Текст книги "Тайна римского саркофага"

Автор книги: Афанасий Кузнецов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

Гестапо выходит на след

В конце февраля 1944 года Алексею Кубышкину и Езику Вагнеру в целях конспирации пришлось расстаться. Неутомимый Бессонный привел Алексея на новую квартиру. Она находилась в небольшом домике по улице дей Каппилляри, прилегающей к площади Кампо ди Фиори.

Дверь открыл высокий худой итальянец.

Пожимая руку Алексею, он назвал свою фамилию.

– Галафати… Проходите, и предупреждаю: вы находитесь у себя дома. Кстати, Алессио, мы с вами уже знакомы: мне Бессонный многое о вас рассказывал.

– Если уж говорить по правде, – смеясь, ответил Алексей, – то и мне Бессонный тоже немало о вас рассказывал…

Анджело Галафати сразу располагал к себе. Это был смуглый худощавый человек с тонкими, правильными чертами лица. Взгляд его был зорким, острым, но вместе с тем открытым, прямодушным. Вообще все лицо его светилось той откровенной и спокойной простотой, какая бывает у людей с ясным и определенным взглядом на жизнь. На вид ему было лет пятьдесят, но могло быть и меньше: живя в Италии, Алексей убедился, что здесь люди труда стареют раньше своих лет. И порой очень трудно определить: годы ли состарили этого человека или невзгоды и лишения.

Из второй комнаты на голоса вышла жена Галафати. Черные густые косы были перетянуты красной лентой, зубы матово сверкали, на лице выделялись яркие губы и большие черные глаза.

– Познакомьтесь: моя жена. – У глаз Галафати сошлись и разбежались добродушные лучики.

Алексей назвал себя и услышал в ответ певучее:

– Ида Ломбарди… Я тоже о вас слышала. – Она улыбнулась кроткой, извиняющейся улыбкой, словно то, что она сказала, не следовало бы говорить.

Алексея усадили за стол, хозяйка принесла всем по маленькой чашечке кофе.

Алексей только тут заметил, что Бессонного уже нет в комнате. Сколько же дел, сколько партийных забот у этого человека! И каждое дело связано с риском для жизни, с возможностью попасться в фашистские лапы.

Галафати включил радиолу.

– Вы любите музыку? – спросил он. – Я, признаться, полюбил вашу «Во поле березонька стояла»…

– Русские березы… – вздохнул Алексей. – Как они далеко!

Галафати улыбнулся:

– А вам удалось, хотя бы немного, познакомиться с Римом?

– Удалось, – кивнул Алексей. – Только жаль, что мельком и крадучись. Но все равно я полюбил ваш город.

– Его нельзя не полюбить, – тихо сказал Галафати. – Рим – это наша история, его памятники, вехи жизни великого народа. Ныне все забыто, все испохаблено. Взять ту же нашу знаменитую волчицу… Вы, наверное, слышали эту поэтическую легенду?.. Племянница царя Амулия – Рея Сильвия родила от неизвестного двух близнецов: Ромула и Рема. По приказу царя младенцы были оставлены одни в лесу на левом берегу Тибра. Их вскормила волчица. Они выросли и убили Амулия, а потом один из них – Ромул – основал город, который до сих пор носит его имя – Рома, Рим. В память об этом в городе всегда живет волчица. Ее содержат в особой клетке на Капитолийском холме. Легенда говорит, что пока будет на Капитолии волчица, будет жить Италия. Я, как и все римляне, относился к этому с доброй улыбкой. Теперь я готов перегрызть волчице горло! – Глаза Галафати заблестели, речь зазвучала громче и резче. – Почему, спросите вы. Потому что она жрет превосходное свежее мясо, когда тысячи рабочих голодают. Потому что фашисты объявили: «Пока живут капитолийские волчицы – будет существовать империя дуче». Вы слышите? «Империя дуче!..» Нет, надо перегрызть им горло!

Неожиданно Галафати рассмеялся и оглянулся на жену:

– Вот до чего я стал кровожаден, Ида, а?.. Нет, Алессио, я не такой уж кровожадный. Просто очень больно сейчас смотреть на любимый город… Вы бывали на Форуме?.. Стены древних дворцов, остатки роскошных колоннад, триумфальные арки и храмы – это наша национальная гордость и наш позор. Когда-то они видели торжество прекрасного искусства и оргии человеческих пороков. Здесь творили великие ваятели, но здесь же Калигула для своего любимого коня устроил конюшню из мрамора и стойло из слоновой кости… Казалось, что тщеславие и порочность римских императоров превышали всякую меру. Так было. Но правители древнего Рима – просто агнцы в сравнении с сегодняшними правителями страны!..

