Текст книги "Неотосланные письма (Повесть и рассказы)"

Автор книги: Адель Кутуй

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

Письмо третье

Искэндер!

Две недели тому назад я написала тебе два письма. Так они и остались неотосланными. Видно, пошлю их вместе с этим.

В своем письме ты спрашиваешь: как течет моя жизнь, вспоминают ли тебя дети, скучают ли по тебе и чем занимаюсь я сама? Благодарю тебя за твое внимание. Ты, конечно, понимаешь, как оно растрогало меня! Но я прячу свою обиду, я не хочу быть такой же, как и ты, и отвечаю.

Я живу в районном центре, в деревне Адрас. Здесь мне очень нравится. В Адрасе нет ничего от старой деревни.

Посреди деревни течет река. В ней с шумом и визгом купаются дети, гуси, гусята, утки и утята. По берегам растут яблони, черемуха, вишни. Весной вся деревня в белых цветах, льется их медовый запах. На горе шумит лес. Березы, разодетые в майский наряд, сверкают белоснежной корой. В лесу совсем недалеко от деревни – не больше километра – расположился дом отдыха. Яркий полощется на ветру его флаг. Сюда из самых глухих и далеких уголков нашей Родины каждою весною съезжаются отдыхающие.

Ежедневно, с шумом прорезав воздух, пролетают над деревней стальные птицы. Мимо проходят поезда, доставляя нам письма и разные новости. Глядя на нашу деревню, утопающую в зелени и цветах, пассажиры приветливо машут платочками. В набухших полях шумят тракторы. По шоссейной дороге проносятся легковые и грузовые машины.

С первых же дней пребывания в деревне мне пришлось столкнуться с трудностями.

Устроилась я в небольшой комнате при амбулатории. Врачебный пункт был в заброшенном состоянии. Здание полуразрушенное, грязное, холодное. По вечерам в щелях выли ветры. До меня пунктом заведовал фельдшер. Вся его деятельность ограничивалась пьянством, продажей хинина и выдачей ложных справок. Кроме того, при его участии был украден государственный хлеб. Фельдшера арестовали. Но пока суд да дело, остальные медицинские работники пункта приучились бездельничать, распустились. На службу приходили, когда хотели, и уходили, не считаясь со временем. В деревнях, которые мы должны обслуживать, не показывались. Неопытная девушка, временно замещавшая заведующего райздравотделом, бессильна была что-либо изменить.

«Что делать? – думала я, волнуясь. – Как тут работать?»

Я была в постоянном страхе за моих детей. Вместе со мной они жили в амбулатории и встречались там с больными, обращавшимися за помощью.

В райисполкоме никто не интересовался делами пункта. Аптека была разорена.

«Бросить все и бежать!» – думала я.

Но, поразмыслив, решила не уезжать, а, собравшись с силами, навести порядок в своем хозяйстве.

С помощью рабочих МТС мне удалось отремонтировать амбулаторию, заставить заведующего аптекой приобрести необходимые медикаменты.

Фельдшер принимал больных кое-как.

– Что у тебя болит, тетка? – спрашивал он.

– Голова, милок, – отвечала тетка.

– Получай рецепт. Возьмешь в аптеке порошки, принимай по три раза в день.

– А у тебя что? – спрашивал он другого пациента.

– Ноги ноют. Видно, простудился. Да и желудок худой стал.

– Мазь получишь. Перед сном натрешь ноги.

Этим «диагнозам» и «приемам» я положила конец. Всем больным измерялась температура. Я их тщательнейшим образом выслушивала и осматривала, завела карточки пациентов и т. д.

Но хотя ничего особенного я не делала, все эти необходимые для работы вещи встретили сопротивление со стороны сотрудников. Пришлось созвать собрание, разъяснить правила работы пункта и даже приказать. Кроме того, было составлено расписание выездов.

На первых порах меня пугал диагноз. Не имея еще врачебного опыта, я боялась, что буду ошибаться в распознавании болезней. А ведь с чем только не приходили ко мне!

На второй день моей работы привели шестилетнего мальчика с признаками психического расстройства.

– Давно болен? – спросила я.

– Вчера был здоров, – ответила мать ребенка, – а сегодня началось.

