Текст книги "Мемуары наполеоновского гренадера"

Автор книги: Адриен Бургонь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

ГЛАВА IV

ДОРОГОБУЖ. – ПАРАЗИТЫ. – МАРКИТАНТКИ. – ГОЛОД.

Мы пришли в Славково 3-го ноября. Целый день с правой стороны мы видели отряды русских. В тот же день к нам присоединились и другие полки Гвардии, до сих пор отстававшие. 4-го ноября мы форсированным маршем направились в Дорогобуж – «Капустный город» – так мы прозвали его за огромное количество капусты, обнаруженной в нем нами по пути в Москву. Здесь же, в этом городе Император собирал артиллерию и войска для будущей великой битвы. В семь часов вечера до города оставалось ещё около двух лье, огромное количество снега мешало нам идти. Мы шли с невероятным трудом и скоро заблудились.

Уже после 11-ти часов мы окончили устраивать наш бивуак. Остатков сгоревших домов нашлось достаточно, чтобы развести костры и погреться. Но еды не было, кроме того, мы так устали, что не имели сил найти лошадь, чтобы потом её съесть – и вот мы решили сперва хорошо отдохнуть. Один солдат роты раздобыл мне соломенный тюфяк для постели и, положив голову на ранец, а ноги протянув к огню, я заснул.

Я проспал около часа, когда вдруг почувствовал невыносимый зуд по всему телу. Я машинально провёл рукой по груди и другим частям тела, и к своему ужасу обнаружил, что я был весь покрыт паразитами! Я вскочил, и менее чем через две минуты был гол, как новорожденный младенец и выбросил свои рубашку и брюки в огонь. Они издавали треск, похожий на выстрелы и, хотя на меня падали крупные хлопья снега, я не замечал их, так я был взволнован. Наконец я встряхнул над огнём остальную свою одежду, без которой не мог обойтись, и облёкся в последнюю остававшуюся у меня смену белья. Печально, чуть не плача, я уселся на свой ранец и, подперев голову руками, накрывшись медвежьей шкурой, провёл остаток ночи вдали от проклятого тюфяка. С теми, кто потом лёг на моё место, ничего не случилось, очевидно, все паразиты достались мне.

На другой день, 5-го ноября, мы выступили рано утром. Перед выступлением, в каждом полку Гвардии были розданы ручные мельницы, чтобы молоть любые зерна, какие найдутся, но так как молоть было нечего, а мельницы были тяжёлые, то через сутки их просто выбросили. День прошёл печально – многие из больных и раненых умерли. Они прилагали нечеловеческие усилия, надеясь добраться до Смоленска, где рассчитывали найти еду и крышу над головой.

Вечером мы остановились на опушке леса, здесь нам приказали устроить бивуак и переночевать. Через некоторое время наша маркитантка Матушка Дюбуа, жена ротного парикмахера, почувствовала себя дурно и прямо на снегу, при двадцатиградусном морозе,[37]37
  Его звали Гиньяр, он был родом из Конде. – Прим. автора.


[Закрыть] произвела на свет мальчика: ужасное положение для женщины! Полковник Бодлен, командир нашего полка, сделал всё возможное – он отдал свой плащ, чтобы создать навес над тем местом, где лежала родильница, переносившая все свои страдания с большим мужеством. Полковой хирург отлично справился со своим делом – словом, всё закончилось благополучно. В ту же ночь солдаты убили медведя и тут же съели его. После очень холодной ночи мы снова пустились в путь. Полковник отдал свою лошадь Матушке Дюбуа, державшей на руках своего новорожденного младенца, завёрнутого в овчинный тулуп, а её саму закутали в шинели, оставшиеся от двух солдат нашей роты, скончавшихся этой ночью.

6-го ноября – густой туман и мороз более двадцати двух градусов. Наши губы замёрзли, и, казалось, самый мозг замерзал. Мы двигались в ледяной атмосфере. Весь день при сильном ветре снег падал небывало крупными хлопьями, не было видно ни неба, ни тех, кто шёл впереди. Дойдя до жалкой деревушки,[38]38
  Деревня Михайловка. – Прим. автора.


