит жизнь, но недели через две здесь снова будет пусто и тихо.

На склонах телля в Баиндаре нахожу интересную вещицу. Она напоминает небольшую ракушку, но, получше ее рассмотрев, вижу, что она искусно сделана из глины, и на ней остались следы краски. Кто ее сделал и зачем? Что украшала она собой – какое-то здание, сосуд для косметики или блюдо? Это морская раковина. Кто знал о море здесь, в глубине страны, тысячи лет назад? Какая дерзость воображения и мастерства понадобилась для этого? Я пытаюсь спровоцировать Макса на разговор, но он осторожно замечает: пока что у нас нет никаких данных для каких-либо гипотез. И любезно обещает просмотреть соответствующие материалы на предмет аналогичных находок. От Макса я не жду никаких рассуждений, это не в его правилах, да ему и неинтересно. Кочка более снисходителен и охотно соглашается поиграть в историческое исследование. Какое-то время нас занимают «Вариации на тему найденной керамической „ракушки“. Покуда все мы не набрасываемся на полковника, посмевшего предположить, что моя находка – римского периода (это в нашей-то экспедиции – такая бестактность!). Тем не менее я милостиво соглашаюсь сделать специально для него фотографию римской броши-фибулы, из числа самых презренных наших находок, и даже извести для нее одной целую фотопластинку!

Домой мы являемся в приподнятом настроении.

К нам врывается шейх и бросается обнимать Мака.

– О, хваджа инженер! – Он горячо целует Мака в обе щеки.

Полковник при этом хихикает, а Макс предупреждает его:

– На следующий год вы тоже удостоитесь такой чести.

– Позволить, чтобы меня целовал этот отвратительный старикашка? – ужасается полковник.

Мы заключаем пари, что так оно и будет, но полковник и помыслить не может о подобном позоре. Да, пусть Мака расцеловали как «брата» и даже горячо обняли, но с ним, с полковником, это не пройдет.

Являются бригадиры и радостно приветствуют Мака по-арабски, но Мак по-прежнему отвечает по-английски.

– Ах этот хваджа Мак, – вздыхает Алави, – снова будет свистеть, когда ему что-нибудь понадобится.

На столе вмиг появляется самый грандиозный из обедов, какие мы здесь едали. А после, усталые и довольные, мы сидим за роскошным, в честь Мака, десертом (рахатлукум, шоколад), имеется даже пикантное лакомство – консервированные баклажаны. И сигары. Мы долго болтаем обо всем на свете, кроме археологии.

Разговор заходит о религии – очень болезненная тема, ведь в Сирии полно всевозможных сект, настолько фанатичных, что их члены готовы перерезать друг другу глотки из самых благородных побуждений. От сект мы переходим к истории о добром самаритянине[74]74
  Библейская притча о добром самаритянине рассказана в Евангелии от Луки, 10, ст. 25—37. Смысл ее таков: человек должен помогать всякому пострадавшему, независимо оттого, единоплеменник это или нет.


[Закрыть]. В этих местах как-то по-другому воспринимаются истории из Библии и Нового Завета. Они словно оживают. Они таятся в языке, в самой философии жизни, окружающей нас, и порой меня поражает, как здесь смещаются привычные акценты и разрушаются стереотипы. Взять, к примеру, образ Иезавели[75]75
  В Библии (Вторая Книга Царств, 9, ст. 30—31) говорится «Иезавель же.., нарумянила лицо свое, украсила голову свою и выглянула в окно».


[Закрыть] – для протестанта она – воплощение распутства, с ее размалеванным лицом и крашеными волосами. Но здесь самые скромные и добродетельные женщины непременно красят или татуируют лица и окрашивают волосы хной. А вот то, что Иезавель выглядывала из окна, – это действительно очень грешно!

Новый Завет вспоминается мне снова, когда я прошу Макса пересказать мне его долгие разговоры с шейхом. Их реплики – это сплошные притчи: для подкрепления своих доводов приходится ссылаться на соответствующую историю с подтекстом, на что у собеседника всегда есть в запасе не менее мудрая притча. Все говорится исподволь, не в лоб.