Я осмотрела его и растерялась. Что с ним? Кругом никого нет. Мой новый фельдшер ушел, я одна, а ребенок беснуется, кричит, таращит глаза, размахивает руками. Поразмыслив, сообразила, велела искупать и закутать в мокрую простыню. Прописала успокаивающее. Через два дня он выздоровел. Оказывается, мальчик просто объелся белены.

Пришла уборочная пора. Всех своих работников я прикрепила к участкам по разным деревням. За это время произошло три события, из-за которых слово «доктор» стало звучать в устах местных жителей уже совсем иначе, чем до сих пор.

Семилетняя девочка Нафиса тонула в реке Адрас. Нафиса была подругой моей Кадрии. Они постоянно играли вместе. Поэтому я хорошо знала родителей девочки. Отец ее – механик базы Заготзерно, а мать – Зайтуна aпa[6]6
  Апа – тетя.


[Закрыть] – продавщица в газетном киоске. Жили они душа в душу, радостно было смотреть, и вот вдруг единственная дочь, пойдя купаться, попала в омут. На крики детей сбежался народ. Нафису вытащили. Она была недвижима. В это время успела прибежать на берег и я.

Как сейчас помню: на земле лежит посиневшая Нафиса, губы черные, на ногах, между пальцами, еще мокрые травинки. У изголовья девочки в рыданиях бьется мать.

– Спасите! – кричит она. – Доктор, спасите ее! Ведь единственная она у нас!

Растерянный стоит отец.

Я сразу приступила к делу. Освободила рот и нос ребенка от воды и стала делать искусственное дыхание. Попробовала пульс, пульса не было.

Бедная Нафиса! Я часто видела ее, как она играла с Кадрией. Теперь Нафиса мертва.

Я, не переставая, делаю искусственное дыхание, от усталости у меня уже идут круги перед глазами. Мне начинает казаться, что это не Нафиса, а Кадрия… Маленькие, как лед, холодные ручонки ее… Сила возвращается ко мне, с удвоенной энергией делаю искусственное дыхание. Кругом что-то говорят, до меня долетают обрывки фраз, слова, но я ничего не слышу. Подбегает мать Нафисы. Ее увели, но она вернулась.

– Не мучьте ее! – кричит она. – Не мучьте девочку…

Продолжаю искусственное дыхание. Еще мгновение, и… мое сердце радостно забилось, кажется, я даже заплакала – у ребенка появились признаки жизни, изо рта пошла вода, дрогнули веки, появился слабый пульс.

Сейчас Нафиса и Кадрия играют в соседней комнате. Пойду приласкаю их.

…С тех пор прошло четыре года. А родители Нафисы и сейчас еще благодарят меня. Увидят ли издалека, услышат ли мой голос, обязательно подойдут, осведомятся о здоровье, в сотый раз скажут, что благодарны мне. А между тем ласковый взгляд их глаз и смех Нафисы – лучшая благодарность.

Второе событие произошло в соседней деревне. Однажды, рано утром, меня вызвали к тяжелобольной. Не прошло и часа, как я была там. Остановились возле одной избушки. Несмотря, на то, что был разгар полевых работ, около дома собрались люди.

– Где больная? – спросила я, входя в дом.

– Вот, милая, – сказала старуха, указывая на нары.

На них, укрытая тулупами, лежала молодая женщина. Пальцы ее судорожно впились в подушку, рот покрывала пена. Я сбросила тулупы.

– Надо немедленно осмотреть больную. Пусть все выйдут. Откройте окна! – распорядилась я.

Посторонние вышли. Но старуха – мать девушки – все старалась отстранить меня.

– Ничего, ничего, – говорила она, – не надо тревожить дочку, она и так поправится.

Я измерила температуру больной. 39 градусов. Старуха все не унималась и все причитала, что, мол, не надо трогать больную, все само пройдет.

Не слушая старуху, я приступила к осмотру. Повернула больную к свету. Она была в крови. Старуха бросилась мне в ноги.

– Не погубите! Не выдайте!

– Замолчи! – крикнула я. – Не видишь, что натворили?

У больной были неудачно протекавшие роды. Она рожала дома, без врача, без какой-либо медицинской помощи. Старуха во что бы то ни стало хотела скрыть беременность дочери. Послед не был взят, в результате – кровотечение, жар.

