Текст книги "Поход"

Автор книги: Афонсо Шмидт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

II
1886 год

Наступал вечер; холмы синели, тени деревьев удлинялись. Из низин поднимался холодный, сырой туман, который сгущался над извилинами реки. У ворот под засохшим деревом, не обращая внимания на резкие трели карапинье, расхаживал бык.

Но вот со стороны пастбища послышались крики и тяжелый топот стада. Парнишка-негр с фазенды гнал скот к манговому дереву. Немного погодя он появился возле гойябейр, подхлестывая глупых животных, которые никогда не помнили дорогу домой.

– Оа! Оа, дьявол!

Он подбежал к воротам и стал понукать быка, остановившегося под деревом. От опаленной солнцем земли шел терпкий запах выгоревшей травы и навоза. Мычание нарушило тягостную тишину, царившую на фазенде Пайнейрас.

Дом Алвимов был убогий, приземистый и темный, с длинной верандой, полусгнившую балюстраду которой густо облепили вьющиеся растения. Перед домом находилась утрамбованная площадка с коновязью, а вокруг нее были разбросаны большие камни. У реки близ жернова виднелись хижины из жердей, обмазанных глиной, – это и была зензала. Она образовывала прямоугольник с небольшим, вымощенным камнем двором. В центре двора был врыт столб, который казался отполированным, – к нему привязывали провинившихся невольников.

За кофейными плантациями дремала темная, бесформенная громада леса; там ночь наступала раньше, чем в поле. В этот предвечерний час печально кричали птицы инамбу. Время от времени разражались звенящим криком, похожим на удары по наковальне, и арапонги. Под неумолчный шум мельничного жернова квакали лягушки, как бы аккомпанируя печальной музыке сумерек.

У сарая появился Антонио де Кастро Алвим и крикнул пареньку:

– Салустио! Эй, Салустио!

Хозяин был невысок и коренаст. Густая черная борода покрывала его угловатое лицо; во рту торчала большая полупотухшая сигарета, свернутая из кукурузного листа. На Алвиме были парусиновые штаны и кожаные сапоги, залепленные грязью.

Паренек подбежал к хозяину.

– К вашим услугам, сеньор.

– Скот собрал?

Салустио что-то пробормотал в ответ.

– А что за бык мычит в роще?

– Это Мальядо, сеньор. Я хотел его найти, но стало темнеть, и я решил сначала пригнать стадо. А теперь отправлюсь верхом Мальядо разыскивать.

– Хорошо, только сначала прозвони сбор.

Салустио подбежал к сараю и принялся звонить в колокол, подвешенный на деревянной перекладине. И сразу же в вечернее небо поднялись тучи диких птиц, их крик разнесся в сумерках далеко по округе. В серой дали, словно глухое эхо колокола, послышались голоса. Это негры на полях приветствовали окончание работы. Кончился еще один день в длинной веренице мучительных дней, составлявших их жизнь.

Затем Салустио вошел в сарай, взял уздечку и, волоча ее по пыльному двору, отправился на пастбище, где, пощипывая траву, бродила пегая лошадь. Салустио взнуздал ее. Лошадь пыталась брыкаться, но он ловко вскочил на круп и пинками погнал ее к роще. И долго еще слышался его удалявшийся голос:

– Оа, оа, дьявол!..

Когда вечерние тени опустились на красную глину дорог, фазендейро, которому нечего было делать, выглянув из-под навеса, увидел на равнине силуэт всадника, преследовавшего быка. На горизонте вырисовывались очертания Мунды; должно быть, по ту сторону горы взошла луна. На дороге, ведущей к зензале, появились группы мужчин и женщин. Некоторые негритянки несли на спинах детей, привязанных куском синей байки; другие тащили вязанки хвороста и пучки трав. На плечах мужчин были серпы и мотыги.

Негритянки шли в коротких, подоткнутых сбоку юбках; казалось, они просто обернули вокруг бедер кусок ткани. Обычно, кроме юбки, они надевали еще рубашку, оставляя открытыми потную шею и руки. Некоторые из них носили широкополые соломенные шляпы, многие курили глиняные трубки с мундштуком из дерева такуари. Негры были в штанах по щиколотку из полосатой хлопчатобумажной ткани, в коротких и широких одноцветных рубахах и соломенных шляпах. Но большинство шествовало в одних штанах, ничем не прикрывая лоснившиеся грудь и спину.

