Текст книги "Его нельзя поджигать"

Автор книги: Адам Холланек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Холланек Адам
Его нельзя поджигать

Адам Холланек

Его нельзя поджигать

Пер. М. Пухова

Некий Дюпре, родом из Дельф, всю свою жизнь занимавшийся химией, изобрел огонь настолько быстрый и всепожирающий, что нельзя было ни убежать от него, ни его погасить... Когда стало ясно, что один человек с помощью своего искусства способен уничтожить целый флот или сжечь город, причем не в человеческих силах помешать этому, король запретил упомянутому Дюпре разглашать свой секрет и вознаградил его за молчание. И хотя король вел в то время войну, полную неудач, он боялся умножить человеческое горе и предпочитал бедствовать сам. Дюпре умер и, видимо, унес в могилу свою зловещую тайну.

Ф. М. Гримм (приведено Яном Парйндовским в "Солнечных часах")

Майское солнце в десять утра стоит уже высоко, но Юлии зябко. Она сидит у открытого окна и расчесывает свои длинные белокурые волосы магнитным гребнем: тот мгновенно и безотказно завивает их в мелкие локоны.

Солнце греет так слабо из-за множества пятен, которые покрывают его словно язвы. "Больное Солнце" так именуют это газетчики. Пресса сообщает о панике среди астрофизиков: они полагают, что немалую часть излучения крадет у нашего дневного светила некое неизвестное ранее небесное тело. Этого космического грабителя назвали "Анисолнцем"; вероятно, оно существовало всегда, просто раньше не было столь активным. Настоящий космический рак. Никому не известно, сожрет ли оно Солнце полностью и если да, то когда. Однако дети рождаются уже слабенькими, да и взрослые стали бледнее, тем не менее все против включения искусственных солнц.

Когда неделю назад, вспоминает Юлия, зажгли одно из трех, которыми располагают энергетические власти региона, одно-единственное и всего на какие-то полчаса, на улицы вышли колонны демонстрантов.

Со своего сотого – самого верхнего – этажа она отлично видела движущийся муравейник с пестрыми лоскутками транспарантов. Машины стояли, а толпа заполняла каньоны улиц, ревущая, взбудораженная, даже воздух дрожал от грохота. Никто не хочет поддельного зноя, из-за которого, по словам некоторых ученых, останавливаются сердца, сохнут почки, сминаются печени, а ребенок может задохнуться еще не родившись...

Ученые, ученые, опять эти ученые. Их противоречивые мнения, рекомендации и прогнозы. Плоды их науки: сначала дивные и удобные, но потом оборачивающиеся какой-нибудь гнусностью. Юлия восхищается учеными и боится их.

Но еще больше ей неприятен утренний холод, хотя Солнце – вот оно, в вышине, и на небe ни облачка.

Ей зябко, но она не приказывает окну закрыться. Ведь с нижних террас поднимаются изумительные, истинно майские запахи. Оргия ароматов. Стены зданий сплошь покрыты алым ковром цветов, даже ветвей и листьев не видно. К осени цветы превратятся в сочные, ароматные фрукты. Юлия их любит: и цветы и плоды. У нее романтическая натура. Из четырех стен на нее постоянно льется нежная, печальная музыка, какие-то протяжные жалобы, просьбы, призывы.

Вероятно, именно от музыки у нее мигрень, из-за которой она не пошла на репетицию. Она обращается за помощью к домашнему киберврачу. Раздевается, укладывает на кушетке в ванной комнате свое обнаженное ухоженное тело. Над головой у нее вместо потолка большое зеркало.

Но зеркала сначала не видно. Его заслоняет белая пульсирующая эмульсия. Лишь после повторенного дважды распоряжения оно является взору, и с него слетают тучи искусственных мушек. Скача и ползая по всему телу, они собирают информацию о состоянии организма. Это слегка щекочет, слегка раздражает.

Потом они возвращаются на свое зеркало. Юлия осторожно поднимается. Боль не проходит, хотя мушки не теряли времени даром: ввели своими невидимыми жалами в ее тело нужную порцию лекарств. Юлия встает и громко просит, чтобы помощнику режиссера обобщили о ее недомогании.

