Текст книги "Исконный обитатель (ЛП)"

Автор книги: Адам Нэвилл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Исконный обитатель

Исконный обитатель

Исконный обитатель

Причины  кризиса среднего возраста у мужчин хорошо задокументированы, поэтому мне нет  нужды досаждать читателю чересчур подробным толкованием этого недуга. Но  последствия, связанные с конвульсиями юности, и попытками человека получить  более четкое осознание собственной смертности, в случае с Уильямом Аттертоном, оказались  катастрофическими. Известие о его дилемме дошло до меня через Генри  Берринджера.

Уильям  Аттертон, Генри Берринджер и я были стипендиатами колледжа в Сент-Леонард и  состояли в одних и тех же объединениях выпускников, включая клуб в Сент-Джеймс,  где мы с Генри обычно обедали первую пятницу каждого месяца, после чего  прогуливались с сигарами вдоль улицы Мэлл. В нашем обеденном ритуале было много  предсказуемых аспектов, главным из которых являлось обсуждение Аттертона и его нестабильного  образа жизни.

В  конце июня Генри поделился со мной последними новостями насчет Аттертона. Всего  пару недель назад Генри наткнулся в Ковент-Гарден на нашего общего знакомого,  несущего огромную стопку туристических книг и руководств по автономному образу  жизни. За импровизированным ланчем Аттертон рассказал Генри о своем намерении  порвать с городской жизнью и начать вести «более простое существование в субарктических  лесах Северной Швеции. Как минимум, четыре сезона. Я проживу там целый год. И  впервые за все это время буду осознавать, что происходит вокруг меня, Генри.  Изменения природы, небо, пение птиц, сам воздух...»

«Снег  и лед», – вынужден был вставить Генри.

«Да,  черт побери! Снег и лед. А между делом я буду с любовью разглядывать каждый  кристаллик и снежинку».

«Чего  там будет предостаточно», – подытожил Генри. «А не разумнее было бы  поехать туда на пару недель или хотя бы на месяц?»

«Нет  же! Я еду не для того, чтобы обо мне говорили „Глядите, какой молодец,  прожил в хижине один целых две недели!“. Ты не понимаешь, Генри, но я все  больше осознаю, что вся моя жизнь состояла из компромиссов и полумер. Честно  говоря, я не уверен, была ли у меня когда-нибудь собственная настоящая мечта.  Не могу даже вспомнить, как я стал таким, или что я хотел сделать в жизни. Но я  знаю одно: за тридцать лет в Сити (деловая часть Лондона – прим. пер.) я  ничего не сделал».

Услышав  эти новости, я тут же сделал такие же выводы, как и Генри. Мы оба не знали, от  чего именно убегает Аттертон на этот раз, поскольку его план определенно имел  все признаки побега, и тому было множество причин. Не хочу опускаться до  сплетен, но Аттертон постоянно влипал в какие-то проблемы. Особенно, касающиеся  чужих карманов. Несколько лет назад из-за его афер с недвижимостью кое-кто из  его близких друзей лишился значительных сумм денег. Утверждалось, что он был  причастен к быстрому закрытию одного ресторана. А его махинации с несколькими  счетами привели к разорению как минимум одного пенсионного фонда. Кроме  финансовых проблем, в начале его, так называемого кризиса, имелись  свидетельства его романа с женой одного друга и любовной связи с дочерью  коллеги, работавшей в его фирме стажером, и это с промежутком от силы в пару  дней. Что касается его ухода из компании, то в Сити поговаривали, что оно было  не совсем добровольным.

Но  в ходе обсуждения этого скандинавского мероприятия Генри никогда не видел у  друга столь воодушевленного лица. Он описывал глаза Аттертона, как светящиеся  чем-то сродни эйфории. Аттертон был тверд в своем решении.