Сделав все, что было нужно, я приказала старухе:

– Больной необходим полный покой. Чтобы никто сюда не входил.

И вышла на улицу. Там меня окружили любопытные:

– Ну, как?

– Что сделали?

– Роды, что ли?

– А ребенок-то жив?

В сельсовете я рассказала о тайных родах. Пришел милиционер. Составил акт. Плача, старуха рассказала все:

– Сын мой, Габдулхак, в комсомоле работал, в газету писал. Говорят, будто пропечатал он что-то про богача Шакура и про его сынков – Низама и Гаяза. После этого уехал мой сын в город и там остался по сию пору. А этот злодей Низам начал гулять с моей дочкой. Говорил: «Женюсь на тебе обязательно». Магинур – дочка, значит, – поверила. А Низам-то, оказывается, ходил только за тем, чтобы отомстить Габдулхаку. Прошло немного времени, и Низам, добившись своего, куда-то скрылся. Магинур забеременела. Спасаясь от позора, чего только не пила она: и травы, и лекарства. Когда увидела, что ничего не помогает, рассказала мне. Стали мы горевать вместе. «Что-то будет? – думала я. – Что скажут соседи, что скажет Габдулхак?» Сегодня на заре дочка разродилась. Ребенок был мертвый.

Ребенка мы откопали около бани. Я произвела вскрытие и подтвердила рождение мертвого ребенка. Больная вскоре поправилась, но меня стало беспокоить то, что над ее «позором» стали смеяться. Девушка не выходила из дому, стараясь не показываться на глаза людям. Встречая ее, соседи ехидно спрашивали:

– Ну, как, кулак-то ничего?

– И как это он тебя, сестру Габдулхака, обманул?

Зная об этом, я старалась быть с ней поласковей, внимательней, пыталась утешить ее.

Она молчала. Но в глазах ее таилась злоба против всех и против меня.

«И чего ты вмешалась! – говорил ее взгляд. – Не было бы тебя, умерла бы я и не испытала такого позора… А если бы жива осталась, никто ничего и знать не знал бы…»

Объяснения мои не помогли. Девушка возненавидела меня. Глубоко обиженная окружающими, осмеянная, она болезненно переживала свой «позор». Тогда я решила иным способом вызволить несчастную.

Я написала письмо Габдулхаку. Написала прямо, так, как все было, и просила, чтобы он спас сестру, готовую наложить на себя руки, и взял Магинур в город. То ли письмо подействовало, то ли Габдулхак был чутким человеком, но через две недели Магинур была в городе, у брата.

Вскоре я получила от них письмо, полное дружеской теплоты и благодарности.

Третий случай – со стариком, приехавшим лечиться к нам в Адрас. Он уже давно болел. Худой, слабый, он перебывал во многих больницах. Кто-то из родственников написал ему: «Приезжай в Адрас, докторша тут у нас хорошая, она непременно вылечит тебя». Вот он и приехал в надежде на мою помощь.

Выслушала я его, легкие здоровые, сердце работает хорошо.

– Кушать не могу, дочка, – сказал он, – не принимает мой желудок пищи.

Пришлось засесть за книги. Просмотрела всю имевшуюся у меня литературу.

– Ну, – говорю, – бабай, ничего страшного. Боялась я, что рак у тебя, а обошлось без этого. Надо будет тебе все же съездить на рентген, а пока отдохни, соберись с силами. Я тебе дам хорошее лекарство. Потом уж в Казань поедешь.

Так и было. Начала я его лечить. Теплые ванны, лекарства, смягчающие пищевод, соответствующая диета. Больной начал лучше кушать, лучше спать. Уменьшились боли. А вскоре (месяц прошел только) уже сам, бодрый и поправившийся, поехал мой старик в Казань.

Эти три случая из моей практики особенно приободрили меня.

«Не пропала учеба даром, – думала я, – есть и от меня польза людям».

А председатель райисполкома Галиуллин по-прежнему не обращал внимания на врачебный пункт. Смету на ремонт возвратил обратно. Не дал разрешения на переселение аптеки. Нам приводилось работать в клетушке. Буквально повернуться негде.

– Денег на ремонт у меня нет! – коротко отвечал он на мои настойчивые просьбы. – А насчет квартиры рано изволите нервничать. Где прикажете взять, если ее нет? Ведь не поедете ко мне жить?

