Текст книги "Дети времени"

Автор книги: Адриан Чайковски

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

1.2 отважная маленькая охотница

Она – Порция, и она охотится.

Ее длина всего восемь миллиметров, но в своем крошечном мирке она тигрица, яростная и хитроумная. Как и у всех пауков, тело у нее состоит из двух сегментов. В маленьком брюшке находятся книжка легких и значительная часть кишечника. В головной части доминируют два громадных глаза, направленных вперед для идеального бинокулярного зрения, а над ними пара крошечных хохолков, венчающих ее наподобие рогов. Она покрыта волосками, создающими ломаный черно-коричневый узор. Для хищников она больше похожа на сухой листок, а не на живую добычу.

Она выжидает. По сторонам клыков под ее пугающими глазами – части ротового аппарата, похожие на конечности, педипальпы неожиданно белой окраски, похожие на трясущиеся усы. Ученые назвали ее Portia labiata — просто еще одним непритязательным видом пауков-скакунов.

Ее внимание приковано к другому пауку, притаившемуся в своей паутине. Это Scytodes pallida — длинноногий, горбатый, способный плеваться ядовитой паутиной. Скитоды приспособлены ловить и поедать пауков-скакунов, таких как Порция.

Порция специализируется на поедании пауков, питающихся пауками, большинство из которых крупнее и сильнее ее.

Глаза у нее необыкновенные. Из этих кружков размером с булавочную головку и гибких камер за ними глядит острое зрение приматов, создающее картину окружающего мира.

У Порции нет мыслей. Ее шестидесяти тысяч нейронов едва хватает на образование мозга – в отличие от сотни миллиардов у человека. Однако в этом крошечном узелке ткани что-то происходит. Она уже опознала врага и знает, что его плевок делает любую лобовую атаку смертельной. Она играет с краем паутины плевуна, отправляя обманки различного оттенка и проверяя, получится ли его выманить. Ее объект пару раз дернулся, однако обманываться не желает.

Вот на что способны несколько десятков тысяч нейронов: Порция делала попытку за попыткой, пробует множество неудачных вариантов, нацеливаясь на те, которые дали самую сильную реакцию, а теперь станет действовать иначе.

Ее острый взгляд обследовал окрестности паутины – ветки и стебельки, нависающие над ней и расположенные ниже нее. В результате этого тщательного осмотра где-то в ее узелке нейронов возникла трехмерная карта, и она проложила точный маршрут, в конце которого сможет обрушиться на плевуна сверху, словно крошечный ниндзя. Такой подход не идеален, но лучшего эта местность не дает, и ее клочок мозга все это проработал заранее в качестве теоретического упражнения. Запланированный подход большую часть пути пройдет вне поля зрения врага, но даже когда жертва будет ей не видна, она сохранится в ее крошечном мозгу.

Если бы ее добычей был не плевун, она применила бы иную тактику – или экспериментировала бы, пока что-то не сработает.

Предки Порции проводили эти расчеты и принимали решения тысячелетиями, и каждое следующее поколение становилось чуть более умелым, потому что лучшие охотники хорошо питаются и откладывают больше яиц.

Пока все идет естественным путем, и Порция уже готовится отправиться на свой подвиг, когда ее взгляд ловит какое-то движение.

Появился еще один представитель ее вида, самец. Он также присматривался к плевуну, но теперь его зоркий взгляд сосредоточен на ней.

Прошлые представительницы ее вида могли бы решить, что маленький самец – это более легкий обед, чем плевун, и соответственно перестроили бы планы, но теперь что-то изменилось. Присутствие самца говорит ей о чем-то. Это – сложное новое состояние. Фигурка, пригнувшаяся на дальней стороне паутины плевуна, не просто добыча/самец/нечто неинтересное. Между ними возникла невидимая связь. Порция не то чтобы понимает, что он кто-то вроде нее, но ее внушительная способность расчета стратегий получила новое измерение. Возникает новая категория, расширяющая ее возможности на порядок: союзник.

