Текст книги "Соль"

Автор книги: Адам Робертс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 17 страниц)

Многие люди мигрировали на северное побережье и прижились в какой-то мере в Смите. Меня это не касается. Некоторые остались с нами в горах. Но алсиане изменились, никто не похож на себя прежнего. Мы заразились иерархической заразой – или по крайней мере так мне показалось. Мужчины и Женщины живут парами, они остаются вместе во время вынашивания и рождения ребенка. Мне кажется, в этом все же есть что-то противоестественное.

Я боролся и боролся. Недавно у меня отказали ноги. Рак проник в лимфатические вены и узлы, а лечение не давало ожидаемых результатов. Руки все еще функционируют, но ноги увяли и почернели – может, даже больше от медикаментов, чем от самой болезни. Немного от меня осталось.

Несколько месяцев до операции ходить на ногах означало переживать муки агонии – казалось, что суставы наполнились кислотой. Конечности распухли и выглядели отвратительно. Теперь, после больницы, мои ноги привязаны к груди, я напоминаю маленькую аккуратную посылку и потому езжу на спине Гамара, моего старого друга.

Гамар – крупный мужчина, хотя сейчас и потерял большую часть волос из-за проклятой радиации. Но он до сих пор сохранил недюжинную силу и носит меня с легкостью, как рюкзак за плечами. Война окончательно сделала из меня талисман с магической силой, люди счастливы думать о себе как о моих подчиненных, моих созданиях.

Гамар, конечно, умер, но вы знаете об этом. Он носил меня по насквозь простреливавшемуся пространству, а я командовал бойцами, указывая на одну из новых сенарских летающих машин.

Противник разработал скверную конструкцию. Аппараты взлетают, но потом садятся и остаются без движения, так что мы можем взобраться на них и уничтожить механизм. Однажды нам удалось провернуть такую операцию, а потом повторяли ее много раз. Мы отвлекали внимание неприятельских солдат от большой каменистой насыпи, а в это время еще один отряд алсиан пробирался туда обходными путями. Мои бойцы разрушили летающую машину, что было достаточно легко, потому что мы знали слабое место этих аппаратов. Но Гамар упал, вместе со мной на спине. Он получил иглу в легкое, сама по себе рана не была смертельной, но кровь проникла в его легкие, а потом в рот; она заполнила маску, и Гамар захлебнулся.

В другое время я стянул бы с него маску и позволил сплюнуть кровь и продышаться, потому что воздух в горах содержит не так много хлора. Но сегодня в атмосфере слишком много этого ядовитого газа: враг применял аппараты, которые выпускали его на поле боя. Их маски превосходят по качеству наши, и даже если сенарец теряет ее, у него остается вживленный носовой фильтр, так что они приноровились использовать хлор как оружие. Мы действительно теряли много людей из-за этой их тактики. С алсиан спадали защитные респираторы или маски наполнялись кровью, как у Гамара, или рвотой.

Дурацкая смерть.

Однако мы разрушили машину и убили много солдат, так что день, несмотря ни на что, удался. А Гамар умер, но я скоро присоединюсь к нему.

Каждый день, убивая очередного сенарца, я благодарю своего Бога за то, что он подарил мне еще один шанс отправить на тот свет больше врагов. И я уверен, что когда придет смертный час, в моем сердце будет только злость от того, что я не прожил еще один день и не убил еще кого-нибудь.

Нам удалось захватить еще три иглоружья и несколько тяжелых многозарядных пистолетов в том бою, в котором погибли Гамар, Капал и еще три человека из нашего отряда.

Перебирая в памяти эти события, я заметил любопытную вещь. Она относится к довоенному времени. Мне пришло в голову, что война очень быстро и легко становится образом жизни, она предоставляет все, в чем нуждается человеческое существо. Она становится материальным и одновременно духовным коконом, который плотно окутывает людей. Становится смыслом дальнейшей жизни. Вы четко понимаете, что делать и как это делать, война приводит мысли в порядок. Это конец дня и начало мудрости, это левая рука и правая. Я почти рад тому, что умру, прежде чем война закончится, потому что в мирное время мне будет нечего делать.