«И  что, осмелюсь спросить, ты будешь делать в лесу целый год?» – спросил его  Генри, вскоре после того, как оплатил счет за их ланч. Это был единственный  вопрос, который Аттертон хотел услышать на эту тему. Наряду с его любовью к  книге Генри Торо «Уолден, или Жизнь в лесу» и пешим турпоходом  по Скандинавии, который он восхвалял еще со студенчества, Аттертон отметил  следующее: «Буду гулять. Плавать в Альваре. Спать на улице. Исследовать.  Вернусь к рисованию. Я не касался карандаша уже двадцать лет. Мне часов в  сутках не хватит. И видел бы ты жилище, которое я приобрел для своего изгнания,  Генри. Его называют „фритидсюз“ или „стуга“,  что означает „летний дом“. Он находится в тридцати километрах от  ближайшего города, в доисторическом лесу, пестрящем рунными камнями. Там есть  даже деревянная церковь, относящаяся к четырнадцатому веку. К концу лета сотру  себе локоть, делая графитом мемориальные отпечатки».

Генри  начинал уже разделять воодушевление Аттертона и почувствовал первые уколы  зависти, пока не спросил, как они смогут оставаться на связи.

«А  вот тут загвоздка, Генри. Там, куда я направляюсь, нет мачт сотовой связи. Я  даже не подключен к электросети. Воду для ванны буду брать из колодца,  генератор заправлять мазутом и готовить свежепойманную рыбу на дровяной печи.  Все очень просто. Я планирую проводить вечера возле костра за чтением книг,  Генри. Для начала беру полное собрание сочинений Диккенса и Толстого. Так что полагаю,  общаться будем через письма».

Генри  – не тот человек, который станет губить оптимизм друга, но когда Аттертон  озвучил свои планы по изоляции себя в глуши чужой страны, он был наполнен  учительским подозрением, что продумано далеко не все.

«Я  хочу снова пройти испытание, Генри. Настоящее испытание». Так, по сути, и  было, но не в том виде, в каком он ожидал.

***

Итак,  в начале августа отважившийся жить в дикой глуши Аттертон в сопровождении  большой коллекции книг и нескольких ящиков с теплой одеждой, оставил Генри,  возложив на него задачу проверять его холостяцкую квартиру в Челси, время от  времени спуская воду в унитазе, и вести в его отсутствие кое-какие дела. А  ближе к концу августа началась их переписка. Но их общение быстро свернуло с  намеченного курса.

Остаток  лета и большую часть осени я провел за границей, но по возвращении мы с Генри  возобновили нашу традицию под названием «Первая пятница месяца». Однако  мой дорогой друг сильно изменился. По его просьбе мы заняли столик рядом с  кухнями клубной столовой, а не наши обычные места с видом на Грин-парк. За  обедом Генри также проявлял все признаки высокого возбуждения, которое лишь  частично унялось, когда сотрудники клуба задвинули шторы.

"Говорю  тебе, я устал от чертовых деревьев на сильном ветру, – сказал он, отметая мое  предложение прогуляться вдоль Мэлла. Вместо этого мы удалились в библиотеку с  графином брэнди, где он пообещал объяснить свое настроение и посвятить меня в летние  события, послужившие причиной его дискомфорта. Сразу же стало очевидно, что, по  уже заведенной традиции, единственной темой разговора должен был быть Аттертон,  или «Бедный Аттертон», как Генри сейчас его называл. Только на этот  раз история, рассказанная Генри, отличалась от любой другой, слышанной мной. И определенно  повлияла на мое решение взять такси до дома в Найтсбридж, забыв об обычной  прогулке домой вдоль зеленого периметра Гайд-парка.

"Я  хорошо понимаю желание утонченного человека уединиться в природной среде. И  даже его стремление к историческому образу жизни. Но я боялся, что дефицит, или  в случае с Аттертоном, полное отсутствие общества, приведет к избытку  внутреннего диалога, что закончится лишь полным уходом в себя. И за время нашей  короткой переписки выяснилось, что именно это и постигло беднягу.