[Закрыть] мы увидали человека, скакавшего во весь опор в поисках Императора. Вскоре мы узнали, что это генерал, привёзший известие о раскрытом заговоре Мале.

Мы остановились недалеко от леса: чтобы двигаться дальше, пришлось подождать – дорога была узкая, а людей много и, пока мы стояли, постукивая ногами, чтобы согреться, и беседуя о своих бедствиях и о терзавшем нас голоде, я почуял вдруг запах горячего хлеба. Обернувшись, я увидал позади себя какого-то человека, закутанного в меховую шубу, именно от него исходил запах. Я тотчас заговорил с ним и сказал: «Сударь, у вас есть хлеб, вы должны продать его мне!» Он хотел было уйти, но я схватил его за руку и не пускал. Тогда, видя, что ему от меня не отвязаться, он вытащил из-под полы ещё горячий пирог, который я с жадностью схватил одной рукой, а другой протянул ему пять франков в уплату. Но едва пирог очутился у меня в руках, как мои друзья, стоявшие рядом, как сумасшедшие набросились на него. У меня остался только маленький кусочек.

Тем временем полковой хирург (это был именно он) успел сбежать. И правильно сделал, иначе его наверняка бы убили за остаток хлеба. По всей вероятности, прибыв в деревню раньше нас, он раздобыл муки и испёк пирог.

За те полчаса, что мы пробыли здесь, у нас умерло несколько человек. Многие другие упали ещё во время движения колонны. Словом, наши ряды уже заметно поредели, а это было только самое начало наших бед. Всякий раз, когда мы останавливались, чтобы наскоро перекусить, мы брали кровь у брошенных лошадей. Кровь собирали в котёл, варили её и ели. Но часто мы были вынуждены съедать её до готовности, в полусыром виде, поскольку либо поступал приказ двигаться далее, либо нападали русские. На последнее мы не обращали особого внимания. Я иногда видел как одни спокойно ели, в то время как другие стояли на карауле и отстреливались от русских. Но в том случае, когда требовалось быстро уходить, котёл забирали с собой, и каждый на ходу погружал в него руки, черпал из него пригоршнями и ел, поэтому у всех лица были выпачканы в крови.

Очень часто, когда приходилось бросать заколотых лошадей, потому что их некогда было разрезать на куски, некоторые солдаты нарочно отставали и прятались, чтобы их не заставили следовать за полком. Тогда они накидывались на сырое мясо, как стервятники. Редко случалось, чтобы эти люди опять появлялись – они либо попадали в плен к неприятелю, либо замерзали.

Новый переход был не так долог, как предыдущий – мы остановились ещё засветло. Местом привала была сгоревшая деревня, где лишь на нескольких домах сохранились крыши. В этих домах разместились старшие офицеры. Кроме страданий, переносимых нами вследствие страшного утомления, голод давал себя чувствовать самым жестоким образом. Те, у кого оставалось ещё немного пищи, риса или крупы, прятались и ели потихоньку. Дружбы уже не существовало: никто никому не доверял, друзья превращались во врагов. Я и сам не могу не упомянуть об акте чёрной неблагодарности и бездушия, который я совершил по отношению к своим лучшим друзьям. В этот день всех нас терзал голод, а меня ещё вдобавок мучили паразиты. У нас не было ни кусочка конины, и мы надеялись, что кто-нибудь из отставших людей нашей роты отрежет кусок мяса у какой-нибудь павшей лошади. Мучимый голодом, я испытывал ощущения, которых невозможно описать. Я стоял возле одного из самых близких моих товарищей, сержанта Пумо, у разведённого нами костра, и посматривал по сторонам, не идёт ли кто. Вдруг я судорожно схватил его за руку и сказал:

– Друг мой, если б я встретил в лесу кого бы то ни было с буханкой хлеба, я заставил бы его отдать мне половину!

И тут же поправил себя:

– Нет, я убил бы его и отнял у него весь хлеб!

