Текст книги "Атака тыкв. Ведьма и кот против (СИ)"

Автор книги: Афина Туле

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

Глава 4

Взрослые пришли не как в сказке – не с фанфарами, а с ведром песка, охапкой влажных полотенец и лицом завхоза «я вас всех предупреждал». Ректор окинул коридор одним взглядом и нервно дёрнулся, Северин-Холодов тут же начал тянуть по полу тонкие световые ленты, декан боевого зашипел на самых задиристых и начал плести какое-то очень сложное заклинание. Мы с Чернилем замерли, размышляя, стоит ли тут помогать или просто прикинуться ветошью, чтобы не вляпаться в ещё большие неприятности.

Но, как обычно, ветошью я смогла прикидываться минут пять, не больше. Всё же ведьминский характер никуда не деть, да и от синдрома отличницы так просто не избавиться.

Да и как я могу смотреть спокойно, как учителя стараются и тужатся изо всех сил для того, чтобы остановить это нашествие. И оно помогало. Но очень ненадолго. Тыквы то притормаживали, то снова шли в разнос, катались по ковру, сбивая всё на своём пути как кегли, толкали табуретки, устраивали заезды на полированных крышках сундуков и вытряхивали их содержимое, вгрызаясь зубами в одежду и разрывая её на куски. О том, сколько слёз будет пролито и истерик устроено над испорченными вещами, даже думать было страшно. И тут судьба, как всегда, протянула руку помощи самым нелепым способом.

Мы протаскивали матрас через узкий проход, чтобы его загородить, я дёрнула запасную дверь – и на меня вывалилась стойка с инвентарём: совки, щётки и полтора десятка ведьминских метёл, связанных бечёвкой. Пучки сухих прутьев звонко треснули по полу, воздух сразу потянуло полем и дымком – метлы были рабочие, с наговорами «не путайся под ногами» и «лети, когда велят».

Ближайшая тыква подпрыгнула, чтобы объехать препятствие, и… скукожилась. Не от удара – от одного вида жёсткой тёмной щетины. Вторая шла на всех парах, но, стоило мне машинально вскинуть метлу поперёк коридора, как она притормозила и заурчала неуверенно, будто на пороге закрытого чулана. Третья вообще дала задний ход. Семечки перестали щёлкать, как кастаньеты, и зашуршали тихо, нервно.

– Черниль, ты это видел? – прошептала я.

– Вижу, – кот даже распушил хвост. – Они же кладбищенские фонари. Метла – символ ведьминской силы, всё логично, они боятся метёл!

Я повернула метлу горизонтально и, как пастух, сделала шаг вперёд. Тыквы дружно отодвинулись. Второй шаг – ещё на ладонь. Сработало.

– Метлы! – крикнула я так, что у меня самой зазвенело в рёбрах. – Все метлы – сюда! Живее! Тыквы надо выметать.

Завхоз, которому редко доводилось быть героем, в один прыжок оказался у стойки, перерезал бечёвку и стал раздавать метлы, как знамёна. Старосты, преподаватели, даже ректор – все обзавелись ведьминской гордостью. Северин-Холодов – тоже, хотя держал, будто скальпель: аккуратно, двумя пальцами. Но, надо сказать, выглядело это всё равно очень привлекательно, настолько, что я даже засмотрелась и поэтому чуть было не пропустила несанкционированное нападение тыквы, которая отважно решилась попытаться лишить меня метлы. Не на ту напала, зараза рыжая!

Я взмахнула метлой и как следует прошлась по рыжим бокам, отчего тыква заверещала, как будто её режут на пирог, и покатилась прочь. Я очень надеялась, что – на кладбище.

Преподаватели быстро поняли, в чём дело и что делать дальше.

Мы выстроились двумя цепями, спиной к стенам, щетиной метёл – внутрь. «Оранжевая армия» дёрнулась, попыталась сыграть в слалом, но от жёстких торчащих прутьев шарахалась, как от ледяной воды. Я шагнула, взмахнула метлой ниже, щадя свечные глазницы, – и головы гурьбой откатились к лестнице.

