Текст книги "Поход"

Автор книги: Афонсо Шмидт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Афонсо Шмидт
Поход

I
На краю Сертана[1]1
  Сертан– внутренние засушливые области Бразилии. – Здесь и далее примечания переводчика.


[Закрыть]

Строительство железной дороги началось, но на каждом шагу возникали новые трудности; на многих фазендах[2]2
  Фазенда – имение, поместье, плантация.


[Закрыть] инженеров встречали враждебно. Суд был завален исками и жалобами, множество бумаг поступало в канцелярию и отправлялось оттуда. В коридорах судебного присутствия спорили адвокаты-крючкотворы. Тощие, высохшие, в очках, еле держащихся на кончике носа, они знали наизусть все законы и тянули их наподобие кантилен.[3]3
  Кантилена – плавная тягучая мелодия.


[Закрыть] Они без конца твердили о том, что права землевладельцев гарантируются военной силой, возмущались актами произвола и со стороны помещиков и со стороны строителей и угрожали при получении компенсации за землю содрать три шкуры с хозяев железной дороги.

Несмотря на опасность захвата, земля в районе строительства дорожала с головокружительной быстротой. Каждая пядь отстаивалась с оружием в руках. Пришельцы не подчинялись решениям суда – для них все земли были «ничейными». Это определение их очень устраивало и не сходило у них с языка. В тавернах с развешанными у входа гирляндами лука наемные головорезы, капанги, строили дерзкие планы. Все они были вооружены. Кроме револьвера, который они, садясь за стол, откидывали на бок, капанги носили также большой нож – им крошили табак.

На углах улиц мужчины в высоких сапогах, широкополых шляпах и порыжевших от пыли парусиновых костюмах рассказывали друг другу анекдоты, судачили о тех, кто не расставался с мотками колючей проволоки: если этим людям попадалась подходящая земля, они разматывали проволоку, сколачивали ранчо, выпускали на огороженный участок кур и на следующий день уже требовали закрепления за ними земли.

Педро Алвим, которого знакомые звали Педрока, был судебным приставом в Иту. То, что рассказывали о нем в коридорах во время бесконечных судебных заседаний, – это просто выдумки и сплетни… Неправда, будто он ел, ставя тарелку в ящик стола, чтобы при появлении посетителя быстро спрятать ее. И уж совсем неправда, будто по вечерам он рыскал по городу с незажженной самокруткой во рту, высматривая, не покажется ли где курильщик. А едва завидит огонь сигареты, добавляли клеветники, начинает кричать:

– Не туши! Погоди! Дай прикурить! *

Он вовсе не был скрягой, как о нем злословили. Просто всегда и во всем проявлял умеренность и бережливость. Его душой владели необузданные, честолюбивые стремления, но он старался смирять их. Педрока был настолько экономен, что, занимая скромную должность судебного пристава и притом будучи обременен семьей, он все же сумел приобрести неплохой домик неподалеку от центра города. Жена его готовила с помощью невольницы сласти, которые двое негритят продавали на улице. Сынишка Алвима пошел весь в отца: у него еще не было никаких определенных занятий, но, если верить слухам, уже была копилка…

В 1870 году, когда начался ажиотаж в связи с прокладкой железной дороги, к Педроке явился некто из Сан-Пауло и предложил:

– Хотите продать свой домишко? Я дам за него четырнадцать конто.[4]4
  Конто – бразильская денежная единица, равна тысяче мильрейсов или тысяче крузейро.


[Закрыть]

Педрока только сплюнул в ответ. Однако в нем заговорила старая, необузданная жадность. Он повернулся лицом к собеседнику, окинул его зорким профессиональным взгляд дом судебного чиновника и рискнул:

– Мало. Надо бы прибавить.

Покупатель остался непреклонным.

– Четырнадцать конто, ни мильрейса больше…

– Ну, а условия?

– Наличными при регистрации купчей.