Сказав это, я зашагал по направлению к лесу, словно и в самом деле ожидал встретить там человека с хлебом. Дойдя до леса, я с четверть часа шёл по опушке, потом круто повернув в направлении, совершенно противоположном нашему бивуаку, я увидел костёр и сидевшего рядом с ним человека. Я остановился. Над огнём у него висел котелок, в котором он что-то варил. Взяв нож, он погрузил его туда, вытащил картофелину, надкусил её и снова положил в котёл, вероятно, она ещё не сварилась.

Я хотел подбежать и броситься на него но, боясь, что он ускользнёт, сделал небольшой круг и подкрался к незнакомцу сзади. Под моей ногой хрустнула ветка, и он обернулся, но я не дал ему времени заговорить первым и сказал: «Товарищ, у вас есть картошка, продайте её мне или поделитесь со мной, иначе я унесу весь котёл!» Поражённый таким решением и видя, что я собираюсь саблей поудить в котле, он возразил, что картофель не его, а одного польского генерала, расположившегося неподалёку, что он денщик генерала, и ему было приказано спрятаться, чтобы сварить этот картофель на завтрашний день.

Не говоря ни слова, я вынул деньги и принялся вылавливать картофелины. Он остановил меня, сказав, что картофель ещё не сварился и в доказательство вынул одну, чтобы я сам в этом убедился. Я выхватил её у него из рук и съел.

– Сами видите, картофель ещё не готов, – сказал денщик, – спрячьтесь на минуту, потерпите немного, главное – чтобы вас не увидели, пока не сварится картофель – и тогда я поделюсь с вами.

Я так и поступил – спрятался в кустах, но продолжал наблюдать за ним. Через пять или шесть минут, думая, без сомнения, что я ушёл, он оглянулся, схватил котелок и побежал. Но не далеко, так как я догнал его и пригрозил забрать все, если он не отдаст мне половину. Он снова ответил, что картофель принадлежит его генералу.

– Даже, если бы он принадлежал Императору! – воскликнул я. – Я умираю от голода.

Видя, что от меня просто так не избавиться, он дал мне семь картофелин. Я отдал пятнадцать франков и ушёл. Денщик остановил меня, и дал ещё две. Картофелины были ещё сырые, но это не имело большого значения для меня. Одну я съел, а остальные положил в свою сумку. Я рассчитал, что этой еды мне хватит на три дня, если буду съедать по три картофелины в день в качестве гарнира к куску конины.

Идя и размышляя о своём картофеле, я сбился с пути. Об этом я догадался, только услыхав крики и ругань каких-то пятерых солдат, которые сцепились между собой, как собаки. Возле них лежала лошадиная нога, которая и являлась причиной их ссоры. Один из солдат, увидев меня, сказал мне, что он и его товарищ – оба артиллеристы – убили лошадь за лесом и что, по возвращении в свою часть на них напали трое из другого полка. Если я помогу им, они поделятся со мной. Я боялся такой же судьбы для моего картофеля, поэтому ответил, что мне некогда, но если они продержатся немного, я могу прислать им людей на помощь. И продолжил путь. Потом я встретил двоих из нашего полка и рассказал эту историю. На следующий день я узнал, что когда наши солдаты добрались до того места, они увидели только мёртвого, окровавленного человека, убитого большой сосновой дубиной. Вероятно, трое напавших воспользовались отсутствием одного из своих врагов и убили другого.

Когда я вернулся на место стоянки нашего полка, многие товарищи спросили меня, добыл ли я что-нибудь, я отвечал, что нет. Заняв место у костра, я выкопал себе ямку в снегу, разостлал свою медвежью шкуру, положил голову на подбитый горностаем воротник плаща, которым и прикрылся. Перед сном я съел одну картофелину, стараясь жевать как можно тише: я боялся, что кто-нибудь заметит, что я ем. Потом, взяв щепотку снегу, я запил им свой ужин и заснул, не выпуская из рук свою сумку с продовольствием. Несколько раз за ночь я шарил в ней рукой, пересчитывая свои картофелины. Так я и провёл всю ночь, не поделившись с товарищами, умиравшими с голоду, тем немногим, что досталось мне благодаря счастливому случаю: с моей стороны это был эгоистичный поступок, которого я никогда себе не прощу. Ещё не пробили зорю, как я уже проснулся и сидел на своём ранце, предвидя, что день предстоит ужасный – поднялся сильный ветер. Я прорезал дыру в своей медвежьей шкуре, продел в неё голову таким образом, чтобы голова медведя свешивалась мне на грудь; остальная часть шкуры прикрывала мне спину и ранец. Шкура была такая громадная, что её края волочились по земле. Наконец, пробили утреннюю зорю и, хотя до рассвета было ещё далеко, мы двинулись в путь.