– Пастухи из нас так себе, – заметил сквозь зубы декан боевого, – но времени на тренировку и улучшение навыков нет.

– Стадо всё равно читает знаки, – поправил Северин-Холодов и посмотрел на меня коротко, с тем самым «зачёт ещё впереди». – Рябина, держите центр. Они пытаются идти на таран свиньёй.

Мы пошли. Не били – вели. Внизу метлы стучали о ступени, задавая ритм. Ректор держал правый край, завхоз – левый, я – середину. Тыквы шипели воском, иногда пытались подпрыгнуть – щетина встречала их на поллоктя выше, и они сникали, катились дальше, послушные, как ни странно. По дороге один фонарь набрался смелости и попробовал проскочить между щетин – Северин-Холодов чуть повернул запястье, и тонкая световая нить легла поверх прутьев, превратив их в сплошную линию. Фонарь плюнул семечком и укатился к своим.

В холле ещё гремел хор, но теперь пели тише: люди сами расступались, видя «гребёнку» из метёл. Несколько тыкв попробовали свернуть к столам – завхоз сухо чиркнул щетиной по полу, оставив пыльную полоску, и увёл их обратно в общий поток. Мы протолкали волну к парадной, дальше – через двор. Ветер помогал: тянул прутья, шуршал ими, шептал за нас «вон, вон».

У ворот, где всё началось, нас ожидала ещё одна проблема: калитку пытались закрыть и открыть одновременно – слишком много желающих попасть в ту или иную сторону побыстрее. Ректор лишь поднял ладонь – в петлях что-то щёлкнуло, створка сама пошла в сторону и застыла, прижатая невидимой подпоркой. Мы протиснули первую десятку, потом вторую, потом целый рыжий вал. Тыквы, оказавшись за оградой, заметно осмелели, попытались растечься в разные стороны – нам пришлось окружить их полукругом и активнее размахивать метлами, собирая их в тропу к центральной аллее.

Пот катился по лбу и по спине, но я старалась не обращать на это внимание. Это ведь такие мелочи по сравнению с рыжей армией.

– Я не подписывался на праздничную уборку, – попытался возмутиться Черниль, но на него зыркнули так многозначительно, что кот понял, что лучше заткнуться. Шкурка целее будет.

– До кладбища – тем же строем, – сказал Северин-Холодов. – Никто не бьёт. Щетина – ниже глаз.

– А если кто-то решит, что он мышь и проскочит? – поинтересовался завхоз.

– Тогда вы, – сухо кивнул ему ректор, – вспомните, как держать лопату.

Дорога до ворот кладбища заняла вечность и ещё чуть-чуть. Я шла и думала только о том, чтобы не дрожали руки: метла должна показывать твёрдость. В какой-то момент маленькая кривокрышечная – та самая насмешница – прижалась к щетине боком, проверяя, нет ли возможности проскочить. Я выдержала, глядя прямо перед собой. Она фыркнула… и послушно покатилась дальше.

Кладбищенская калитка встретила нас влажным железом и тем самым запахом – мокрая земля, свечи, мох. Внутри фонари сразу стали… тише. Не добрее, нет. Но как будто вспомнили, кто они и где их место. Мы довели поток до старых дорожек, где темнели пятна пролитого зелья, и там остановились. Ректор стукнул метлой в камень – раз, другой. Щетина сипло зазвенела.

– Всё, – сказал он. – Домой.

Тыквы послушались. Они разбрелись по аллеям, каждая – к своему камню, к своей ограде, к своему мху. Кривокрышечная остановилась у таблички, на которой дождём смыло половину имени, повернулась ко мне боком и слегка, почти ласково, ткнулась коронкой в прутья моей метлы. Будто признала мою правоту. Потом нырнула под железный крест и затихла. Семечки внутри еще немного шептались – и умолкли.