Алексей обратил внимание на две женские фотографии, которые висели на стене в черных рамках.

– Они сестры? – спросил он.

– Почти, – сказал Галафати. – Вот эта, слева, моя мать, а это – француженка Луиза Мишель, революционерка, участница Парижской коммуны. Моя мать в молодости несколько лет жила со своей семьей в Париже и там познакомилась с Луизой Мишель и полюбила ее на всю жизнь. Приехав в Италию, она мечтала о баррикадах, но до них не дожила. Перед смертью она просила, чтобы у ее изголовья, вместо мадонны, повесили портрет Луизы Мишель. Отец так и сделал, а когда ее похоронили, то портрет Луизы Мишель повесили рядом с портретом матери.

И тут же Галафати в полушутливом тоне начал рассказывать о своей жене, которая сидела в уголке с опущенными глазами и с кроткой, смущенной улыбкой.

– Жена моя, представьте, отпрыск древнего и уважаемого рода. Да!.. Один из предков ее – архитектор и скульптор Пьетро Ломбарди – сооружал мавзолей для гробницы с останками Данте. – Он на мгновение умолк: что-то пришло ему в голову – и тут же воскликнул:

– До чего же тщеславны немцы! Объявили, что Данте чистокровный ариец и на этом основании хотели увезти его прах в Германию…

– Неужели удалось? – Алексей весь так и подался вперед.

– О, нет! – Галафати совсем по-мальчишески подмигнул. – Жители Равенны спрятали священный саркофаг. И после войны паломники многих стран будут стекаться туда для того, чтобы поклониться гробнице поэта, положить цветы. – Он помолчал секунду и улыбнулся. – На наши-то могилы цветов не положат…

Знал бы Галафати, как он ошибался!..

Впрочем, ему в эти минуты было не до раздумий, этому живому, темпераментному и удивительно обаятельному человеку. Он уже спешил представить гостю свою дочь:

– А вот эта… – Галафати ласково погладил по кудрявой черноволосой головке дочурки, – эта у нас родилась в октябре тридцать восьмого года. Думали мы, думали, как ее назвать, и назвали Октябриной. В честь Великой Октябрьской революции. И, представьте, еще похвалу получили от чиновника муниципалитета! «Похвально, синьор Галафати, похвально! – сказал он, узнав о нашем желании. – Это в честь «похода Муссолини на Рим» в октябре двадцать второго года?» Каково, а?

Алексей от души смеялся. Даже хозяйка, оправившись от смущения, подняла, наконец, свои глаза и засмеялась так, что зазвенели серебряные украшения на груди.

Хорошо было Алексею в этой дружной итальянской семье. Теплая, непринужденная беседа, уют, дружеская атмосфера – он уже чувствовал себя, казалось, членом этой семьи.

– Я не сказал тебе о главном, – произнес Галафати, вдруг переходя на «ты». – Два часа назад английское радио сообщило, что Советский Союз признал итальянское правительство Бадольо. А это, брат, большое дело… Это будет способствовать возвращению Италии в ряды демократических стран.

– Хорошая новость, – сказал Алексей. – Сколько веревочка ни вьется, конец будет. Так и у фашистов. Сколько они ни сопротивляются – все равно придет им конец…

Поздно вечером на квартиру Галафати пришли в разное время еще три человека – Николай Остапенко, бельгиец Жан и француз Андре, которых хозяин давно уже укрывал у себя от сыщиков гестапо.

И Алексей проникся к этому смелому итальянцу еще большей симпатией: Галафати наверняка знал, что за укрывательство ему грозит смертная казнь. Откуда в этом некрепком на вид, худощавом человеке такое мужество, такая несгибаемая воля?

Словно прочитав его мысли, Галафати, стоявший у окна, подозвал к себе Алексея.

– Видите этот памятник? – указал он глазами за окно.

Алексей взглянул. Этот памятник был знаком ему. На высоком постаменте – человек с суровым и вдохновенным лицом, в строгом монашеском одеянии, с книгой в руках.

– Это наш великий предок Джордано Бруно. Смотрит он и не может наглядеться на свой Рим…

Почти триста пятьдесят лет тому назад инквизиторы приговорили его к смертной казни и сожгли на костре на этой Площади Цветов… У каждого народа есть свои национальные герои. У вас – Невский, Пугачев, Чапаев… У нас тоже есть герои. Но лично для меня Джордано Бруно – самый светлый идеал. Стойкость и мужество, с каким он шел на борьбу с инквизиторами, всегда поднимают мой дух, поддерживают меня в самые трудные минуты моей жизни… Знаешь, какие слова сказал он перед смертью? Выслушав приговор о сожжении на костре, он твердым голосом произнес: «Я подозреваю, что вы произносите этот приговор с большим страхом, нем я его выслушиваю». Каков человек. Вот у кого надо учиться мужеству, несгибаемой воле!