Она не сможет прийти, не чувствует себя в силaх.

Домашняя аппаратура должна передать ее слова в театр.

– Но его трудно застать, он все время где-то носится, все время в движении, – возражает компьютер.

– Неправда, – парирует Юлия. – Сейчас он уже на сцене, помогает режиссеру проводить репетицию.

– Ну хорошо, хорошо, – неохотно соглашается компьютер. – Но срыв репетиции... Так не годится, ты могла бы пойти, несмотря на эту свою вечную головную боль.

Юлия сердито захлопывает дверь ванной. Накинув халатик, садится у окна, недоумевая, почему ни режиссер, ни помощник не отвечают, как обычно, узнав о ее болезни, не связываются с ней по видеофону, не выражают ни сожаления, ни беспокойства. Значит, она должна сама, первая позвонить. Значит, должна.

Она выключает музыку, вкладывает в прическу танталово-кремниевый гребень-ментоприемник и слушает по пятой программе пьесы Йедренна. Она не очень хорошо понимает этого автора, зато играет в его пьесе. Пытается сосредоточиться, чтобы забыть о мигрени, но безрезультатно. Ничто не помогает от головной боли кажется, это одна из самых серьезных болезней века. Юлии хочется – ах, как хочется! – отрешиться от мира, который ее раздражает.

Сквозь раздражение Юлии пробивается неустанный рефрен, лейтмотив ее мигрени – ожидание. Обращенная обнаженной спиной к окну, тщетно пытающаяся согреть ее лучами пораженного раком Солнца, она не поворачивает головы к улице, будто боится того, что может случиться каждую минуту, – она почти уверена, что случится. Предчувствие неожиданной катастрофы. Она в этом не одинока, это обычный недуг эпохи. Каждый боится потерять свой уютный футляр. А такая потеря грозит непрерывно, висит над каждым. Чем лучше и увереннее жизнь, тем и угроза больше.

–Нам есть что терять, поэтому мы и боимся, – думает Юлия.

Всем своим существом она ощущает, что это наступит вскоре, возможно, через мгновенье. Но она не поворачивается к окну, не смотрит в пропасть с высоты сотого этажа – ее удерживает суеверный страх. Впрочем, если бы она даже смотрела, если бы высунулась при поддержке почти неосязаемой, но очень прочной защитной сетки, то никак не увидела бы профессора Натана Бронкса, наблюдающего за ней с высоты 120-этажной башни своего института.

Она ощущает на себе его настойчивый взгляд, но прямой контакт с ним невозможен. Лазерные линзы нацелены на макушку ее головы сквозь окно, отдаленное на два километра воздушного пространства.

Натан доволен прибором – он сам его изобрел.

Лазеры отбрасывают образ белокурых локонов на цветной объемный экран, и можно в любой момент увидеть светлые, измученные мигренью, затуманенные от страха и ожидания глаза Юлии.

Профессор Натан Бронкс извлекает из небольшого футляра нечто вроде ружья, собирает это "ружье" из нескольких частей. Конечно, он ничего не завинчивает. В эпоху Юлии и Натана болтов уже нет. Отдельные части соединяются в единое целое посредством электрических полей, другие крепления не нужны. Наконец ученый приставляет ствол к прикладу, заряжает магазин, размещает ружье-излучатель на эластичную подставку и начинает наводить оружие на выбранный объект. Он целится, вглядываясь в экран, на котором теснятся извивающиеся горизонтальные линии.

Когда макушка Юлии оказывается наконец в самом центре экрана, зажатая в переплетениях линий, образ стабилизируется и начинает расти. В воздухе перед окном появляются сильно увеличенная верхняя часть спины Юлии, ее гибкие плечи, родинка на шее, локоны, громоздящиеся все выше под действием магнитного гребня. Картина растет, охватывает весь вид в окно стодвадцатого этажа.

Хорошо различимы расширяющиеся и сужающиеся отверстия пор – кратеры на розовой коже Юлии, волосы, каждый из которых выглядит толстой веревкой, Кажется, будто можно за них ухватиться и, как на лианах, раскачаться и вскочить на самый верх горы натуральных белокурых волос...