Они отправились в бар, заказали пива, за которое расплатился незнакомец, и ударили по рукам.

Педрока уже давно подумывал о продаже домика; эта мысль не давала ему покоя ни днем, ни ночью. Как за последнее время все изменилось – деньги буквально валяются на земле, стоит только нагнуться и протянуть руку. Все богатели, кроме него. А между тем у него есть главное, чтобы разбогатеть: цепкие руки с длинными, черными, загнутыми ногтями, похожими на когти хищника. Почему бы ему не попытаться? Он посоветовался с женой и сыном. Те согласились, что стоит рискнуть – будь что будет! Он принял предложение, продал домик, обратил в деньги все, что представляло хоть какую-то ценность, и взялся за дело.

Для начала он купил партию из восьми забитых вшивых невольников, с которыми бродячий работорговец застрял в Тиете. Негры никудышные, но, если их немного подкормить, они, пожалуй, смогут копать и рыхлить землю. Там же на рынке приобрел пару ослов и, побегав по лавкам, закупил соли, керосина, жгут табака и бутыль пинги.[5]5
  Пинга – бразильская плохо очищенная водка.


[Закрыть]

Наконец-то он становится фазендейро. Но Алвим не хотел, как говорится, дразнить зверей, отнимая у них мясо; он предпочел действовать хитростью: оформил на свое имя участок на краю сертана – в нескольких лигах[6]6
  Лига (легуа) – бразильская мера длины, равна 6600 м.


[Закрыть] от Сан-Жоан-до-Капивари в направлении на Сан-Карлос, благо в тех местах еще не вспыхнула железнодорожная лихорадка.

Педрока немало поездил по округе, внимательно изучал в нотариальных конторах земельные реестры и наконец выбрал себе участок в сто алкейре[7]7
  Алкейре – бразильская мера земли, различная для разных штатов – от 2,42 до 4,84 га.


[Закрыть] на берегу реки. В один прекрасный день во главе полудюжины негров и двух ослов, навьюченных корзинами, он вступил в город Сан-Жоан-до-Капивари. Не зря Педрока двадцать лет прослужил судебным приставом в Иту: он знал тут всех. Жители здоровались с ним нараспев, как принято в этой провинции:

– Добрый день, сеньор!

И он отвечал так же:

– Добрый день, сеньор!

Через день он уже был в Пайнейрасе. Необозримый густой лес, казалось, не имел хозяев. Новый фазендейро углубился в чащу и, проложив просеку, дошел до лужайки на берегу реки. Здесь он на скорую руку соорудил две хижины – одну для себя, другую для негров. Расчистив огнем небольшой участок, он принялся хозяйничать на своей земле.

Ночью, растянувшись на койках из жердей, прикрытых циновками, все обитатели новой фазенды прислушивались к рычанию ягуаров. Кабокло[8]8
  Кабокло – метис.


[Закрыть] – их ближайший сосед, живший в двух лигах от участка Педроки, – рассказал, что лет десять тому назад он нашел у дороги путника, пораженного стрелой прямо в сердце. Конечно, кабокло все это выдумал, однако с тех пор пришельцы стали побаиваться индейцев.

Работать приходилось много. С утра до вечера звенели топоры, вонзаясь в стволы перобейр. Раздавался предупреждающий возглас, дерево начинало медленно клониться набок и с грохотом обрушивалось, нарушая вековую тишину леса. Не одну сотню кряжистых жакаранд постигла та же участь… Вдалеке виднелся развесистый паудальо, словно воплощение плодородия земли. Это огромное дерево с чудовищными ветвями, переплетенными лианами, обросшее мхом, опутанное «птичьей травкой», пушистое от «стариковских бород», казалось, ощетинилось бесчисленным множеством растений-паразитов. На его раскинувшейся высоко в небе верхушке отдыхали майтаки и тирибы, они прилетали такими густыми стаями, что в лесу становилось темно. С наступлением сумерек сабиа-колейра, эта крохотная птичка, заводила грустную песню сертана. А ночью на землю спускались полчища хвостатых гамб, которые живут на стеблях кара-гуаты. На сто брас[9]9
  Браса – бразильская мера длины, равна 2,2 м.