От  него было три письма, и лишь первое содержало какой-то след первоначального  энтузиазма по поводу его шведского предприятия. Возможно, я склонен  недооценивать моего товарища, но вовсе не выбор припасов, добыча топлива,  работа генератора или способность ориентироваться на местности доставили ему  неприятности. Наоборот, за вторую неделю его нахождения там, он убрал со своего  дома жуткое украшение из лошадиных подков, перекрасил его в традиционный для  той местности темно-красный свет и заменил шифер на крыше с энтузиазмом,  достойным скаута, пошедшего в поход. В светлые ночи он путешествовал, начал  ловить рыбу в местных водах и дочитал «Холодный дом» и «Крошку  Доррит» Диккенса.

Но  прочитав второе письмо, я не мог избавиться от подозрения, что Аттертон начал  испытывать дискомфорт в окружающей его среде. Долина – находящаяся в  северо-восточной части провинции Емтланд и достигавшая не более двадцати  километров в поперечнике – была полностью отрезана от внешнего мира. Я хочу  сказать, что в этом то и был весь смысл его отъезда туда. Но немногочисленное,  в основном пожилое население местности, казалось, проявляло сознательное  упрямство, оставаясь оторванным от современной Швеции.

Несмотря  на невероятную красоту земли и обилие диких животных, Аттертон верил, что  местное население категорически против туризма. Шведский у Аттертона был почти  на нуле, а местный английский был нетипично беден для Скандинавии. Поэтому тот  маленький контакт, который он имел с ближайшими соседями, во время своих  прогулок до границы долины, был единственным. И Аттертон счел его совершенно  неудовлетворительным. Люди там либо посещали какую-то протестантскую секту с  фанатичным уклоном, либо до степени абсурда почитали какие-то фольклорные  традиции. Они проводили слишком много времени в церкви. И любое здание, ограда  или ворота, на которые он натыкался в своих странствиях, были украшены  железными подковами.

И  более того, они будто испытывали по поводу него беспокойство. Опасались не его,  а за него. И он чувствовал это. Пару раз, в универмаге и на почте, до которых  ему приходилось ходить по десять километров, он слышал что-то про «плохую  землю» и «дурной знак». Один старик, немного научившийся  английскому в торговом флоте, посоветовал ему уехать до конца сентября, вместе  с немногочисленными туристами, бывающими в тех местах летом, пока не наступила  длинная ночь. В равной степени тревожило то, что другие шведы, казалось, только  были рады избегать этого места. Что странно, учитывая множество рунных камней и  несколько древних деревянных церквей, рассыпанных по лесам. Даже отмеченные на  всех картах тропы для туристов, казалось, огибали этот край.

Однако  Аттертон признавал, что его интерес к региону значительно превышал его  опасения. Это замечание прозвучало для меня как сигнал тревоги, учитывая то,  как наш общий друг может быть невосприимчив к разуму и логике в своих  мимолетных увлечениях.

Так  или иначе, прошло еще четыре недели, прежде чем я получил очередное письмо. И  едва прочитав его наспех нацарапанное послание, я бегло просмотрел расписание  самолетов и поинтересовался насчет автопроката в Северной Швеции.

Вот.  Смотри сам". – Генри протянул мне третье письмо от Аттертона.

Дорогой  Генри.

Я планирую уехать отсюда до конца недели.  Предполагаю, что прибуду в Лондон через пару дней после того, как ты получишь  письмо. Не могу тревожить тебя больше, чем встревожен сам, Генри, но что-то в  этом месте не так. С уходом длинного дня, долина начала показывать мне другое  лицо. Я уже не провожу много времени вне дома без необходимости.

Не сочти меня глупцом, но после полудня деревья  уже совсем не кажутся мне уютными. И я понятия не имел, что порывы холодного  ветра могут создавать такой яростный звук в лиственном лесу. Для осени он  нетипично сильный и холодный. Можно сказать, свирепый. Лес какой-то  неспокойный, но не такой оживленный, каким он бывает под воздействием воздушных  потоков. Я считаю, что основные волнения исходят от стоячих камней.