Долгое время два охотящихся паука рассматривают свои мысленные карты, а не замечающий их присутствия плевун тем временем терпеливо висит между ними. Затем Порция видит, как самец немного прокрадывается мимо края паутины. Он ждет ее движения. Она с места не трогается. Он передвигается дальше. Наконец он оказывается в таком месте, где его присутствие меняет ее инстинктивно вычисленные шансы.

Она начинает движение по намеченному ею маршруту – крадется, прыгает, спускается по одной нити, – и все это время ее мозг удерживает картинку трехмерного мира и двух других пауков в нем.

Наконец она оказывается на нужной позиции над паутиной плевуна – снова в поле зрения неподвижного самца. Она дожидается его действий. Он скользит по шелковым нитям, осторожно нащупывая путь. Его движения кажутся механическими, однообразными, словно он – просто кусочек сухого листа, упавшего на паутину. Плевун чуть дергается, но потом снова замирает. Ветерок трясет паутину, и самец ускоряется, пользуясь помехами, созданными дрожащими нитями.

Он подпрыгивает и танцует, говоря на языке паутины громко и уверенно: «Добыча! Здесь добыча хочет сбежать!»

Плевун моментально приходит в движение, и Порция наносит удар, спрыгивая позади сместившейся добычи и вонзая в нее клыки. Ее яд быстро обездвиживает паука. Охота завершена.

Вскоре возвращается маленький самец, и они всматриваются друг в друга, пытаясь построить новую картину своего мира. Они едят. Ее постоянно тянет его прогнать, однако это новое измерение, эта общность, останавливает ее клыки. Он – добыча. Он – НЕ добыча.

Позднее они снова охотятся вместе. Из них получается хорошая команда. Вместе они способны справляться с целями и ситуациями, которые обоих порознь заставили бы отступить.

Со временем он из добычи /не добычи превращается в пару, потому что в отношении самцов ее поведенческие модели ограничены. После акта спаривания возникают иные инстинкты – и их сотрудничество заканчивается.

Она делает кладку с множеством яиц очень успешной охотницы.

Их дети будут прекрасны и гениальны и окажутся вдвое крупнее, зараженные нановирусом, носителями которого оказались и Порция, и самец. Дальнейшие поколения станут еще более крупными, сообразительными и успешными, поочередно селективно эволюционируя в вирусно ускоренном темпе, так чтобы лучшие могли использовать это новое преимущество и доминировать в генофонде будущего.

Дети Порции наследуют землю.

1.3 Свет гаснет

Доктор Аврана Керн проснулась, окруженная десятками сложных массивов информации, но ни один из них не помог ей сообразить, что только что произошло или почему она с трудом приходит в сознание в камере криосна. У нее не получилось открыть глаза: все ее тело свело, а в ее мысленном пространстве не оказалось ничего, кроме убийственного переизбытка информации, обрушившейся на нее. Все системы наблюдательной гондолы наперебой стремились сделать доклад.

«Режим Элизы!» – с трудом удалось ей отдать приказ.

Она испытывала одновременно тошноту, вздутие кишечника, запор и чрезмерное возбуждение из-за того, что система гроба старалась вернуть ее к чему-то, похожему на активную жизнь.

– Доброе утро, доктор Керн! – произнесла гондола в ее слуховом центре.

Голос был выбран женский, звучный и успокаивающий. Керн не успокоилась. Ей хотелось спросить, почему она находится здесь, в наблюдательной гондоле, но ощущала, что ответ постоянно готов на нее обрушиться, но проходит мимо цели.

«Дай мне что-то, чтобы вернуть воспоминания!» – потребовала она.

– Это не рекомендуется, – предупредил ее центр.

«Если хочешь, чтобы я приняла какое-то решение…»

И тут все у нее в голове встало на место: плотины рухнули, высвобождая потоки ужасающих откровений. Брин-2 погибла. Ее коллеги погибли. Обезьяны погибли. Все пропало – не считая ее саму.