[Закрыть] вокруг пахло, будто на кухне, мятым чесноком.

Пока топоры рубили деревья, серпы уходили вперед, скашивая высокую траву и подрезая кустарники.

Освоение этой земли стоило огромных усилий. Дона Петронилья, жена Педроки, оставалась на ранчо с невольницами и готовила еду для работников. В подвешенном на двух шестах пузатом котле варилась фасоль. Под ним, дымя, пылали покрытые мхом зеленые стволы и ветви. Негры трудились не покладая рук. Они выходили на работу чуть свет и возвращались, когда солнце уже садилось. Результаты не замедлили сказаться: лес постепенно редел.

Работники – тщедушные, полуобнаженные – перекидывались шутками, понятными только им одним. Теренсио, мрачный негр невысокого роста, рассказывал товарищам:

– Бастиан сунул лапу в кумбуку![10]10
  Кумбука – сосуд из тыквы с круглым отверстием в верхней части. Служит главным образом для хранения воды.


[Закрыть]

И Бастиан испуганно и в то же время весело откликался:

– Я? Ах ты, гад!.. В кумбуке-то была ящерица…

Растянувшиеся цепочкой по лесу негры корчились от смеха.

Те, что шли впереди, подрезали серпами высокую траву и причудливо переплетенные лианы. На землю падала накопившаяся за ночь роса; при каждом взмахе серпа выливалась целая куйя[11]11
  Куйя – чаша из скорлупы куйи – плода дерева куйейра.


[Закрыть] воды, от которой намокали лохмотья невольников. Ради хозяина негры не щадили сил. Освоение Пайнейраса стало не только делом плантатора, но и их личным, кровным делом. Они без устали трудились, терпели голод и, если бы это понадобилось, пожертвовали жизнью, лишь бы их белый хозяин стал богатым фазендейро.

В августе вырубленный участок расчистили огнем. Сначала в ворохе сухих веток вспыхнули крошечные языки пламени, затем огонь, потрескивая, побежал по зеленоватым ветвям, перебросился на кучи опавшей листвы, добрался до поваленных стволов, обволок их красноватой дымной завесой, которая, поднимаясь к небу, становилась голубой. Пламя охватило тонкие деревья, расплющенные тяжестью рухнувших гигантских стволов, перекинулось по пересохшему мху дальше, лизнуло «стариковские бороды», осушило влагу ночной росы, скопившуюся в зелени карагуаты, сорвало золотую листву с засохших урукуран; ничего не разбирая на своем пути, подобно дикому быку, оно набросилось на ползучие растения и корни деревьев, выступавшие на поверхность земли, с оглушительным шумом и воинственным треском кинулось на заросли бамбука, продолжая расти и стремясь к небу в вихре дыма и искр. Стволы изгибались, трещали ветви, под корой шипел древесный сок. Тучи насекомых, обезумев от дыма, танцевали в воздухе; змеи, шурша листвой под ногами испуганных негров, позорно убегали. Позади оставалось пепелище, опаленная земля, гонимые ветром пляшущие клубы дыма.

Посреди расчищенного участка остался стоять одинокий паудальо. С приближением огня дерево словно затрепетало, и птицы тревожно кричали в его ветвях, но пламя пощадило его. В стеблях карагуаты гамбы тревожно нюхали дымный воздух пожарища. Время от времени дым окутывал дерево, но оно стояло недвижимо, и только все тревожнее кричали птицы…

Клубы дыма проникали в листву и, поднимаясь к небу, почти смешивались с облаками. Ночной ветер понес их в сторону сертана, они поплыли над рекой, холмами и полями, подобно трепещущим траурным лентам, которые невидимые руки развертывали при свете звезд.