Мы отступили на шаг, затем на второй. Завхоз опёрся на древко и зажмурился. Декан боевого впервые за вечер отпустил кулаки. Ректор провёл ладонью по воздуху – и лёгкая, почти невесомая печать запечатала калитку, как ленточка на конверте.

– Неплохо, – тихо сказал он. – На сегодня – хватит.

Я только тогда поняла, как болят плечи, и как пахнет от метлы – дымком, полынью, осенью. Северин-Холодов посмотрел на меня поверх пучка прутьев, медленно кивнул.

– Рябина, метлу не сдавайте, – неожиданно произнёс он. – Завтра пригодится.

– А что завтра? – спросила я глупее, чем хотела.

– Завтра мы будем разбираться, что именно тут произошло, – многозначительно пообещал мне преподаватель, а меня буквально пробрало.

Глава 5

Утро пахло странно. Не просто воском и корицей, как принято в приличных заведениях после ночи Самайна, а ещё мокрой метлой, дымком и чем-то кислым, как будто кто-то забыл на подоконнике миску с тестом и оно за ночь убежало, обиженно хлопнув дверцей на прощанье. Я проснулась от того, что рука затекла – оказалось, я держала метлу, прижав её к себе, как плюшевого медведя. Черниль лежал прямо поперёк моего шарфа, как настоящий аристократ, и многозначительно посапывал.

Стук в дверь был деликатный, но настойчивый. Деликатность – потому что девичий корпус, настойчивость – потому что ректорский вызов и утро после бедлама, от которого наверняка поседела половина преподавательского состава. О том, какая ночка выдалась у завхоза, которому пришлось убирать ещё и последствия тыквенного хаоса, даже думать не хотелось.

– Мирра Рябина, в ректорскую, – сообщил голос старосты. – С котом. Банку с землёй не забыть.

– Прекрасно, – проворчал проснувшийся Черниль. – Я всегда мечтал, чтобы утро начиналось словами «в ректорскую».

Я решила промолчать и вместо этого отправилась умываться ледяной водой. Это, кстати, тоже было последствием тыквенной атаки. После этого нашла и натянула самые скромные полосатые носки, разумеется, не те, что пострадали, и прихватила с собой банку с землёй.

Староста с отсутствующим выражением лица ждал за дверью. Это ну совсем не радовало.

В ректорскую нас вели по коридорам, которые всё ещё думали, будто ночь не закончилась: в щелях дверей посапывал тёплый свет, ковёр на лестнице вздувался там, где по нему катались тыквы, а на перилах застыл тонкий глянец воска – не липкий, но настороженный. Лестничная статуя у входа в административное крыло покосилась на меня так, будто у неё есть к моей персоне персональные претензии.

Ректорская встречала как всегда – прохладой, порядком и тишиной, в которой любое шевеление бумаги звучит угрожающе. Ректор сидел у окна, тонкий и прямой, как шпиль, и аккуратно подталкивал к краю стола чернильницу, чтобы она стояла ровно на отведённом ей месте. По правую руку от него стоял декан боевого, непричёсанный, с видом человека, который не признаёт ясность утра до третьей кружки кофе. По левую – траволог, растирающий пальцами невидимую пыльцу; завхоз с блокнотом, библиотекарша с зажатой под мышкой «Сводом поминальных формул»; и, разумеется, Северин-Холодов – затаённый лёд, тонкая линия рта, взгляд в никуда, то есть на меня.

– Рябина, – кивнул ректор. – Присаживайтесь. Кот – тоже. Банку – сюда.

Я поставила банку на зелёное сукно, почувствовав, как внутри меня что-то тоже дёрнулось и стало ровно. Всё-таки банку я собирала не ради неприятностей, а ради науки. Я всё ещё хотела зачёт. И стипендию. И чтобы Северин-Холодов не смотрел на меня как на проблему, а смотрел… как-нибудь иначе.