Наконец шум голосов затих и в темном прямоугольнике зензалы одно за другим появились пятна света – это зажглись керосиновые лампы. Потянуло дымом от разложенных костров. Прежде чем сесть за ужин, состоявший из ангу с кусками тыквы, женщины отправились к реке мыть миски.

Человек, перетянутый широким поясом, протиснулся между жердями ворот и, приблизившись к навесу, снял старую помятую шляпу.

– Добрый вечер, сеньор!

– Добрый вечер, Симон!

Это был надсмотрщик. Его неподвижное, словно вырезанное из дерева, лицо заросло бородой, отчего глаза и рот казались темными щелками. Длинные, спутанные волосы падали на рассеченный шрамом лоб. У пояса, то и дело ударяясь о ногу, болтался большой двуствольный пистолет.

– Что слышно, Симон?

– Все в порядке.

– А новички?

– Еще не совсем освоились, но ничего, скоро я им вправлю мозги. Они у меня запляшут…

Он потряс в воздухе бакальяу – пятихвостой плеткой. Оба засмеялись. Из дома вышла толстая негритянка с серьгами в виде колец и в белой косынке; она принесла и поставила на веранде зажженную лампу.

– Подай нам кофе, Женовева.

– Слушаюсь, сеньор.

Несколько летучих мышей, обезумевших от яркого света, влетели под навес и заметались. Хозяин и надсмотрщик кинулись ловить их. Увидев Салустио, который появился в воротах с сообщением, что Мальядо уже в стойле, Антонио велел ему прогнать летучих мышей. Парень, казалось, только этого и ждал; он бросился в сарай и, вооружившись длинным бамбуковым шестом, встал посреди двора и принялся с такой силой размахивать им, что, казалось, поднимается ветер.

– Из-за такой вот пакости по утрам животные искусаны в кровь…

– Эти летучие мыши хуже чумы…

Шест описывал в воздухе широкие круги. Летучие мыши в панике метались, едва не задевая его. Наконец Салустио удалось ударить шестом одну из них, она упала на землю, трепеща и хлопая своими перепончатыми, как остов зонта крыльями.

Взошла луна и посеребрила видневшиеся вдали воды реки. Из зензалы доносилось треньканье гитар и грустные, похожие на псалмы напевы. В ночной тиши слышался размеренный, медлительный стук жернова, незаметный днем.

– Смотри, Симон, негры слишком долго развлекаются, боюсь, завтра не отработают ангу.

Надсмотрщик вытащил из кармана никелированные часы-«луковицу».

– Семь часов. Придется сходить туда, а то они пропоют всю ночь.

Женовева появилась в дверях и доложила, что кофе подан.

Фазендейро пригласил надсмотрщика, тот из вежливости отказался, но в конце концов согласился. Они вошли на веранду, освещенную лампой. В центре стоял большой, почерневший стол и высокие табуретки. У стены высился буфет со сломанными дверцами, за которыми виднелся португальский голубой фарфор. Один конец стола был накрыт белой скатертью; на ней стоял эмалированный кофейник, фарфоровые чашки и два блюда с горячими ароматными коржиками.

Прежде чем сесть, Симон, желая положить шляпу куда-нибудь в угол, направился к боковой двери, выходившей на кухню, и невольно остановился посмотреть, что там делается. В большой плите пылали два толстых чурбана, покрытых мхом. Дона Ана, жена фазендейро, – еще красивая женщина с карими глазами, темными ресницами и густыми светлыми волосами, уложенными в пучок на затылке, – озабоченно расхаживала по кухне. Она была в черном платье с буфами и очень широкой юбкой. Домашние туфли из сыромятной кожи едва выглядывали из-под накрахмаленных юбок. Дона Ана наблюдала за работой негритянок, которые шили и гладили на столе в глубине кухни, где высилась гора белья, и не обращала внимания на надсмотрщика.

Лаэрте, ее сын, сидел на ящике с кофе и, казалось, был чем-то недоволен.

– Послушай, мой мальчик, – обратилась к нему дона Ана, – ты как малое дитя: только потому, что отец отослал Салустио в зензалу к товарищам, ты уже готов разреветься.