Число мёртвых и умирающих, оставленных нами на месте стоянки было огромно. Дальше оказалось и того хуже, нам приходилось шагать через трупы, оставленные ранее прошедшими полками. Хуже всего было арьергарду – они воочию видели бедствия всей армии. Последними шли корпуса маршалов Нея и Даву и итальянская армия под командованием принца Евгения. Мы шли уже около часа, когда забрезжил рассвет, и так как мы догнали предшествовавшие корпуса, то сделали маленький привал. Наша маркитантка, Матушка Дюбуа, хотела воспользоваться минутой отдыха, чтобы покормить своего младенца, но вдруг жалобно вскрикнула. Её ребёнок умер и отвердел, как дерево. Окружавшие принялись утешать её, говоря, что так лучше и для неё и для её ребёнка и, несмотря на её крики и слезы, забрали у неё умершего младенца. Маленького покойника отдали сапёру. Тот отошёл на несколько шагов в сторону от дороги вместе с отцом ребёнка. Сапёр вырыл своим топориком ямку в снегу, отец тем временем, стоял на коленях, держа ребёнка на руках. Когда кончили рыть яму, он поцеловал дитя и положил его в могилу, потом ямку засыпали. На этом погребение и закончилось.

Через час, возле леса мы устроили большой привал. До нас на этом самом месте ночевали артиллеристы и кавалерия. Тут лежали трупы убитых и уже изрезанных лошадей, а ещё больше было живых – на ногах, но совершенно замерзших – они давали себя убивать, не двигаясь с места. Что касается павших от слабости и усталости, их туши так замёрзли, что разрубить их на части оказалось невозможно. Во время этого несчастного отступления я заметил, что нас постоянно направляли за кавалерией и артиллерией и, когда мы где-либо останавливались на ночёвку, как правило, там всегда были брошенные ими лошади.

Пока полк отдыхал и каждый готовил себе хоть какую-нибудь, хоть самую скудную трапезу, я украдкой забрался в густой лес, чтобы съесть одну из картофелин, всё ещё хранившихся в моей сумке. Но меня постигло горькое разочарование! Картофелина совершенно замёрзла – это был сущий лёд. Мои зубы скользили по ней, и я не смог откусить даже маленького кусочка. Вот тогда-то я пожалел, что не разделил картофель с друзьями. Я вернулся к ним, держа в руках картофелину, замороженную, испачканную кровью из моих потрескавшихся губ. Меня стали расспрашивать, что произошло. Не отвечая, я показал им картофелину, которую держал в руках, и те, которые лежали в сумке. Их у меня мгновенно отобрали. Мои товарищи также как и я не сумели съесть этот картофель, они бросились к огню, чтобы его отогреть, но картофелины просто таяли. Между тем другие мои друзья спрашивали меня, где я его нашёл. Я указал на лес. Они побежали туда, но вскоре вернулись, сообщив, что ничего не нашли. Но мои друзья оказались так добры ко мне, что, сварив полный котёл конской крови, пригласили и меня. Конечно, я не заставил себя дважды упрашивать. Всю свою жизнь я упрекаю себя за свой неблаговидный поступок. А мои товарищи всегда думали, что я нашёл картофель в лесу, и я не стал разуверять их. Но все это только сотая часть того, что произошло впоследствии.

После часового отдыха мы снова двинулись через лес, где местами встречались дома, в которых жили евреи. Некоторые из этих домов очень большие, как наши амбары, с той только разницей, что построены из дерева. На каждом конце ворота, эти дома служили почтовыми пунктами, и экипажи, въезжая в одни ворота, сменив лошадей, выезжали в другие. Обычно такие дома попадались на расстоянии трёх лье друг от друга. Но теперь большей части их уже не существовало – их сожгли при первом прохождении нашей армии.

