Текст книги "Неприкаянная. Жизнь Мэрилин Монро"

Автор книги: Адам Бревер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

12 ч 36 мин

Ближе к концу утреннего перелета из Лос-Анджелеса в Рино Пэт Лоуфорд наклоняется чуть вперед, чтобы поговорить с Мэрилин. Ее мягкая улыбка напоминает скорее улыбку больничной сиделки, нежели то степенное выражение, которого можно было бы ожидать от сестры президента Кеннеди. Они в самолете Фрэнка Синатры, названном им «Эль-Даго» и обставленном как гостиная, с добавлением тахты, на которой сидит Мэрилин, пианино и одной из собственноручно написанных Фрэнком картин с изображением большеглазого мальчика. Картина висит в позолоченной рамке на ближайшей к кабине пилота, облицованной панелями стене. Это непродолжительный, около полутора часов, полет на север, после которого последует часовой переезд до казино Синатры «Cal Nova Lodge» в Кристал-Бэй, построенного точнехонько на границе Калифорнии и Невады.

Пэт шепчет достаточно громко, чтобы перекрыть шум ревущего двигателя, но и стараясь не разбудить сгорбившегося в соседнем кресле супруга Питера Лоуфорда. Спрашивает, все ли у Мэрилин в порядке, и добавляет, что та выглядит несколько бледной.

– Как будто, – уточняет свою мысль Пэт, – стоишь на распутье.

Мэрилин говорит, что немного вздремнула. Пожимает плечами:

– Иногда, знаешь ли, после сна не сразу приходишь в себя. Так бывает: проснулась, а где ты и что – непонятно…

– Я хотела перехватить тебя пораньше, – говорит Пэт. – Прежде, чем это выйдет на публику.

– На публику?

– Послушай меня, Мэрилин, – Пэт еще больше понижает голос. – Я кое-что подслушала перед взлетом. Кое-что, что меня обеспокоило.

То ли из-за рокота самолета, то ли из-за накатившей усталости Мэрилин с трудом улавливает, о чем говорит Пэт. Она пододвигается ближе, наклоняет голову, но тут пилот объявляет, что самолет заходит на посадку.

Тряся головой и растирая глаза тыльной стороной ладоней, просыпается Питер. Заплетающимся языком советует откинуться на спинку кресла. Они так и делают. Пэт перехватывает взгляд Мэрилин, украдкой смотрит на Питера и качает головой.

– Это может подождать до тех пор, пока мы приземлимся и останемся наедине, – говорит она. – Когда нам никто не помешает.

Мэрилин облегченно вздыхает. К чему ей лишние заботы? Не для того ли она улетела на уик-энд, чтобы отдохнуть от них всех?

Через плечо Пэт она смотрит на городской пейзаж Рино, врезавшегося в поросшие лесом склоны Сьерра-Невады. После всех проблем с проходившими здесь съемками «Неприкаянных» она бы с удовольствием ущипнула Вирджинию-стрит, а то и вовсе смахнула бы весь этот город с лица земли…

Через проход между рядами кресел Мэрилин, чуть повышая голос, обращается к Пэт:

– Знаешь, терпеть не могу посадки. Все так быстро приближается. Словно проваливаешься в кроличью нору.

Самолет резко теряет высоту.

Скрипят шасси, из бака проливается немного горючего. Когда самолет разворачивается и вновь идет вниз, за окном – лишь голубое небо.

– Пэт, – говорит Мэрилин так, чтобы ее услышали. – Пэт?

– Да, Мэрилин?

– Я не забуду.

– Не забудешь?

– Что ты о чем-то хотела со мной поговорить. О том, что тебя обеспокоило. Я этого не забуду. Ты ведь скажешь мне, когда мы доедем, Пэт? Когда расселимся?

– Да-да, когда расселимся.

– Я не забуду. Обещаю тебе, что не забуду.

Говоря это, она все же надеется, что забудет.

Самолет опускается еще ниже, заходя наконец на посадку.