Вот только, судя по всему, ничему из этого не было суждено сбыться.

– Порядок заседания, – сухо произнёс ректор. – Первое: установление факта нарушения комендантского часа и запрета посещения кладбища. Второе: анализ содержимого образца, изъятого у студентки Рябиной. Третье: выявление причин происшествия. Четвёртое: решение о дисциплинарных мерах.

– Пятое, – не удержалась библиотекарша, – вернуть на место мои закладки, их утащили и съели тыквы. Я сама одна не смогу этого сделать! Это годы работы!

Я содрогнулась и даже на мгновение подумала о том, что лучше уж, чтобы меня выкинули из академии.

– Заключительным пунктом, – продолжил ректор, будто и не слышал, – обсуждение последствий для учебного процесса. Начнём. Северин-Холодов?

Кир Северин-Холодов посмотрел на меня многозначительно и отчитался ректору о том, как застукал меня и кота на горяченьком. Точнее, на кладбище ночью, в обход запрета и прочего. Я скорбно поджала губы. Оправдываться было просто бессмысленно.

Ректор покивал и многозначительно провозгласил, что факт нарушения установлен. Я и Черниль только печально вздохнули, окончательно понурив головы.

А дальше у меня потребовали банку с землёй.

Северин-Холодов не взял банку руками – он пододвинул к себе стеклянную пробирку, высыпал в неё часть земли, а затем пролил сверху неизвестный реактив. Над банкой вспух тонкий светлый контур – как если бы земля, скрытая внутри, отбрасывала невидимую тень. Эта невидимая тень состояла из слоёв. И, к моему растущему ужасу, слои были разными.

Что это вообще такое? Так быть не должно!

– Визуально, – сказал Северин-Холодов, и его голос отмерял расстояние между словами, как шаги по льду, – состав неоднородный. Верхний слой – свежая кладбищенская крошка с типичной примесью воска и сажи. Второй – следы стабилизатора огня. Такой используют для лампад и преподаватели для демонстраций горения. Его пролили первокурсники. Третий – наиболее интересный: зернистая фракция с запахом ладанной смолы и… мёда? Здесь примешано что-то, чего не могло быть в стандартной выездной лабораторной первого курса; кроме того, пролитое зелье определённо проклято и заговорено.

Траволог оживился так, будто его любимые черенки пустили корни на глазах.

– Мёд – широко используется в обрядовых смесях, – заговорил он быстро, – как носитель «сладкой памяти», притягивающий общественное внимание. В сочетании с ладанной смолой получается катализатор «сбора». Если это попало на тыквы… хм. Они могли счесть, что их зовут на праздник. С проклятьем или заговором сложнее, сами знаете: тут надо знать, кто именно и что делал, а мёд, как и свечи, просто впитывает то, что ему сказали.

– Я ничего подобного не делала! У меня вообще аллергия на ладанную смолу, об этом есть запись в личном деле! – тут же попыталась выкрутиться я. В самом деле, об этой аллергии стало известно из-за весьма печальной истории, которая упекла меня в лазарет на неделю!

– Ладанная смола вряд ли использовалась как намеренный ингредиент, слишком низкая консистенция, – отрезал Северин-Холодов.

– А кто у нас носит ладанную смолу на втором курсе? – оживился декан боевого, глядя не в список, а на меня, как будто такой вопрос я обязана знать лучше всех.

А мне начало становиться плохо, потому что я знала одну любительницу. Но не могла же она в самом деле? Или могла?

– Те, кто любят запахи дорогих свечей, – язвительно отозвалась библиотекарша. – И те, кто покупают их оптом во время распродаж. У меня есть списки.

– Это потом, – остановил её ректор. – Северин-Холодов?

– Слой четвёртый, самый тонкий, – продолжал он ровно, – отдаёт валерианой и газетной краской. Это уже не ритуальная алхимия, а бытовая. Но катализирует отвлекающий эффект: вещи начинают «играть», прыгать, вести себя как на ярмарке. В сочетании со стабилизатором огня и мёдом… мы получили то, что получили.