ГЛАВА V

КАТАСТРОФА. – СЕМЕЙНАЯ ДРАМА. – МАРШАЛ МОРТЬЕ. – 27 ГРАДУСОВ МОРОЗА. – ПРИБЫТИЕ В СМОЛЕНСК. – РАЗБОЙНИЧЬЕ ЛОГОВО.

Выйдя из лесу и приближаясь к Горе, жалкой деревушке из нескольких домов, я увидал невдалеке один из таких почтовых пунктов, о которых я уже упоминал. Я указал на него одному из сержантов нашей роты, эльзасцу Матеру и предложил ему провести там ночь, если только нам удастся добраться туда первыми, чтобы занять свободное место. Мы пустились бегом, но потом выяснилось, что он переполнен старшими офицерами, солдатами и лошадьми – около 800 человек – для нас там места уже не было.

Пока мы бродили кругом, надеясь найти свободное место, Императорская колонна и наш полк прошли вперёд, поэтому мы решили провести ночь под брюхом привязанных у дверей лошадей. Несколько раз солдаты, расположившиеся кругом на бивуаках, порывались разрушить дом, чтобы из досок соорудить костры и устроить себе убежища, а ещё добыть соломы, сваленной на чердаке. Часть соломы была употреблена для постелей теми, кто успел занять здание, и хотя там было очень тесно, они всё-таки развели маленькие костры, чтобы погреться и сварить конины. Они даже пригрозили стрелять в тех, кто попытается отрывать доски. Солдатам, влезшим на крышу, чтобы растащить её, пришлось спрыгнуть, чтобы их не убили.

Было часов 11 ночи. Одни заснули, другие грелись у костров. Вдруг раздался глухой шум. Загорелось в двух местах сарая – посредине и в конце, в противоположной стороне от той двери, под которой мы улеглись. Попытались отворить двери, но испуганные пламенем лошади взвились на дыбы, так что люди, несмотря на все свои усилия, не могли найти выхода с этой стороны. Тогда они бросились к другим дверям, но и там невозможно было пробраться сквозь пламя и дым.

Поднялась страшная суматоха – те, что находились снаружи по ту сторону сарая, кинулись к дверям, у которых мы спали и, таким образом, ещё больше мешали их отворить. Опасаясь, что к ним кто-нибудь войдёт, солдаты накануне вечером крепко заперли изнутри двери с помощью деревянного бруса, положив его поперёк. Через две минуты горело все – пожар перекинулся на крышу. Некоторые люди, спавшие, как и мы, у дверей, пытались открыть их, но безуспешно: они открывались вовнутрь. И тут мы увидели совершенно неописуемую картину. Со всех сторон слышался страшный глухой рёв: несчастные, поджариваемые живьём, неистово кричали, лезли друг на друга, стараясь выбраться на крышу. Но подул сильный ветер, и пламя вспыхнуло ещё сильнее, поэтому и тех, кому удавалось выбраться наружу, полуобгоревшим, в горящей одежде, без волос на головах, пламя, вырывавшееся с неистовством и раздуваемое ветром, опять увлекало внутрь.

Дикие крики, огонь превратился в сплошную массу, лишая несчастных всяких шансов на спасение – сущая картина ада.

Мы спасли семерых человек, вытащив их через пролом в стене. Среди них был офицер нашего полка. Его руки обгорели, одежда изодрана, а другие пострадали ещё больше. Больше спасти никого не удалось, остальные либо потеряли сознание от дыма, либо их затоптали другие солдаты. Их пришлось оставить погибать вместе с остальными. Многие из обгоревших, которым удалось выйти через крышу, умоляли нас пристрелить их, чтобы прекратить их мучения.

Увидав зарево, солдаты разных корпусов, расположившихся в окрестностях, погибавшие от холода вокруг своих небольших костров, сбежались не для того, чтобы оказать помощь – было уже поздно, да и вообще нельзя было помочь беде – а для того, чтобы погреться и поджарить кусок конины на острие штыка или сабли. По их мнению, этот пожар – сущая благодать Божья, поскольку в сарае сгорели самые богатые, те, кто унёс из Москвы больше всех разных ценностей. Мы видели как многие из этих зрителей, рискуя точно также изжариться, вытаскивали из-под развалин обгорелые трупы и обыскивали их, надеясь чем-нибудь поживиться. Другие говорили: «И поделом! Если бы они отдали нам крышу, этого бы и не случилось!» Третьи, протягивая руки к огню, приговаривали: «Какой славный огонь!», словно не осознавая, что сотни их товарищей, а может быть и родственников, согревают их сейчас своими телами.

