Текст книги "Никто не уйдет живым"

Автор книги: Адам Нэвилл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)

Девять

Когда Стефани раздевалась перед сном, квартирантка из комнаты напротив начала плакать.

Должно быть, это ее Стефани мельком видела раньше. Высокая девушка с приятными духами издавала теперь дрожащие рыдания, и через две стены до Стефани доносились звуки, полные того отчаяния, которое поднимается с самого дна легких, от которого в горле жгучий вкус, как от морской воды. Этот звук прекрасно сочетался с ее собственным положением и самим домом, где словно бы процветало несчастье.

Вся обида Стефани на то, что девушка отказалась ее замечать, испарилась. В этом горе слышалось все, что способно сделать жизнь невыносимой.

«Плохо дело». Она не сможет просто лежать в кровати, купаясь в жалости к себе, и слушать вот это.

Соседке по коридору было очень больно. Ее отчаянием могло объясниться и то, почему она раньше не заговорила со Стефани и даже не замедлила свой бег к комнате; может, она была просто не в состоянии с кем-то общаться.

Но была ли это та же самая женщина, которую она слышала прошлой ночью за камином?

Это не могла быть она, потому что голос в камине доносился с другой стороны – кажется, из другой части дома. Так что здесь могут жить две глубоко несчастные женщины. Три, если считать ее саму.

Еще одна мысль настигла Стефани. Другая квартирантка может быть в том же положении, что и она: на мели, под давлением, под угрозой насилия за непокорность, увязшая, загнанная в угол… Преувеличивает она, или таков и был подтекст недавнего разговора с домовладельцем?

«БОЛЬШАЯ КОМНОТА. 40 ФУНТОВ В НИДЕЛЮ. ТОКА ДЕВУШКИ». Почему?

Стефани отперла дверь своей комнаты и вышла в коридор.

И встала как вкопанная, не дотянувшись до включателя.

Ощущение было сродни выходу на улицу без пальто. Температура воздуха резко понизилась – чудовищный холод дал о себе знать, как только ее окутала плотная тьма. И запах, заставивший ее замереть – запах вроде того, что бывает внутри деревянных построек, с нотками пустоты, пыли и старых опилок, как в дровяном сарае. Ее охватило чувство, что она только что ступила в какое-то другое здание. Или прежнее место изменилось так кардинально, что с тем же успехом могло быть чем-то иным.

Одинокий уличный фонарь за пределами сада скупо высвечивал силуэт деревянных перил и бледный кусок стены возле лестницы. Полоска света, падавшего из комнаты Стефани, выхватывала темный ковер и обшарпанный плинтус. Красная дверь напротив была едва видна.

Но странно – ее радовали эти смутные намеки на неказистый интерьер здания, потому что они были реальными, в то время как она чувствовала… Да, теперь она могла лучше ее распознать… она чувствовала острую скорбь. Покинутость. Как в первое утро после смерти ее папы. Безнадежность, воплощенную в полной мере, удушливую и изнурительную одновременно: такую, что сведет тебя с ума, если не пройдет за несколько минут, если не наступит облегчение. Но то, что она чувствовала этим вечером за дверью своей комнаты, было хуже, потому что неподъемное одиночество той, которая на самом деле его испытывала, не заканчивалось. Вот что было самым странным.

Это настроение или чувство, затопившее материальное пространство коридора, не осознавалось как принадлежавшее ей, как порожденное ее собственными эмоциями. И эта убежденность – что Стефани поглотило чье-то чужое отчаяние, что она, по сути, ступила в его орбиту – какой бы иррациональной она ни была, придуманной тоже не казалась.

Или нет?

Теперь, когда и сама она вышла за пределы уравновешенного состояния рассудка и того, что считала подлинной безопасностью, сделав всего лишь обычный шаг за порог комнаты, Стефани услышала собственное хныканье. И, потрясенная звуком своего тихого плача в холоде и полумраке, безбрежном до головокружения, ударила по выключателю на стене.

Но ужасные ощущения пережили неожиданное пришествие света в коридор, и рыдания объятой горем девушки тоже не унялись.

В комнате напротив свет не горел. Ее обитательница рыдала в темноте.

Стефани заставила себя пересечь коридор, чтобы зайти к плачущей девушке. Она постучала в дверь.