Но вот в лаборатории темнеет. Поле зрения скачком перемещается внутрь головы. Пористые, как сыр, стены костей, циклопические черви мозговых извилин, во вспышках и величественном движении, медленно свивающиеся и развивающиеся, пульсирующие, озаренные красноватым светом, просачивающимся из разветвленной сети кровеносных сосудов.

Натан ускоряет процесс.

Прибор переносит его по ту сторону головы, Натан отдаляется, разворачивает объектив... и вот уже в воздухе висят голубые глаза Юлии, затуманенные болью. Одни лишь огромные глаза.

Натан улыбается. Ее глаза проясняются. В них улыбка, хотя и не видно губ. Он горд за свое мастерство.

– Неужели у тебя получится? – слышит он ее шепот.

Это Юлия. Натан хорошо ее знает, он понимает, что в ней больше любопытства, чем чувства к нему. Но он радуется, что сумел ее заинтересовать.

– Получится, – отвечает он шепотом. – Потерпи капельку.

Он рассчитывает на ее напряженность, ее растущее нетерпение. "Это мои козыри", – думает он. Картинка отодвигается и снова преображается. Глубины сознания Юлии; но вместо ее ощущений и мыслей телепрограмма, принимаемая мозговыми рецепторами девушки. Зигзаги боли нарушают целостность передаваемого спектакля, будто кто-то острым ножом вырезал из живой картины большие участки, будто уничтожал эту картину. У полураздетых танцовщиц пропадают головы, груди, ноги, фразы текста рвутся, лишаясь смысла.

"Что читает он в моих мыслях? – размышляет Юлия, – Неужели знает все, что я о нем думаю? Впрочем, он должен знать и так, я же не скрываю своего мнения..." Но она немного побаивается – ей хочется, чтобы он не знал всего, чтобы не просвечивал ее столь основательно. Его техническое искусство пугает ее и отталкивает. Этих чувств больше, чем удивления и любопытства. Впрочем, слабовато разбирается в этом профессор Натан Бронкс.

Бронкса радует сюрреализм собственного изобретения.

Он старается успокоить изображение; если это удастся, значит, он вылечил у Юлии головную боль. Еще один козырь: оказывается, актриса, хотя и разыгрывает перед компьютером нелюбовь к лекарствам, приняла изрядную дозу антидолора; следовательно, хватит ничтожного толчка, чтобы боль исчезла.

Он усиливает излучение.

Ствол начинает нагреваться. Нужно остановиться. Проклятые ограничения техники, в которой тысячи чертей и ангелов толпятся на крохотной булавочной головке, думает Бронкс. Таковы пропорции моего ремесла.

Юлия чувствует его поражение: боль усиливается.

Тогда он ставит на карту все. Он медленно жмет на рычаг координатора излучения. Экран снова разгорается, но уже один лишь экран, воздух за окном пуст, там нет даже башен родного университетского городка, нет красного поля старинных крыш, из которого взметаются кое-где гейзеры небоскребов, а иногда по синеве проплывает семейный домик-дирижабль, принадлежащий безумцам, которые полагают, что им удалось вырваться из толпы и найти кусочек свободного места на выходной...

Ствол нагревается. Натан дожимает рычаг до упора.

Это продлится мало, неслыханно мало, тогда будет настоящий триумф. Да, это рискованно: Натан сознает, что может погибнуть, распавшись на атомы, которые никогда уже не сложатся в прежнем порядке. Так и Вселенная, Натан это отлично знает, гибнет, но время ее полураспада бесконечно длиннее, чем миг скоропостижной человеческой смерти – такой, приближение которой он явственно ощущает, стоя возле своего чудесного и чудовищного аппарата.

Ствол обжигает, ладоням больно, накаляется и спуск, даже страшно к нему прикоснуться. В воздухе вновь появляется неясное, еще неустойчивое изображение окна Юлии, но ее на подоконнике уже нет. Нет ни ее обнаженной спины, ни шеи с родинкой, ни горы натуральных белокурых волос с искусственными локонами. Но времени разыскивать Юлию тоже нет.