И она приказала центру ее разбудить, когда придут радиосигналы.

Она сделала то, что должно было бы стать глубоким вдохом, но грудная клетка толком не работала, так что она просто засипела. «Давно пора бы», – сказала она центру, пусть даже это заявление не будет иметь для компьютера смысла. Теперь, когда он с ней разговаривал, ей инстинктивно захотелось беседовать с ним так, словно это человек. Это всегда было досадным побочным эффектом режима Элизы.

«Сколько времени прошло по Земному отсчету?»

– Четырнадцать лет и семьдесят два дня, доктор.

«Это»… – Она почувствовала, что ее горло понемногу расправляется.

– Этого же не может…

Нет смысла говорить компьютеру, что он ошибается, – но такого действительно не могло быть. Прошло недостаточно много времени. За это время известие не могло попасть на Землю, а спасательный корабль не мог вернуться сюда. Но тут возникла надежда. Конечно: корабль уже вышел за ней до того, как Серинг уничтожил Брин-2. Очевидно, статус этого человека как агента НУН был давно раскрыт – когда их нелепое восстание сорвалось. Она спасена. Конечно же, она спасена.

«Установи контакт», – велела она центру.

– Боюсь, что это невозможно, доктор.

Она прищелкнула языком и снова вызвала системные сообщения, решив, что с ними будет проще. Все элементы гондолы открылись перед ней, подтверждая свое рабочее состояние. Она проверила связь. Приемные устройства оставались в рамках допусков. Передатчики тоже работали: отправляли ее сигнал бедствия и также выполняли свою главную задачу, передавая сложную систему сообщений на находящуюся внизу планету. Конечно, было задумано, что однажды эта самая планета станет колыбелью нового вида, который сможет принять и расшифровать эти сообщения. Теперь на это надежды нет.

– Это все…

Собственный хриплый голос ее взбесил. «Поясни. В чем проблема?»

– Боюсь, что устанавливать контакт не с чем, доктор, – вежливо ответил центр в режиме Элизы.

Тут она сосредоточила внимание на модели окружающего их пространства: планета, наблюдательная гондола. Никакого корабля с Земли.

«Объясни».

– Радиосигналы изменились, доктор. Боюсь, что мне требуется решение командира относительно того, что это значит.

– Прекрати говорить «боюсь», – просипела она.

– Конечно, доктор.

И она знала, что он так и сделает. Этот конкретный оборот с данного момента в его речи использоваться не будет.

– С того момента, как вы погрузились в криосон, мной отслеживались сигналы с Земли.

– И?..

Однако голос у Керн чуть дрогнул. «Серинг говорил о войне. Были известия о войне?» И сразу следом: «А гондола вообще догадалась бы меня разбудить? Она не смогла бы отслеживать такое содержание. Тогда что же?..»

Оно было здесь, затерявшееся в массе данных, но теперь компьютер его выделил. Не присутствие, а отсутствие.

Ей хотелось спросить: «Что это такое?» Хотелось сказать, что он снова ошибся. Хотелось потребовать новой проверки – словно он не проверял это каждую минуту.

С Земли больше не приходили радиосигналы. Последние их остатки уже миновали наблюдательную гондолу – и, распространяясь от Земли со скоростью света, успевали устареть на двадцать лет к тому моменту, когда пролетали мимо в пустоту.

«Хочу прослушать последние двенадцать часов сигналов».

Она ожидала, что их окажется слишком много, – но их было мало: разрозненных, закодированных. Их она могла истолковать как мольбы о помощи. Она отмотала их дальше, на все двое суток, пытаясь сложить воедино всю картину. Записывающее устройство центра на более долгий срок сигналы не сохраняло. Точные детали уже пропали, уносясь от нее с такой скоростью, что не угнаться. Однако война Серинга все-таки разразилась… Керн больше ни о чем не могла думать.