Больше всего меня беспокоит боль в самих костях. Мои руки распухли, зубы шатаются и выпадают из десен. Однажды их вывалилось сразу несколько, но теперь я ем по большей части хорошо приготовленных соляных угрей, плоть которых можно разжевать и голыми деснами, а еще пасту и разнообразные супы. У меня пока что сохранились волосы, в отличие от многих воинов.

Через некоторое время после начала болезни я обнаружил, что боль на самом деле только помогает вести войну. Есть всего лишь шаг от чувства безнадежности и страданий к внезапной вспышке энергии и яростной способности убивать, где боль выступает в качестве стимула. Преодолеть этот шаг становится все труднее, но я пока справляюсь.

Теперь я должен уснуть. Вот что поможет мне.

Сон.

Я видел больше снов, чем обычно. Кажется, мой разум пытается расположить события в упорядоченную цепочку, наводит чистоту, прежде чем окончательно угаснуть. Кто знает? Иногда я засыпаю только для того, чтобы внезапно проснуться. Я ощущаю, как мир наплывает на меня толчками, цепляет меня, а потом я вспрыгиваю в мучительном спазме в реальность. Мои сны в основном о свистящих иглах, о людях, умирающих рядом со мной, о вони и боли войны. Но если боль пустила корни в моих сновидениях, то в бодрствующем воображении поселилась красота, чистая и непорочная.

Но потом я вдруг задаю себе вопрос: это ли есть война? Иногда воспоминания смешиваются в странную комичную мишуру: война в цирке, война с воздушными шарами и неземными цветами, война, идущая на ослепительно белой земле, среди пиков взбитых сливок. Я чувствую, как мое тело съеживается, вжимается само в себя, и это происходит так быстро, что у меня появляется ощущение падения: и вот от меня остается только маленькое пятнышко, человек размером с пшеничное зернышко. Вот он я – среди крохотных кристалликов соли, со всей их геометрической точностью линий. Вся вселенная наполнена ими, загромождена, задушена кубами и сферами, ромбами и пирамидами, и все они в свадебном белом, в похоронном белом. А я продолжаю сжиматься, пока мой мир не превращается в пространство между формами. Я бегу по острому краю квадратной крупинки, потом перепрыгиваю на огромный соляной шар. Неясные громадные белые формы вырисовываются на фоне непроглядной черноты.

РОДА ТИТУС

Это Руби рассказала мне об утонувшем мальчике. По ее словам, он играл со своими друзьями на одном из кораблей, лазал по заброшенному корпусу, нырял с палубы в воду. Они использовали это судно, что вполне естественно, потому что оно находилось вдалеке от берега и, соответственно, вдалеке от кусков твердой соли, которая там собиралась. Но его погубила именно глубина. Он нырнул, и маска свалилась с его лица прямо в море, а на поверхности воды очень много хлора, мальчик вдохнул ядовитый газ и пошел ко дну.

Вначале меня охватило жуткое, почти физическое чувство ужаса от этой истории, как будто чья-то рука сжала сердце и впилась в мою плоть ногтями. Отчасти повлияла манера Руби рассказывать. Ее широкое лицо покраснело, когда она поспешно добиралась через главную площадь в офис: подруга выглядела очень возбужденной.

Конечно, Руби тоже пребывала в ужасе, но при этом производила впечатление человека, обрадованного, что ему перепал такой лакомый кусочек информации. Помню, я как раз подумала: смерть маленького мальчика ценна тем, что дает повод проболтать весь вечер в офисе. Но возможно, мне стало плохо потому, что, помимо моей воли, вести поглотили меня, заставили сердце биться быстрее. Это все новости и, конечно, окружение, кучка суетящихся вокруг женщин. Они заразили меня своим настроением. Вместе с остальными я кинулась вон из офиса вниз по главной дороге к берегу моря – смотреть, как военные водолазы вытаскивают тело на сушу.