Когда все кончилось, земля приняла печальный вид, словно оделась в траур. Обугленные пни походили на негров, сидящих на корточках.

Весть об освоении Пайнейраса быстро распространилась по округе, пробудила любопытство и обозлила тех, кто любит совать нос в чужие дела. Вскоре у Алвима возникли осложнения. Некий скотовод из Кампинаса предъявил права на эту землю, утверждая, что выиграл ее в карты на празднике Святого духа, и представил в подтверждение своих слов свидетелей. Но Алвим – испытанная в крючкотворстве судейская крыса – нашел подставное лицо, объявившее себя владельцем участка. Этот человек заявил, что выиграл его в лотерее, и в подтверждение своих слов указал фамилию устроителя лотереи. Тот в свою очередь представил документы, правда, спорные, но, во всяком случае, на гербовой бумаге… А это уже кое-что значило.

Пока судебное дело шло своим чередом, на дикой земле сертана понемногу вырастала фазенда. Процесс выиграл наемник Алвима, с которым будущий плантатор тут же оформил фиктивную купчую. Теперь никто уже не осмелится оспаривать у него право на владение; закон будет на его стороне.

Раз в месяц Алвим ездил в город за солью, табаком и керосином. Останавливаясь возле лавки, он привязывал лошадь у стены, усаживался на бочонке и часами болтал о всякой всячине. Когда разговор иссякал, он начинал шарить по карманам и жаловаться, что нечего курить:

– Даже табаку нет. В таком я сейчас затруднительном положении…

Собеседник понимал намек.

– А что вы курите?

– Да что угодно! – откликался Алвим.

Выклянчив табак, он долго скручивал сигарету: неторопливо крошил табак, растирал его в ладонях и откладывал в сторону; затем возился с кукурузным листом – отрезал кусочек, тщательно скоблил его и разглаживал. Не проходило и получаса, как сигарета была готова. Тогда Алвим начинал высекать из кремня огонь. В воздухе пахло тлеющим трутом… После первой затяжки он обычно распространялся о качестве табака.

– Да, крепкий табачок… Это из Присикабы или из Тиетэра?

– Что вы! Это наш, здешний… плохой табак.

– По мне пусть будет хоть вошебойный табак. Я не гордый…

Жена, сын и невольники фазендейро питались сваренной в соленой воде мякотью молодой пальмы. Изредка на столе появлялось мясо котии, убитой на поле после уборки урожая. По воскресеньям, когда негры ходили рыбачить, к обеду варили еще котелок мелкой рыбы…

Шло время. Уже шумели плантации кофе и сахарного тростника, разросся огород. По изгородям вились ползучие растения. Тайобы раскрывали над рекой свои крупные шарообразные листья. К столу вместе с гарапой[12]12
  Гарапа – напиток из меда с водой.


[Закрыть] подавали кофе со своей плантации. Позднее к нему стали подмешивать свою патоку. И наконец настал день, когда невольницы сварили в тазу сахар, первый сахар с плантации Алвима, черный и вязкий, как ил. Его очищали коровьим навозом, и он становился светлее.

Потом началась постройка дома. Рабы на своих плечах таскали с реки камни; глину носили в корзинах с невысокой горы, которую негры прозвали «Мунда»,[13]13
  Мунда (порт, «raunda») – чистая, гладкая.


[Закрыть] и это название осталось за ней навсегда. Построили большой глинобитный дом с черепичной крышей, с толстыми, как в монастырях, стенами. В столовой и спальне настлали деревянные полы и оклеили обоями стены. В остальных комнатах полы были земляные. Днем лучи солнца проникали через щели в крыше, рисуя на темном и сыром полу золотые узоры. А ночью, если подольше смотреть вверх, в просвете между черепицами можно было увидеть сияние звезд.

Вслед за тем построили зензалу.[14]14
  Зензала – жилище негров-рабов на плантации.