Галафати начал взволнованно ходить по комнате. Алексей невольно любовался им. Ему подумалось в эту минуту, что попадись Галафати в руки палачам, он не замедлит бросить им в лицо слова презрения и гнева…

Сидели до позднего вечера. Потом включили радиоприемник. У каждого учащенно забилось сердце, когда раздался голос Москвы: «Наступление советских войск успешно продолжается на всех фронтах»…

– Не будете возражать, – спросил Галафати, – если мы отметим успехи советских войск?

– Каким образом?

– Мой сын сфотографирует нас. вместе.

– Добрая мысль, – кивнул Остапенко.

– Я буду всегда хранить эту фотографию, – сказал Алексей, – хранить и вспоминать этот вечер…

Старший сын Галафати быстро приготовил аппарат и сфотографировал боевых друзей живописной группой, на память.

Взволнованный Галафати говорил:

– Я уверен, что скоро мы победим! Это не подлежит сомнению. Кстати, на днях компартия получает самое сильное пополнение, – возвращается в Италию наш Пальмиро Тольятти. После восемнадцатилетнего изгнания!

Кто-то постучал. Оказывается, пришел связной с виллы Тай. Он предупредил подпольщиков:

– Поздно ночью к вам явится наш человек, тоже из пленных – английский офицер. Ему поручили переправить вас на ватиканских машинах в партизанский отряд на Север…

– О, это же здорово! – обрадовался Остапенко.

– Наконец-то, снова настоящее дело! – весело поддержал Алексей.

Он действительно пришел, этот офицер, и оказался очень милым и разговорчивым человеком. Принес с собой вина, предложил выпить перед трудной дорогой. Все похлопывал Кубышкина и Галафати по плечу и произносил тосты: «За нашу победу!», «За союзников!». Потом сказал:

– Пора. Вы посидите, я сейчас принесу одежду и оружие, переоденемся все в немецкую форму.

Время шло, офицер не приходил. Галафати предложил лечь спать.

Их разбудил страшный грохот: дверь сотрясалась под ударами прикладов.

– Это они – прошептал Галафати, подбежав к кровати Алексея. – Бежать некуда… Мы в западне. Давайте так, я открою и брошусь на автоматы, а вы все бегите…

– Нет! Если уж погибать, так всем вместе, – сказал Кубышкин.

Подпольщики не успели ничего решить: карабинеры выбили дверь и ворвались в комнату. Перед ними живой стеной, крепко сцепив руки, стояли пятеро: два русских, итальянец, француз и бельгиец. Фашисты бросились на них, завязалась короткая борьба. Кубышкин и Остапенко настойчиво отбивались ногами и головами, но слишком неравны были силы…

Жена Галафати стояла бледная, безмолвная. Слезы текли по ее лицу.

– Прощайте, – тихо сказал Алексей, проходя мимо нее.

Губы ее что-то прошептали. Но по выражению лица Иды Ломбарди Алексей понял, что это не были слова упрека за то, что он вместе с остальными принес в ее дом несчастье. Это были теплые слова человеческого участия и прощания.

Увидя, что отца уводят вооруженные карабинеры, маленькая Октябрина заплакала и уцепилась за его рукав.

– Папочка, не уходи!.. Папочка!

Ее грубо оттолкнули. Мать рванулась вперед и схватила дочь. Карабинер лишь усмехнулся: такие прощания, видимо, были для него привычной картиной.

Арестованных вывели на улицу и посадили в тюремный фургон. Внутри он был разделен на ряд маленьких камер. Кубышкина и Остапенко посадили вместе. При свете полицейского фонарика Алексей заметил, что в клетках, расположенных напротив них, уже сидели женщины и старики, Туда посадили Галафати. А бельгийца и француза повели в немецкую комендатуру.

На арестованных надели ручные кандалы. Эти железные запястья не имели ничего общего со старинными «цепями». По виду это были два стальных браслета, объединенных вместе в форме прописной буквы «Е». В два открытых квадратика всунули руки каждого, затем браслеты замкнули. Они причиняли мучительную боль. Пока пленников везли, руки у них распухли и покраснели.