Слово «жить» он произнес особенным образом, сделав на нем ударение. Я решила, что он просто дурак, и все удивлялась, как такая тупица руководит райисполкомом. Он был необычайно чванлив, любил подхалимов, услуживающих. А сам держался неприязненно, грубо, даже стула не предложит посетителю.

Товарищескую поддержку я нашла у директора МТС Кадырова и заведующего райземотделом Латыпова. Следуя их совету, из кабинета Галиуллина я прямо отправилась к Курбанову. Он только что приступил к работе секретаря райкома партии. Когда я вошла к нему, Курбанов сидел и что-то писал.

«От одного бюрократа вырвалась, попала к другому», – решила я.

Он продолжал писать и даже не поднял головы. Я страшно обозлилась и грубо сказала:

– Я уезжаю в Казань. Я окончила университет не для того, чтобы бездельничать и обивать чужие пороги. А вам, оказывается, специалисты не нужны. Только вот не пойму, зачем таких бездарных людей, как Галиуллин, держат на работе?

Курбанов вздрогнул, и тут только я поняла, что он не слышал, как я вошла. Он мягко улыбнулся, улыбка его была добрая и спокойная. Так улыбаются взрослые, видя нашалившего ребенка. Я смутилась.

– Садитесь, пожалуйста! – сказал он. – Я здесь человек новый, и, если не ошибаюсь, мы еще не знакомы…

Он привстал и протянул мне руку.

– Врач Галия Сафиуллина, – ответила я, пожимая его руку и чувствуя, как краска заливает мое лицо.

Его спокойный, уверенный голос, добрый, внимательный взгляд умерили мое волнение.

– Очень хорошо, что зашли, – сказал он. – Мне уже довелось слышать о вас и слышать только хорошее. Народ говорит, что в Адрасе давно не было врача, а теперь, мол, приехал такой, что лучшего и желать нечего. Вас любят, уважают, почему же вы хотите уезжать? Неужели из-за Галиуллина? Если вам что-либо нужно, говорите, можно будет сделать. Но прежде всего не надо горячиться…

Он встал и прошелся по комнате.

– Не удивляйтесь, что я ворвалась к вам в таком возбуждении, – сказала я. – Виной всему Галиуллин и ему подобные. Я хожу, прошу, требую, и никакого толку. Работать необычайно трудно. Амбулатория находится в недопустимом состоянии. Тут же помещается аптека, тут же и наше жилье. Теснота, грязь, беспорядок. До зимы необходимо расселиться, произвести ремонт. А Галиуллин и слушать не хочет…

– Хорошо, – сказал Курбанов. – Я поговорю с ним.

От него я ушла успокоенная. Думала, что все так или иначе устроится, что можно будет развернуть работу вовсю.

В тот же день, вечером, когда я уехала к больному в соседний колхоз, в амбулаторий побывали Курбанов, Галиуллин и техник-строитель. А наутро меня уже вызвал сам Галиуллин.

– Ну и сердитая! – воскликнул он. – Люблю таких. Так вот что. Есть у меня одна свободная квартира. Берег ее для ветеринара. Ладно уж, даю тебе. Пойди посмотри. Понравится – можешь занять.

Я сидела радостная, не узнавая Галиуллина.

– Завтра заседание президиума, – продолжал он. – Райздрав, техник и ты сама приготовьте смету. Но чтобы не больше двух тысяч. Докладывать будешь ты.

Потом я долго смеялась: «Квартира… даю тебе…» Курбанов, видимо, здорово взгрел его.

Наконец переехала на новую квартиру. Достав тес, гвозди, мел и другие материалы, отремонтировала амбулаторию, аптеку, которую все-таки перевели в другое помещение.

Сколько на все это пришлось потратить сил! За всем надо было смотреть самой. Пришлось не поспать, в другой раз и не поесть, а тут еще уборочная в разгаре, подготовка допризывников, организация яслей. Но ничего, зато дел сделала много.

Бывало, вернешься домой после работы, после выезда в колхоз, еле ноги тащишь. Дети встречают радостно, льнут, ласкаются. И где усталость! Играешь с ними, забавляешься, а там и спать.