14 ч 00 мин

Он наблюдает с холма – руки в бока, как у отбивающего, ожидающего выхода в круг. Он всегда был бдительным. Терпеливым. Когда она выходит из микроавтобуса вслед за Лоуфордами, подхватывая сумочку и чемодан, то смотрит назад, через 28-ю автостраду, и видит там Джо, на гребне холма, среди сосен, на стороне Невады. Ее наряд гармонирует с чистотой света озера Тахо – зеленая шелковая блузка от Пуччи, с длинными рукавами и вырезом-лодочкой, подобранные ей в пару зеленые широкие брюки и туфли. Уставшие глаза спрятаны за темными линзами очков «кошачий глаз».

Склон холма высохший, бурый, скалы, гравий и кустарники залиты поздним летним солнцем. Неизвестно, как долго он ждет, а самое главное – что намерен делать. Может, он там только для того, чтобы она знала, что он наблюдает. А может, хочет выступить в роли некоего тотемного защитника. Остановившись за машиной, она снова смотрит в сторону холма. С момента развода прошло почти восемь лет. Даже во время их брака с Артуром Джо вел себя так, словно они разошлись только из-за решения суда. Он был уверен, что она вернется. Бросит валять дурака в Голливуде и вновь станет той, настоящей, какой он ее знал. Всегда начеку, он ненавидел каждого, кто вбивал в ее голову безумные мысли. Винил Голливуд, винил систему, винил врачей и так называемых терапевтов. Он разорвал все отношения с миром развлечений, пытался и ее заставить поступить так же, веря в то, что после этого они смогут воссоединиться. Нелепость. Сизифов труд. Потому что, несмотря ни на что, та женщина, которую, как ему казалось, он знал, была создана из ребра Адама в съемочном павильоне Калвер-Сити.

Фрэнк Синатра ожидает на частной подъездной дорожке справа от казино: гордый владелец «Cal Nova Lodge», он там для того, чтобы поприветствовать гостей и извиниться за то, что ему придется убежать так скоро. Он целует в щечку Пэт, треплет по плечу Питера. Вечером, после шоу, говорит он, они все наверстают. Потреплются вдоволь. Он смеется, говоря Пэт, что у него есть несколько советов для ее брата. Фрэнк перепоручает Лоуфордов коридорному и остается наедине с Мэрилин. Говорит, что зайдет в ее коттедж позднее; хочет знать, как она себя чувствует; интересуется ее переговорами со студией. Она как будто цепенеет, когда люди заговаривают с ней про эту тяжбу, словно речь идет о ком-то другом. Фрэнк снова говорит что-то про переговоры, хочет удостовериться, что ее адвокаты способны дать сдачи. Мэрилин же думает в этот момент о наблюдающем за ней Джо; представляет, как тот качает головой: он недоволен компанией, с которой она водится, но понимает, что она никогда не оставит этот бизнес, пока будет оставаться частью актерской братии.

После того как Фрэнк уходит, она поворачивается спиной к холму и следует за консьержем к своему желтовато-коричневому, с видом на озеро, коттеджу, как обычно, номеру третьему. Консьерж взволнованно объясняет, что мистеру Синатре нужно порепетировать с музыкантами, пройтись по программе вечернего шоу, которое состоится в «Celebrity Room», а она пока часик-другой сможет передохнуть. Но она не слушает. Тяжело слушать, чувствуя, что тебе прожигают взглядом спину.

15 ч 15 мин

Занавески она держит наполовину раздвинутыми, чтобы немного было видно озеро. В темном коттедже стоит затхлый, спертый запах, как в любом давно не проветриваемом помещении. Уже с порога, заходя в домик вслед за консьержем, она посмотрела через плечо на холм. Джо она не увидела. Даже холм не увидела. Но она все еще чувствует, что он наблюдает. Его разочарование и обида потоком низвергаются по склону.

Матрасные пружины очень тугие, почти не прогибаются. Она лежит на спине, под ней красное стеганое одеяло, блузка сбилась вверх. Сердцу на большой высоте трудно, оно колотится, словно пытается пригвоздить ее к матрасу. Она закрывает глаза, вытесняет из себя Мэрилин.

Привстает – в дверь стучат.

– Можете оставить. Что бы оно там ни было. – Похоже, ее не слышат. Во рту пересохло. – Возле двери.

Стук повторяется. Она встает, поправляет блузку и, вытянув руки по швам, плетется к двери.