В середине лета они были безобидными. Хотя даже  тогда я не особенно любил холм, на котором стоит круг этих камней. Но я совершал  очень серьезную ошибку, посещая то место, когда солнце скрыто тучами, либо  садится за горизонт. И я полагаю, что, возможно, вмешался в какой-то коренной  обычай.

Могу лишь догадываться, что это кто-то из   местных привязал свинью в том кругу. Видишь ли, когда вчера вечером я уходил  гулять, я слышал отчаянные и тоскливые звуки, доносимые северным ветром со  стороны круга. Я подошел и обнаружил несчастного борова, привязанного к  центральному постаменту. В окружении такого количества мертвой дичи,  развешанной в кругу дольменов, которое удовлетворило бы самый ненасытный  аппетит. Видимо, выполнялся какой-то варварский ритуал. Постамент был буквально  залит кровью птиц. Я счел это отвратительным. Поэтому, освободил борова и дал  ему убежать в лес. Но, оглядываясь назад, я полагаю, что он был привязан там  ради моей защиты. Как некий выкуп.

Видишь ли, все время, когда я находился среди  камней, меня не покидало ощущение, что за мной наблюдают. В дикой местности  чувства обостряются, Генри. И ты начинаешь доверять им. И я считаю, что запах  крови и визг свиньи привлекли в то место что-то еще. Я чувствовал присутствие в  ветре, которое, казалось, приближалось ко мне со всех сторон. Это ощущение пробирало  до костей и бросало в пот.

Я не стал там задерживаться. И отправился домой,  испытывая чувства, которые не могу адекватно описать. Честно говоря, так  страшно мне не было даже в детстве по ночам. Но мой страх был смешан с какой-то  дезориентацией и убежденностью в моей совершенной незначительности среди этих  черных деревьев. Их шум, Генри. Мне казалось, будто я потерпел кораблекрушение  в бушующем море.

Не успел я уйти далеко, как с той стороны,  откуда я шел, донесся страшный шум. Как будто освобожденный боров испытывал  невероятные страдания. Хотя тогда это было похоже на крики испуганного ребенка.  Затем его визги резко прекратились, и эта внезапность была хуже самих криков.

Я бросился бежать. Так быстро, как только мог. Я  бежал, пока не почувствовал, что сердце вот-вот не выдержит. Я сильно порезал  голову о ветку и разбил колено о корень дерева, когда упал. А сквозь деревья за  мной гнался холодный ветер. Вместе с его порывами до меня донесся вой, который  еще долго, если не всю жизнь, будет отдаваться эхом у меня в голове. Здесь, на  севере, обитают волки. медведи и песцы. Возможно, я даже слышал росомаху, или  так мне показалось. Мне приходилось слышать лай шакалов, а также рев бабуинов в  сафари, но вчера я готов был биться об заклад, что ничто в зверином царстве не  могло издавать такой крик при охоте. В нем была какая-то жуткая нотка триумфа.  И я убежден, что какое бы животное ни издавало этот вой, оно преследовало меня,  Генри. Прошлой ночью я слышал какие-то звуки в загоне, в задней части дома. А  этим утром я обнаружил следы. Такие не оставляют даже медведи.

Скажу лишь, что насмотрелся и наслушался я  достаточно. В пятницу я должен добраться до аэропорта в Эстерсунде. А пока  соберу вещи и закрою ставнями дом на зиму. Солнце утром еще яркое и сильное, и  я чувствую, что это время суток здесь наиболее приемлемое. Утром мне придется  трястись на велосипеде до почтового ящика, чтобы отправить это письмо. И пока я  буду там, мне нужно будет сделать по телефону заказ в транспортной компании,  чтобы они приехали за мной и снаряжением через два дня.

Твой друг,

Уильям Аттертон.

Я  молча вернул письмо Генри, и он продолжил рассказ.