У меня оказался с собой платок, и я постоянно промокала им глаза. Неясный жар, разлитый в воздухе, только подчеркивал чувство полнейшей уместности слез, плакали абсолютно все. Я не говорю, что рыдала только потому, что это делали все остальные, это не совсем так. Просто казалось, что кто-то свыше даровал нам смутное разрешение плакать, и открылся кран, давление соленой воды ослабело, и влага нашла выход.

Однажды на Земле – как прекрасно звучат эти слова! Как они подкупают молодых людей, с которыми я, бывает, разговариваю… – однажды на Земле, на отцовской ферме, я видела, как ветеринар обращается с овцами. Животные жаловались на боли в кишечнике. «Жаловались» – это как раз подходящее слово, потому что именно это овцы и делали: блеяли от неприятных ощущений в желудке и желания избавиться от боли. Они все лежали на боку, и у каждой овцы живот жутко раздулся, как будто растянулся от грандиозной, кошмарной беременности. Только вот когда я подошла и потрогала одну из бедняг – мне как раз исполнилось девять или десять лет, – брюшко и не напоминало об уютной мягкости животика моей мамы, в котором все еще прятался мой братик. Овца была горячей и твердой, плоть вообще не продавливалась, только давала мучительное ощущение абсолютной натянутости. Я помню, как испугалась, что овцы начнут взрываться; не такая уж глупая мысль, как потом подтвердил ветеринар. Когда врач прибыл, прилетев из-за холмов, он сказал, что времени терять нельзя.

Со смешанным чувством восхищения и мистического ужаса я прижалась к коленям отца и начала смотреть, как ветеринар делает свою работу. Вот что он предпринял: достал из своей сумки шприц, потом снял стеклянный цилиндр и бросил его обратно, так что в руках его осталась только игла и открытый пузырек на ее конце. Потом пошел от овцы к овце, протирая у каждой небольшой участок вздутого живота и осторожно вводя иглу. И как только он это проделывал, слышалось шипение, когда закупоренный внутри воздух выходил наружу, а живот опадал и сдувался до тех пор, пока не превращался в пустую кожаную сумку под шерстью.

Ветеринар шел от овцы к овце, и самое удивительное, что, как только живот принимал нормальные размеры, каждое животное вспрыгивало на ноги и продолжало выполнять свою неизменную задачу – пережевывание травы, росшей на холме. В глазах ребенка вся эта операция превращалась в маленькое чудо.

Позже ветеринар вместе со мной скормил каждой овце какую-то таблетку, которая помогала предотвратить дальнейшее появление запоров. Между делом он по-доброму разговаривал со мной. Я думаю сейчас, что тот мужчина, возможно, немного побаивался моего отца, и эта милая болтовня с ребенком стала средством общения с великим человеком без обращения к нему напрямую. Он был грозным человеком, мой отец, – по крайней мере с чужими людьми.

Но воспоминание об овцах пришло ко мне в тот день, у края воды, потому что такое в некотором роде ощущение производили слезы. Присутствовала та же самая физическая необходимость, смешанная с немного постыдной, даже абсурдной и вульгарной, пустотой. Мои слезы давали выход непереносимому внутреннему напряжению, поэтому я могла одновременно ненавидеть их за унижение, за показную печаль, как будто они были внезапно вырвавшимся неприличным звуком. И все же я чувствовала такую благодарность за то, что они скатывались по щекам, что даже почти молилась про себя. День выдался пасмурный, солнце только начинало слегка светить, приближаясь к горизонту. На берегу собралась внушительная толпа.

– Следовало бы потопить эти суденышки, – высказалась Руби.

Клара, стоявшая рядом со мной, промычала что-то в знак согласия.

– Они опасны. Дети всегда бегают туда, потому что берег запружен соляными льдинами.