– Привет. Пожалуйста. Мисс. Мисс, пожалуйста. Могу я помочь? – Она снова постучала раз, затем второй, и отошла назад.

Но девушка была неутешна, неостановима, и голос соседки ее не отвлек.

Стефани решилась на еще одну попытку и сказала двери:

– Я просто хочу, чтобы вы знали, что можете со мной поговорить. Если хотите. Я живу в этом же коридоре. В комнате напротив.

Девушка начала говорить, но не с ней и не по-английски. Кажется, по-русски. Язык был таким же сложным и быстрым, как русский, разговоры на котором она раньше слышала; слова с трудом пробивались через всхлипы.

– Английский? Вы говорите по-английски?

«Просто открой дверь, – хотела крикнуть Стефани. – Мы можем общаться взглядами, выражениями лиц. Я даже обниму тебя. Только перестань, пожалуйста. Это чересчур… чересчур для меня…»

На улице гавкнула и прыгнула на всю длину цепи собака Драча.

Внутри дома, двумя этажами ниже, послышались громкие шаги, выбившие стремительную дробь из паркета.

Шаги поднялись по лестнице на второй этаж. Потом начался шумный, спешный подъем к площадке третьего.

Стефани не двигалась, не знала, что делать. Пусть и заинтересованная появлением нового жильца, она пугалась стремительной и громкой природы движения, которая также намекала, что вызвано оно было отчаянием девушки.

С щелчком погас свет. Стефани повернулась к выключателю, но смогла только прикрыть рот, из-за… чего? Движение воздуха. Неожиданный запах… что это такое? Пот? Застарелый мужской или животный пот.

Она выдохнула, чтобы изгнать зловоние из легких. Вспомнила грибной запах, который чувствовала, усевшись в автобусе позади мужчины, не имевшего никакого представления о личной гигиене. В том, что она чуяла здесь, присутствовало злое возбуждение, порожденное дурным норовом и выпивкой. Этому сопутствовало внезапное отвратительное ощущение, будто она извивается в поросших густым волосом руках, не в силах вдохнуть. Она не знала, почему вообразила такую картину, и была слишком перепугана, чтобы понять, но казалось, что смрад гнало по дому целеустремленное, мускулистое насилие.

Горячая животная вонь, в которой теперь чувствовалось еще и заболевание десен, заместила аромат старого необработанного дерева с такой полнотой, что Стефани засомневалась, существовал ли вообще запах пустот под половицами.

Инстинкт подсказал ей, что если она сейчас же не вернется в комнату и не запрет дверь, что-то ужасное и, возможно, непоправимое случится с ней этой же ночью. Мысль была иррациональной, словно Стефани опять стала девочкой, бегущей по лестнице к спальне, настолько убежденной, будто за ней кто-то гонится, что зачастую слышала шаги за спиной. Но она быстро заскочила в свою комнату и навалилась на дверь изнутри. И повернула ключ в ту же секунду, как дверь захлопнулась.

Наверху открылось окно, и она услышала, как Драч рявкнул: «Заткнись!», – обращаясь к собаке, и та заскулила, а потом умолкла.

Шаги достигли третьего этажа и остановились, будто человек задержался перевести дыхание, а затем гневный стук его ног направился по коридору, к ее комнате…

Стефани отошла от двери, готовая закричать.

Шаги остановились снаружи.

Кулак ударил в дверь напротив.

«Слава богу, ему нужна она, а не я».

Дверь напротив открылась.

– Нет, – прошептала Стефани. «Не впускай его!» – кричала она у себя в голове.

Тишина.

Застывшая, она стояла у себя в комнате, Она застыла в нескольких футах от запертой двери, закрыв руками рот; глаза ее слезились, потому что она не моргала; голова разболелась от давившего непонимания.

На самой грани слышимости энергично заскрипела раскачивающаяся кровать. Шум не заглушал сопутствующего ему ритмичного уханья.

Десять

После того, как Стефани заглянула в шкаф, под стол, за занавески и под кровать, она забралась под одеяло и лежала без сна с включенным светом. Она придвинула лампу ближе к краю прикроватной тумбочки, развернув металлический плафон кверху, чтобы добавить яркости к потолочному свету и чтобы, если понадобится, легче было дотянуться рукой.