[Закрыть] Она стояла у речки неподалеку от жернова для размола кукурузы. Это был квадратный барак, разделенный на каморки, где ютились невольники и их семьи. Негров загнали в зензалу и перестали о них думать. Если уж все они черные, пусть и живут вместе… Наняли надсмотрщика. Поговаривали, что он прибыл издалека, его преследовала полиция за то, что он разрядил револьвер в непослушного негра. Но разве это дурно? Скорее похвально…

Молодой Антонио Алвим, сын Педроки, стал в ту пору ухаживать за стройной девушкой со светло-каштановыми, почти белокурыми волосами, дочерью состоятельного торговца. Ее звали Ана, вернее Донана.[15]15
  Донана – сокращенное от «дона Ана».


[Закрыть] А иногда даже дона Донана, в знак особого к ней почтения.

Когда объявили о помолвке, на фазенде появились каменщики и плотники; они соорудили пристройку, которая, по мнению невольниц-негритянок, была гораздо лучше, чем дом самого фазендейро… Но ведь это для синьозиньо[16]16
  Синъозиньо – молодой хозяин, господин.


[Закрыть]… И для синьозиньи… Они вполне это заслуживают…

Жизнь на фазенде уже начала входить в нормальную колею, когда в местный суд поступила бумага от другого судьи; некий знатный сеньор, много лет проживший в Европе, по возвращении узнал о незаконном захвате его земель и, вооружившись документами, обратился к помощи правосудия. Алвим иска не признал и представил купчую, зарегистрированную в законном порядке. И снова началась тяжба, выносились и отменялись судебные решения… Казалось, правосудие встало на сторону дьявола, покровительствовавшего Алвиму… Предугадывая окончательное решение, знатный сеньор, а может быть, кто-то по его поручению, организовал налет на фазенду Алвима…

Как-то утром свекровь и невестка были на кухне, чистили песком кастрюли; негры по обыкновению работали на плантации; хозяин пошел в загон взглянуть на свиней. Вдруг во двор с криками ворвалась банда капанг и принялась ломиться в двери и стучать в окна с явным намерением расправиться с обитателями фазенды.

– Эй! Выходите из дома все, кроме хозяев!

Женщины кричали, рвали на себе волосы. Педрока, который все понял, тут же схватил рог, висевший на столбе у загона, и принялся трубить изо всех сил, извлекая из него протяжные звуки, разносившиеся далеко по плантациям. Вскоре у жернова появился старый негр, прибежавший из любопытства. Фазендейро крикнул ему:

– Муже, зови всех! Скорее!

Муже в общем правильно понял распоряжение хозяина. Если он и не разобрал толком слов, то, посмотрев на людей, которые с воинственным видом расхаживали по двору, сообразил, что дело неладно. Он нырнул в кусты и исчез.

Немного погодя на границе плантации появились негры, крича и потрясая блестевшими на солнце серпами. Они пришли вовремя: глава шайки капанг привязал Педроку к столбу у ворот и с револьвером в руке требовал, чтобы тот подписал какую-то бумагу…

Между невольниками и капангами началась схватка. В воздухе скрещивались серпы, со страшным звоном сталь ударялась о сталь… Люди рубили друг друга, как рубят банановые деревья. Вздымались изувеченные руки. От криков, стонов и проклятий волосы вставали дыбом. Кровь заливала землю. Борьба длилась до тех пор, пока налетчики не поняли, что им с неграми не справиться. Перескакивая через изгородь, они пустились наутек. Главарь капанг обернулся и разрядил револьвер – раздалось два выстрела.

Один из невольников упал замертво. Это был Бастиан, негр, больше всего на свете любивший шутку. Товарищи завернули тело в мешковину, покрыли циновкой и отнесли на противоположный склон Мунды, за четверть лиги от дома. Больше недели над вершиной парили урубу, описывая широкие круги. А товарищи убитого, сидя вокруг огня, вспоминали различные случаи из жизни Бастиана, иногда повторяли его слова: «В кумбуке-то была ящерица…»

И смеялись, смеялись.