Натан машинально определяет координаты окна, вводит их в мозг аппарата и направляет ствол на себя.

И тут же чувствует, как его тело буквально распадается в пыль, как кожа и внутренности испаряются, становятся газом. Ощущение зажаривания и замораживания – жар и холод поочередно. Но мысли еще есть, есть воспоминания, живые картинки прошлого. Наивные, но дорогие, как сказочные персонажи на обертке шоколада или жевательной резинки, притягивающие и радующие детей, мама рассказывает о Красной Шапочке, волк проглотил ее вместе с бабушкой, о мама, моя единственная, вижу тебя как живую, мы танцуем на вечере по случаю сдачи экзаменов, и я случайно опрокидываю вазу с водой на самого строгого преподавателя. Снова переживаю этот момент, опять гляжу на учителя, стирающего рукавом воду с лица... Читаю о котах профессора Йоберта из конца XX века, и мне кажется, будто я вижу этих несчастных животных, которым не разрешают заснуть. Жестокий ученый мучил их, чтобы убедиться, возможно ли мышление без регулярной успокоительной заправки сном.

– С этими кошками ничего не получилось, – заявил позднее бородатый профессор Йоберт (Натан видел его на фотографии), но одновременно сообщил о своем глубочайшем убеждении, что "сон это упражнение способности мозга самопрограммироваться, шарманка, выбирающая первую попавшуюся мелодию, чтобы потом основывать на ней серьезную умственную деятельность".

– Неужели все это правда? – спрашивала Юлия после первых же встреч, когда Натан Бронкс начал бывать на ее сотом этаже. – Тогда получается, что мы...-Фразы она не закончила: боялась, что, высказанная, та станет правдой.

– Но это действительно так, – говорил он. – Да, да. Это детерминировано и воспроизводимо, это общеизвестно и очевидно, это можно измерить и рассчитать. Все. что ты чувствуешь, я чувствую, мы чувствуем.

Во время сна во мне упражняется мозговая программа, чтобы я не забыл, что и как сделать сейчас, а что через год, через двадцать лет, даже через тысячу, если мне, целиком распавшемуся и дезинтегрированному, захочется восстановиться из этого невидимого праха...

Натан дезинтегрируется. Его уже нет в лаборатории на 120-м этаже. Нет и его образа на фоне голубого неба. Профессор Бронкс в своем нормальном человеческом облике не существует.

– Это гениальное изобретение, – говорит Юлия.

Она говорит так наперекор своему инстинктивному стреху, наперекор своему отвращению, когда влюбленный Натан внезапно появляется перед ней, принимающей ванну, будто вошел сквозь стену или сквозь потолок, спугнув жужжащих искусственных мушек с еэ стройной фигуры, которую они массажировали,

– Гениально изобретение, которое позволяет теба проходить сквозь стены, но мне было бы в сто раз приятнее, если бы ты пришел нормальным, человеческим способом.

Она не протягивает к нему рук, даже в такой знаменательный миг. Не изъявляет желания прижаться к его груди. О поцелуе же Натан Бронкс не смеет и мечтать. Ее оценка рождена лишь отвращением и страхом. Она ощущает его величие и необычность, ничего больше. А эти величие и необычность ей чужды и могут привести к роковым последствиям. Ей кажется, что ее предчувствия начинают осуществляться.

– Нет, нет, – кричит Юлия, поспешно вылезая из ванны и накидывая халатик. – Не приближайся ко мне, Натан. Если ты прошел сквозь стену, то как же ты можешь быть прежним Натаном Бронксом?

Он отступает: в ее словах правда. Он боится приблизиться к ней. Думал, она придет в восторг от такого выдающегося достижения, а теперь ничего не понимает.

– Как можно требовать, чтобы женщина тебя любила, – говорит в раздражении Юлия, – когда ты как ни в чем не бывало проходишь сквозь стены или потолок? Сначала тебя нет, а когда я уже думаю о самом худшем, ты тут как тут. Пойми меня правильно. Я с детства боюсь привидений, боюсь всего сверхъестественного, стараюсь не верить во всякую чертовщину" Пойми меня. Пойми же меня наконец.