– Перевожу на человеческий, – вздохнул декан боевого. – Первокурсники пролили горючку для красивых огней. Кто-то сверху добавил «эй, все сюда!» и «давайте пошалим». На кладбище, где и без того тонко на Самайн.

– На кладбище, где в ночь Самайна каждый звук – как в рупор, – добавила библиотекарша. – И каждая тыква с огоньком – почти живое ухо. Нам ещё повезло, что ожили именно тыквы, а не все покойники!

Я сидела и глядела на банку, как на заваленную контрольную, в которой вдруг обнаружились уравнения, которых в ней изначально не было, и как они туда попали, совершенно непонятно. Я знала, что моё нарушение – моё. Я не отрицаю. Но это… это было уже чужое.

– Рябина, – сказал ректор, – подтвердите, что именно вы снимали пробу.

– Да, – ответила я. – У Скрябыча. Я сняла верхний слой дёрна… банку закрыла сразу. Никому не отдавала – до ночи. Мы сразу вернулись в общежитие после того, как тыкв выгнали, ну вы же сами видели…

– Кот, – перебил вдруг траволог, посмотрев на Черниля с подозрением доброго ботаника, который видел в своей жизни любую флору, но редко встречал говорящую фауну, а потому относился к ним с особым подозрением. – Вы никому не хвастались, где именно хозяйка будет брать землю? Например, в буфете за кусочек печёнки?

Черниль вытянулся в струнку и сделал вид, что его тут нет. Я медленно повернула к нему голову.

– Черниль? – тихо переспросила я.

– Я… считаю, – произнёс он тем голосом, которым обычно объявляют скучные завещания, – что поддержание дружелюбных отношений с соседями по парте иногда требует социального обмена. Да, я, возможно, сообщил одной… не самой неприятной однокурснице, что моя хозяйка, будучи выдающейся отличницей, выбрала для своей курсовой образец у Скрябыча. Но я был уверен, что она трусиха и на кладбище одна не пойдёт, тем более что это запретили делать.

– Имя, – сухо сказал ректор.

– Лика Смольская, – сказал кот. – У неё всегда на манжетах лёгкий запах смолы. И она носит дорогие свечи в шкатулке, чтобы не ломались фитили.

В комнате повисла тишина из тех, что умеют оборачиваться меловой линией вокруг имени. Библиотекарша что-то коротко пискнула от торжества документалиста, завхоз неопределённо хмыкнул, декан боевого усмехнулся углом губ, как человек, которому, похоже, наконец дадут законный повод вылить кому-нибудь на голову ведро воды. А я сидела и в молчании смотрела на фамильяра, который продал меня Смольской за кусок печёнки.

– Смольскую – в ректорскую, – тихо распорядился ректор. – Немедленно.

Пока староста летела исполнять приказ, Северин-Холодов вернул руку над банкой.

– Временные срезы, – сказал он. – Смотрите сюда. Стабилизатор – пролив между восьмью и девятью вечера, когда выездная лабораторная ещё не была закрыта. Ладанно-мёдовый слой – пролив около полуночи. Валериана с газетной краской – вероятно, чуть позже, ближе к часу. Рябина, вы пришли на кладбище в половине второго. Сняли образец уже со смешанными слоями.

– То есть меня, – сказала я, стараясь, чтобы голос не дрожал, – ждал подставной образец. Чтобы я наступила, увязла, и всё… получилось так, как получилось. И чтобы потом сказали: Рябина виновата.

– Вас хотели подставить, – подтвердил декан боевого. – И с фантазией, надо признать. Первокурсники – простое топливо. А вот «эй, все сюда» – это уже изыск и расчёт.