"Я  с нетерпением прождал до конца недели и даже сделал опрометчивый звонок в шведское  консульство, только чтобы выяснить, что ближайший местный орган власти  находится в Радалене, в почти восьмидесяти километрах от дома Аттертона. Так  как я не заявлял о каком-либо преступлении или несчастном случае, и, откровенно  говоря, постеснялся пересказывать содержание письма по телефону, я решил, что лучше  сам отправлюсь в Швецию в следующий понедельник. Пусть даже если мы разминемся.  Хотелось бы думать, что кто-то из моих друзей, поступит так же, если получит от  меня письмо подобного содержания, пока я нахожусь за границей. Я как минимум  мог сопроводить бедного Аттертона домой и помочь ему получить профессиональную  психологическую помощь.

"Когда  в понедельник, рано утром я летел на первом самолете в Стокгольм, пожилой швед,  сидевший рядом, увидел разложенную у меня на коленях карту и спросил, не требуется  ли мне помощь. Еще он обратил внимание, как я борюсь с четырьмя авторитетными  путеводителями, в поисках дополнительной информации по Радалену. Там было  упоминание о провинциях Норрланда, но очень мало говорилось про Емтланд, и  совсем ничего про Радален. Поэтому я воспользовался любезным предложением  своего попутчика и расспросил, как можно добраться до Радалена. На что  джентльмен сразу же задал мне вопрос, такой же проницательный, как и его  взгляд. «А почему вы хотите повидать Радален?» – Как и большинство  его соотечественников, мужчина говорил на прекрасном, английском, и выражался  четко и ясно.

Какое-то  время я не мог дать внятного объяснения, но джентльмен сообщил мне, что сам он  родом из южной части Емтланда, но не живет там с юных лет и редко бывает в тех  местах. Однако, несмотря на то, что большинству шведов не знакома репутация Радалена,  представители его поколения, выросшие в той местности, вряд ли забудут истории,  слышанные в детстве. Многие части Швеции более предпочтительны для гостей, чем  Радален. В молодости ему было запрещено уходить так далеко на север.

Конечно,  я сделал вид, что поверил словам мужчины, и старался никак не проявлять свой скептицизм.  Попросил его более подробно рассказать об этой репутации и упомянул о недавнем  переезде туда моего друга.

Он  начал рассказывать мне о вещах, которые сохранились в устной традиции, в  отличие от тех, которые были задокументированы историками, подробно описавшими  пережиток... скажем так, фольклора или вероучения, наблюдавшегося задолго до  агрессивной колонизации Швеции христианской церковью. Видимо, даже в начале  двадцатого века были еще распространены жертвоприношения животных. Они проводились  в конце каждого лета, чтобы умилостивить исконных обитателей лесов, до  наступления зимних лишений.

Утверждалось,  что эти исконные обитатели лесов – или Ра – являлись страшными тварями,  и служили основой для чудовищ из местных легенд. И всегда считалось, что леса  опасны, если не принять определенные меры предосторожности. Лесники и егеря  больше не могли бы бродить по ним, женщины не могли бы собирать дрова, а дети –  играть там. Затем, в семнадцатом веке, в период пуританского рвения, имевшего  целью смести остатки пантеизма в северной Швеции, обычай подносить дары был  жестоко подавлен. Но сразу после введения цензуры, как утверждал этот парень, в  северном Емтланде случился всплеск исчезновений. Сперва начал пропадать  домашний скот, затем более уязвимые представители местных общин. И именно в тот  период возникло конкретное предупреждение – Detsomenganggivitsarforsvunnet, detkommerattatertas, которое  джентльмен перевел для меня на английский. То, что некогда воздавалось,  исчезло. И некто придет получить это назад.

Эта  надпись была нанесена на столбы и вывески, как предупреждение для гостей, и,  как правило, рядом с ней вывешивалась лошадиная подкова, символ, вызывавший у Ра  дискомфорт, из-за его неприязни к конникам.