Война началась и стала уничтожать все колонии человека. Свет погас по всей Солнечной системе, когда нуновцы и их союзники поднялись и начали сражаться со своими врагами за судьбу человечества.

Не было сомнений в том, что произошла эскалация. Керн прекрасно знала, что правительства на Земле и в колониях обладают оружием пугающей мощности, а в виде научных теорий существовали и более страшные.

Военные действия на Земле стали жаркими, насколько она смогла понять. Обе стороны не пожелали отступать. Обе стороны давили и давили, вытаскивая из коробки новые игрушки. Начало войны не вошло в окно из двух с половиной дней, но у нее создалось ужасное чувство, что весь глобальный конфликт длился меньше недели.

И теперь, в двадцати световых годах, Земля лежала безмолвной – безмолвствовала уже два десятилетия. Остались ли там вообще люди? Может, все человечество было уничтожено, за исключением ее самой – или, по крайней мере, оказалось отброшенным в новые Темные века, и сейчас тупые грубые люди смотрят на движущиеся в небе огни, забыв все, что создали для них предки.

– Станции, колонии в Солнечной системе… другие… – выдавила она.

– Одна из последних передач с Земли на всех частотах и направлениях была электронным вирусом, доктор, – уныло сообщила Элиза. – Он был предназначен для того, чтобы инфицировать и вывести из строя любую получившую его систему. Похоже, он смог преодолеть всю известную защиту. Я предполагаю, что системы всех колоний отключились.

– Но ведь это значит…

Авране уже было так холодно, как только бывает человеку. Она ждала дрожи осознания, но та так и не пришла. Колонии Солнечной системы и горстка вне солнечных баз все еще терраформировались: их создали на раннем этапе космических полетов человека, а после того, как нужные технологии были созданы, наличие многочисленных человеческих поселений тормозило их внедрение, так как затрагивало слишком много интересов. Планеты «чистого листа» были гораздо более быстрыми, а мир Керн стал самым первым из завершенных. За пределами Земли человечество ужасно, ужасно полагалось на свои технологии, на свои компьютеры.

Если такой вирус захватил системы на Марсе и Европе и отключил их, это означало смерть. Быструю смерть, холодную смерть, смерть без воздуха.

– Тогда как ты выжил? Как МЫ выжили?

– Доктор, вирус не был рассчитан на нападение на экспериментально загруженные конструкты человеческой личности. Ваше присутствие внутри моих систем не дало мне стать подходящим хозяином для вируса.

Аврана Керн устремила взгляд за пределы освещенного внутреннего пространства в темноту наблюдательной гондолы, думая обо всех тех местах великой темноты за ее пределами, где человечество создало себе хрупкий, уязвимый дом. В итоге ей пришел в голову всего один вопрос:

– Почему ты меня разбудил?

– Мне необходимо, чтобы вы приняли директивное решение.

– И что за директивное решение теперь может понадобиться? – спросила она язвительно.

– Вам необходимо будет вернуться в криосон, – сообщил ей центр, и теперь ей вдруг остро не хватило этого «боюсь», которое добавляло столь необходимое ощущение человеческой неуверенности. – Однако отсутствие информации относительно текущей внешней ситуации означает, что я, скорее всего, не смогу определить нужный сигнал для вашего пробуждения. Я также полагаю, что вы сами, скорее всего, не способны назвать мне такой сигнал, хотя можете дать мне любые инструкции, какие пожелаете, или просто указать некий временной период. Или же вы можете просто положиться на то, что ваша загруженная личность разбудит вас в нужный момент.

Невысказанное эхом прозвучало в ее голове: «Или никогда. Этот момент может никогда не наступить».

«Покажи мне планету».

Огромный зеленый шар, вокруг которого она вращалась, был создан для нее, и все его параметры и свойства свивались в ветвистое дерево добавочных данных. Где-то там был список участников, имена тех мертвецов, разработавших и создавших все его части и детали, которые управляли движением тектонических плит и оживляли климатические системы, ускоряли эрозию и засевали почву жизнью.