Шум секса в комнате напротив был громким, но недолгим. Девушка за все время не издала ни звука. Стефани боялась, что стала свидетельницей изнасилования, потому что как женщина в таком горе может согласиться на секс с другим жильцом, да еще таким, чье перемещение по дому источало агрессию?

Это не мог быть Драч, потому что он был наверху; Стефани слышала, как он кричит на собаку. Она задумалась, не был ли шумевший мужчина обладателем ботинок с кожаной подошвой, который выходил из дома сегодня утром. Возможно, ей повезло, что она его не догнала. Первая удача, улыбнувшаяся ей в этом месте.

Она пыталась понять природу отношений между девушкой и мужчиной, от которого пахло животным, и отвращение мешалось в ней с боязнью сексуального насилия. Услышав хоть намек на сопротивление, Стефани вызвала бы полицию. Но соседка не издала ни звука, словно ее уже и не было в комнате напротив.

Мужчина все еще оставался внутри, возможно, лежал вместе с ней, словно они были любовниками. Может, они и были любовниками, бешено трепыхавшимися в паутине отношений любви-ненависти, подогреваемых агрессией, и девушка привыкла к его запаху. Стефани зажмурилась от ужаса, содержавшегося в этой мысли.

Она открыла глаза и попробовала осмыслить то, что почувствовала в коридоре: окутавшую ее холодную пустоту, пахнувшую необжитым деревянным зданием. Но так и не смогла понять, откуда взялся запах, только допустила неубедительную возможность, что почувствовала застоявшийся воздух, который поднимался… но откуда он поднимался?

То же самое недоумение сопровождало ее попытку понять источник животного запаха. От кого мог исходить настолько мощный поток грубой и дикой маскулинности? Сколько времени нужно избегать воды и мыла, чтобы взлелеять подобную вонь?

Стефани задумалась, не повлияла ли на ее восприятие стычка с Драчом. Может быть, их ссора заставила ее думать, что мужчины в этом доме для нее опасны. Она не знала. Не знала, в общем-то, ничего об этом месте и о тех, кто тут жил. Знала только, что была напряжена и испугана, и встревожена, и утомлена, а идти было больше некуда. Но еще она понимала, что какой бы ужасной ни казалась ее жизнь, кому-то неподалеку, скорее всего, было хуже. Воспоминания о горе соседки до сих пор заставляли ее нервы звенеть. Она представила, что, как и эта девушка, оказалась в чужой стране, в стране, языка которой она не знает и не может даже понять, что за дверью ей предлагают помощь.

«Как я тут оказалась?»

Она просто хотела найти жилье и работу. Возможно, ее соседка тоже хотела только этого.

Стефани сказала себе, что ей нужно просто пережить эту ночь, всего одну ночь, а если она услышит что-то рядом с кроватью, то подхватит сумку с самым необходимым, вызовет такси и поедет прямиком в центр города. Будет бродить по темноте, пока не откроется «Буллринг».

За окном тряслась, шелестела и вздыхала на ветру густая масса растительности, поглотившая неухоженный сад. Стефани представила, как грязное море лижет заднюю часть дома в попытке захватить старые кирпичи, пятнистый цемент и скрипящие балки, укрыть все это плющом и шипами, и безлистыми скелетообразными зарослями, видными из окна при свете дня. Непокорные джунгли вздымались над оградой со всех сторон сада, словно приливная волна над прибрежными стенами.

Веки постепенно отяжелели от усталости, от почти бессонной прошлой ночи. В конце концов, расслабившись, она очутилась за гранью сна.

Но лишь ненадолго, потому что постоянно вздрагивала и обнаруживала себя лежащей в той же позе в освещенной комнате, за окном которой все так же шумел сад. Один раз, вынырнув из полусна, она была уверена, что окно открылось, потому что треск и скрипение кустов и ветвей показались ей неприятно громкими, будто раздавались рядом с постелью.

Проснувшись в последний раз, Стефани поняла, что, пока она дремала, в комнате почему-то погас свет.

Одиннадцать

И в темноте она услышала голос. Женский голос. Голос из камина. Только теперь он был громче, чем прошлой ночью. И теперь Стефани лучше понимала интонацию, состоявшую из усталости и покорности: утомленный голос, казалось, перечислял обиды.