– А так как они все же дети, – добавила Руби, – то обязательно хотят идти одни, без взрослых.

– Они не могут потопить корабли, – обронил кто-то из толпы.

Это была женщина, которая не работала в нашем офисе и поэтому, возможно, не привыкла к публичному проявлению цинизма, чем у нас отличались все.

– Может, их еще будут перестраивать. Возможно, они станут первыми кораблями сенарского морского флота.

Суда начинали строить как большие баржи, которые использовались в перевозках товаров из Сенара в другие государства побережья, когда дороги стали опасными из-за террористов. Но корабли, во-первых, не совсем правильно построили, во-вторых, на них тратили слишком много денег, поэтому, когда алсианская угроза стала достоянием прошлого, проект заморозили.

Думаю, официальные власти действительно видели в этих кораблях инвестиции в будущее Сенара, которые в один прекрасный день принесут прибыль, но мне кажется, мало кто верил в эту сказку. Только посмотрев на них, на ущерб, причиненный бесконечными ветрами, на ржавый металл, можно догадаться, что они никогда не превратятся во что-нибудь полезное, так и останутся покрытыми коррозийными пятнами платформами, качающимися на волнах.

Но как только один человек сказал что-то о Великом сенарском флоте, сразу же отпало настроение придираться к решениям правительства. Фраза придала случаю оттенок нервозности, и мы почувствовали себя маленькими детьми, которые ворчат на установленные родителями правила.

– И все же, – заметила Руби, повторяя избитое клише, с которым уж никто не станет спорить, – все же как это ужасно, когда погибают дети.

– О да, да, – согласилась Клара.

И снова начала всхлипывать. Руби тоже заплакала. Я последовала их примеру, все так же наполовину стыдясь, наполовину радуясь публичному проявлению чувств.

Думаю, у меня в воображении сложился определенный образ утонувшего мальчика, совершенно спонтанный, когда Руби прибежала в офис с новостями. Помню, я представила себе своего брата Зеда в шести– или семилетнем возрасте. Знаете, такое существо с кожей цвета разбавленного виски и тонкими как веревки ногами. Я видела его танцующим в желтом солнечном свете на Земле, смеющимся и дурачащимся.

От Зеда всегда исходили какие-то флюиды. Отец воспитывал его в строгости, потому что он был мальчиком, а с другой стороны, всегда баловал меня, потому что я – девочка. Иногда Зед прятался за моей спиной, как будто моя хрупкая женственность могла защитить его. Он рос подвижным мальчиком, постоянно смеялся, бегал, прыгал; но мой отец отличался строгостью и бескомпромиссностью скалы. Такой же сильный, как и холм, около которого как будто с молчаливого согласия природы раскинулась ферма; такой же высокий, как городской дом, в котором мы проводили зиму, – шестиэтажный, возвышающийся над всей улицей гигант. Думаю, именно поэтому я вспомнила о Зеде, потому что сочетание слов «мальчик» и «утонувший» вызвало мысли о подвижности постоянно меняющей форму воды, которой обладал мой брат.

Но потом толпа внезапно умолкла, а лодка двинулась к берегу, неся с собой только пустое разочарование. Водолаз, привязанный к лодке сзади, сам добрался до пляжа, он тащил на себе выловленное тело, которое по пути разбивало твердую корку собравшейся у берега соли.

Утопленник, по моему мнению, оказался скорее мужчиной, чем мальчиком. Позже я узнала, что ему было четырнадцать, он неделю не дожил до своего пятнадцатилетия. Слезы вдруг высохли. Он – не мальчик, но мужчина.

Люди тащили лениво изгибавшееся тело от края прибоя, с волос и кончиков пальцев юноши капала вода, оставлявшая на берегу ниточку следа. Внезапно меня затошнило от вида утопленника, и я отвернулась.