– Это не так, мама. Салустио вырос со мной, он мой друг детства, у нас была одна кормилица, я его научил читать… И несмотря на это…

– Что же случилось?

– Как – что? Теперь его удел – зензала, невольничья работа, ангу для рабов и кнут. Зачем же тогда его с детства воспитывали по-другому?

– Так что же, ему всю жизнь околачиваться здесь, на кухне? Это может прийти в голову только такому ветрогону, как ты. Но успокойся. Завтра ты уедешь в Сан-Пауло, переменишь обстановку и через месяц, самое позднее, даже не вспомнишь о нем. Вот увидишь…

Фазендейро заметил, с каким любопытством надсмотрщик заглядывал в кухню, и тоже подошел к двери, чтобы узнать, в чем дело. Найдя забавной чрезмерную чувствительность сына, он громко рассмеялся. Симон, чтобы поддержать хозяина, тоже улыбнулся. Но дона Ана, несколько раздосадованная этим и уже готовая сжалиться над сыном, ограничилась тем, что сухо спросила мужа:

– А что, разве не так?

– Разумеется, ты права.

– И заметьте, Салустио годится не только для домашних услуг, но и для любой другой работы: он хорош и за мотыгой, – добавил надсмотрщик.

Лаэрте, не сказав ни слова, скривил губы, как бы готовясь заплакать.

Мать поняла эту гримасу и, чтобы удалить мужчин, которые раздражали сына, сказала:

– Кофе остынет…

Огонь в плите постепенно затухал. Лампа давала длинное коптящее пламя. Дона Ана, Лаэрте и служанки остались на кухне, слушая рассказы матушки Марии – негритянки, такой старой, что, казалось, ее прокоптили над огнем. Старуха, как обычно, села на ящик, набила глиняную трубку табаком и начала рассказывать на своем невольничьем жаргоне всякие истории. Говорила она не торопясь…

– До прихода белых, – вспоминала старуха, – был здесь просто сертан. На Мунде жили беглые негры. Каждый божий день на рассвете заблудившийся охотник слышал доносившиеся сверху звуки рога. Потом дядюшка Жоан, беглый негр с дурной славой, кричал своим товарищам: «Десять человек на охоту!» Еще звук рога. И опять раздавался грубый голос Жоана: «Десять негров на заделку промоин!» Наконец, звук рога слышался в последний раз, и дядюшка Жоан отдавал распоряжение оставшимся: «Эй вы, ленивые негры, в наказание – все помогать негритянкам!» Белые, заслышав звуки рога и громовой голос старого негра, перетрусив, пускались наутек. Э-хе-хе!.. Вот как оно было… Весть о поселении беглых негров на Мунде дошла до Сан-Жоан-до-Капивари. Белые рассвирепели. «Надо изловить этого Жоана, этого опасного негра!» Собралось много народу: фазендейро, охотники, полицейские, лесные капитаны.[19]19
  Лесные капитаны – так в Бразилии называли охотников за беглыми рабами.


[Закрыть] И все это хорошо вооруженное войско прибыло в Пайнейрас. Добравшись сюда, они окружили гору. Спустили собак. Подняли стрельбу. И полезли по склонам Мунды… Лезут… Револьвер в руке, палец на курке, глаза смотрят в чащу… Э-хе-хе! Никого, однако, они не нашли. А когда добрались до верха, увидели дядюшку Жоана. Он сидел на камне под деревом и грел руки над тлеющими углями костра. Возле него лежал рог, которым он каждое утро оглушал Пайнейрас. Белые были поражены. Их начальник спросил:

– Жоан, а где же беглые?

– Э-хе-хе!.. Нет их у меня… ни одного. Здесь живет только дядюшка Жоан.

– Тогда зачем же ты каждое утро трубил в рог и отдавал команду неграм?

– Чтобы обмануть белого господина. Э-хе-хе!..

И негритянка засмеялась своим беззубым ртом. Она восхищалась хитростью старого Жоана, который сумел испугать белых господ…

Антонио и надсмотрщик сели за стол. Глядя на дымящийся кофейник и хрустящие коржики, фазендейро заговорил:

– Вот видишь? Вся нынешняя молодежь любит негров. За спиной любого черного им видятся крылья ангела. А при дворе и в Сан-Пауло и подавно: даже паркетные шаркуны и те шумят о свободе для черномазых. Говорю тебе: осторожнее с бродягами, торговцами и свободными неграми, которые появляются на фазенде! Все они жулик на жулике. Все, что им надо, – это посеять смуту среди рабов.