* * *

Несколько дней Алвим не мог оправиться от испуга. Но, придя в себя, он сразу же оседлал коня и поехал в город жаловаться начальнику полиции. В своем заявлении он указывал, что нападение на его фазенду, по-видимому, дело рук шайки капанг мстящего ему знатного сеньора. Началось следствие, выступали с показаниями свидетели. Алвим вынужден был то и дело ездить в город…

Однажды вечером, возвращаясь домой, он проезжал лесом, в котором уже было вырублено немало деревьев, и размышлял о следствии, о вопросах, которые ему будут задавать и о своих ответах…

Неожиданно раздался выстрел. Кто-то, спрятавшись за пнем, выстрелил ему в спину. Педрока выпрямился было в седле, хотел посмотреть назад, но тут же уткнулся в шею лошади. Падая, он скользнул влево и скатился на землю. Он был мертв.

Животное, как бы понимая, что случилось, помчалось галопом на фазенду. Доскакав до ворот, лошадь стала тереться об изгородь и бить копытами. Сын фазендейро в это время был в сарае, смазывал дегтем ось повозки. Заслышав шум, он вышел посмотреть, в чем дело, и, как только увидел лошадь без всадника, с волочащейся по земле уздечкой, понял, что произошло; из его груди вырвался крик:

– Бандиты! Убили отца!..

Управление фазендой принял на себя сын Педроки. На месте убийства был поставлен деревянный крест, перевитый лианами. На следующий год крест заменили другим, получше. Три года спустя, выполняя данный обет, сын поставил новый крест, на этот раз железный. Каждый путник, проходивший мимо, клал к подножью креста камень. И крест этот творил чудеса. Через некоторое время здесь построили часовню. День убийства Алвима – третье мая – стал церковным праздником Святого Креста Чащи. Возле часовни строились хижины и лавки. Часовня со временем превратилась в церковь. А вокруг нее постепенно возник поселок, который разрастался с каждым годом.

Так мошенничество положило начало имению, а крест – городу…

Жизнь в Пайнейрасе после убийства хозяина потекла по прежнему руслу. В будни негры работали в поле. По воскресеньям они в уплату за ангу[17]17
  Ангу – кашица из кукурузной, маниоковой или рисовой муки.


[Закрыть] трудились в усадьбе. С семи до одиннадцати они ходили на реку за камнями. Носили их либо на голове, подкладывая под камень тряпичный кружок, либо на плече, придерживая камень руками. То были округлые, гладкие, отполированные потоком камни. Некоторые из них, покрытые водорослями, казались похожими на человеческие головы с зелеными волосами. Они выскальзывали из рук и падали носильщикам на ноги. Двигаясь цепочкой, негры ухали в такт шагам…

Шли годы, на границах земель Пайнейраса выросла стена из гладкого камня. Кое-где она вышла за первоначальные пределы фазенды. Ну и что из этого? Ведь речь шла о завоевании земли, о создании латифундии! Пусть вопит кто угодно!

Когда надсмотрщик оставался позади, негры обычно заводили разговор: одни радовались тому, что столько сделали для синьозиньо, другие, наслушавшись всяких крамольных речей от бродяг, потихоньку переговаривались между собой и высказывали опасные мысли.

Из всех невольников самым любопытным был Муже – старый негр, привезенный в эти края из Африки контрабандистами, – он до сих пор так и не научился языку белых. Муже носил на шее под короткой рубашкой из полосатого ситца ожерелье из раковин. Покойный Бастиан любил подшучивать над этим амулетом…

Муже был из беглых и отличался строптивым характером. Ложась спать, он клал на ночь под подушку нож, чтобы отгонять злых духов. Во сне он бредил, скалил зубы и говорил на языке своей родной Гвинеи. Негры рассказывали, что он знает какие-то чудодейственные заклинания, и побаивались его.