Наверное, вам покажется странной такая реакция при мысли о мужчине, о мертвом мужчине. Я всегда ценила мужчин, мне нравилось быть среди них. Я любила мужские компании, их разговоры и в то же время презирала банальность отношений между женщинами. Но теперь я чувствую себя изгоем в мире противоположного пола. Теперь моей вселенной стал наш офис и женщины, которые там работают.

В любом случае в городе не так много осталось мужчин, лучших забрала война. Но после того, что со мной произошло, мои отношения с ними сломались, как кость, и место перелома до сих пор обжигает болью.

Время от времени меня поражает красота отряда мужчин, марширующих вдоль по дороге, их ноги двигаются точно в соответствии с определенным ритмом. Но дальше, как в случае с утонувшим мальчиком, мысль о том, что я могу с легкостью перевести человеческое существо из разряда «мальчиков» в разряд «мужчин», приводит меня в абсолютное отчаяние.

Руби не заметила, как я отвернулась. А даже если заметила, то наверняка решила, что меня расстроила смерть молодого человека. Руби никогда не понимала, насколько непостоянны мои чувства. Скорее, ей даже не приходило в голову, что человека одновременно могут раздирать совершенно разные эмоции. Она видит мир слишком прямолинейно.

Позже, в офисе, Руби сказала:

– Я говорила кое с кем из толпы. Ходят слухи, что ему оставалось всего несколько недель до призыва в армию.

– Я слышала что-то подобное, – согласилась Клара. – Он не дожил всего несколько дней до пятнадцатилетия.

– Ужасно, – добавила я, хотя вовсе не чувствовала грусти. Но Руби и Клара обменялись многозначительными взглядами.

Когда бы я ни сказала что-либо о мужчине, они считают мои замечания полными смысла, даже если я ничего особенного не имела в виду. Наверное, ждут не дождутся, когда я объявлю о своей неожиданной помолвке. Да к тому же недоумевают, почему так долго тяну с подобными новостями.

После путешествия прошли годы, говорят они. Такая красивая женщина, как ты, не должна так долго ждать. Я, конечно, знаю, что когда они говорят «красивая», на самом деле добавляют про себя «не такая красивая, какой ты была раньше». Моя грудь обвисла, я располнела. Начала неосознанно трогать себя за шею и руки в душе, оттягивая кожу и давая ей вновь вернуться на место. Она занимает прежнее положение, но далеко не так быстро, как раньше. Это все, конечно, только из-за возраста. Просто старая кляча, как говорит Руби – о своем состоянии, естественно: она никогда не позволяет себе обращаться ко мне в подобной манере.

Руби биологически исполнилось шестьдесят с чем-то лет, а мне только перевалило за сорок, поэтому она больше походит на старую клячу, чем я. Но у нее есть муж, который, кстати, младше нее и, по слухам, постоянно ввязывается в скверные истории. Он офицер интендантской службы и потому держится в стороне от фронтовиков. «Тоже неплохое место», – обычно высказывается по этому поводу Руби, а потом вспыхивает до корней волос от того, что ей приходит в голову такая антипатриотическая мысль.

Интересно, что бы сделал Андер, если бы пережил путешествие. Может быть, настоял на отправке его на фронт? Думаю, да, потому что он испугался бы, что иное поведение опозорит его навечно. Более того, мне кажется, из него получился бы хороший солдат.

Когда отец представил меня Андеру, я заключила, что последний – один из «людей» папы. Эта неясная толпа никогда на самом деле не разделялась в моем воображении на отдельных людей: скорее я видела в ней череду сменяющих друг друга мужчин в военной форме или одинаковых костюмах, которые иногда появлялись в нашем городском доме. Чем они занимались, или, точнее, какое отношение имели к отцу, я никогда не смогла бы выразить в словах.

И тем не менее мне казалось совершенно естественным, что у отца есть свои «люди», откуда опять же логически вытекало, что они на порядок ниже его по положению. Отец был высоким мужчиной: не слишком мощный телом, он держался настолько напряженно, что производил впечатление мускулистого гиганта. Большинство людей, которых я видела рядом с ним, едва доставали макушкой до его плеча.