Симон обнажил свои пожелтевшие зубы.

– У меня есть для них испытанное средство… – и он положил на стол револьвер.

Фазендейро продолжал:

– Вот «Провинсия де Сан-Пауло». Я прочитал эту газету от первой до последней строки. Ты не можешь себе представить, что происходит в нашей провинции. Негры бегут с фазенд. Монархия оказалась в затруднительном положении, ей приходится лавировать. Если не отменить рабства, может вспыхнуть всеобщее восстание, с которым власти не в силах будут справиться, – армия уже сейчас отказывается арестовывать беглых негров.

Симон смотрел на хозяина, с трудом следя за ходом его мыслей. Но фазендейро, который чувствовал потребность высказаться, продолжал:

– Вся наша надежда на республику!

В этот момент большие, как шкаф, старинные часы, стоявшие в углу гостиной, пробили в темноте восемь гулких ударов. Этот звон доносился как будто из бездны вечности. Симон поднялся.

– Пойду укладывать негров. До завтра!

Симон взял со скамьи шляпу и вышел. От его шагов в буфете зазвенела стеклянная посуда. Хозяин проводил надсмотрщика до порога. Закоптила лампа, фазендейро взял с блюда на углу стола щипцы, срезал тлеющий фитиль и выбросил его во двор. Потом уселся в качалку и погрузился в размышления.

Ночь была прохладная. Жимолость возле веранды источала нежнейший аромат. Вокруг лампы танцевали лесные бабочки. От едва видимой в темноте зензалы доносился размеренный шум голосов. Дошел ли туда надсмотрщик? Ага! Вот теперь дошел… Все смолкло, словно по волшебству. Стали гаснуть огни. Ночь поглотила зензалу. Антонио продолжал потихоньку раскачиваться в кресле, раздумывая о предстоящем сборе урожая и своих барышах, когда появился Лаэрте и прервал его размышления.

– Благослови, отец. Я пришел проститься. Ведь я отправляюсь на рассвете.

– Ты велел приготовить лошадь?

– Да. Салустио позаботится об этом.

– Ну, так благослови тебя господь, сын мой! Передай дяде и тете наш поклон. Учись как следует, не ленись, избегай дурных знакомств, берегись карет и повозок – они там носятся по улицам как бешеные. Пиши нам каждую неделю и обязательно приезжай на каникулы. Возможно, в будущем месяце я съезжу в Сантос. Тогда заеду в Сан-Пауло и погощу пару дней у твоего дяди. Я убежден, что Алвес Нунес и дона Синьяра не допустят, чтобы ты в чем-либо испытывал недостаток. Кроме того, я уже написал в банкирский дом Райхерта на улице Императрицы, 33 – не забудь адрес, – чтобы тебе открыли кредит, двадцать мильрейсов в месяц на карманные расходы. Поскольку ты будешь на полном довольствии у дяди, этих денег тебе хватит. Больше я не даю тебе не из жадности, а потому, что студент со средствами, как правило, не учится…

Взволнованный этим напутствием, сын поцеловал отцу руку и вышел. В наступившей тишине фазендейро прислушивался к удаляющимся шагам сына, к бою часов в гостиной, слышал, как какое-то животное – должно быть, гамба – копошится на чердаке, над верандой. Немного спустя, когда ветер изменил направление, до фазендейро донесся размеренный шум жернова, сопровождаемый журчанием воды. И тут ему пришла в голову мысль посмотреть, что делается в зензале. Он почувствовал, что не сомкнет глаз, если не взглянет на своих невольников.

Фазендейро спустился с веранды, вышел за ворота и направился по тропинке вниз. С убаюкивающей монотонностью в сырой траве стрекотали кузнечики. Он по бревну перешел речку и оказался вблизи колючей проволоки, со всех сторон окружавшей зензалу. Ему хотелось войти незамеченным, поэтому он не открыл ворот, а перелез через изгородь, не обращая внимания на проволоку, которая то и дело цеплялась за одежду. Наконец он оказался позади зензалы – ее фасад был обращен во внутренний двор – и бесшумно прошел вдоль длинной глинобитной стены… Из погружавшейся в сон зензалы доносились отдельные звуки: тут женский голос убаюкивал ребенка, там чуть не до удушья надрывно кашлял старик. Затем все стихло. Сон невольников был тяжел, как свинец.