«А обезьяны сгорели. И все напрасно».

Трудно было осознать, что она подошла так близко к этой великой мечте – к распространению жизни по вселенной, диверсификации разума, гарантированному выживанию земного наследия. «А потом война и идиотизм Серинга – просто слишком рано».

«На сколько нас хватит?» – мысленно спросила она.

– Доктор, наши солнечные батареи обеспечат наше выживание на неопределенно длительный срок. Хотя есть вероятность, что внешний удар или аккумулировавшиеся механические дефекты могут в конце концов привести к прекращению функционирования, точная верхняя граница нашей работоспособности не известна.

Наверное, это должно было прозвучать обнадеживающе. Керн это показалось скорее тюремным заключением.

«Отправляй меня спать», – приказала она гондоле.

– Мне требуются инструкции относительно того, когда вас будить.

Тут она засмеялась – и в этом тесном помещении звук ее голоса оказался отвратительным.

– Когда придет спасательный корабль. Когда обезьяны ответят. Когда моя немертвая загруженная личность пожелает. Достаточно?

– Полагаю, с такими допусками я смогу работать, доктор. Сейчас я приготовлю вас к возвращению в криосон.

«Долгого тебе одинокого сна».

Она вернется в гробницу, а ее имитация будет наблюдать за безмолвной планетой в безмолвной вселенной как последний аванпост великой космической человеческой цивилизации.

2. Паломничество

2.1 В двух тысячах лет от дома

Холстен Мейсон начал просыпаться в кошмар клаустрофобии, но подавил ее почти сразу же, как она на него навалилась. Опыт позволил ему понять, где он находится и почему это не повод паниковать, но древние обезьяньи инстинкты все-таки получили свое мгновение славы, огласив коридоры его разума воплями: «Ловушка! Ловушка!»

«Гребаные обезьяны». Он был весь ледяной и находился в пространстве, где едва помещался, ощущая, как чуть ли не тысяча иголок выходят из его серой онемевшей кожи, а трубки выдергиваются из еще более интимных областей, и все это делалось абсолютно без заботливой бережности.

Обычное дело для стазис-камеры. Ему хотелось бы думать, что он искренне ненавидит стазис-камеры, но в настоящий момент ни один представитель человеческой расы не мог себе такого позволить.

На мгновение ему показалось, что это все: его будят, но не выпускают, навсегда оставив за промерзшим стеклом, неуслышанным и незамеченным в огромном и пустом корабле с замороженными трупами, направляющемся в никуда сквозь глубокий космос.

Первобытная клаустрофобия навалилась на него второй раз. Он уже пытался поднять руки, чтобы ударить в прозрачную крышку над собой, когда с шипением началась разгерметизация и тусклый рассеянный свет сменился ослепительными лампами корабля.

Глаза у него даже не моргнули. Стазис-камера начала готовить его тело к пробуждению задолго до того, как соизволила включить его сознание. Он запоздало подумал, не случилось ли чего. Существовал весьма ограниченный перечень обстоятельств, при которых его разбудили бы. Однако сигнала тревоги он не услышал, а ограниченное табло статуса, доступное внутри камеры, состояло исключительно из нормальных голубых полосок. «Если, конечно, именно оно не сломалось».

Корабль-ковчег «Гильгамеш» был построен так, чтобы прослужить очень и очень долго, с использованием всех умений и знаний, которые цивилизация Холстена смогла вырвать из холодных, иссушенных вакуумом рук своих предков. Тем не менее такая возможность оставалась, ибо как можно верить, что какой-то механизм – любой механизм, любое творение рук человеческих – сможет выдержать те ужасающе долгие сроки, которых потребует это путешествие?