Андер тоже оказался маленьким пухлым человечком с прядкой кудрявых волос на лысой голове, которые напомнили мне о нескольких волосках, остающихся на дне ванны, после того как вытянут пробку и спустят воду. Даже я смотрела на него сверху вниз. Наверное, еще в самый первый день меня поразило, что отец вопреки обыкновению познакомил меня с Андером, тогда как никогда не утруждал себя представлением других своих людей. И только по прошествии целых суток я попыталась хорошенько вспомнить мужчину, когда пришло понимание, что его наметили в мои будущие мужья. Конечно, отец предпочел не распространяться на эту тему, так что я догадалась обо всем сама.

Мне тогда исполнилось двадцать пять. Я никогда всерьез не думала о замужестве. Или, если быть более точной, думала о замужестве, все девушки знают, что рано или поздно, как и большинство женщин, выйдут замуж, но никогда не собиралась заключать брак прямо сейчас. Я не отличалась влюбчивостью. Соответственно и мысли о браке были почти абстрактными.

Конечно, я мечтала долгими вечерами о грандиозной свадьбе, о своем собственном доме и других подобных девчоночьих вещах, но роль жениха в этих фантазиях обычно играла какая-то воображаемая и не совсем отчетливая мужская фигура. Кажется, он обладал чисто условными чертами: высокий, стройный, темноволосый, в синей форме; наверное (мне трудно вернуться к временам до Андера и точно припомнить), этот мужчина не существовал в реальном мире.

Например, я никогда не мечтала о том, чтобы выйти замуж за какого-то знакомого. И когда Андер в первый раз, запинаясь, поздоровался со мной, мое сердце осталось равнодушным и пустым, как если бы передо мной стояла пожилая женщина. Я ответила на его приветствие, а потом мы немного погуляли по саду. Мне казалось, что я просто мило беседую с ним. Да впрочем, я на самом деле всего лишь мило беседовала; просто Андер воспринимал это как нечто большее, чем обыкновенная вежливость.

Когда гораздо позже, на следующий день, после череды осторожных папиных намеков, я догадалась, что Андер собирается вернуться и попросить моей руки, меня охватила паника. Первым делом я инстинктивно решила взбунтоваться против уготованной мне судьбы, но это означало пойти против отцовской воли, а такое я себе не позволяла с самого раннего детства, поэтому никакого опыта в борьбе с родителем не имела. И к тому же – воспротивиться решению отца? Это казалось настолько нереальным, что я даже не могла представить, как буду действовать. На ум приходили только крайне туманные, чисто символические пути решения проблемы. Я тщательно обдумала, как бы Андер смог оскорбить отца, а потом начала в деталях представлять гнев, обрушивающийся на несчастного жениха. Но такой план ничего не решал.

Итак, я ушла в свою комнату на верхнем этаже, легла на кровать и попыталась еще раз вспомнить внешность Андера поподробнее.

Он был до того невзрачным, что я едва ли заметила его лицо, поэтому его черты воспроизводились в воображении с трудом. Маленький рост. Тело состоит из шаров, но не сдувшихся, которые бывают у толстых людей, а из серии твердых компактных валиков лба, подбородка и шеи. Он был практически лысым, его голова сверкала, как розово-красное яйцо. Губы выпирали вперед.

Я никогда не протестовала против поцелуев, но когда вспомнила пухлый рот Андера, одна мысль о касании моими собственными тонкими губами такого жирного рта показалась мне отвратительной до тошноты. Мужчина ниже меня ростом! Все нелепые девичьи фантазии, мечты, которые посещают девушек в самом юном возрасте, восставали против этого образа: неужели я не заслуживала принца на белом коне? Мужчину выше меня, одного возраста со мной? Красивого мужчину? Я только благодарила судьбу за то, что Зед отбыл тогда в отдаленный военный лагерь, потому что он обязательно начал бы дразнить меня, театрально выражать свое отвращение к браку с Андером и в конце концов наверняка довел бы до слез.