Антонио через щель в стене всмотрелся внутрь дома. В лачуге была всего одна комнатушка; у каждой стены стоял топчан, покрытый циновкой. Там жили трое: Теренсио, который работал на фазенде уже больше пятнадцати лет, паренек Салустио и Муже, старый африканский негр, который уже несколько раз пытался бежать из неволи. Этот мятежный негр думал только о свободе… Он бежал из зензалы, бежал с дороги, бежал с поля… Достаточно было надсмотрщику отвернуться, как этот негр тут же норовил удрать.

Его заклеймили железом, как клеймят быков, выжгли ему на груди и на спине тавро в виде буквы F: он был fujão – беглый.

Муже не везло. Он бежал, но через несколько дней его ловили и под конвоем со связанными за спиной руками возвращали на фазенду. В последнее время надсмотрщик заковывал его в либамбо – железное ярмо, которое надевают на шею невольника. С задней стороны ярма находится металлический стержень с колокольчиком на конце; колокольчик подвешен очень высоко, невольнику до него не дотянуться. Посередине к стержню прикреплена изогнутая металлическая перекладина с заостренными концами. Эта хитроумная конструкция мешала беглым неграм пробираться через заросли, а колокольчик, звеня при каждом движении, выдавал лесным капитанам их присутствие. Чтобы избежать раздражения затвердевшей язвы на шее, Муже обертывал ярмо тряпками, но это мало помогало.

Когда Муже ложился спать, Симон снимал с него либамбо, но оставлял его на ночь у двери каморки невольника. Утром Муже сам надевал ярмо и шел к надсмотрщику, чтобы тот запер либамбо на ключ.

При свете сальной свечи фазендейро увидел троих обитателей лачуги, тихо разговаривающих между собой.

Теренсио курил глиняную трубку и время от времени почесывал свои курчавые, седоватые волосы. Муже, сидя в углу на корточках, проводил рукой по лицу, как бы отгоняя дурные мысли. Он никак не мог научиться говорить на языке белых, даже с трудом понимал его.

Говорил Салустио, и вот что он рассказывал обоим старым неграм:

– Я научился читать вместе с молодым хозяином. Негритянский парень теперь много знает. Он знает, что есть люди, которые трудятся, трудятся, трудятся, чтобы добиться освобождения рабов. Надо все изменить!.. Негр бежит с фазенды, становится киломболой[20]20
  Киломбола – раб, скрывающийся в киломбо – поселении негров, сбежавших от хозяев.


[Закрыть] и отправляется в Сантос, в Жабакуару!

Муже улегся на топчан и свернулся клубком. На своем ломаном языке он стал расспрашивать, как можно осуществить то, о чем говорит Салустио.

За этой беседой и застал их фазендейро… Надо будет сказать надсмотрщику! Как раз в эту минуту негры почувствовали, что там, за стеной, во мраке прекрасной тихой ночи, в которой слышался лишь размеренный шум жернова, сопровождаемый журчанием воды, кто-то притаился. Они оледенели от страха. Погасла свеча, и они замерли в темноте. Кто знает, сколько это длилось? Потом они заснули. И во сне грезили о счастье.

На рассвете Салустио поднялся, пошел на пастбище, взнуздал коня и привел его Лаэрте, который к тому времени уже ждал негра на веранде. Паренек попросил благословения. Лаэрте обнял его. У обоих выступили слезы на глазах.

Но, когда всадник исчез за поворотом дороги, к Салустио подошел Симон и заковал его в кандалы. Потом, подгоняя его пинками, отвел во двор зензалы и привязал к столбу. В этот момент к надсмотрщику подошел Муже со своим либамбо, чтобы тот запер его на ключ. Однако Симон снял с Муже либамбо, передал негру плетку и показал на его друга Салустио.

Африканец пришел в смятение и, не зная, как ему поступить, заметался по двору, беспомощно размахивая своими длинными руками. Надсмотрщик вытащил револьвер и приставил его к груди негра.