Глава 6

Лику Смольскую привели быстро. Она вошла, как в театр, не как на казнь: идеально заплетённая коса, ровная строчка на воротнике, взгляд – в упор, улыбка – едва заметная, из тех, что не раскрываются до конца, чтобы случайно не показать зубы. От неё действительно пахло дорогими свечами – воском с ладанным подтоном, и ещё дорогими чернилами, такими, что не расплываются даже на дешёвой бумаге.

– Вызывали? – спросила она невинно.

– Присаживайтесь, – кивнул ректор. – У нас к вам несколько вопросов. Начнём с простого. Где вы были вчера с девяти вечера до часа ночи?

– В общежитии, – ответила Лика не моргнув. – Писала конспекты. У меня свидетели.

– У вас, – сухо уточнил декан боевого, – обычно есть свидетели там, где нужно алиби. Но мы уточним. Следующий вопрос: опишите, пожалуйста, назначение смеси мёда и ладанной смолы в ритуальных практиках.

– Притяжение, – сказала она тут же. – Внимания, людей, голоса.

– И если такую смесь пролить на тыквы с вставленными свечами? – осторожно поинтересовался траволог.

– Они захотят, чтобы их видели и слышали, – произнесла Лика тем голосом, каким отвечают на экзамене, уже считая баллы.

– Благодарю, – кивнул ректор. – Последний простой вопрос: почему на ваших манжетах следы именно такой смолы?

Лика впервые чуть-чуть удивлённо моргнула.

– Я люблю… качественный запах.

– Ладно, – сказал ректор. – Тогда перейдём к несложным. Староста?

Дверь приоткрылась, и староста сунула внутрь коробочку – ту самую, лакированную, где приличные люди хранят бусы, а Лика – свечи. Коробочка была слегка запачкана подтеками воска, а на донышке отпечатался кружочек мокрой земли – как печать.

– Коробочка лежала за шкафом в вашем блоке, – миролюбиво сообщил завхоз, потому что именно завхозы знают, что лежит за шкафами. – Рядом – следы земли с кладбищенской галькой. И отпечатки кошачьей лапы с чернилами. Интересно, кто бы это мог быть.

– Это подстава, – ровно и спокойно сказала Лика.

– Тогда скажите, – мягко предложил ректор. – Скажем, почему в вашей тетради по травологии пропущена тема вчерашней выездной лабораторной, зато подробно разобраны ритуальные смеси на основе мёда. И почему в ваших чернилах – пахучие масла.

Лика улыбнулась второй раз, очень спокойно.

– Ничего из этого не является прямым доказательством, – сказала она.

– У нас есть прямая банка, – поправил её Северин-Холодов таким тоном, каким, вероятно, поправляют упрямую формулу в учебнике. – С четырьмя слоями. И у нас есть кот, который подтвердит, что вы знали, где и когда моя студентка собирается нарушить запрет. Вы знали – и действовали. Дважды. И вас не интересовали последствия нашествия тыкв на Академию!

– Я хотела, – вдруг горячо бросила Лика, и улыбка у неё наконец треснула, – чтобы её исключили. Да! Чтобы вы, Северин-Холодов, перестали смотреть на неё, как на надежду курса. Чтобы она перестала быть первой во всём. Чтобы на зачёте не говорили «как у Рябиной». Хотела, чтобы всё это… перестало быть таким правильным! Я лишь добавила немного веселья в ваш мёртвый порядок.

– Мы видели ваше «веселье», – сухо отозвался декан боевого. – Оно чудом не обошлось без травм.

– Я не хотела вреда, – упрямо повторила она. – Я хотела скандал. Чтобы у неё руки затряслись. Чтобы она… опозорилась. Чтобы не было кому сдавать на отлично.

Я молчала, потому что если бы открыла рот, оттуда, вероятно, вылетело бы что-то очень неприличное, что-то такое, что не говорят в ректорской. Да и проклинать тут тоже как-то не с руки. Даже если очень хочется. Черниль тихо, очень тихо, положил хвост мне на руку, но я решила не обращать внимания. Продался за кусок печёнки!