Ее ушей достигали обрывки.

– А потом ты сказал… я сказала… я бы не… неблагоразумно… Но кто я такая… Ты, ты сказал мне… Ты поклялся… это было… что-то значило… знак… боялась, тем больше я… и теперь я знаю…

Стефани лежала неподвижно и признавалась себе, что ее желание понять, о чем говорит женщина, превосходило даже невольный интерес к тому, почему она вообще слышит этот голос. Эта речь предназначалась не ей; она словно подслушивала телефонный звонок в вагоне поезда, или кого-то, кто говорил сам с собой, не осознавая, что она находится рядом.

– …вовлечен… ты… ты сказал… не так просто… должна понять…

Монотонность, непрерывность монолога также предполагала одержимость неразрешенной ситуацией, которую разум проговаривал вслух, словно бесконечный разговор с собой мог привести к ответу. Стефани часто заставала мачеху за подобным или стояла у порога в жутком неудобстве, пока Вэл взвинчивала себя воображаемыми разговорами с ней, с ее мертвым отцом, со знакомыми или незнакомыми, но известными ей людьми, вечно выставляя себя жертвой.

Только когда под кроватью зашуршал полиэтилен, Стефани перестала прислушиваться к голосу в камине. Как бы он ее ни тревожил, в его тоне была какая-то пассивность и незаинтересованность. Звуки под кроватью были неизмеримо хуже. Особенно этой ночью, потому что они свидетельствовали о том, что кто-то куда крупнее мыши пробудился всего в футе под ней.

Звук был похож на тот, что возникает, когда нечто, завернутое в пакет, медленно ворочается внутри своей оболочки. И прямо сейчас Стефани с радостью бы поверила тому, что это крыса. Но будучи единственной подлинной обитательницей комнаты, где было так холодно, – то ли от того, что страх пробрал ее до костей, то ли потому, что последние частицы тепла исчезли естественным путем в отсутствие отопления, – она почувствовала в себе нарастающий крик, а мысли ее разлетелись осколками.

Она взглянула на свое тело, но не смогла различить одеяло, под которым спала, и просто смотрела, не мигая, в бессветное пространство, начинавшееся от ее глаз и уходившее, казалось, в ледяную бесконечность.

На мгновение она заподозрила, что перевернулась, и ее макушка оказалась на уровне пола. Подозрение перешло в уверенность, потому что мозг Стефани не мог определить положение тела. И в урагане обрывочных мыслей, инстинктов и образов, из которого пытался собрать себя ее разум, ей привиделось, что пола нет вовсе, и она висит в космосе, вращаясь и уплывая от реальности.

«Я умерла. Это смерть».

Ей отчаянно хотелось двинуться, чтобы вернуть себе ощущение материального мира, в котором она должна была проснуться. Но Стефани боялась, что движением привлечет к себе внимание других существ из темноты: хищников с пустыми глазами и разинутыми пастями, меняющих курс, чтобы следовать за колебаниями в глубинах мерзлого черного океана.

Ее крик вырвался в комнату только тогда, когда у другого конца кровати, в нескольких дюймах от ее ног, застонала и заскрипела половица.

Исчезнувшие элементы физического мира заново собрались в ее сознании, подгоняемые звуком вторжения, словно земное притяжение неожиданно вернулось в черноту пространства. Понимание того, что она лежит на спине, а не вращается в воздухе, должно было принести облегчение. Но о каком облегчении может идти речь, когда кто-то стоит у тебя в ногах? Склонившийся чужак, готовый забраться к ней в постель. По обе стороны от ее лодыжек продавилась простыня.

Стефани выбросила руку из-под одеяла и попыталась нащупать прикроватную лампу.

– Нет. Не надо, – вот и все, что она смогла выдавить тихим, почти бесстрастным голосом.

Нашарила прорезиненный провод, выключатель.

Задержала дыхание.

Когда она увидит лицо, ее сердце остановится. Может, лучше пережить это в темноте… чем бы это ни было.

Стефани включила свет.

Двенадцать

Она глотала воздух, словно до опасного долго продержала голову под холодной водой. Подтянула к себе руки и ноги и забилась в угол кровати, утянув за собой одеяло. Без укрытия находиться здесь было невыносимо.