Едва рассвело, как я с товарищами пустился в путь, чтобы присоединиться к полку. Мы молчали, перешагивали через мёртвых и умирающих, и размышляли обо всём увиденном. Мороз был ещё сильнее, чем накануне. Вскоре мы нагнали двух солдат линейного полка, каждый держал в руке кусок конины и грыз его. Они говорили, что ещё немного, и мясо так затвердеет от мороза, что его нельзя будет есть. Они уверяли нас, будто видели, как иностранные солдаты (хорваты), входящие в состав нашей армии, вытащили после пожара из-под развалин сарая изжарившийся человеческий труп, разрезали его на куски и ели. Я сам такого никогда не видел, но думаю, что подобное случалось не раз в течение этой роковой кампании.

Какой интерес имели эти полуживые люди рассказывать нам подобные вещи, если это не правда? Не время было заниматься выдумками. Я уверен, что если б не нашёл конины и сам стал бы есть человеческое мясо. Чтобы понять это, надо самому испытать муки голода, а не нашлось бы человека, мы готовы были съесть хоть самого дьявола, будь он зажарен.

С самого нашего выступления из Москвы за колонной Гвардии ехал изящный русский экипаж, запряжённый четвёркой. Но вот уже два дня, как лошадей осталось всего пара, остальных либо убили и съели, либо они пали. В этом экипаже ехала дама, ещё молодая, вероятно, вдова, с двумя барышнями пятнадцати и семнадцати лет. Эта семья французского происхождения, проживавшая в Москве, уступила настояниям одного офицера Гвардии сопровождать его во Францию. Быть может, этот офицер и намеревался жениться на даме – он был немолод. Словом, эта интересная и несчастная семья, как и мы, подвергалось суровому холоду, всем ужасам нужды, и на этих женщинах ещё тяжелее должны были сказываться все лишения похода. Как бы то ни было, эти несчастные дамы, как и мы, сильно мёрзли и испытывали невыносимые страдания от голода и нужды, чувствуя это, без сомнения, гораздо острее, чем мы.

Едва занимался день, когда мы прибыли на место ночёвки нашего полка; все занялись обустройством лагеря. За последние два дня было замечено, что полки убыли на целую треть, и не удивительно, что от такого страшного напряжения умерло так много людей. Вот там-то я опять увидал карету, в которой ехало несчастное московское семейство. Карета выехала из лесочка, направляясь к дороге, её сопровождало несколько сапёров и упомянутый выше полковник, казавшийся сильно взволнованным. Выехав на дорогу, карета остановилась недалеко от того места, где я стоял. Я услыхал стоны и громкий плач. Офицер отворил дверцу, вошёл в карету и вынес из неё труп. Затем он передал его двум пришедшим с ним сапёрам – это было тело одной из только что умерших девушек. На ней было серое шёлковое платье и салоп из той же материи, отороченный горностаевым мехом. Даже мёртвая, она была всё ещё хороша собой, но страшно худа. При всём нашем равнодушии к трагическим сценам, мы были глубоко потрясены, увидев плачущего офицера, заплакал и я.

В ту минуту, как уносили покойницу, я заглянул в окно кареты: мать и другая дочь лежали в объятиях друг у друга. Мне показалось, что обе в глубоком обмороке. Вечером того же дня страдания их прекратились навсегда. Кажется, их похоронили всех вместе в яме, вырытой сапёрами неподалёку от Валутино. Лейтенант – полковник, считая себя виновником этого несчастья, искал смерти в нескольких сражениях, при Красном и других, а в январе, через несколько дней после нашего прибытия в Элбинг, он умер от горя.