– Лика Смольская, – сказал ректор ровно, как произносят приговор, – вы нарушили запрет, проникли на кладбище в ночь Самайна и сознательно внесли в ритуальную среду посторонние вещества с целью спровоцировать опасный инцидент. Вы подставили однокурсницу. И поставили под угрозу людей. Этого достаточно для исключения.

– Вы не докажете, что я была там, – вяло возразила она, уже усталая. – Свидетели…

– Дверной гобелен у выхода имеет память, так что мы точно знаем, кто из студентов покидает корпус, точно так же, как есть память у кладбищенской калитки, – спокойно сообщил Северин-Холодов. – Оба вас видели и подтвердят. Не для решения – оно и так ясно, – для порядка.

Лика сидела очень прямо, но по чуть дрогнувшему углу губ я поняла, что она впервые пожалела о вчерашней ночи. Или о другом – о том, что её поймали не в красивой позе победительницы, а в тёмном коридоре между дверью и совестью.

– Что до Рябиной, – продолжил ректор, повернув ко мне голову, и я ощутила, как уши у меня греются, как две печные заслонки, – у нас два факта. Первый: нарушение запрета и комендантского часа. Второй: активное участие в устранении последствий, а также преобразующее предложение, благодаря которому мы избежали многочисленных разрушений и травм. В подобных случаях Академия исходит из здравого смысла и пользы. Рябина наказывается строго, но по делу: выговор с занесением, лишение выходных до конца месяца, три дежурства на кухне – чистка…

– Только не тыкв, – вырвалось у меня.

– Как раз тыкв, – холодно улыбнулся декан боевого. – Связь с бывшим врагом укрепляет характер.

– … и дополнительная практика под руководством Северин-Холодова, – договорил ректор. – По восстановлению нарушенных ритуальных контуров на кладбище. Заодно сделаете курсовую вовремя, Рябина. И без ночных приключений.

– Есть, – сказала я как в армии. Руки вдруг стали лёгкими, как будто метлу из них вынули, а вместо неё вложили воздух.

– А библиотека и мои закладки? – всплеснула руками библиотекарша, а я побледнела. Уж лучше тыквы!

– Кота не наказывают, – поспешно добавил Черниль, чуть высунув нос из-за края стола. – Кот искренне заблуждался, опьянённый ароматом печени и славы.

– Коту – общественные работы, – милостиво определил завхоз. – Полировка перил. Хвостом. Под контролем комендантши.

– И мне для поднятия духа, – кровожадно улыбнулась библиотекарша.

– Это дискриминация, – возмутился кот, но на его вопли никто не обратил внимания.

– Вопрос с пострадавшими вещами, – подняла ладонь библиотекарша, потому что библиотекарши всегда возвращают разговор к бумаге. – Университет возместит ущерб из фонда непредвиденных ситуаций. Кроме тех вещей, что чужие люди тащили на головы фонарям сами. Это пусть сами и оплачивают. Я видела.

– Тогда всё, – подвёл черту ректор. – Смольскую – отчислить немедленно. С сопровождением до границы кампуса, староста, помоги ей собрать вещи. Рябина – остаётесь. Совет окончен.

Лика поднялась, всё так же правильно, и на мгновение мне показалось, что у неё скулы дрожат. Она ничего не сказала – ни мне, ни коту, ни Северин-Холодову. Только чуть-чуть зацепилась взглядом за мою банку на столе – пустяк, но я поняла: она до последнего надеялась, что банка окажется «грязной» только для меня. Не вышло.

Мы вышли в коридор, который пах уже не ночным бедламом, а утренним порядком: горнила проветрили, ковры причесали, стены отмыли. Я остановилась, обняла банку, как ребёнка, и вспомнила, как всё начиналось: с таблички «Скрябыч» и лёгкого шуршанья земли. Хотелось – внезапно и сильно – обратно в тот момент, когда всё было просто: я и наука. Но, видимо, это – тоже наука.