Она осматривала стены и обстановку, выглядывала за край кровати и видела только старомодную мебель в обветшалом, неухоженном помещении, и больше ничего. Под кроватью и в комнате никого не было.

«По крайней мере, никого видимого».

Она встала на кровати. Завернулась в одеяло и заковыляла по матрасу, чтобы нажать на выключатель на стене у двери и включить потолочную лампу.

Прижавшись спиной к стене, она всматривалась в пустоту под письменным столом, изучала проем между прикроватной тумбочкой и матрасом, искала бугры на занавесках – а вдруг кто-то попытался укрыться возле запертых окон.

Занавески были ровными, и никто не прятался под столом и не лежал на полу возле кровати. Комната была так же пуста, как и до того, как Стефани уснула с включенным светом.

«Свет!»

Кто его выключил? Кто-то здесь был.

«Что-то».

Что-то, способное покончить со светом.

«С чем еще оно может покончить?»

Стефани посмотрела вниз, на простыню. Под кроватью больше не шуршали. Никто оттуда не выполз. Комната была изолирована. Комната была заперта.

«А ты заперта в ней».

Она соскочила на пол, стараясь приземлиться подальше от места, до которого рука, высунувшаяся из-под кровати, могла бы дотянуться шарящими пальцами.

Стефани заглянула под кровать: половицы, многочисленные катышки пыли, фрагмент красного ковра, обычная стена в тени.

Она подошла к занавескам и отдернула их в сторону, чтобы увидеть замызганные стекла двух закрытых подъемных окон.

Сгорбившись и положив руки на столик, чтобы не упасть, она глубоко вдохнула, выдохнула, а затем снова вдохнула. Посмотрела на пустой черный камин. На давно не использовавшийся железный очаг, помещенный между двумя дорическими колоннами из твердой древесины, покрашенной в сливочный цвет. Невозможно, совершенно невозможно, но голос шел оттуда.

В коридоре распахнулась, ударившись о ка-кую-то мебель, дверь ее соседки.

Стефани дернулась и зажала рот руками. Ее лицо сморщилось, но она была слишком перепугана, чтобы плакать. Звуки и движения, и энергия, которая не могла, не должна была существовать, казалось, сливались вокруг нее, образуя критическую массу.

Тяжелые шаги пересекли коридор и замерли возле ее двери. Круглая дверная ручка быстро повернулась: один, два, три раза. Пластик ручки, болтаясь, стучал о дерево.

– Кто там? – спросила она у двери голосом, в котором едва узнала свой.

Ответа не было. Но тот, кто поворачивал ручку, тот, кто пытался войти в ее комнату, должно быть, все еще стоял там, снаружи, прислушиваясь. Она не слышала удаляющихся шагов.

День второй

Тринадцать

– Ну што, хорошо поработала? С каким вкусом сегодня булки раздавала? Не знаю, как ты такую работенку терпишь. Унизительно же, правда?

Увидев, что она вернулась, Драч победно заулыбался. Он вынырнул из комнаты в конце коридора на третьем этаже, быстро закрыв за собой дверь. Свет в коридоре погас.

Стефани вернулась только чтобы собрать все, что могла унести, и сделать самый трудный телефонный звонок в своей жизни – Райану, – прежде чем отправиться к железнодорожной станции на Нью-стрит и купить на последние деньги билет до Ковентри, покончив с катастрофой, которой обернулась ее новая жизнь в Бирмингеме.

Райан пока что не брал трубку и не отвечал на сообщения, но если бы он позволил ей вернуться в его комнату, и если бы она уехала сегодня в Ковентри, с залогом и предварительной оплатой можно было попрощаться, с чем она в этот день готова была неохотно смириться, словно с удалением зуба, которое навечно изуродовало бы ее улыбку. В таком случае Райану пришлось бы в выходные вернуться с ней сюда, чтобы забрать оставшиеся сумки, а еще – одолжить ей денег.

А иначе она вынуждена будет вечером уйти из дома и бродить по центру Бирмингема всю ночь, пока не откроется «Буллринг».