– Но я ведь никакое не привидение.

– Я не знаю, как они выглядят. Никто их никогда не видел... То есть никто, кроме меня. Привидение, конечно, сумеет пройти сквозь стену. Так, как это сделал ты. Никто из нормальных людей этого не умеет, только ты. Зачем тебе быть ненормальным?

Он смотрит на нее, все еще испуганную, но уже успокаивающуюся, кутающуюся в халатик и поправляющую высокую золотую прическу – на Юлию сладостную и желанную. И, чтобы ее шок побыстрее прошел, напоминает, как она когда-то, в самом начале, говорила ему; "Ты такой обычный, заурядный, как тысячи других... С какой стати я должна тебя выделять, за что любить?"

– Ведь говорила? – настаивает Натан.

– Неправда, – обрывает она его, – ты меня просто не понял. Ты вообще не понимаешь женщин. Я так говорила, чтобы тебя подразнить, чтобы стать твоей музой. То есть не совсем музой, но кем-то в этом роде. Просто хотела подстегнуть немного твое самолюбие. Поддразнивала тебя...

Они познакомились в бассейне. Он был там впервые в жйзни, потом из-за нее стал ходить часто. Она плавала, по ее словам, чтобы фигура была стройной, а движения плавными. Это ее профессиональная обязанность, долг перед специальностью, в которой телесная гибкость превыше всего. Впрочем, она тут же призналась, что еще ей нравится, когда на нее смотрят, причем не только мужчины, но прежде всего женщины. У нее никогда не было подруг. Еще в школе девочки терпеть ее не могли за ее упрямство и вспыльчивость. Дразнили ее, все время над ней смеялись.

– Они даже били меня, за волосы дергали. Да и сейчас коллеги меня ненавидят. И это вовсе не зависть.

Ей всю жизнь хотелось подругу, она часто говорила об этом. И он начинал ревновать ее к женщинам, помимо мужчин, у которых она неизменно пользовалась успехом. Такие, как профессор Натан Бронкс, увивались за ней толпами. "Пустое, примитивное существо", – говорил он себе, стараясь забыть о ней, однако каждая такая попытка тут же пробуждала в нем противоположную реакцию. Это было иррационально, необъяснимо, но ученый превратился в раба легкомысленной, капризной актрисы. Рабство такого рода легко перерождается в яростный бунт.

Он подарил ей одно из своих второстепенных изобретений – хотел произвести впечатление, изумить ее наивную душу. В ее распоряжении оказался бинокльидентификатор, прибор, который постоянно следил за Натаном Бронксом. Стоило ему выйти ив дому и появиться из-за угла своего небоскреба, как бинокль, направляя движения Юлии, заставлял ее подойти к окну.

Необыкновенно чувствительная система электромагнитных датчиков обнаруживала присутствие Бронкса на расстоянии до десяти километров; передатчик бинокля немедленно ощупывал его направленным излучением; приемник преобразовывал отраженный сигнал.

– Идет! – уже вскоре радостно восклицала Юлия, глядя в бинокль на своего необычного поклонника и видя, как сильно он к ней спешит, как покупает для нее цветы и конфеты, как вскакивает на движущийся тротуар, втискивается в ажурные кабины подъемников, лишь бы поскорее преодолеть расстояние, которое их разделяет...

Однако после нескольких подготовленных таким образом свиданий актриса приняла его холодно, будто впервые увидела.

– Я больше не хочу подчиняться твоим идиотским биноклям. Это террор. Да, да – ты меня терроризируешь, заставляешь собою интересоваться. Мне это неприятно. Меня угнетает твоя наука и твоя техника.

Его поразила правда ее слов. Правда не о ней, а о нем. Что касается ее, то он просто подумал, что с ней придется нелегко, когда они будут вместе – а именно к этому он столь упорно стремился.