– С днем рождения! Теперь ты – самый старый человек в истории! – произнес резкий голос. – А теперь поднимайся-ка на ноги, ленивый ты забулдыга! Ты нам нужен.

Глаза Холстена остановились на лице – формально женском. Оно было жестким, морщинистым, с костлявым подбородком и выпирающими скулами, а волосы у нее были таким же коротким ежиком, как у него. Стазис-камеры человеческих волос не любили.

Иза Лейн: старший бортинженер основной команды «Гильгамеша».

Он попытался придумать какую-то шутку насчет того, как не ожидал, что окажется ей нужен, но слова у него не выговаривались, так что он бросил. Она поняла достаточно, чтобы одарить его презрительным взглядом.

– «Нужен» не значит «желанен», старик. Вставай. И застегни костюм: у тебя жопа вываливается.

Чувствуя себя столетним инвалидом, он сгорбился, поерзал и выбрался из похожей на гроб капсулы, в которой он покоился… сколько?

«Теперь я самый старый человек в… где?» Слова Лейн вернулись к нему уколом осознания.

– Эй, – сказал он хрипло, – сколько? Как далеко?

«Мы хоть вышли из Солнечной системы? Должны были, раз уж она сказала такое»…

И словно получив способность видеть сквозь эти тесные, давящие стены, он внезапно ощутил бесконечную пустоту, которая должна находиться за корпусом – пустоту, в которую не проникал ни один человек со времен доледникового периода, с тех дней Старой Империи, много тысяч лет назад.

Стазис-отсек основной команды был тесным, едва вмещая их двоих и ряды гробов: его собственный и еще два были открыты и пустовали, а в остальных лежали не совсем трупы других жизненно важных членов экипажа – на тот случай, если им понадобится возобновить активное участие в функционировании корабля. Лейн пробралась к люку, распахнула его и только потом ответила, глядя на него через плечо уже без всякой насмешки:

– Одна тысяча восемьсот тридцать семь лет, Мейсон. По крайней мере, так говорит «Гильгамеш».

Холстен плюхнулся на порог стазис-отсека: ноги внезапно отказались его держать.

– И как… как он держится? Ты?.. – Вопросы рассыпались у него в голове. – Сколько ты не спишь? Ты проверила… груз, остальных?..

– Я не сплю уже девять дней, пока тебя любовно облизывали, готовя к побудке, Мейсон. Я все проверила. Все удовлетворительно. Они хорошо, надежно сработали, когда строили этого парня.

– «Удовлетворительно»? – Он ощутил неуверенность этого слова. – Тогда все…

– «Удовлетворительно» в том смысле, что у нас четыре процента отказов камер для груза, – бесстрастно сообщила она ему. – Я считаю, что для почти двух тысячелетий это удовлетворительно. Могло быть хуже.

– Точно. Да, конечно.

Он снова поднялся на ноги и прошел к ней. Пол холодил его босые ступни. Он попытался понять, они разгоняются, тормозят или это просто командный отсек вращается вокруг своей оси ради силы тяжести. Определенно, что-то позволяет ему стоять на полу. Однако если и существовал какой-то орган чувств, способный распознать тонкие отличия между всеми оттенками искусственной тяжести, его предки почему-то не озаботились его развить в процессе эволюции.

Он постарался не думать о том, что означают эти «четыре процента», как и о том, что удобно обезличенное слово «груз» означает очень значительную часть выжившего человечества.

– И вообще, для чего я понадобился?

Ведь большинство остальных остались спать! Тогда что же за странные обстоятельства могли потребовать его присутствия, когда большая часть командного состава, ученых, охраны и инженеров по-прежнему заключены в ледяном стазисе без снов?

– Поймали сигнал, – объяснила Лейн, внимательно следя за его реакцией. – Да, я так и подумала, что это заставит тебя зашевелиться.

Он сыпал вопросами, пока они шли по коридору к связистам, но Лейн задала предельную скорость и игнорировала его, предоставляя шататься и спотыкаться из-за того, что ноги постоянно пытались его подвести.