– Сорок ударов!

Муже взмахнул плеткой…

– Сильнее, свинья, иначе застрелю!.. – и надсмотрщик взвел курок.

Салустио застонал; от каждого удара плетки на его теле появлялось пять багровых рубцов. В дверях зензалы столпились негры, в страхе жавшиеся друг к другу. Испуганные ребятишки прятались в юбках у матерей. Когда наказание закончилось, Салустио лежал ничком на земле и хрипел.

Послышался звон колокола, звавшего невольников на работу.

В их мотыгах и серпах отражалось бесстрастное небо, в котором созревало утро.

III
Студент

Утром прошел сильный ливень, затопивший линию железной дороги «Сан-Пауло Рэйлвэй»; поезд, который должен был прибыть в 11.40, пришел на вокзал Луз с опозданием.

Вокзал этот представлял собой темное здание, от которого вдоль платформ тянулись навесы. На перроне было много народу. Старички в чесучовых пыльниках казались растерянными. Девушки в шляпках, едва прикрывавших макушку, прятались под зонтиками.

Как только Лаэрте вышел из вагона с тяжелым чемоданом из сыромятной кожи в руках, его окружили носильщики и агенты отелей. К счастью для него, Кашуша, агент отеля «Империал», схватился с Тотокой из «Альбиона» из-за того, кому достанутся постояльцы. Полицейский агент Жануарио, который всегда выходил на дежурство к прибытию поездов, принялся их разнимать. Жануарио был невысокого роста, но старался казаться более солидным: надевал широкополую шляпу и всегда ходил с увесистой тростью.

– Каждый день драка между агентами отелей! Всегда «лохматый» с «рыжим»! Я буду жаловаться вашим хозяевам. Расскажу им все до мельчайших подробностей.

Все на вокзале двигалось, шумело, бурлило. Тем временем будущий студент успел спастись, выйдя с перрона на плохо замощенную привокзальную площадь, где еще не просохли большие лужи. По грязной мостовой сновала бедно одетая, говорливая толпа… Продавцы сластей, фруктов, газет истошно вопили, хватая прохожих за полы. Шагая с чемоданом, оттягивавшим ему руку, Лаэрте наступал на ореховую скорлупу, скользил на банановых и арбузных корках. У тротуара выстроились шарабаны и пролетки. Извозчики о чем-то громко спорили между собой. Некоторые из них курили крепкие сигары и говорили на ломаном языке – то были недавно прибывшие в эти края иммигранты. Рядом играли в кости и распевали песенки. Очутившись в этот пасмурный день под низким навесом вокзала, человек, только что покинувший тихую фазенду, от такого шума мог сойти с ума.

Стоя между двумя экипажами, Лаэрте оглядывал площадь; неподалеку находилась украшенная обвисшими и полинялыми флагами таверна; ее осаждали посетители: носильщики, негры, бродяги – босые, в рваных рубашках, в шапочках, промятых на манер велосипедных.

Из таверны доносился запах жареных сардинок, слышалось шипение сковородок. Хозяин этого заведения, лохматый мужчина в рубашке с засученными рукавами, подавал тарелки, наполнял стаканы.

Напротив в сквере деревья стояли, отяжелев от воды; среди темной листвы виднелась вышка обсерватории.

После минутного колебания Лаэрте сел в шарабан, поставил чемодан в ноги и дал вознице адрес.

– Вы, сеньор, знакомы с Сан-Пауло?

– Немного. Я тут жил совсем маленьким…

– Хорошо.

Сеньор Алвес Нунес, женатый на тете Синьяре, жил улице Табатингуэра. Извозчик, проехав часть пути, остановил шарабан, выругался и вернулся назад. Он решил воспользоваться тем, что седок не знал дороги, и поехал кружным путем. Поездка длилась довольно долго. Лошадь выбивала искры из темных, неровных камней мостовой. Наконец экипаж остановился.

– Приехали!

Они находились у двери особняка.

– Сколько?

– Десять тостанов.[21]21
  Тостан – старинная бразильская монета, равна ста рейсам (или одной десятой мильрейса)


[Закрыть]

– Но мне сказали, что проезд стоит всего полмильрейса…

– Я сказал, десять тостанов. Ведь чуть не час езды…

Так как Лаэрте колебался, извозчик снял его чемодан, поставил на землю и довольно недружелюбно потребовал:

– Давайте платите, не скупитесь!