Этот день – 8-е ноября – был просто ужасен. Мы уже немного опаздывали на место нашей ночёвки, а поскольку на другой день мы должны были прибыть в Смоленск, надежда найти там пищу и кров (ходили слухи, что нас там расквартируют) побуждала людей, несмотря на суровый холод и нужду, прикладывать нечеловеческие усилия.

Чтобы дойти до того места, где мы должны были расположиться на бивуаках, надо было пересечь глубокий овраг и взобраться на холм. Мы заметили, что несколько артиллеристов Гвардии застряли в этом овраге со своими пушками и не могли выбраться оттуда – лошади обессилели, люди изнемогали от усталости. С ними шли артиллеристы Гвардии прусского короля, которые, как и мы, проделали всю кампанию – они состояли при нашей артиллерии в качестве контингента от Пруссии. На этом самом месте, возле своих орудий, они расположились бивуаком и развели костры, приняв решение переночевать, а на следующий день продолжить путь. Наш полк и егеря стали по правую сторону дороги. Думаю, это была гора у Валутино, где 19-го августа произошло сражение, и где погиб храбрый генерал Гюден.

Меня назначили в караул при маршале Мортье. Квартирой ему служил амбар без крыши. Убежище соорудили быстро, но постарались защитить его, насколько возможно, от снега и холода. Наш полковник и адъютант – майор разместились там же. Мы оторвали несколько деревянных досок от забора и развели для маршала костёр, у которого все могли бы согреться. Едва мы устроились и занялись жареньем конины, как появился какой-то человек с закутанной платком головой, с перевязанными тряпками руками и в обгорелой одежде. Подойдя к костру, он со слезами воскликнул:

– Ах, полковник, я так несчастен! Я так страдаю!

Полковник, обернувшись, спросил его, кто он такой, откуда явился, и что с ним произошло.

– Ах, полковник, – отвечал тот, – я всего лишился и вдобавок весь обгорел!

Полковник, узнав его, сказал:

– Ну, и поделом! Надо было оставаться в полку, а вы пропали на несколько дней. Чем вы занимались, что вы делали, когда ваш долг был показывать пример и, как все мы, оставаться на посту? Вы меня понимаете, сударь?

Но бедняга либо не слышал, либо не понимал – не время было читать ему нотации. Этот человек был тем самым офицером, спасённым нами прошлой ночью из горевшего сарая и владевшим множеством ценных вещей и золота, взятых им в Москве. Но теперь всё погибло – и его лошадь и вещи. Маршал с полковником завели разговор о катастрофе в сарае. А поскольку я был очевидцем этого бедствия, тоже принял участие в разговоре – спасённый офицер ничего не мог сообщить, так он был расстроен.

Было часов около девяти; ночь стояла необыкновенно тёмная, многие начали забываться тяжёлым, беспокойным сном, вследствие утомления и голода, у костра, ежеминутно грозившим совсем погаснуть. Мы размышляли о завтрашнем дне, о Смоленске, где закончатся наши мучения, ведь там мы найдём продовольствие и квартиры.

Я закончил свой жалкий ужин, состоявший из кусочка лошадиной печени, а вместо питья проглотил пригоршню снега. Маршал также съел печёнки, но только он ел её с куском сухаря и запил глотком водки – ужин не особенно изысканный для маршала Франции, но вполне роскошный при нашем злосчастном положении.

После ужина маршал увидел человека, стоявшего опершись на ружье у дверей амбара, и спросил, что он тут делает. Солдат отвечал, что он стоит на часах. – Зачем? – возразил маршал, – ведь вы не сможете помешать холоду и голоду вторгнуться сюда. Ступайте лучше и сядьте у огня.

Немного погодя, он попросил какую-нибудь подушку, чтобы подложить себе под голову. Денщик принёс ему чемодан, маршал завернулся в плащ и улёгся. Я собирался сделать то же самое, растянувшись на своей медвежьей шкуре, как вдруг нас переполошил какой-то странный шум. Поднялась буря с метелью и северным ветром, температура упала до 27 градусов мороза, и люди из лагеря просто обезумели. С криками они бегали по равнине, стараясь попасть туда, где виднелись костры, и этим облегчить своё положение, но их обволакивал снежный вихрь, и валил на землю, а если они пытались бежать, спотыкались и падали, чтобы уже больше никогда не подняться. Погибли многие сотни и тысячи. Нам очень повезло спать в сарае, защищавшем от ветра. Многие пришли, чтобы приютиться у нас и это спасло их.