На пороге Фрэнк – под мышкой бутылка «Дом Периньон», в руке два бокала.

– Обслуживание номеров, – говорит он бесстрастно, но не выдерживает и улыбается. Горлышко бутылки обернуто красной салфеткой. Поза и выражение лица у него те же, что и на сцене.

Она щурится, пытаясь сфокусировать взгляд на нем. Аллея позади него едва просматривается. Все равно, что смотришь через очки, прописанные кому-то другому.

– И дай-ка мне тебя, наконец, рассмотреть, – говорит он, проходя вслед за ней в коттедж. Он оставляет бутылку и бокалы на ротанговом столике у окна и широко разводит в стороны занавески, чтобы на нее пролился свет. Подходит к ней и встает напротив – поджарый, с все еще мальчишескими плечами и бедрами. Мужественности ему придают развязная походка и уверенность. Но эффектная манера держаться исчезает, как только он оказывается перед ней.

– Дай-ка я рассмотрю тебя как следует, – повторяет он.

– Нет, смотри лучше на озеро, – отвечает она, вглядываясь вдаль через его плечо. – Такой вид, что любую хандру излечит.

– Могу сказать: ты приехала куда надо, потому что выглядишь усталой. Паршиво выглядишь – и все из-за этого бизнеса.

Для нее это новость. Сама она не думала, что выглядит паршиво. Если не считать некоторой усталости, она выглядит свежей и бодрой, несмотря на все намеки студии касательно ее возраста. Мэрилин складывает руки на груди, покачивает бедрами и откидывает голову. Неужели разразится какой-то тирадой? Но вместо этого следует обычный монолог о новом фильме и переговорах с компанией «Twentieth Century-Fox», о том, как они заполучили ее почти за гроши в эту убогую картину, а потом еще подняли шум из-за всего, что она делала, хотя каждому известно – она не более чем товар.

– Я заявляю этим мерзавцам из Fox, что они могут катиться на все четыре стороны, и, знаешь, что они делают, Фрэнк? Берут меня обратно и дают еще две ленты. Я – их вечная заложница. Мне бы следовало порвать с ними, Фрэнк. Подвести черту.

– Ну, раз уж ты здесь, нет никакой нужды расклеиваться из-за таких пустяков. В моем доме им места нет.

Неужели она и впрямь выглядит так, словно вот-вот расклеится? Она уже хочет спросить, но разве не так вели себя ее мать и бабушка, когда сталкивались с подобными проблемами? Как будто вокруг одни сумасшедшие.

– Не беспокойся, – заверяет она, хотя и испытывает неловкость оттого, что так легко, почти без понуканий, вернулась в мир Мэрилин. С хитроватым прищуром смотрит на бутылку шампанского. – Давай выпьем за мое здоровье. За уик-энд, который все поправит.

Фрэнк откручивает пробку. Почти без хлопка. Наполняет бокалы и говорит:

– Вот за это я выпить готов.

Он вытирает рот внешней стороной рукава.

– Налей мне еще.

Сидя на краю кровати, он, не вставая, наклоняется к столу и берет бутылку. Она устроилась посередине, на красном стеганом одеяле; сидит прямо, скрестив ноги по-турецки. В вытянутой руке держит пустой бокал.

Его люди сказали, говорит он, что Ди Маджио остановился в «Biltmore», через улицу, но ей волноваться не стоит, потому что в «Cal Nova» Джо не пустят. Она отвечает, что Джо ее совсем не волнует, она о нем даже не думает, но Фрэнк перебивает и говорит, что их с Джо дружбе пришел конец, как только тот начал прилюдно обвинять Фрэнка и других в ее проблемах.

– Дело здесь не в тебе, – добавляет он, – хотя оно всегда в тебе.

Она не говорит, что видела Джо на холме.

Фрэнк вновь наполняет бокалы и по неосторожности ставит «Дом Периньон» на краешек лампы, из-за чего бутылка наклоняется, и красная салфетка слетает, приземляясь на ножку ротангового стула, и застревает в переплетении прутьев. Он откидывается назад, чтобы подхватить бутылку, но немного шампанского все же проливается на стол.