Только досыта спать не приходилось. Глядишь, ночью стучат, заболел кто-нибудь. Но я не сетую. Работать, так работать. И, оторвавшись от сладкого сна, я тряслась по дорожным ухабам через темные леса к больным, с нетерпением ожидавшим меня.

Встречаясь с Галиуллиным, досадовала. «Не ему, а врачу надо было дать машину», – думала я, путешествуя на телеге через буераки, а иной раз и шагая пешком. А успокоившись, сама смеялась над своими злоключениями. Но не скрою, когда колхоз «Красная заря» послал за мной свою легковую машину, ехать было приятно. Еду, бывало, на машине и мечтаю: «Глядишь, пройдет несколько лет, и Родина моя каждого районного врача снабдит автомобилем…»

Искэндер!

Прочтя это, не подумай, что я за работой забывала о детях. Нет. Дети – моя радость. Летом мы каждый день ходим купаться. Гуляем по лесу. Иногда бываем в доме отдыха.

Однако этого мало, чтобы по-хорошему воспитать ребят. Детям нужен отец.

Когда прошло года три со дня нашей разлуки, Кадрия вдруг стала задавать вопросы, на которые мне трудно было отвечать.

– Почему у нас нет папы? – спрашивала она. – Вернется ли он когда-нибудь? На кого он похож? Почему он не пишет?

Каждую свободную минуту я уделяю детям. Ведь я для них и мать, и отец. А это очень трудно.

«Дети еще очень малы, – думала я. – Если сказать им правду об их отце, они не поймут».

И, кроме того, не хотелось огорчать их, сказав, что мы разошлись, что отца у них нет.

Ты даже не подозреваешь, сколько мне пришлось передумать в связи с этим.

Что сказать нашим детям? Правду или ложь?

Как только они начинали спрашивать о тебе, я успокаивала их.

– Отец в Москве, – говорила я, – учится там. Кончит учиться и приедет к нам. Привезет нам много гостинцев.

Так, жалея детей и поэтому вынужденная обманывать их, я научилась лгать соседям.

– Муж на учебе, – говорила я им, удовлетворяя их любопытство.

Ради детей, чтобы никто не мог сказать им, что они сироты, что отец бросил их, и вот, мол, они теперь заслуживают жалости, я говорила соседям:

– Муж мой в Москве. Придет время – приедет.

Тяжело жить одинокой женщине. Находится множество людей, которым во что бы то ни стало хочется узнать, почему и когда она осталась одна, когда разошлась с мужем, кто он, что он и т. д. Любят люди залезать с сапогами в чужую душу и топтать ее.

Другие ухмыляются и все норовят узнать: «Не тяжело ли без мужа, не тоскуют ли дети, да и сама я не скучаю ли?»

Однажды мне нужно было съездить по делу в самую дальнюю деревню района – Аккаен. Когда я хлопотала о лошади, встретился мне Галиуллин.

– К чему напрасно гонять подводу? – сказал он. – Сейчас в Аккаен будет машина. Для вас-то место найдется. С этой же машиной и вернетесь. Быстро и хорошо.

Я, конечно, согласилась. Сначала известью было, что поедут четверо. Но когда машина отправилась, то, кроме шофера и меня, в ней сидел один лишь Галиуллин. Как только мы выехали из Адраса, Галиуллин завел разговор.

– Поди, скучно вам одной? – говорил он. – Что поделаешь? Действительно, культурных людей у нас маловато. Вот если б было побольше таких, как вы, – смелых, энергичных женщин, – тогда и росли бы мы не по дням, а по часам. Да. Но вот беда, неохотно к нам едут. Красивым женщинам в деревне скучно! Не так ли?

Он говорил много и долго.

– Вам не холодно? – спрашивал он и, будто бы заботливо накидывая на мои плечи плащ, старался коснуться меня руками.

Он говорил о себе, о своей смелости, о том, что ему не хватает в личной жизни уюта, спокойствия, которых его жена, человек ограниченный, создать ему не может.

Я почти не слушала его. Он спрашивал, я молчала. Впрочем, это не беспокоило его. Он продолжал болтать без умолку. Мне были противны его кошачьи глаза, жирное лицо, деланные вздохи.

Наконец, мы въехали в лес. Галиуллин попросил шофера уменьшить ход и, повернувшись ко мне, начал восторгаться ягодами, цветами, красотой леса, рассказал, как в этом лесу кулаки покушались на жизнь двух коммунистов. И тут же, прервав себя, как-то неловко затянул «Кара урман».