"Ну и жизнь мне предстоит с этой ведьмой", – сказал он себе, но бинокль послушно забрал. "Технические выкрутасы, – думала Юлия, – что он еще умеет? Обычный, зауряднейший человек, который своими фокусами хочет покорить мир, хочет властвовать над людьми..." Ей стало даже немного жаль этого забавного человечка. Однако с тех пор она всегда ожидала его с нетерпением; оно усиливалось, когда он опаздывал, либо, поглощенный горячкой творчества, которую она считала идеей фикс, не приходил вообще.

– Ты сама хотела, чтобы я был необычным, – говорит Натан. Она сидит, слегка утомленная, и кутается в халатик – белый, словно сшитый из облаков. И надувает губки.

– Ты опять терроризируешь меня своей наукой. Думаешь, если кто-то проходит сквозь стены, так я стану на него молиться?

– Никто не проходил сквозь стены. То, что я сделал, это достижение, колоссальное достижение. Не понимаешь? Я же объяснял, что такое дезинтеграция, я рисковал...

– Он рисковал! Да я только об этом и слышу! Как ты будешь рисковать своей жизнью, какая это ужасная опасность – разложить свое тело на атомы, превратиться в невидимое облако и направить его сюда, на мой сотый этаж... А теперь ты снова сложил свои атомы вместе, и вот ты здесь, и раздражаешь меня своим унылым видом. Как же это низко с твоей стороны! Как же ты изощряешься, чтобы меня подчинить!

– Но я действительно рисковал, – стонет Натан.– Мне было ужасно больно...

– Но сейчас-то уже не больно?

Натан молчит. Он сидит на низенькой скамеечке и бесится от разочарования: перед ним его драгоценная Юлия, но он опять не понимает ее. Неужели она так ограничена, так поверхностна? Неужели она, как и другие актрисы, реагирует только внешне, умеет лишь подражать и ничего больше? Почему она не понимает, что он действительно рисковал ради нее жизнью и что его эксперимент знаменует начало новой эпохи?

– Юлия, дорогая, – объясняет он торопливо. – Сегодня после дезинтеграции мне удалось перенести живое существо сюда, к тебе и ради тебя. Да, это всего два километра, всего доли секунды на дезинтеграцию, а потом реинтеграцию здесь, у тебя в ванной. Но уже завтра я перенесусь на Марс или переправлю туда других, а послезавтра..

– Послезавтра! Да кто будет тебя слушать? А вдруг послезавтра ты вообще ничего не сможешь?

Натан задумывается. Он опять не совсем правильно ее понял. На миг ему показалось, что она разгадала его замыслы, зато скрытого в ее словах предупреждения он не воспринял. "В сущности, – думает он, – если тщательно подготовить эксперимент, если доверить свое тело дьявольски точным манипуляторам автоматов, а управление поручить Большому Компьютеру, риск действительно станет ничтожным".

Он повторяет это вслух, сравнивая свои автоматы с искусственными мушками, обследующими или массирующими ее тело.

– Прекрасно! Значит, твоего любимого риска уже нет? Выходит, ты меня шантажируешь и обманываешь уже сейчас, пока мы еще не вместе! Что же будет, есди мы действительно будем вместе? Нет, мне не нужны привидения и лгуны, не нужны шантажисты, не нужны каскадеры и прыгуны на Луну...

– Каким же я должен быть? – спрашивает Натан, почти успокоившись.

– Ты не должен быть непонятным и недосягаемым.

Он протягивает к ней руки – она его снова отталкивает.

– Юлия! – восклицает он. – Наконец-то мне всe cтало ясно! Я сделаю так, чтобы ты меня понимала лучше.

– Но тогда я стану другой, не такой, как сейчас. Разве тебе нужна другая?

Юлия смеется – ей весело, как на репетиции. Ей приятно, что великий ученый Натан Бронкс стоит перед йей на коленях.

Это уже совсем другая Юлия.

Головные боли исчезли, она уже не зачесывает так высоко свои волосы. Ее раздражает магнитный танталово-кремниевый гребень. "Проклятые механизмы!" восклицает она при виде этого невинного инструмента. Зато никогда не говорит Натану, что он невыносим.