Фрай Гюин оказался третьей ранней пташкой, как и догадывался Холстен. Какой бы ни была чрезвычайная ситуация, для нее потребовались присутствие командира «Гильгамеша», его старшего бортинженера и классициста. Сказанное Лейн отлично это объясняло. «Сигнал». И что это могло означать в этой дали? Либо нечто совершенно чуждое, либо осколок Старой Империи, а в этой области Холстен был экспертом.

– Он слабый и сильно искаженный. На самом деле «Гильгамеш» долго даже не понимал, что это такое. Надо, чтобы ты попробовал его разобрать.

Гюин был щуплым низеньким мужчиной, но нос и рот у него словно пересадили с гораздо более крупного лица. Холстен припомнил, что его стиль командования – это смесь агрессивной мотивации и умелого делегирования. Казалось, Холстен всего несколько дней назад стоял под этим суровым взглядом, собираясь забраться в свою стазис-камеру, но когда он покопался в воспоминаниях, пытаясь определить, сколько же дней назад это было, то обнаружил непреодолимую серую область, смутное ощущение того, что его чувство времени не работает.

«Похоже, две тысячи лет дают о себе знать». Каждые пару минут он заново поражался тому нелепому везению, благодаря которому они все вообще здесь находятся. «Удовлетворительно», как сказала Лейн.

– А откуда он исходит? – спросил Холстен. – Именно оттуда, откуда мы думали?

Гюин молча кивнул. Лицо у него было спокойным, но Холстен ощутил восторженный трепет. «Она здесь! Это все-таки была правда».

«Гильгамеш» не просто наугад улетел в пустоту, спасаясь от конца всего того, что они оставили позади. Настолько самоубийцами они все-таки не были. Они шли по картам и маршрутам Старой Империи, собранным с отказавших спутников, с осколков кораблей, с разбитых скорлупок орбитальных станций, наполненных мумифицировавшимися в вакууме трупами бывших хозяев Земли. Вакуум и стабильные орбиты хранили их, пока планету внизу уничтожал лед.

И среди этих останков оказались звездные карты, изображавшие те участки галактики, где ходили древние.

Ему показали сигнал, полученный приборами «Гильгамеша» издалека. Это было относительно короткое послание, которое непрерывно повторялось. Явно не оживленная радиоболтовня процветающей колонии за пределами Солнечной системы: на это, конечно, не стоило надеяться, с учетом того, сколько времени прошло.

– Может, это предупреждение, – предположил Гюин. – Если это так и если имеется какая-то опасность, нам нужно знать.

– А если есть какая-то опасность, что именно мы станем делать? – негромко спросил Холстен. – Разве мы можем сейчас хотя бы изменить направление так, чтобы не попасть в эту систему?

– Мы сможем подготовиться, – практично сказала Лейн. – Если это какое-то грандиозное происшествие, которого мы не заметили и которое не уничтожило передатчик, то мы могли бы попробовать изменить курс. Если это… эпидемия, или враждебные инопланетяне, или еще что-то, то… ну, это было давно, я думаю. Наверное, сейчас это уже не важно.

– Но у нас есть карты. В крайнем случае мы можем проложить маршрут к следующей планете, – добавил Гюин. – Просто пролетим мимо их солнца и отправимся дальше.

К этому моменту Холстен перестал его слушать: он сгорбился в кресле, слушая через наушник передаваемый «Гильгамешем» сигнал и глядя на визуальные отображения частот и закономерностей, выводя из корабельной библиотеки справочники.

Он отлаживал интерпретацию сигнала, проводя через все известные дешифровочные алгоритмы, которые использовались той давно погибшей цивилизацией. Он уже множество раз этим занимался. Очень часто сигнал был закодирован так, что не поддавался возможностям современной криптографии. Иногда получалась нормальная речь, но на одном из тех проблемных языков, которые никому не удавалось разгадать.