– Мирра, – сказал Северин-Холодов у меня за плечом так тихо, что у меня задрожали сильно и ломко все мысли, – в четыре на кладбище. Без героизма. И с метлой. Не для того, чтобы гонять, – чтобы привести в порядок контуры. Вы умеете смотреть на вещи так, как они просят. Это редкость.

– Спасибо, – выдохнула я очень аккуратно, чтобы благодарность не расплескалась и не выглядела как детский восторг.

– И ещё, – добавил он после паузы. – Кот пусть больше не ведёт дипломатические переговоры от имени курса.

– Я не дипломат, – сказал Черниль гордо. – Я… частный консультант.

– Вы – кот, – подытожил Северин-Холодов. – Будьте им.

Он ушёл легко, как будто не гонялся полночи за тыквами, а спокойно спал в постели. Я осталась стоять с банкой, с котом и с ощущением, что в этот раз меня не просто не сломали, а странным образом собрали заново. Где-то вдалеке, в лабораторном корпусе, что-то звякнуло – чисто, как бокал. Мне стало ясно, что курсовую я напишу. И что мой «выговор» – на самом деле маленький камешек в кармане, который напомнит: не надо прыгать через калитки без нужды. Но если уж прыгнула – неси ответственность.

– Кстати, – сказал кот, когда мы спустились к главной лестнице и сели на перила, свесив ноги и хвосты, как положено людям и их лучшим друзьям, – ты заметила, как пахнет у Северин-Холодова рукав? Мел, мята и чуть-чуть полынь. Мы будем пахнуть так же, когда вернёмся с кладбища.

– Мы будем пахнуть работой, – сказала я. – И это неплохо.

– Это ужасно, – возразил Черниль с достоинством. – Но, возможно, полезно для карьеры.

Внизу девочки вешали новые гирлянды, впервые за сутки хор молчал, а библиотекарша строила первокурсников в очередь сдавать уцелевшие книги. Ректор шёл по коридору, и там, где он проходил, люди выдыхали – будто рядом становилось больше воздуха. Всё ещё было неровно: где-то не хватало стекла в витраже, где-то подсвечник лежал на боку, где-то горшок с цветком лежал на боку, но всё это были мелочи.

К обеду меня поймали старосты – и вручили ведро с тыквами. Чистить. На кухню. Под присмотром завхоза, который с олимпийским спокойствием выдавал ножи и рассказывал, как правильно готовить кашу из тыквы. Я чистила тщательно, как конспект, и каждый раз, когда удавалась идеальная дуга, думала о кривокрышечной – той, что чуть не сломала мою метлу.

Вечером мы с Чернилем отправились на кладбище, как и велел Северин-Холодов. Калитка была закрыта тонкой печатью, но отозвалась на наш стук, как на знакомый пароль. Внутри было тихо. Тыквы сидели на местах, как положено, огни внутри – тёплые, но не озорные. Мы с Северин-Холодовым шли по дорожкам и правили контуры: где-то подкладывали камень, где-то выравнивали край, где-то просто говорили вслух, по имени, то, что обычно пишут в сводах мелким шрифтом: мы помним.

Мы закончили к ночи. Возвращаясь к калитке, я оглянулась: кривокрышечная сидела у своего крестика и, кажется, подмигнула. Или это мне хотелось верить, что мир может подмигнуть, когда ты в него веришь.

На лестнице общежития висела табличка свежей краской: «Проход закрыт после десяти вечера». Под ней кто-то приписал мелом: «Кроме учебных вылетов под контролем». И ещё мелким почерком: «И котов».

– Наконец-то адекватные правила, – буркнул Черниль, устраиваясь у меня на подушке поперёк шарфа. – Смешно, как мало надо, чтобы жизнь стала лучше.

– Метла и банка, – перечислила я вслух. – И чуть-чуть правды.

– И печень, – исправил кот.

– Хорошо, – сдалась я. – И печень.