Кстати расскажу по этому поводу об одном самоотверженном поступке, совершенном в эту бедственную ночь, когда все самые страшные стихии ада, казалось, обрушились на нас.

В состав нашей армии входили войска принца Эмиля Гессен-Кассельского. Его маленький корпус состоял из нескольких полков кавалерии и пехоты. Как и мы, он расположился на бивуаках по левую сторону дороги, с остатками своих несчастных войск, число которых сократилось до пятисот или шестисот человек. Осталось около150-ти драгун, но уже пеших, так как их лошади либо пали, либо были съедены. Эти храбрые воины, изнемогая от холода и не имея сил оставаться на месте в такую метель и непогоду, решили принести себя в жертву, чтобы спасти своего молодого принца, юношу лет двадцати, не более, поместив его в центре, чтобы защитить от ветра и холода. Закутавшись в свои длинные белые плащи, они всю ночь простояли, плотно прижимаясь друг к другу. На другое утро три четверти этих людей были мертвы и занесены снегом, та же участь постигла почти десять тысяч человек из разных корпусов.

Днём, выбираясь на дорогу, мы вместе с маршалом спустились в овраг, где ночевали артиллеристы. В живых не осталось никого: люди, лошади – все они лежали занесённые снегом: солдаты вокруг бивуачных костров, лошади, впряжённые в орудия, которые так и пришлось бросить.

Почти всегда случалось, что после сильного мороза и метели, навеянного северным ветром, погода смягчалась. Казалось, природа, устав мучить нас, хотела немного отдохнуть, чтобы потом истязать с новой силой.

Все, кто был ещё жив, опять выступили в путь. Справа и слева от дороги полуживые люди выползали из-под своих жалких убежищ, устроенных из сосновых веток и занесённых снегом. Другие появлялись из леса, где прятались во время метели. Мы останавливались ненадолго, чтобы подождать их и, беседуя друг с другом о наших несчастьях и о невероятном количестве погибших, безучастно окидывали взглядом эту картину невероятных бедствий. Местами виднелись ружья, установленные в козлы, а некоторые козлы лежали опрокинутыми, но поднять их было некому.

Когда все собрались, колонна двинулась, наш полк образовал арьергард. В этот день двигаться было особенно тяжело. Множество людей нуждалось в помощи, мы вынуждены были вести их под руки, чтобы спасти и помочь добраться до Смоленска.

Перед вступлением в город надо было пройти через небольшой лес – там мы догнали колонну объединённой артиллерии. На лошадей жалко было смотреть, пушечные лафеты и зарядные ящики были заполнены больными и умершими от холода. Я вспоминаю одного из моих старых друзей, моего земляка по имени Фик. Я спросил егеря Гвардии, служившего с ним в одном полку, что произошло с Фиком, и узнал, что несколько минут назад он упал мёртвым на дороге (в том месте дорога была узкая и углублённая, поэтому его тело нельзя было убрать). А потом по его телу проехала вся артиллерия, впрочем, как и по телам многих других, упавших на том же месте.

Я шёл по узкой лесной тропинке, слева от дороги, и со мной был мой приятель, сержант из моего полка. Вдруг мы увидали лежавшего поперёк тропинки артиллериста Гвардии. Другой артиллерист снимал с него одежду. Мы заметили, однако, что лежащий солдат ещё жив – временами шевелил ногами и бил по земле сжатыми кулаками. Не сказав ни слова, мой товарищ изо всех сил ударил негодяя прикладом ружья по спине, и тот обернулся. Но мы не дали ему времени заговорить и резко упрекнули за такое варварское поведение. Тот возражал, что если солдат ещё не умер, то скоро умрёт, что когда его оттащили в сторону от дороги, чтобы он не был раздавлен артиллерией, он не подавал никаких признаков жизни. Наконец, это его земляк, а, значит, имеет больше прав на его одежду, чем кто-либо другой.