 
Лес дремуч, и ночка непроглядна,
Руку, друг! И в мир пойдем вдвоем,
И с березы, сказочно нарядной,
Ветку пожелтевшую сорвем.
Руку, друг! И в мир пойдем вдвоем…
 

В каждом его движении, в плавном покачивании, старании придать голосу нежность, а глазам мечтательную задумчивость, – во всем этом сквозило желание понравиться мне. Не успели мы проехать лес, как он приказал шоферу остановиться. Я напомнила Галиуллину, что нам надо спешить.

– Неужели вас не трогает природа? – удивился он. – Что касается меня, то я ради возможности побывать среди цветов, в лесу, вместе с такой женщиной, как вы, готов позабыть весь мир!

Сказав это, он вышел из машины и углубился в лес. Вернулся он с букетом цветов в руках и несколькими веточками крупных красных ягод, вырванных с корнем.

– Это вам! – сказал он, театральным жестом преподнося мне цветы.

Машина тронулась. Видя, что все его уловки пропадают даром, он решил повременить.

В Аккаене мы пробыли недолго.

– Поехали, доктор? – сказал Галиуллин. – А то вечер скоро.

Действительно, следовало спешить. Мы пустились в обратный путь.

Наступил вечер. Собирались темные тучи. Мы опять проезжали через лес. Галиуллин снова начал говорить без умолку о совещании, о своей речи. И взгляд его, и голос, казалось, твердили: «Видите, какого ума, какой значительности человек сидит рядом с вами. И вы столь приятны мне, что я делюсь с вами всем, чем живу».

Потом он принялся рассказывать, как он неудовлетворен семейной жизнью и какая у него неудачная жена.

Прямо противно писать об этом. Я совершенно не переношу мерзких людишек, которые способны каждому встречному-поперечному выбалтывать семейные секреты.

Машина вдруг остановилась.

– А, черт! – воскликнул шофер.

– В чем дело? – спросил Галиуллин.

– Вот беда, – сказала я. – Может быть, поломка небольшая?

– Исправить-то исправлю, – сказал шофер озабоченно. – Только вы не стойте над душой.

И он поднял капот машины.

– Пойдемте, – позвал Галиуллин. – Ибрай очень норовист. Терпеть не может, когда его торопят.

И пошел в лес, в сторону от дороги.

– Как готов будешь, посигналь! – бросил Галиуллин шоферу.

Я осталась в машине. Сидела и ждала. Шофер терпеливо возился с мотором. Мне надоело ждать. Я вышла и решила немножко пройтись. Вдруг за деревьями показался Галиуллин. Подошел ко мне.

– Любит, не любит! Любит, не любит! – гадал он, обрывая лепестки ромашки.

Заговорил о любви, о женщинах.

– Ах, как хорошо дышится в лесу! – то и дело повторял он, разводя руки в стороны, поднимая их вверх. – Ах, как хорошо! Дышите! Дышите! Я хочу смотреть на вас, видеть вас.

Он внезапно обнял меня и попытался поцеловать.

– Прочь! – крикнула я и изо всей силы оттолкнула его.

Но это не остановило Галиуллина. То ли он думал, что я шучу, то ли ему не хотелось отступать. Он снова приблизился ко мне.

– Ого! Да вы сильная! – смеялся он. – А ну, кто кого? – и, внезапно шагнув вперед, он снова обнял меня.

– Подлец! – громко крикнула я и, плюнув ему в лицо, побежала к машине.

– Простите, – догнав меня, шептал Галиуллин. – Я не знал…, я думал…, я хотел…

– Негодяй! – сказала я. – Неужели вы не видите, что вы противны мне! Неужели вы не видели, что вас оттолкнули с самого начала!

– Я думал, вы шутите. Женщины никогда не говорят «да». «Зачем, к чему, что вы!» – твердят они и, между тем, сами льнут к тебе. А вы не такая. Давайте забудем все, – просил он.

Мотор был «починен». Я села рядом с шофером, и машина тронулась.

Вскоре после этого случая Галиуллин покинул наш Адрас. Оказалось, что он был замешан в какое-то грязное дело. Кончилось это исключением его из партии, а впоследствии и арестом.