Несмотря  на временный запрет, подношения вскоре возобновились в надлежащих для этого  местах. А началось это в то время, когда скандинавы-поселенцы и исконные  обитатели заключили те нелегкие соглашения. На этот раз церковь закрыла на это  глаза, молча признав, что местная проблема вне ее компетенции и власти.

Но  все изменилось. Вкусы исконных обитателей, как утверждалось, были уже не  такими, как прежде. Стали более низменными, как в древности. Во времена  вмешательства церкви, Ра заново открыли в себе вкус к мясу иного рода. А  недобросовестным представителям местного населения вскоре было приказано  оказывать помощь в возрождении столь оголтелого аппетита. Отсюда вытекает  давнее предание о пропавших в Радалене путешественниках.

Постепенно  местные общины ушли с территории обитания Ра, чтобы быть вне их  досягаемости. Оставили свои дома и церкви, мигрируя на юг и восток. С  наступлением века науки и здравого смысла эти древние обряды всячески старались  выжить. Местные предания считались вздором, и лишь немногие люди, жившие ближе  всего к долине, думали иначе. Сейчас эта местность является давно запущенной  частью национального парка. Хотя джентльмен слышал что-то о том, что один  девелопер перестраивает или ремонтирует старые виллы для продажи их под видом  летних домов. Но эта идея не пользовалась успехом. При таком немногочисленном  населении, в этой местности очень маленькая инфраструктура и почти нет местных  служб.

«Должно  быть, один из тех домов и купил ваш друг», – сказал он в заключение, когда  стюардесса подала нам копченого лосося и икру.

Я  слушал с интересом и некоторым беспокойством, но вскоре моя тревога сменилась  раздражением. Я едва не осмелился сказать, что такие разговоры и ложная  гипотеза, равносильны сказкам, сочиненным для детей, чтобы те не терялись в  лесу. Так или иначе, все это укоренилось в изолированном воображении Аттертона,  а затем глупость расцвела буйным цветом. Несомненно, под воздействием  умирающего света и приближающейся зимы. Поэтому, чем быстрее я доберусь до него  и верну его в наблюдаемый мир, тем лучше. Я говорю «наблюдаемый»,  потому что всегда отстаивал этот лозунг среди людей, склонных к  экстрасенсорике, привидениям и пришельцам из других галактик. И это то, что я  доверяю своим собственным глаза. Если это существует, то пусть проявится".

На  данном этапе повествования я был удивлен тем, с какой жадностью Генри проглотил  свой бренди.

Описание  путешествия неискушенными писателями может быть таким же скучным, как слайдшоу  фотографий с отпуска. Поэтому я не буду притуплять сосредоточенность читателя  подробностями перемещения Генри по Швеции в район Емтланд, а оттуда до границы  Радалена. Достаточно сказать, что он арендовал автомобиль и нашел более подробную  карту. Но чем ближе он подъезжал к местоположению Аттертона, тем сложнее  становилось путешествие.

"В  тот момент, когда я съехал с основных автомагистралей и двинулся вглубь по  второстепенным дорогам, меня буквально ошеломила непроходимость местных лесов.  Я никогда раньше не видел в Европе ничего подобного. По-настоящему девственная  природа, какой она остается в большей части северной Скандинавии. Неухоженный бореальный  лес, сохранившийся с доисторических времен. И, наверное, до сих пор существуют  многие мили зеленого массива, где еще никогда не ступала нога человека

Примерно  в шестидесяти километрах от Радалена стали появляться летние дома, разбросанные  среди деревьев. Маленькие деревянные строения в старинном деревенском стиле, выкрашенные  в темно-красный цвет. Должно быть, это были остатки поселений, отпочковавшихся  от Радалена в восемнадцатом веке. И теперь здания использовались для летнего  отдыха, но под конец сезона пустовали.