Он слушал и применял свои дешифровки – и к нему полетели слова из того официального древнего языка ушедшей эпохи чудес и изобилия… и ужасающих способностей к разрушению.

– Имперский С, – уверенно заявил он.

Это был один из самых распространенных известных языков, и, если бы ему удалось заставить свои мозги заработать как следует, вычищенное послание перевести можно было бы запросто. Оно содержало сообщение, которое наконец раскрылось перед ним, словно цветок, высыпав свое краткое, сжатое содержание на языке, который умер еще до наступления льда.

– Что?.. – раздраженно начал Гюин, но Холстен вскинул руку, требуя тишины, снова проигрывая все сообщение и наслаждаясь своим кратким моментом триумфа.

– Это сигнал бедствия, – объявил он.

– Бедствия в смысле «Не приближайтесь»? – уточнила Лейн.

– Бедствия в смысле «Прилетите за мной», – сообщил им Холстен и, встретившись с ними взглядом, увидел в их глазах тот первый проблеск надежды и изумления, который почувствовал и сам. – Даже если там никого нет – а там почти наверняка никого нет, – там осталась техника, работающая техника. Что-то дожидалось нас там тысячи лет. Только нас.

На мгновение это известие оказалось настолько весомым, что их невнятная подспудная неприязнь к нему почти исчезла. Они – три пастыря, ведущие свое человеческое стадо в новую землю обетованную. Они – родители – основатели будущего.

А потом Гюин хлопнул в ладоши.

– Отлично. Прекрасная работа. Я распоряжусь, чтобы «Гильгамеш» разбудил ключевой персонал для начала торможения. Мы в этой рискованной игре выиграли. – Ничего не было сказано о тех, кто остались позади, кому даже не дали шанса сделать ставки. Не были упомянуты и другие корабли-ковчеги, ушедшие по другим курсам: Земля выплевывала последние комки своих обитателей перед тем, как отступить перед поднимающимся ядовитым приливом. – Вы оба возвращаетесь в свои ячейки.

Между ними и источником сигнала все еще оставался как минимум век безмолвного, смертельно-холодного пути.

– Дайте мне хотя бы полвахты бодрствования, – автоматически проговорил Холстен.

Гюин гневно посмотрел на него, внезапно вспомнив, что не хотел включать Холстена в основную команду: слишком стар, слишком самовлюблен, слишком сильно гордится своим драгоценным образованием.

– С чего бы?

«С того, что холодно. С того, что это – как смерть. С того, что я боюсь не проснуться – или что вы меня не станете будить. С того, что мне страшно».

Однако Холстен беззаботно пожал плечами:

– Я же еще успею поспать, так ведь? Дайте мне хотя бы посмотреть на звезды. Всего полвахты, а потом я лягу. Кому от этого станет хуже?

Гюин презрительно хмыкнул, но неохотно кивнул.

– Дашь мне знать, когда пойдешь. Или если будешь последним, то…

– Погашу свет, да. Я помню процедуру.

На самом деле эта процедура представляла собой сложную дублирующую проверку корабельных систем, но почти все сложные элементы «Гильгамеш» выполнял самостоятельно. Всех членов основной команды обучили ее проведению. Процедура была почти такой же простой, как зачитывание списка: и обезьяна справилась бы.

Гюин удалился, качая головой, а Холстен покосился на

Лейн, однако та уже проверяла технические показатели: профессионал до мозга костей.

Однако позже, когда он сидел в наблюдательном куполе и смотрел на чуждую россыпь звезд – за две тысячи лет от тех созвездий, которые могли знать его предки, – она присоединилась к нему и оставалась рядом неуютные пятнадцать минут, ничего не говоря. Ни один из них не смог облечь свое предложение в слова, но благодаря выгнутой брови и незаконченному взмаху руки они в результате оказались без корабельных костюмов, прижимаясь друг к другу на прохладном полу под плавно вращающейся над ними вселенной.