История доброго самаритянина обретает здесь первозданную значимость, которой никогда не почувствовать в шумных городах, где есть и полиция, и «Скорая помощь», и больницы, и всяческие приюты. А представьте, если человек упадет без сил на обочине дороги из Хассече в Дейр-эз-Зор. Жители пустыни воспримут сострадание к бедняге как самый настоящий подвиг.

Кто из нас, вдруг спрашивает Макс, действительно поможет незнакомому человеку, когда никто тебя не видит и не осудит за равнодушие, когда ты даже не знаешь, сумеешь ли ты ему помочь?

Полковник отвечает твердо:

– Все, конечно!

– Не знаю, не знаю, – гнет свое Макс. – Представим, что человек умирает в пустыне. Вспомните: смерть здесь не воспринимают как трагедию! А вы торопитесь, у вас срочное дело. Вам совсем ни к чему эта задержка и малоприятные хлопоты. Человек этот для вас никто! И никто никогда не узнает, что вы прошли мимо, поскольку, в конце концов, это не ваше дело, и вообще, скоро кто-нибудь, возможно, пройдет следом, он и поможет умирающему. Ну и тому подобное…

Мы все сидим, задумавшись. Макс несколько ошеломил нас. Действительно, так ли уж мы на самом деле гуманны? После долгой паузы Кочка тихо-тихо говорит:

– Я думаю, что я помог бы. Думаю, да. Сперва, может, прошел бы мимо, но потом... потом устыдился бы и вернулся обратно!

Полковник соглашается:

– Вот именно. Потому что все равно потом душа была бы не на месте.

Макс заявляет, что, скорее всего, он тоже помог бы умирающему, хотя не исключает, что, увы, прошел бы мимо. Я тоже не слишком уверена в своем милосердии.

Мы все некоторое время молчим, потом я вдруг осознаю, что Мак, по своему обыкновению, не участвует в дискуссии.

– А ты что скажешь. Мак?

Он, вздрогнув, возвращается из своих мечтаний на грешную землю.

– Я? – переспрашивает он несколько недоуменно. – Я бы прошел мимо. Не остановился бы.

– Не остановился бы? Точно?

Мы все как один с любопытством смотрим на Мака, качающего головой. На человека, который просто воплощает собой истинного джентльмена…

– Люди мрут здесь как мухи. Каждый знает, что смерть может настичь его в любой момент – не сегодня, так завтра, и это для них не имеет значения. Я уверен, что ради меня никто из них и не подумал бы остановиться.

И он прав, никто из местных точно не остановился бы.

Между тем он продолжает своим мягким, тихим голосом:

– Думаю, следует делать то, что делаешь, не отвлекаясь ни на что постороннее.

Все раскрыли от изумления рты. И тут я решила кое-что выяснить:

– Мак, ну а если там будет лежать умирающая лошадь?

– О, лошадь! – встрепенулся Мак – куда девалась его былая отрешенность! – Ну, это совсем другое дело! Конечно же я попытался бы ее спасти!

Мы оглушительно хохочем, но он решительно не может понять, что тут смешного.

Сегодня определенно День Великого Запора. В последние несколько дней здоровье Абд эс-Салама обсуждается всеми. Ему предлагают все мыслимые и немыслимые лекарства. Результата – никакого, кроме того, что старик «очень ослаб», как он сам говорит.

– Мне бы поехать в Камышлы, хваджа, меня уколют иголкой и вернут мне силу!

Еще большую тревогу вызывает состояние некоего Салеха Хассана, его не берет никакое слабительное – ни пилюли Эно, ни полбутылки касторового масла. У Макса еще сохранилось немного «лошадиного» лекарства французского доктора. Он прописывает Салеху убийственную дозу и даже обещает, что, если его кишечник «проснется» до захода солнца, он получит большой бакшиш. С этого момента вокруг больного толпятся родственники и друзья. Они водят его весь день по холму, подбадривая криками и беспокойно поглядывая на солнце, неумолимо клонящееся к закату. И вот через четверть часа после фидоса раздаются ликующие крики, а радостная весть разносится по всей округе, как пожар. Шлюзы отворились! Окруженный радостной толпой, бледный страдалец препровождается в дом – получить обещанную награду!