Со снятием Галиуллина в районе стало легче работать. В амбарах появился хлеб. В домах – изобилие. Колхозы заметно улучшили работу. Галиуллин, оказывается, был не только донжуаном…

Искэндер!

Письма свои я пишу урывками, в свободные минуты. Поэтому не удивляйся, если найдешь их беспорядочными. Начала я их давно, а конца все не видно. Сама чувствую, что ежеминутно перебиваю себя. Вот недавно писала о детях, а потом упомянула о Галиуллине.

Порой я ругаю себя, зачем пишу. Захочешь ли ты читать эти письма? Но я и не думаю о том, прочтешь ли ты их или нет. Столько во мне наболело, столько мною пережито, что уж право говорить-то я заслужила вполне.

Я хочу написать тебе о том, как придумала своим детям отца. Да, да! Именно придумала, сочинила. Вот как это случилось.

В один из вечеров я, сама не знаю почему, вспомнила Вэли и стала перебирать старые тетради, сохранившиеся со студенческой поры. Нашла то, что искала, – фотографию Вэли Сафиуллина.

Взглянув на портрет, я представила себе Сафиуллина. С какой болью в черных глазах смотрел он тогда на нас. Мне стало жаль его. Мне стало стыдно за то, что я тогда смеялась над бедным парнем…

И вдруг все как-то вышло сразу, – мне пришло в голову, и я решилась…

Ведь фамилия Вэли одинаковая с моей – Сафиуллин. И когда Кадрия спросила меня об отце, я показала детям фотографию Вэли и сказала:

– Вот ваш отец!

Вэли стал моим «мужем».

Не сердись, Искэндер. В тот момент я совсем позабыла о тебе.

Карточку Вэли я вставила в рамку и повесила на стену.

– Смотрите, детки! – говорила я Кадрии и Рафаэлю. – Скоро к нам вернется наш папа.

Ты знаешь, что, работая в стенгазете, я научилась фотографировать. Теперь мне захотелось переснять карточку Вэли. Сказано – сделано. Я размножила ее, увеличила, уменьшила. Пересняла ее вместе со своей карточкой. Получилось так, как будто мы сидим рядышком.

Со времени нашего супружества у меня сохранилась наша группа – ведь ты единственный раз снялся со мной и детьми. Таких карточек у меня было две. На одном экземпляре я осторожно вырезала твою голову и вклеила голову Вэли. Потом пересняла. Получилось совсем незаметно. Эту карточку я тоже повесила на стену. Так она и украшает ее до сих пор. К фотографиям привыкли не только мои дети, но и соседи.

– Где твой папа? – спрашивают у Рафаэля.

– Вот! – отвечает он, показывая на фотографию Вэли.

– А как ты его любишь?

– Вот так! – говорит он, целуя фотографию.

Временами я пугалась. А вдруг все откроется? Началась эта игра с пустяка, но чем-то кончится! Может ведь случиться так, что мы с Сафиуллиным или его знакомыми встретимся.

Я утешала себя мыслью, что Советский Союз необъятен, что Вэли только один из многих миллионов людей, населяющих страну, и что шансы на встречу нашу необычайно малы. А по временам, не скрою, бывало и так, что появлялось у меня желание увидеть Вэли. Были минуты, когда, усталая, приходила я домой и, глядя на карточку, звала его, думала о нем, спрашивала, вспоминает ли он обо мне, знает ли он, что есть у него «жена» Галия.

Так был выдуман мною «отец» моих детей. Однако сохранить тайну до конца было не так-то легко. В ответ на настойчивые вопросы Кадрии, для которой ее отец стал теперь вполне зримым, мне приходилось тайком сочинять самой себе письма.

Постепенно я научилась каждые десять дней приносить себе и детям «твои» письма. На письма нужно было и отвечать. Уже с прошлого года Кадрия стала тоже писать Вэли, вернее, своему «папе». Вот, например, письмо, которое она написала сегодня,

«Дорогой папа!

Рафаэль тоже сидит и пишет тебе письмо. Он писать не умеет, а только портит бумагу, но я на него не сержусь, ведь он маленький, а я большая. Он очень большой шалун, недавно ударил меня палкой по голове. Сколько ему ни говорят он никого не слушает.