Она не провела и шести месяцев вдали от мачехи после того, как сбежала из дома, который был домом ее семьи с тех пор, как ей было одиннадцать, и который теперь принадлежал Вэл, но уже успела дойти до крайности: пустой кошелек, одолженная постель, жалость бывшего.

– Бляха. Включи его там обратно, ага?

Стефани быстро щелкнула выключателем, ее подстегнула мысль о том, что она оказалась в неосвещенном коридоре наедине с Драчом. Открыла дверь в свою комнату и шагнула внутрь.

– Подожди, подожди. Мне с тобой надо переговорить.

– Мне нечего вам сказать.

– Да и ладно. Только хочу тебе кое-што показать.

Стефани бросила сумку на кровать и развернулась, чтобы закрыть дверь, ровно в тот момент, как Драч появился в дверном проеме, помешав ей. За его спиной погас свет. Он раздраженно потряс головой и шлепком включил его снова. Стефани показалось странным, что его бесит собственная политика освещения. Возможно, это было нововведение его родителей.

Присутствие Драча заставило ее напрячься и занервничать, но он не пытался войти в комнату. Он шмыгнул своим длинным носом, кости которого стали толще из-за плохо залеченных переломов.

– Я знаю, што вчерашний разговор у нас вышел неловким.

«Неловким?» Она уставилась на него, ошеломленная.

– Мы, типа, наговорили друг другу гадостей и все такое. Так вот, я сегодня подумал. И решил, што, наверное, вчера был слишком суровым. – Явно обрадованный тем, что привлек ее полное внимание, он немедленно возобновил свои утомительные словоизлияния. – Я подумал: Драч, у тебя што, сердца нет? Девочка одна, и все такое. Новый город. Мужика нет. Друзей нет…

– Что? Что вам нужно? – терпеть это перечисление ее жизненных неудач было невозможно; Стефани скорее залила бы уши горячим воском, чем выслушала еще хоть слово.

Лампы выключились. Ей хотелось, чтобы выключился Драч. Он опять ударил по выключателю.

Когда свет вернулся, домовладелец, казалось, был поражен, что очутился в такой беспросветной тьме. Потом прищурился – как хитрый змей, – подумалось ей, но полуулыбка не покинула его лица. Драч очень медленно произнес:

– Я к этому и веду. Дай договорю.

Она подняла руки:

– Что? Я могу забрать свой залог, да?

Он поднял палец, словно говорил с непослушным ребенком:

– Ай-ай-ай. Не надо за меня говорить.

– Тогда что вам нужно?

– Если пойдешь со мной, покажу.

– Зачем мне куда-то с вами идти?

– Боже, боже, у кого-то денек не задался, только не надо на мне срываться, ага, когда я тебе услугу оказать пытаюсь.

Стефани закрыла глаза. Она провела еще одну ночь в страхе и без сна, а потом очередные восемь часов простояла возле кофейни с подносом, полным кусочков кекса, и чувствовала, будто что-то внутри нее окончательно надломилось и теперь это не починить. Она открыла глаза, а когда заговорила, в ее голосе не осталось ни яда, ни силы:

– Услугу? Мой залог – это единственная услуга, которая мне нужна.

– Ты прям как пластинка заевшая. – Драч перешел на противный фальцет, передразнивая ее голос, в отместку, как она полагала. – Залог. Залог. Залог.

Потом он ухмыльнулся и показал ей пеньки зубов:

– Есть штуки, за которые стоит просить деньги вперед, ага? И залог брать. Не смотри дареному коню в зубы, сестренка. Иди за мной, посмотрим, што ты об этом думаешь. Никакого давления. Я тебе ничего продавать не собираюсь. Я тебе услугу оказываю. Не понравится – я тебе даже сумки на улицу вынести помогу, потому што это же у тебя единственный выход, ага? Иначе зачем ты здесь?

Ей захотелось стать мужчиной, захотелось врезать ему по лицу. Но она была девушкой, и даже грубость была ей недоступна, потому что Драч был опасен.

– Пойдем, пойдем. Сюда, милая. – Драч отступил в коридор, улыбаясь ей. С этого нового расстояния его глаза казались странными, как будто сидели слишком близко друг к другу и двигались на долю секунды позже, чем нужно, словно он провел значительную часть жизни, поджаривая себе мозг травкой или клеем.

Лампы погасли, снова погрузив его в темноту.