Субри, который последнее время многовато на себя берет, решительно взялся за обустройство нашего дома в Браке. Как и все вокруг, он печется о нашей «репутации», и, на его взгляд, мы живем чересчур скромно. Он убедил Мишеля раскошелиться и купить бульонные чашки на базаре в Камышлы. И теперь они вместе с огромной супницей появляются на нашем небольшом столе каждый вечер, так что все остальное приходится переносить на кровать. Ферид, полагающий, что любое блюдо можно накладывать и есть ножом, пристыжен, и на столе появляется великое множество столовых приборов. А еще Субри купает Хийю, нашу собаку, и расчесывает свалявшуюся шерсть огромным гребнем, тоже купленным скрягой Мишелем, и даже завязывает ей на шее розовый бант. Хийю предана ему безгранично!

Прибыла жена водовоза и трое из десяти его детей. «Твоя работа'» – укоряет меня Макс. Женщина эта очень неприятная, постоянно ноет, и дети тоже не лучше, с вечно сопливыми носами. Ну почему у детенышей животных, даже брошенных на произвол судьбы, не бывает соплей? Ни котята, ни щенки, ни ослики, по-моему, не страдают от насморка Благодарные родители требуют от отпрысков, чтобы те целовали рукава их благодетелей при всяком удобном случае. Дети так и делают, несмотря на все наши попытки избежать этой церемонии. Их носы тут же становятся значительно чище, а Макс с опаской смотрит на свой рукав.

В эти дни мы раздаем огромное количество аспирина – у всех болит голова. Очень жарко и душно, как перед грозой. Наши пациенты успешно совмещают достижения западной и восточной медицины Проглотив полпачки аспирина, они бегут к шейху, который прикладывает к их лбам раскаленные металлические кружочки, дабы «изгнать злого духа». Не знаю, чье лекарство помогает лучше.

Сегодня утром, придя к нам в спальню «убираться», Мансур находит змею. Она свернулась кольцами в корзине под умывальником. Поднялся дикий переполох. Все сбегаются, чтобы принять участие в казни этой твари. Теперь, прежде чем улечься, я прислушиваюсь к каждому шороху.

Но постепенно страх уходит, через три дня я забываю о змее.

Как-то за завтраком я спрашиваю у Мака, не дать ли ему подушку помягче, – и при этом поглядываю на Кочку.

– Да нет, наверное, – говорит удивленный Мак. – А чем плоха моя подушка?

Я торжествующе смотрю на Кочку. Тот ухмыляется.

– Я вам не верил, – признался он позднее. – Думал, вы все сочиняете про Мака. Но он неподражаем! Все, что он носит, по-моему, никогда не пачкается и не мнется! И ведь у него и правда ничего нет с собой, кроме коврика и дневника, даже ни одной книги. Не знаю, как ему удается! Я окидываю взглядом принадлежащую Кочке половину комнаты, которую он делит с полковником. Этот художественный беспорядок очень живописен и как нельзя лучше характеризует яркую индивидуальность хозяина. Только титанические усилия полковника не позволяют этой живописной небрежности просочиться и на его половину.

Во дворе под окном Мишель вдруг начинает яростно колотить по капоту «Мэри» кувалдой, и мой собеседник пулей вылетает во двор, чтобы его усмирить.

Пришла отчаянная жара, и Кочка снимает с себя все что можно. Макс же, следуя примеру местных, напяливает не только рубашку с длинными рукавами, но даже свою толстую твидовую куртку, застегнув ее до самого подбородка, – и, похоже, солнце ему нипочем!

А Мак – все тому свидетели! – даже не загорел.