Она говорит, что ей нужно кое о чем его спросить. Спрашивай, о чем угодно, отвечает он с улыбкой, но она добавляет, нет, я серьезно. Это очень серьезно.

– Ну, так давай. Спроси меня о чем-то серьезном.

Она прочищает горло, подыскивая подходящие слова, а потом говорит, что в этот уик-энд ей нужно отдохнуть от мира шоу-бизнеса на полную катушку.

– Как думаешь, это возможно? В самом деле, возможно?

– Я потому тебя и пригласил.

– Знаю, Фрэнк. Знаю. Вот только… – она запинается. – А, забудь. Забудь, что я вообще об этом говорила.

Он просто кивает, зная, что нарушать молчание нужно лишь тогда, когда полагаешь, что этим делаешь лучше.

Прежде чем уйти, Синатра заставляет ее пообещать, что она будет на вечернем шоу. Не хочет, чтобы ее проблемы мешали хорошему времяпрепровождению. «Просто сиди где-нибудь сзади и получай удовольствие, – говорит он. – Для того она и здесь – отдохнуть и расслабиться». Он повторяет, что волноваться ей совершенно не о чем. Весь этот комплекс он построил исключительно для друзей. На этой земле паясничать никому не позволено. Это он ей обещает. Для того чтобы пройти в «Celebrity Room», напоминает он, ей надо просто воспользоваться тоннелем, спуститься в который она сможет прямо из гардеробной его коттеджа. Никто по пути ее не потревожит. «Просто иди по прямой до зала. Никуда не сворачивай».

– И помни: ты дала мне слово, что придешь.

Она подбирает со стула красную салфетку и машет ею, словно флагом, сигнализирующим о капитуляции.

– Я же пообещала, так? Поверь, это я не пропущу ни за что на свете.

Синатра встает, прохаживается взад и вперед по небольшому коттеджу. Останавливается у окна, смотрит на озеро – оно в лучах заходящего солнца. Трясет головой, смахивает что-то с мочки правого уха.

– Знаешь, – говорит он, прежде чем повернуться, – я на самом деле верю, что перемена обстановки пойдет тебе на пользу.

1956-й

Актер Эли Уоллах часто рассказывает историю о том, как однажды шел с Мэрилин по улице в Нью-Йорке и вдруг заметил, что ее никто не узнает. Это было так странно. Даже для Нью-Йорка. Но когда он напоминает об этом ей, она отвечает, что ничего странного нет; ее замечают лишь тогда, когда она сама этого хочет, и, в доказательство своих слов, останавливается и говорит, вот, мол, посмотри. Делает глубокий вдох, вертит влево-вправо шеей, расслабляет руки, распушает волосы и идет дальше. Тон ее кожи становится мягче. Бедра танцуют. От светлых волос исходит нереальное сияние. Полуоткрытые губы наливаются кровью. И, словно заново прорисованная художником-мультипликатором, вся ее фигура меняется, приобретает преувеличенно соблазнительные формы и как будто испускает божественное сияние. Не проходит и нескольких секунд, как ее окружает толпа. Люди показывают на нее пальцем с другой стороны улицы. Многие торопливо вытаскивают фотоаппараты и щелкают затворами. Такси замедляют ход, пассажиры прилипают к стеклу.

Позднее она скажет, что иногда желание стать Мэрилин накатывает само собой. Но обычно это длится считаные мгновения.

Весна 1956-го: Актерская студия, Нью-Йорк

В кафе на Девятой авеню, прямо за углом от Актерской студии, что на Западной сорок четвертой улице, она сидит в уголке, изменив внешность при помощи черного парика и очков в роговой оправе, – любой ассистент режиссера, ответственный за подбор актеров, счел бы ее бледной копией Мэрилин. На коленях у нее лежит «Анна Каренина». На столе – позабытая чашечка эспрессо. Тихое, спокойное место. Такое, которое располагает к размышлению. Место, говорит она себе, где Мэрилин Монро никогда бы и не мечтала оказаться. Она – в конце третьей части романа, на том месте, где Алексей Каренин отказывает Анне в разводе, настаивая на том, чтобы она порвала с графом Вронским и вернулась к нормальной жизни. Она планирует сделать перерыв, как только дочитает главу, но знает, что вновь подхватит книгу, как делает это всегда, вернется к началу и перечитает первое предложение: «Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему». Если бы Толстой позволил себе написать всего одно это предложение, для нее и этого бы было достаточно. Она делает паузу, дочитав до точки с запятой. Именно здесь она и хочет быть, потому что живет обеими версиями – счастливой и несчастливой. За последние месяцы она перечитывала это предложение снова и снова, пытаясь зарыться в него, как зарывается в окоп солдат. Зарыться, чтобы выжить.