Когда  я оказался не более чем в двадцати километрах от долины, дома поредели, а затем  и вовсе исчезли. Асфальтированная дорога сменилась гравийной, и местами ее  ширины едва хватало для одного автомобиля. И даже при дневном свете я не мог  избавиться от мысли, что последние из зданий, которые я видел среди деревьев,  или на возвышенностях, сквозили одиночеством сильнее, чем остальные. Сами  строения, казалось, намекали на близость с наиболее темными и безвременными  глубинами долины. Я даже воображал, будто некоторые из домиков оглядываются за  свои остроконечные плечи, в страхе ожидая того, что может выйти к ним из-за  деревьев.

Упрекнув  себя за предательство разума, я прервал этот ход мысли. Но даже у людей,  лишенных воображения, к числу которых я причислил бы себя, хватает первобытного  инстинкта, чтобы опасаться тенистых просторов необработанных лесов. Особенно  когда сквозь тучи опускаются сумерки, окрашивая сам воздух у вас перед глазами  и обещая непроницаемую темноту. Для меня уже не было сюрпризом, что в этих  долинах укоренились легенды о Ра и человеческих жертвоприношениях. Это  было идеальное место для таких небылиц. Но байки байками, а мне нужно было  найти моего незадачливого друга.

Когда  я был не более чем в десяти километрах от «фритидсюза»  Аттертона, то поймал себя на том, что делаю частые остановки, чтобы изучить  карту. Свет мерк, а дорога извивалась настолько сильно, что я уже не понимал,  где север, а где юг. Я заблудился. К тому времени я еще устал, проголодался, и  уже давно утратил сосредоточенность. Внутри разгоралась раздражительность, а  благоговейный трепет перед лесом быстро превращался в страх. Я уже задумывался,  не придется ли мне коротать ночь на заднем сиденьи машины.

Но,  к моему облегчению, спустя еще пять минут, граничащий с дорогой лес на  мгновенье расступился, и я увидел в пассажирском окне церковный купол. В  надежде найти кого-то, кто указал бы мне путь к дому Аттертона, я направил  машину в сторону купола по дороге, которая была не шире тропинки.

Церковь  была длинным, одноэтажным, деревянным зданием, с куполом, служащим еще и  колокольней, и примыкающим ухоженным кладбищем. Но мой краткосрочный оптимизм  начал иссекать, когда я заметил, что все окна закрыты ставнями. А на деревянной  арке, венчавшей маленькую сторожку и обеспечивавшей доступ на территорию через  стену из сухой каменной кладки, между двух лошадиных подков, была вырезана  надпись: Detsomenganggivitsarforsvunnet, detkommerattatertas – То, что  некогда воздавалось, исчезло. И некто придет получить это назад.

Один,  заблудившийся в национальном парке, в нескольких часах езды до ближайшего  города, перед кладбищем, со сгущающимися вокруг холодными сумерками – на это  предупреждение я меньше всего хотел наткнуться. И не успел я пройти через  ворота и приблизиться к дверям церкви, как заметил, что козырьку крыльца прибита  еще одна комбинация подков, защищающих вход в дом божий. Если эти примитивные  железные символы действительно использовались, чтобы отгонять злых духов, то  почему для таких целей не подошло распятие? Возможно, – закричал  раздражающий внутренний голос, – потому, что крест не распознается глазами,  которые древнее этого символа. Я закончил непроизвольную дрожь энергичной  встряской, которая была необходима моим сведенным судорогой конечностям, усталым  мышцам и измотанным чувствам, и принялся изучать здание.

Мой  стук в дверь, как и окрики, остались без ответа. А на застекленной витрине  возле двери не было ни одного уведомления.

В  дальнем конце участка я обнаружил собрание больших рунных камней, и сделал  предположение, что это более старое кладбище. И пока я смотрел на них, между  ветвями и стволами окружавших меня деревьев сгущались тени, с меркнущим светом  литья становились все темнее. Подняв воротник, чтобы защититься от порывов  холодного ветра, я вынужден был вспомнить последнее письмо Аттертона. Не желая  больше задерживаться, я вернулся к машине.