Приближается великий и ужасный День Дележки. В конце сезона директор Департамента древностей приедет сам или пришлет своих представителей для распределения найденных во время раскопок ценностей. В Ираке тщательно оценивали каждый предмет, осмотр занимал несколько дней. В Сирии система проще. Максу доверено самому поделить все найденное на две части, затем сирийский представитель осмотрит обе коллекции и решит, какую он оставит для Сирии. Другая будет упакована для передачи Британскому музею. Особо интересные объекты из сирийской коллекции разрешается тоже взять на время в Лондон – для изучения, для выставок, для фотографирования и тому подобного. Самое мучительное – это разделение находок на две коллекции. От некоторых замечательных вещиц приходится отказываться – либо компенсировать их равноценными. Макс призывает нас всех для принятия справедливого решения. Все находки он раскладывает на две равные кучки – бронзовые резцы, амулеты, керамику, бусины, изделия из кости, из обсидиана. После чего поочередно приглашает каждого из нас и с пристрастием допрашивает:

– Итак, какой из двух лотов ты бы выбрала – А или Б?

– Я бы взяла Б.

– Так, хорошо. Зови Кочку.

– Ну что, А или Б?

– Б, – отвечает Кочка.

– Полковник?

– А, конечно. Никаких сомнений.

– Мак?

– Думаю, Б.

– Хм, – говорит Макс. – Б явно перевешивает!

И перекладывает очаровательный каменный амулет в виде лошадиной головы из кучки Б в кучку А, заменяя его довольно бесформенной овцой, и делает еще несколько замен. Нас снова вызывают. На этот раз все единогласно выбирают лот А.

Макс рвет на себе волосы.

В конце концов мы окончательно запутываемся и уже не в состоянии что-либо оценить.

Тем временем Кочка и Мак лихорадочно заканчивают зарисовки и дни напролет торчат на городище, снимая план древней застройки. Полковник просиживает до поздней ночи над классификацией и атрибуцией оставшихся находок. Я ему помогаю, и мы яростно спорим по поводу наименования предметов.

– Голова лошади, стеатит, три сантиметра, – говорит полковник.

Я. Еще чего! Это голова барана!

Полковник. Ничего подобного. Вон уздечка!

Я. Это же рог!

Полковник. Эй, Мак, что это, по-твоему?

Мак. Это газель.

Полковник. Кочка, это кто?

Я. Это баран!

Кочка. Вылитый верблюд.

Макс. В тот период не было верблюдов. Верблюд – это современное домашнее животное.

Полковник. Ну, а вы, Макс, как бы это назвали?

Макс. Стилизованный букраниум!

Продолжая примерно в том же духе, переходим к загадочным маленьким амулетам, похожим на человеческие почки, а напоследок к вовсе уже непонятным, каким-то двусмысленным штуковинам, которым присваиваем условное наименование «предмет культа».

Я проявляю и печатаю снимки: приходится заниматься этим часов в шесть утра – потом становится чересчур жарко и вода слишком нагревается.

Наши рабочие один за другим покидают нас.

– Время урожая, хваджа. Надо идти.

Цветы давно отцвели и съедены пасущимся скотом. Наш телль стал тускло-желтым. Вокруг, на равнине, спелая пшеница и ячмень. Урожай в этом году на славу.

Настает роковой день. Мосье Дюнан с супругой должны прибыть к вечеру. Они наши старые друзья, мы навещали их в Библосе по пути в Бейрут. К встрече гостей готовится грандиозный (по нашим понятиям!) обед. Хийю искупали. Макс бросает последний страдальческий взгляд на честно поделенные находки, разложенные на длинных столах для обозрения.

– Не знаю, по-моему, я все уравновесил, – говорит он. – Если мы теряем этот прелестный маленький амулет «голова лошади» и уникальную цилиндрическую печать (потрясающая вещь!), то берем себе шагарскую мадонну и амулет в виде обоюдоострого топора, ну, и вон тот изумительный резной сосуд… Но, с другой стороны, у них останется тот расписной керамический сосуд раннего периода!