После последнего посещения уэстсайдской больницы, где она пыталась успокоить нервы, Мэрилин решила внести в свою жизнь изменения и, в частности, не позволять людям относиться к ней так, как они относятся к ней сейчас. Ей надоело находиться среди людей, которые ведут себя так, будто она дурочка. Она сказала об этом медсестре, на что та ответила: «Милая, не изводите себя из-за ерунды. Все умники в мире не смогли бы выдумать вас».

Она проскальзывает в класс Ли Страсберга в Актерской студии за мгновение до начала занятия. Пространство бывшей церкви заполнено рядами складных стульев. Они стоят лицом к сцене, окруженной пустым балконом. Устроившись в заднем ряду, она опускает глаза, избегая зрительного контакта, зная, что на нее будут смотреть. Она не хочет нарушать заведенный порядок. Голова ее обмотана шарфом, мешковатый черный кардиган спускается гораздо ниже талии. Она скрещивает, почти переплетает руки, старательно прикрывает грудь. Старается вся убраться в себя. Она быстро осматривается, пробегает взглядом по лицам. На занятия пришли человек тридцать. Утонченные. Сосредоточенные. Бесстрастные. Даже у самых молодых на лице тень усталости. В чертах отложились бравада и желание, то, что она называет «характером». Похоже, они все чувствуют себя здесь вполне комфортно. Как будто знают – они на своем месте. Конечно, многие из них уже выступали на сцене. Она же никогда не видела ни одной постановки. Поэтому завидует им. Ей хочется того же, что уже есть у них. Но вот ведь ирония, думает она: при всех своих артистических амбициях и претензиях едва ли не каждый предпочел бы быть ею.

Она шевелит пальцами ног, чтобы не дать им занеметь.

Мистер Страсберг поднимается на сцену, придвигает к себе режиссерское кресло и садится. Откидывается назад, расслабленный и непринужденный; локти остаются на деревянных подлокотниках. В черном костюме он почти незаметен в полусумраке сцены. Один носок сполз, оголив голень под поднявшейся брючиной. Однако же от него исходит уверенность, какая-то открытость. Сегодня, начинает он, ему бы хотелось напомнить всем, что театр – искусство творческое и факт использования текста отнюдь не делает его искусством интерпретационным. Он вглядывается в группу через очки в толстой оправе. Ваше искусство, продолжает он, требует свежего, оригинального, спонтанного подхода к тому, чем вы занимаетесь, а не подражания кому-либо другому. Он резко выбрасывает руки вперед, убирает, складывает на груди. Как актерам креативным всем вам придется подумать над тем, как осознанно стимулировать творческий процесс, который обычно протекает бессознательно. Мы хотим, чтобы вы, актеры, стимулировали все ваше естество, а не только внешние средства выражения – голос, жесты, речь. Вы должны стимулировать его посредством ваших собственных мыслей, ощущений, чувственности, переживаний и эмоций – вы должны полностью перенести в вашу жизнь то, что должны создать на сцене. Или скажем иначе: когда что-то происходит с персонажем, то же должно происходить и с актером.

Она передвигается на край стула, разнимает руки и постукивает костяшками пальцев по коленям. Ее можно сравнить с выстроенной на съемочной площадке прекрасной декорацией; фасад элегантен и доведен до совершенства, но загляни за него – и увидишь фанерные плиты и брусчатые скобы. Важно помнить, что она – не фасад, как бы ни пытались сделать ее таковым и как бы она сама не поддавалась этим попыткам.

Страсберг уже подходит к завершению своей лекции. На следующем занятии они разыграют несколько сценок. Он указывает на пару студентов – те поджимают губы и утвердительно кивают. Она не может представить, как будет стоять на сцене перед всеми этими людьми. Ей еще так многому нужно научиться. Но сейчас неготовность ее не пугает. Впервые за долгое время спешить некуда.