Но подобные мысли каким-то образом сумели успокоить меня. Я могу держать себя в руках. Через два дня Андер вернулся, он нервничал даже больше, чем в прошлый раз. Мы опять пошли гулять в сад, где он, покашливая и заикаясь, пытался двести разговор к интересующему его делу. А я сидела рядом, и внезапно мне пришла в голову одна мысль. Андер был, как обязательно отметил бы Зед, достаточно страшный, и даже его некрасивость не имела четких отличительных черт. В городе можно найти сколько угодно таких же лиц и нелепых, неуклюжих фигур. Но, несмотря на всю внешнюю непривлекательность, в нем чувствовался мужчина, личность. Я уставилась Андеру прямо в глаза, что его очень смутило, и подумала про себя, что когда-то он, должно быть, слыл красавцем. Он попросил моей руки в сорок четыре года, но я представляла его в семнадцати – восемнадцатилетнем возрасте.

Глаза Андера сияли голубым светом. На самом деле его смущение, краска, залившая щеки, только шли на пользу, потому что позволяли и без того ярким глазам гореть огнем. Я представила его молодым, стройным – наверное, – с буйной шевелюрой на голове, а потом подумала о тех же самых глазах на юном лице. Почему глаза никогда не стареют? Почему все человеческое тело не состоит из той же самой субстанции, которая позволила бы нам сохранять красоту и в пожилом возрасте? Я подумала про себя, что черты Андера можно описать не словом «красивый», но скорее «мужественный», и тогда я бы назвала их совершенными.

После свадьбы мы отправились на медовый месяц в круиз на тридцатиметровой яхте, которую нам одолжил друг отца. Поехали только я, Андер, два матроса и капитан. Но пока мы плыли, приставая к разным берегам, вдоль африканского побережья, я начала открывать для себя другую сторону своего новоприобретенного мужа.

Прежде Андер был болезненно застенчивым, неловким и заторможенным: рядом со мной, в прогулках по саду, он размочаливал ветки от нервозности или ронял вилку во время обеда. Теперь же, в радостный яркий первый месяц нашего брака, он лазал по яхте как обезьяна. Обнажился до пояса, открыв те же редкие, завитые волоски на груди, что и на голове, и носился вверх-вниз по палубе.

Меня это зрелище страшно угнетало, сама не пойму почему. Вроде бы повод находился только для веселья; как будто мой муж скинул жабью кожу и открыл свою истинную сущность, как будто вся его неуклюжесть была лишь искусной игрой, и вот теперь он показал, как проворен на самом деле. Наверное, я злилась, потому что какая-то часть моего разума надеялась получить в мужья человека ниже себя, а его поведение рушило все надежды.

В общем, я места не находила от гнева, и эмоции выходили в визгливых криках якобы обеспокоенной жены: «Дорогой, спускайся вниз, ты можешь упасть оттуда!» Или: «Нет, не делай этого, ты свалишься за борт, а тут наверняка есть акулы!»

После медового месяца я на самом деле получила собственный дом, на двести метров ниже по авеню от папиного дома. И так как мне было нечем заняться, а домашнюю работу выполняли слуги, то я просто каждый день проходила это расстояние и оставалась в более знакомом и привычном месте. Отец иногда встречал меня и шутил, что я наверняка сбежала из дому. На самом-то деле такая мысль действительно приходила мне в голову. Не то чтобы муж оказался злым и жестоким. Мне кажется, он, наоборот, представлял собой образцового супруга. Но между нами всегда присутствовала какая-то неловкость, он никак не мог сбросить с меня покров отчужденности.

В некотором роде такое взаимонепонимание образовалось из-за неподходящего времени для свадьбы. Первые три года нашей совместной жизни совпали с исполнением давней мечты об организации путешествия – экспедиции сюда, на Соль.