«Кто же выдал нас?» – неотступно думал Алексей. Думал и не находил ответа…

А было так. В квартире подпольщицы Марии Баканти одно время скрывался бельгиец Жан. Об этом узнал гестаповец Пьетро Кох. Он пришел к Баканти и представился капитаном английской армии, бежавшим из немецкого плена. Вместе с ним был фашист Доменико Полли, который и помог Пьетро Коху напасть на след английского офицера, бежавшего из немецкого плена.

– Вы знаете, – сказал Кох, – я приятель Жана, мы вместе сидели в лагере. Так надо увидеть его… Есть очень важное дело.

Мария Баканти внимательно посмотрела в глаза «капитану». Его взгляд был чист и простодушен.

– Он у Галафати, – доверчиво сказала она.

Тот воскликнул:

– Вы знаете адрес?

– Да. Я схожу за ним, это рядом…

«Капитан» схватил ее руку.

– О, как мне вас благодарить, синьора! Только зачем вам ходить самой? Дайте мне адрес, я найду. Сделаю ему сюрприз.

И доверчивая Мария дала адрес, и «капитан» действительно «сделал сюрприз»…

Оказывается, настоящий-то английский офицер, который должен был переправить подпольщиков на Север, был арестован Пьетро Кохом буквально часа за четыре до того, как ему прийти к Галафати. Вот тогда у Коха и созрел мгновенный план: под видом английского офицера втереться в доверие к подпольщикам и арестовать их. План этот удался полностью…

В чертогах «Царицы небесной»

Машина со скрежетом остановилась.

– Выходи!

Задержанные выбрались из фургона, инстинктивно стараясь держаться поближе друг к другу, словно это могло хоть чуть защитить их от врагов. Перед ними высилось трехэтажное мрачное здание, обнесенное толстыми крепостными стенами с колючей проволокой, по которой был пущен ток высокого напряжения. Здание было похоже на звезду, одним концом упиравшуюся в тибрскую набережную.

С протяжным скрипом открылись тяжелые железные ворота. В полосатой будке стоял эсэсовец с автоматом, возле его ног лежала большая откормленная овчарка. После обычных формальностей и тщательного обыска, во время которого отобрали даже расчески, Кубышкин и Остапенко были отделены от итальянцев.

Их повели по мрачным узким коридорам мимо массивных дверей камер. Они старались ступать тихо, словно боялись потревожить сон людей, уже сидевших в камерах. А карабинеры шли, подчеркнуто громко печатая шаг, – им не было никакого дела до этих заключенных, которых рано или поздно расстреляют.

Прикладами автоматов Алексея и Остапенко втолкнули в камеру № 13 на втором этаже. Они упали. Дверь захлопнулась.

Кубышкин и Остапенко огляделись. Камера была обычная: сырая, мрачная, маленькая. В ней трудно дышалось, от скользкого, обшарпанного пола несло кислятиной.

Камера была рассчитана на одного заключенного, но в ней и так уже кто-то находился. Старый жилец тронул Кубышкина за плечо.

– Не узнаешь?.. Что молчишь?

«Похоже украинец, – подумал Алексей, вслушиваясь в хриплый, но все же певучий голос узника. Он показался знакомым. – Кто же это? Какой-нибудь провокатор?».

– Леша! Та я ж Чосич, – снова проговорил человек и придвинулся еще ближе. – Слухай, друже…

– Чосич?! – Алексей сжал бескровные губы.

– Он самый!

Это был серб, друг Алексея по военному заводу. Но как он изменился! Какие-то жалкие лохмотья висели на костлявом теле. Голос звучал хрипло, натруженно. А еще недавно это был крепкий человек с широким открытым лицом, которое очень красила добродушная улыбка.

– Ничего… Теперь мы втроем! – Чосич произнес это так, будто все трудности тюремного режима уже позади. – Одному очень скучно было. Хотел поймать мышь и приручить…

– Где мы? – спросил Алексей.

– В каторжной тюрьме Реджина Чёли – «Царица небесная». Я здесь уже несколько недель… Лютуют гады. Каждый день допросы…

– Странное дело, тюрьму называют «Царицей небесной», – сказал Остапенко, – другого имени, что ли, не нашли?..

– В Италии, брат, все тюрьмы носят имена святых, – сказал Чосич. Он мрачновато усмехнулся. – Миланская тюрьма, например, святого Витторе, Болонская – святого Джованни, Туринская – святого Карло… Только эта – самая страшная… В ней, между прочим, сидел когда-то Пальмиро Тольятти…

– Куда же посадили Галафати? – вслух подумал Алексей.

Чосич вздохнул и закашлялся. Лицо его побледнело и стало похоже на мраморное.

– Итальянцев сажают отдельно, – проговорил он с трудом, – Их допрашивает сам Кох.

– Кто это?