Разговаривал он только с Жустино – своим единственным другом. Этот Жустино был странным негром. Раньше он жил в Парагвае и там набрался опасных идей. Должно быть, именно поэтому он был нем, как рыба, но белые догадывались, что он притворяется. И вот случилось нечто неожиданное. Хотя Жустино почти ни с кем не говорил, он сделался вожаком всех негров. Это не могло долго оставаться тайной. Однажды вечером надсмотрщик застал его в кругу невольников у огня, и Жустино… не молчал.

Надсмотрщик прислушался, говорил Муже.

– Негр работает и спит, спит и работает… Больше у него ведь ничего нет…

– Нет есть… У него есть цепи… – отвечал Жустино.

Африканец не понял и посмотрел на Теренсио, который, – с трудом подыскав слово, смачно сплюнул и пробормотал:

– Э… либамбо…

У Муже затуманились глаза, он заскрипел зубами и продолжал размышлять вслух:

– А когда негр заболевает, что тогда?

И Жустино отвечал:

– Когда негр заболевает, он умирает с мотыгой в руках.

– А когда у негра родится ребенок?

У Жустино был ответ на все вопросы:

– Белый хозяин оставляет у себя жену негра, а ребенка продает работорговцу. Так бывает всегда. Так случилось и с…

Жустино не смог закончить, потому что все заговорили разом. Когда поднялся шум, Жустино оглянулся и увидел у перегородки надсмотрщика. Тот стоял неподвижно с револьвером в руке, не сводя глаз с Жустино…

Поняв, что он разоблачен, невольник поднялся и, как ни в чем не бывало, направился к проволочной ограде, окаймлявшей зензалу. Подобно ягуару, он стремительно перепрыгнул через нее и помчался в поле, где под покровом ночи мог найти себе спасение. Надсмотрщик, с ненавистью следивший за Жустино, наконец спохватился. Но было уже поздно: раб сбежал. Впоследствии стало известно, что этот негр, сам продавший себя за пару пригоршней табаку и цветной платок – так нередко случалось в те времена, – был одним из помощников бесстрашного Луиса Гамы;[18]18
  Луис Гама (1830–1882) – негр, один из руководителей аболиционистского движения, адвокат и писатель.


[Закрыть] он бродил по глухим местам, чтобы просвещать невольников и поднимать зензалы на восстание.

Жустино исчез. Фазенда Пайнейрас снова вернулась к будничной жизни. По воскресеньям и в дни церковных праздников негры продолжали таскать на себе камни, оплачивая своим трудом ангу, которой их кормили. «Кто отдыхает, тот камни таскает!» Так родилась эта поговорка, грустная, как сама неволя. А каменная стена что ни год вырастала на целых пятьсот брас. Она уже выбралась за пределы фазенды, протянулась по чужим владениям, присоединяя к имению Алвимов землю до самого горизонта.

Теренсио – один из старых рабов, купленных основателем фазенды, знал наизусть всю ее историю. Возвращаясь к реке за камнями, он медленно брел вдоль стены и объяснял остальным неграм:

– Здесь убили Бастиана… Тут умер старый хозяин… Вот на этом месте я потерял мою Розу, упокой, господи, ее душу… Здесь, на фазенде, родился синьозиньо Лаэрте, и в один день с ним появился на свет негритенок Салустио, сын покойной Жертруде.

Его книга – летопись воспоминаний – была из камня, как и скрижали Моисея.

Время от времени негры видели, как над вершиной Мунды, где невольники находили вечное успокоение, кружат урубу. Негры переглядывались и склоняли головы: еще один их товарищ, завернутый в мешковину, обрел после смерти свободу.

Шли годы, тяжелые, как камни с реки, бесконечные, как уходящие ввысь колокольни церквей.