Лаэрте расплатился, и извозчик, взмахнув кнутом, повернул обратно.

Подошел негритенок, он явно хотел завязать знакомство с приезжим.

– Это Касапава. Он каиафа… – сообщил мальчик.

Лаэрте сейчас был в превосходном настроении. Сан-Пауло представлялся ему обширным, великолепным городом. И посреди стольких красивых домов особнячок дяди показался ему чуть ли не дворцом.

Четыре широких окна по фасаду с овальными витражами из синих и красных стекол. Дверь с каменной аркой, раскрытая настежь, вела в коридор, который после подъема на несколько ступенек заканчивался другой стеклянной дверью. Посмотрев наверх, Лаэрте увидел большой мезонин с двумя окнами; из одного свешивалась вышитая скатерть, на другом стояла глиняная ваза с гвоздикой. Довольный всем увиденным, Лаэрте подошел к двери и дернул за шнурок. Внутри, в глубине дома, послышался веселый звонок. Прошло несколько мгновений, и к нему вышла негритяночка в фартуке и белой наколке. Лаэрте не успел еще объяснить, кто он такой, как в дверях появилась тетя Синьяра, вся пышущая жаром, пахнущая ароматами кухни, и заключила его в свои объятия.

– Да это же Лаэрте! Как ты вырос!.. Мы тебя ждали с вечерним поездом… Входи скорее, у меня таз на огне, мармелад может пригореть! Розинья, отнеси чемодан молодого барина!..

В этот момент показался сеньор Алвес Нунес, худой, высокий старик с бледным лицом и бородкой клинышком. Он был в халате и домашних туфлях. Услышав громкий разговор у дверей, он пришел узнать, в чем дело. Посыпались вопросы, один за другим; супруги подробно расспрашивали обо всем. Они знали даже имена рабов и клички молочных коров в усадьбе Алвима. Хозяева уже успели позавтракать, но для гостя всегда что-нибудь найдется… К счастью, это были люди без особых церемоний.

Дело в том, что дона Синьяра с радостью и нетерпением ждала приезда племянника. Они с мужем старели, ни детей, ни родственников у них не было. И дом становился как будто все больше и все пустыннее. Куда дона Синьяра ставила какую-нибудь вещь, там она, словно окаменевшая, и оставалась. Время от времени дона Синьяра переставляла мебель, чтобы внести хоть какое-нибудь разнообразие в обстановку дома. Но через год все оказывалось на прежних местах. Цветок, который прикреплялся к раме картины, увядал, засыхал, понемногу опадал, превращался в труху. Жизнь в этом доме как бы остановилась, все казалось неизменным. Здесь недоставало ребенка, юного существа, которое хоть немного оживило бы этот аристократический склеп, где хозяева однообразно коротали дни, дожидаясь утешения на том свете. Поэтому письмо из Пайнейраса, в котором сообщалось, что Лаэрте нужно подготовиться к экзаменам и он на некоторое время приедет погостить к дяде и тете, было для них праздником. Все это добрая сеньора рассказала со множеством чувствительных излияний, то и дело показывая свои почерневшие зубы.

Лаэрте предоставили комнату в мезонине. Его провели по широкой темной лестнице с полированными перилами, где чувствовался легкий запах свежевыстиранного белья.

Это была большая, очень чистая, очень приятная на вид комната, любовно приготовленная для юноши. Между двумя окнами, выходившими на улицу, повесили портрет дедушки Крессенсио, отца доны Аны и доны Синьяры. Накидка галстук бантом, окладистая борода, длинные светлые волосы, спадающие красивой прядью на лоб, почти касаясь правого глаза, – таков был дед Лаэрте. Внизу можно было прочесть подпись художника: Уаскар де Вергара.

– Дедушка был барон… – объяснил хозяин дома.

– И с положением в обществе… – торжественно добавила дона Синьяра и тут же обычным тоном обратилась к племяннику: – Вот твой чемодан. Переоденься и спускайся перекусить до обеда.

Старики вышли, старательно закрыв за собой дверь. Как только Лаэрте остался один, он снял пиджак – было очень жарко. Юноша выглянул в окно и увидел всю улицу с ее будто покосившимися домами под темными крышами.