Она ежедневно приглашает его к себе, сама приготавливает еду и напитки, сама накрывает на стол, даже убрала из квартиры всех роботов.

– Проклятые механизмы! Это они разлучили нас! – восклицает она при виде рукотворных созданий, лежащих в кладовке с многочисленными конечностями, задранными вверх. Они похожи на дохлых ежей.

Теперь она постоянно намекает на то, что, несмотря на определенные различия в характерах, пристрастиях и взглядах, они с Натаном могли бы быть вместе всегда. А почему бы и нет? Она могла бы проводить с ним хоть 24 часа в сутки, лишь бы он позволял ей выступать в театра и кино, а время от времени уделять друзьям пару часов.

– Ведь это коллеги, – объясняет она. – Ты же знаешь, что такое коллеги. Они как очень нужные, но совершенно безразличные вещи. Их полезно иметь, и приятно иногда пользоваться.

Натан внимательно наблюдает за ней. Он опасается, что все эти новые качества такие же поверхностные, как и прежде, что она все та же, непостоянная и изменчивая, таящая в себе угрозу для планов Натана. Казалось бы, ему следует ликовать, поскольку она хотя бы внешне другая, но он все время ощущает обман сознательный или невольный. А главное – никак не забудет того, что случилось, прежде чем он заманил ее к себе.

Тогда он связался с Большим Компьютером и попросил, чтобы тот управлял подготовкой дезинтегратора к новому эксперименту. И лишь в этот момент, хотя на себе уже и экспериментировал, он осознал беспрецендeнтную бесчеловечность своего изобретения. Бесчеловечность, как ему показалось, вызванную техническим процессом.

Самому ему были настолько близки различные изобретаемые устройства, что он чувствовал себя как бы колесиком в каждой созданной машине, ее неотъемлемой частью, В этом чувстве общности со своими конструкциями скрывалась безмерная скромность творца, которою он гордился. И вдруг его потрясло, что опыт должен состояться на ином, отличном от него существе, вовсе не ощущающем себя колесиком механизма.

А ведь приборы прежде всего полностью убьют тело, разрушат естественную человеческую структуру...

Он сказал, что жаждет показать ей свою лабораторию и для этого приглашает ее к себе. Это была гнусность, которой Натан Бронкс никогда себе не простит, заноза, на всю жизнь застрявшая в психике.

А Юлия сидит себе и с теплой улыбкой, будто хочет его приласкать, говорит:

– Хорошо, я согласна, только скажи, разве ты, после всех этих опытов с исчезновением и восстановлением, когда ты появлялся у меня словно "бог из машины", разве ты все еще настоящий человек? Лучше признайся сам, признайся же наконец, а то мне все время кажется, что ты...

Аппаратура, включенная в эту долю секунды, начинает смертоносный процесс уничтожения того самого тела, которое будило в душе Натана столько радости, желания и надежды. Нет Юлии вообще, и его Юлии тоже нет. Сначала электромагниты самым подробным образом записывают на плоскости большого экрана структуру ее организма, затем тщательно переводят в числовые символы и уравнения все, что всего минуту назад слагалось в живое существо.

Композиционный экран, конечно, не отражает всей Юлии со всеми ее сложными составляющими. Ничего подобного. Дезинтегратор, подчиняясь командам Большого Компьютера, как бы заглатывает Юлию: разбирает ее на элементы в естественном, соответствующем ее натуре порядке, раскладывает их по полочкам компьютерной памяти.

Перед глазами Натана по экрану проплывают в виде образов и символов лишь те важные параметры тела Юлии, которые необходимо контролировать, а в случае нужды модифицировать так, чтобы они отвечали его мечтам о возлюбленной.

Натан в шоке, он действует машинально, пытаясь заглушить отчаяние от безвозвратной потери. Он отчетливо сознает, что никогда уже не увидит той, прежней Юлии.

Он говорит спокойно, хотя его и трясет:

– Дай ее гормональную систему. Быстрее! Как работает гипоталамус?

На экране шеренги чисел: словно номера лотерейных билетов. Некоторые Натан выбирает, но большинство отбрасывает.