Папочка, милый, когда ты приедешь? Приезжай скорее. Мы в лес будем ходить с тобой. Там много ягод. А то мама очень занята, няня возится с Рафаэлем, а меня одну не пускают. Если бы ты приехал, мы пошли бы вдвоем. Ты мне привези тетради для рисования, цветные карандаши, скакалку и пионерский значок. И Рафаэлю тоже. А то он обязательно будет плакать и требовать мои.

Мы очень скучаем по тебе, приезжай поскорее, папочка. Я покажу тебе свои рисунки.

Крепко, крепко тебя целую.

Твоя дочь Кадрия».

Я научилась писать ласковые письма. Такие, какие писал бы своим детям ты, если бы был хорошим, любящим отцом.

Когда перечитываю их, мне по временам начинает казаться, что они написаны не мною, а действительно близким мне человеком, другом моим, мужем моим. Вот какие смешные истории происходят в жизни, Искэндер!

– Посылка от папы! – радостно восклицала я.

Действительно, иногда, хотя и редко, но приносила я детям упакованные, будто бы посланные тобою подарки. Надо же было хоть чем-нибудь порадовать ребят.

Не помню, когда это началось, но меня серьезно стала беспокоить эта ложь. Хорошо, если тайну удастся сохранить в течение долгого времени. Дети вырастут. Тогда я им сама расскажу всю эту глупую историю. Ведь не только дети вырастут, к тому времени изменятся представления людей, их отношения. Но пока что я находилась в постоянной тревоге.

В прошлом году меня напугала Зайтуна апа, мать Нафисы.

– Посмотри, Галия! – сказала она, показывая мне свежий номер газеты. – Тут портрет твоего мужа, о нем пишут.

Я остолбенела, не знала, что сказать.

– Чего же ты не радуешься? – удивилась Зайтуна апа, отдавая газету. – Прочитай! Вот тут – «педагог Сафиуллин».

– Это о папе! – радостно закричала Кадрия и бросилась ко мне. – Прочитай, ну прочитай же, мама!

Я взяла себя в руки и нарочито небрежно улыбнулась.

– Ну, конечно, рада, – сказала я. – Просто сегодня тяжелый день выпал. Прием большой был. Устала я. А об этом уже мне известно из письма мужа.

И я с волнением принялась читать газету. Оказывается (ты об этом почему-то старательно умолчал в своем письме), Вэли Сафиуллин окончил рабфак, уехал в Москву, учился там на физико-математическом факультете, блестяще окончил его, обнаружив особую склонность к математике. После университета Вэли стал преподавать математику в одной из средних школ столицы.

Проработав там пять лет, он не только организовал в школе математический кружок привлекший своей работой внимание отдела народного образования, но и ввел в преподавание свои новые, чрезвычайно интересные методы. По словам автора статьи, преподаваемая Вэли Сафиуллиным математика сделалась одной из самых увлекательных дисциплин в школе. Правительство наградило Вэли орденом Трудового Красного Знамени.

Зайтуна апа уже давно ушла, а я все еще продолжала сидеть с газетой в руках вглядываясь в портрет Вэли.

Я смотрела на Вэли, и множество мыслей теснилось в моей голове. И страх, что все раскроется, и радость за Вэли, за его награждение волновали меня. Я до того приучила себя к мысли о нем, что чувство радости, искренней и самой дружеской, долго не покидало меня. Я вспомнила, как он застенчивым и почти неграмотным юношей пришел к нам на рабфак.

«Страна моя! – подумала я. – Слабого ты делаешь сильным, обездоленного – счастливым, покинутого – знатным!»

Не помню, сколько времени сидела я так. Но после первых радостных минут снова охватила меня тревога. Теперь-то уж, видно должна будет раскрыться тайна. Что тогда будет? Как станут все смеяться надо мной!

Я старалась взять себя в руки. Я утешала себя тем, что Советский Союз велик, что мы не встретимся. Но передо мною лежала газета, и Вэли смотрел на меня со страниц ее грустно и внимательно.

«Будут смеяться надо мной, – думала я, над детьми!.»

Я посмотрела на своих детей. Над ними будут смеяться! И вдруг решилась. Будь что будет! Вэли должен быть их отцом. Я не имею права отнимать его у детей.