В доме на противоположной стороне негритянка, распевая, гладила белье. На широком карнизе углового дома трепыхался на ветру вырезанный из шелковой бумаги попугай. Внизу, на тротуаре, женщина пристраивала на голове кувшин с водой, подложив под него кружок. Разносчик выкрикивал на всю улицу:

– Дрова поленьями и чурками!

Несколько выше, там, где улица шла в гору, виднелась недавно побеленная стена. Чья-то таинственная рука намазала на ней сажей каракули. Всмотревшись в них, можно было с трудом прочесть:

ДОЛОЙ РАБСТВО – ДА ЗДРАВСТВУЕТ СВОБОДА!

Лаэрте еще продолжал улыбаться этому призыву, когда на улице показался какой-то разгневанный человек. Он потрясал тростью, словно угрожая своим таинственным врагам, и изрыгал проклятия. Это, несомненно, был домовладелец, которому принадлежала и стена. Следом за ним пришел работник с банкой извести и кистью и начал терпеливо закрашивать надпись.

Лаэрте отошел от окна, надел чистое белье, еще хранившее запах комода в родном доме, и спустился в столовую. Стол был уже накрыт; для гостя приготовили фасолевое туту[22]22
  Туту – блюдо из фасоли, замешанной маниоковой или кукурузной мукой.


[Закрыть] со шкварками, жареный рис и свежие яйца – специально для молодого барина служанка ходила за ними в курятник. Тетя Синьяра направилась в угол столовой, где стояла вода, зачерпнула ее ковшиком из кокосового ореха и налила в высокий хрустальный стакан, где вода казалась подсвеченной. Поставив на стол стакан, она уселась рядом с племянником, намереваясь поговорить с ним.

Дядя, собираясь уходить, пошел переодеваться и вскоре появился в черной накидке, накрахмаленных до блеска манжетах, воротничке и манишке. Было решено, что ко времени экзаменов Лаэрте повторит то, что учил у себя на фазенде. Надо надеяться, что все пойдет хорошо и он станет студентом.

Когда тетка вышла, чтобы распорядиться насчет кофе, сеньор Нунес отеческим тоном заметил:

– Сан-Пауло – почти столица: здесь к людям из общества предъявляются известные требования. В этой одежде ты выглядишь провинциалом. Я думаю, тебе следует сходить к моему портному Бургаду и заказать пару костюмов – один для парадных случаев, другой на каждый день… Скажи ему, что ты мой племянник, увидишь, как он тебя примет. Рядом с Бургадом магазин «Элегантная обувь»; не забудь, что важно хорошо обуваться. Полагаю, неплохо пройтись бритвой по твоему подбородку и срезать эти длинные волоски, похожие на паучьи лапы. Отец тебе уже разрешает бриться?

Лаэрте рассмеялся.

– А денежки на карманные расходы у тебя есть?

Племянник объяснил, что у него кое-что осталось от путешествия, а в конце каждого месяца он будет получать определенную сумму. Дядя, казалось, даже позавидовал юноше, который только вступает в жизнь.

Немного погодя Лаэрте вышел познакомиться с городом. Проходя мимо выбеленной стены, он увидел, что намалеванная сажей надпись уже замазана. Домовладелец, который никак не мог успокоиться, продолжал угрожать призракам тростью и кричать на всю улицу:

– Я уничтожу этого мошенника! Только бы мне поймать его!

На следующей неделе Лаэрте выглядел уже по-иному. Одетый с некоторой изысканностью, в шляпе с небольшими загнутыми полями, в темном фраке, застегнутом только на одну пуговицу, в парусиновом жилете, с широким галстуком из черного шелка, в длинных светлых брюках со штрипками, в ботинках с пряжками, он старался приобщиться к жизни Сан-Пауло. Каждое утро с книгами под мышкой, покуривая сигарету, он весело выходил из дому, прочитывал новости в газетах, вывешенных на стене, и не спеша направлялся к себе на курсы. Вскоре он стал узнавать компанию бишо,[23]23
  Бишо – гуляка, шалопай.


[Закрыть] которых встречал повсюду: в театре Сан-Жозе, в кафе «Америка» (оно было открыто всю ночь, причем входные двери даже сняли за ненадобностью) и на главных улицах города.