Этим по-научному быстрым и безотказным способом он просматривает всю информацию о прежней Юлии,

Однако он сомневается, полное ли это знание. "Ведь наука, – думает Натан, – использует аналогии – то, что одинаково в разных объектах. В жизни же мы ценим индивидуальность, то есть то, чем эти объекты отличаются друг от друга. Эту величину весьма трудно закодировать; в другом человеке нас привлекает в первую очередь неизвестное. Порядок, хотя он и необходим, устанавливается всегда по-разному. Любимая должна быть тайной. Окончательное узнавание – это конец любви..."

Ему хочется пустить события вспять.

Большой Компьютер над ним издевается, Натан Бронкс с пятого на десятое выслушивает его советы,что и как следует в Юлии изменить, чтобы ему, Натану, была как раз впору.

"Но что значит впору? Какой я на самом деле? Сколько личин, сколько масок мне пришлось бы с себя сорвать, чтобы доискаться до собственной сущности? И возможно ли это в принципе? Когда я убивал себя, чтобы потом воскресить, я об этом не думал. Речь шла лишь обо мне, и было очевидно, что моего знания о себе достаточно для полной реинтеграции. А сейчас?.."

– Не знаю, как быть. Если изменения необходимы, – говорит он Компьютеру, – то пусть будут поменьше. Проследи, чтобы они были минимальными и только те, что мы запланировали заранее. Никакой импровизации.

– Положись на меня. Я знаю вас обоих лучше, чeм ты.

– Не заносись. Ты все мне показываешь?

– Понимаю, уже не помнишь. Уже не воспринимаешь полной картины. Это нервы шалят.

– Да, я что-то забыл, но ты же не станешь меня обманывать!

– На понимаю слова "обманывать".

– Хорошо, хорошо, поехали дальше. Показывай в той последовательности, которую я наметил заранее. Тогда я мыслил четко, это сейчас что-то расстроилось.

– Почему же ты этого не предвидел?..

Компьютер показывает ему Юлию, но Натан Бронкс, который на протяжении последних месяцев напряженно трудился ночами, подбирая органические соединения для улучшения характера девушки, для переработки ее генотипа и фенотипа, не испытывает ни тени радости от своего изобретения, от своих творческих достижений.

Будто их никогда и не было, исчезли радость и гордость за создание способа мгновенного перенесения человека в произвольное место и метода максимального изменения тела и психики, о которых с древнейших времен мечтало человечество. Исчезли в тот миг, когда женщину, которую он любил и о которой мечтал, математика, химия и физика превратили в процессию мертвых символов.

Чудовищно – из этого изнеженного, но дивного тела, из этого нервного бойкого нрава, из открытой улыбки, из метких насмешек и колкостей, из глаз, губ, из слов и жестов родилась пугающе сухая, но ясная и простая вереница формул и диаграмм. Абстракция вытеснила пульсирующую, буйную жизнь...

Ты лжешь, Натан. Все было не так.

Юлия не просто исчезла, ее грубо, насильно превратили в абстракцию. Вспомни, как она мучилась и боролась, Ну давай, вспоминай скорее!

Что это, снова Компьютер?

Натан теряет чувство реальности. Он видит черное жерло дезинтегратора, видит, как Юлия – живая Юлия! – распадается, теряет кожу, становится красной бесформенной плотью, расползающейся на части, рассыпающейся в прах, в розовый туман, в ничто.

Даже Натану не верится, что человек способен превратиться в череду диаграмм. Даже ему, хотя он сам через это прошел. Сам себя изничтожил и воссоздал заново с помощью своего изобретения и при участии Большого Компьютера.

Он не помнит уже, как разваливался в клочья, в пыль, не помнит боли этот момент словно вырезан из памяти скальпелем. Даже в обычной жизни человек не ощущает своей тождественности во времени – в различные моменты он был как бы разными людьми. Собственное прошлое нередко представляется опытом кого-то очень близкого, но другого. Мотивация прошлых поступков почему сделал так, а не иначе? не всегда очевидна. Сегодня, возможно, все было бы по-другому...