– Это – иуда… Нет, не то. Хуже во сто раз хуже иуды! Говорят, он родственник гитлеровского убийцы Эриха Коха.

Тюрьма Реджина Чёли… Ржавый визг ключей, крошечные закрытые решетки окна, ханжеский вид католиков-надзирателей – все было мрачно, тоскливо, дико.

Не тюрьма – каменный мешок для смертников.

Небольшое окно камеры изнутри было зарешечено толстыми прутьями. Оно походило на раскрытую волчью пасть. Окно выходило во двор. Камера никогда, ни разу не видела солнца.

Койка с волосяным тюфяком была привинчена к стене, покрытой плесенью. Над небольшим столиком висело бронзовое распятие. Кого оно могло утешить здесь? Бронзовый лик Христа был покрыт толстым слоем пыли.

Надзиратель не отлучался из коридора. Он то и дело подходил к дверям и заглядывал в «волчок».

Ночью в тюрьме воцарилось гнетущее молчание. В спертом воздухе камеры раздавалось лишь тяжкое дыхание Николая, прерываемое стонами. Единственный свет, проникавший в камеру, давала электрическая лампочка, круглые сутки горящая в коридоре. Тускло мигая, она светила, как в тумане. Полутьма камеры давила, словно на тело, на голову наваливали камни.

Алексей подумал: «Вот оно, последнее мое пристанище на чужой земле»… Почти машинально он повел рукой по стене камеры и почувствовал под пальцами какие-то неровности, царапины. Их выскребли такие же, как он…

До боли в глазах всматриваясь в стену, а больше на ощупь, он прочел лишь немногие надписи. «Здесь сидел осужденный к смертной казни коммунист Ромоло Якопини. Прощайте, друзья!» «Здесь провел свои последние дни офицер запаса Фабрицио Вассали. Да здравствует свободная Италия!»

И вдруг надпись на русском языке. Чувствуя, как сильная нервная дрожь колотит все его тело, Алексей прочел:

«Перед смертью хочу написать на языке моей Родины, где я появился на свет. Родился в городе Одессе в 1910 году. Преподавал русскую литературу в Туринском университете. Арестован в 1934 году и осужден особым трибуналом по защите государства за участие в движении «Справедливость и свобода». После 8 сентября 1943 года был ответственным редактором журнала «Свободная Италия». Фашистская полиция арестовала меня 19 ноября 1943 года. Передаю прощальный привет русскому и итальянскому народам. Леон Гинзбург»…

Вцепившись онемевшими пальцами в грязную решетку окна, Алексей долго смотрел в высокое холодное небо.

Заснул он только перед утром. Ему снился бой. Ярко вспыхивали огни орудийных разрывов, но звуков не было – как в немом кино. Автомат, который сжимала рука, был невесомым. Гитлеровцы лезли, лезли прямо под свинцовые струи, гора трупов росла, и Алексей задыхался, боясь, что не выберется из окровавленной груды тел…

Проснулся он в холодном поту. И острая, как электрический ток, обожгла мысль: он снова во власти фашистов! Теперь они будут истязать его, измываться, пытаться вырвать имена товарищей… В бессильной злобе Алексей сжал кулаки и заскрежетал зубами.

Угрюмый и посеревший, он сказал Николаю:

– Жаль Галафати… Если бы можно было своей жизнью заплатить за его свободу, я бы, не задумываясь, это сделал.

Тюремный надзиратель с фонарем и тяжелой связкой ключей стоял у двери камеры.

– Чосич, одевайся! Приказано перевести тебя в другую камеру.

Чосич помутневшими глазами тоскливо взглянул на товарищей, крепко поцеловал Кубышкина, пожал руку Остапенко.

Дверь с лязгом захлопнулась за его спиной.

– Хороший человек этот Чосич, – тихо сказал Кубышкин. – Он еще с Олеко Дундичем вместе служил, в австрийской армии.

– А как он попал в Италию? – спросил Остапенко.

– Воевал в горах Югославии. Так же, как я, был завален землей и взят в плен. Немцы узнали, что он хороший механик и привезли его в Рим…

Вот так началась для Алексея Кубышкина тюремная жизнь в «чертогах Царицы небесной». Утром и вечером обход, уборка камеры. Тюремные сторожа и надзиратели два раза в день осматривали камеру, проверяли целость черной решетки. А днем, как правило, его допрашивали и истязали.

Мир – большой и солнечный – остался где то за толстыми непроницаемыми стенами. Это был уже не его, Алексея, мир. Его миром стала тюрьма – каменные и бетонные застенки, бронированные двери, гремящие засовы…

«Царица небесная» пожирала все новые и новые жизни…