Глаза  жгло, в голове стучало. Включив верхний свет, я предпринял очередную отчаянную  попытку разобраться с картой. Довольно скоро придется включить и фары. Только я  собирался разразиться очередным потоком брани, когда я заметил на карте  крошечный символ креста, который, видимо, указывал на церковь, возле которой я  как раз припарковался. Если это так, то мне лишь нужно сделать разворот на 180  градусов, поехать к перекрестку, который я миновал два километра назад, и  повернуть направо. Та дорога, или тропа, и приведет меня к домику Аттертона.

Восстановив  чувство ориентации, около семи часов вечера я сумел без каких-либо происшествий  найти дом. Симпатичное красное здание с белыми козырьками и крыльцом, стояло на  участке с белой оградой, окруженном не сколько подступающим, а сколько хищно  тянущимся со всех сторон лесом. В паре футов уже ничего не было видно.  Усыпанная листвой тропа бежала между деревьев и исчезала в бескрайней тьме.

Я  не получил ответа ни на стук в дверь, ни на окрики, пока с нарастающим чувством  тревоги кружил вокруг дома. Я вспомнил, что Аттертон упоминал, что избавился от  обилия подков на стенах. Но оказалось, что они снова были прибиты, в спешке и  без особой заботы о симметрии. Окна были заколочены всеми подручными  материалами. Куски сломанной мебели, дрова для костра, доски, вырванные из  флигеля. Он же не это имел в виду, когда говорил, что нужно закрыть дом на  зиму? Неужели он пришел к убеждению, что осажден неким сказочным существом?

При  более внимательном осмотре окон, даже в меркнущем свете дня, в задней части  здания, в цветочных клумбах под окнами я случайно заметил следы вмешательства.  Почва была вытоптана, а растения вырваны. Какой-то любопытный лось подходил  полакомиться цветами или заглянуть в окна? А, может, медведь был выманен из  леса запахом рыбы, которую Аттертон готовил себе на ужин? И шум, вызванный этим  переполохом, трансформировался в нестабильном мозгу Аттертона в то, что он  воспринял, как угрозу от некого незваного чудища.

Проведя  пальцами по деревянным подоконникам, я обнаружил в дереве ряд глубоких царапин,  которые могли появиться вследствие поспешных и неловких попыток запечатать  окна. И все же, несмотря на мое упорное обращение к здравому смыслу, меня  внезапно поразила мысль, что эти метки говорили о попытках некоего сильного  животного проникнуть в дом.

Но  одна вещь казалась неопровержимой. Оказавшийся в изоляции и перевозбужденный  гнетущим лесом, Аттертон, должно быть, подвергся панике и сбежал. Ибо я был  уверен, что он больше не является жителем Радалена.

К  этому времени, на землю стремительно опустилась ночь, и ледяной ветер шумел в  кронах деревьев. Спустя более четырнадцать часов непрерывного путешествия –  включая два перелета и поездку на автомобиле – я нуждался в крыше над головой,  еде и отдыхе. Возвращаться в темноте туда, откуда я прибыл, было бы идиотской затеей.  Поэтому я быстро принял решение: я заберусь в дом и разведу огонь. Сперва  попробую вскрыть дверь монтировкой или каким-нибудь инструментом из сарая.

Но  признаюсь, к тому времени, меня подстегивало не только утомление. Я счел  тяжелую, напряженную атмосферу долины особенно неприятной. Из темноты  доносились запахи гнилых листьев и сырой земли. И, если не ошибаюсь, в ночном  воздухе присутствовал запах животного. Не такой жгучий, как от свиньи, но и  менее землистый, чем от коровы. Какой-то резкий и пахнущий псиной. Может,  Аттертон использовал для обработки сада местный навоз? В любом случае, я хотел  избавиться от этого зловония".

С  помощью лопаты из сарая я отжал замок и пробрался в темный дом. Прежде чем  проверить оставшуюся часть первого этажа, нашел на кухне масляную лампу и  зажег. Потолки были намного ниже, чем я ожидал, и все место пахло древесиной,  дымом и парафином. Я зажигал лампы везде, где находил.