Желание Андера участвовать в путешествии, его старания уладить свои дела на Земле перед отъездом, собрать достаточно денег для нашей жизни в новом мире – все это как-то поблекло для меня из-за перипетий семейной жизни, которая уже не являлась на самом деле моей, по крайней мере не полностью моей.

Зед отказался ехать на новую планету, категорически отказался. Отец же настаивал, что мы обязательно должны полететь, все мы. В доме происходили жуткие скандалы, во время которых папа кричал, что армия так и не научила Зеда дисциплине, а брат визжал, именно визжал, ему в ответ какие-то непристойности. И это только те споры, на которых я присутствовала: должно быть, когда я возвращалась к мужу, они разве что не дрались друг с другом.

Единственной ниточкой, которая удерживала семью в целостности, было нежелание Зеда покидать родительский дом и жить собственной жизнью. Отец, казалось, был частью наших тел, и мы не могли найти альтернативы его воле, как не могли бы найти замены сердцебиению.

В конце концов Зед покорился, сдался, спасовал перед железной волей отца. Все его крики и оскорбления иконы, которой оставался для нас отец, как будто иссушили и обессилили брата. Так что все мы начали готовиться к отъезду.

Путешествие стало кульминационным моментом всей папиной деятельности: вот где пригодились связи с высшими военными чинами. Некоторое время после смерти отца Зед чувствовал себя обязанным, к несчастью, поехать на новую планету. По его словам, он летел, чтобы посвятить свою жизнь постройке нового мира как монумента в память о папе. «Он показал нам путь, отец указал нам землю обетованную, он был Моисеем, и Бог забрал его у нас», – именно так и говорил Зед.

Мое собственное горе настолько отличалось от страданий брата, что все его слова казались мне пафосным бредом. После двух недель мелодраматических речей, рыданий и неистовства Зед поутих, успокоился и даже, по-моему, стал немного старше. Он решил не ехать. Зед просто не мог отправиться в путешествие. Почему он должен положить прекрасную жизнь на этот дальний неведомый мир? Почему он должен подвергать себя опасностям дикой инопланетной природы? Брат никогда не предлагал мне остаться, потому что знал, что мой муж собирается лететь, и, соответственно, мой долг следовать за супругом.

Недавно я начала сомневаться в правильности своего решения. А надо ли было мне ехать на Соль? Сама структура вопроса предполагает отрицательный ответ, но я на самом деле не знаю, что и думать по этому поводу. Когда я вспоминаю о Зеде, все еще живущем – надеюсь! – на Земле, о том, как мы с ним болтали, то на меня наваливается настоящая ностальгия по Дому. Зед – последнее, что осталось у меня во всей Вселенной после смерти папы. Но потом я начинаю размышлять о старой планете, и брат начинает казаться мне таким же недостижимым, как отец.

Андер умер во время анабиоза. Я оплакивала его даже больше, чем отца, но опять же потому, что очень много людей погибло во сне и на корабле витало слезливое настроение. Общее горе заражает так же сильно, как смех. И, положа руку на сердце, скажу по правде, что плакала вовсе не по мужу. Все мои слезы предназначались отцу – силе, которая сквозила во всех его движениях, во всех словах. И сердцу, которое не смогло выдержать переполнявших его эмоций и поэтому взорвалось, отбросив папу от стула на книжные полки, оставив его лежать на полу неподвижно, с бумагами, свалившимися на грудь…

Я едва ли оправилась после смерти папы тогда, хотя мое горе и не было видно окружающим. Одним из способов борьбы с отчаянием стало основание Женской лиги Сенара, которая удержала меня от дьявольского соблазна отказаться от путешествия. Нашему Вождю нравилось видеть во мне что-то вроде живого выражения мнения женщин, если только вы можете себе представить, что я имею в виду. И я старательно работала на благо Лиги, пытаясь загнать как можно глубже в подсознание тот факт, что я на самом деле не люблю женщин, и уж точно не уважаю их.