Ей нравится запах Нью-Йорка. Запах улицы, густой и вульгарный, зажатый высоченными зданиями, поднимающийся из подземки. Запах идей и обязательств. Разочарования и пота. И она находит его вдохновляющим. Он напоминает, что нужно работать усерднее. Помнить, что идеям нужны корни. Помнить, что они – не одуванчики, разлетающиеся от одного лишь обращенного к ним дыхания.

Забавно, когда в каком-то месте чувствуешь себя, словно дома. И хотя всю свою жизнь она была девчонкой из Южной Калифорнии и ничуть об этом не жалела, Нью-Йорк кажется ей местом, где ей хотелось бы родиться. Она раздумывает над тем, чтобы купить дом в Бруклине. Надеется, что уже никогда не вернется в Калифорнию. И то, что на протяжении нескольких лет выглядело флиртом с Артуром Миллером, стало вдруг серьезным. Они теперь видятся регулярно. Стараются не привлекать к себе внимания. Вместе читают. Разговаривают. Катаются на велосипедах в Центральном парке. По Оушен-паркуэй в Бруклине. И ей нравится, что он признает – да, у нее душа ньюйоркца. Что он хочет развивать ее. Облагораживать. Ей кажется, он мог бы стать первым настоящиммужчиной в жизни Мэрилин Монро.

Это идея Ли Страсберга. Всецело. Он сидит с ней и еще несколькими студентами в ресторане «Childs Restaurant». Этакий кружок посреди зала. Он наклоняется к Мэрилин, говорит, что эта роль для нее. Серьезно. Она отвечает, что ничего не слышит из-за всей этой болтовни и духоты зала, не говоря уже обо всем этом шуме, эхом отскакивающим от белых кафельных плиток. Он вновь повторяет: это роль для нее.

– Скажите мне, мистер Страсберг. – Она придвигается к нему. – Скажите, какая роль для меня.

Он наклоняется еще ближе, его губы почти касаются ее уха:

– Леди Макбет. Леди Макбет.

– Леди Макбет?

– Леди Макбет.

Она барабанит пальцами по столу. Отстраняется и смотрит на него. Улыбается и качает головой:

– Перестаньте. Я и на сцене-то не играла.

– Подготовишься.

Ему уже трудно сохранить все в секрете, потому что остальные за столом начинают интересоваться, что происходит. Страсберг не выдерживает. Глядя прямо на уплетающего бутерброд Бена Газзару, он говорит, что тот будет играть Макбета. Он даже не замечает, что Газзара, который сидит с набитым ртом, едва не поперхнулся.

Но Мэрилин замечает. Она понимает, как нелепо это звучит и какое впечатление производит за столом. Когда она только пришла, в классе сразу же зашептались, что Ли Страсберг обязательно найдет применение ее репутации. Они не стеснялись говорить об этом, даже когда Мэрилин проходила мимо. В «Childs Restaurant», зажатая между коллегами, она пытается выдавить улыбку, такую, которая даст понять, как смехотворна эта идея, качает головой, закатывает глаза. Выходит не очень убедительно. Хотя она и знает, что никогда не будет готова к подобной роли и что сама мысль об этом крайне абсурдна, ей хочется верить, что в ближайшем будущем она сумеет сыграть леди Макбет. Хочется верить, что, быть может, это жизнь, для которой она предназначена.

Когда они разговаривают с глазу на глаз, Страсберг продолжает развивать мысль о том, что все необходимое уже есть внутри ее, все эмоции, которые сделают роль реальной. Она прожила все это. Прочувствовала. Мучительные годы детства не должны пройти даром. Ему просто нужно подвести ее к той точке, когда она сможет пробудить в себе воспоминания и вновь пережить их на сцене. Он говорит, что точно знает – в ней это есть. У нее есть дар. Даже талант. То, чему нельзя научить, что можно лишь направить. И если она с этим справится, ей будет по силам любая роль. Любая.

– Даже леди Макбет?

– Любая, – отвечает он.

Чтобы ускорить процесс обучения, Страсберг уговаривает Мэрилин записаться на прием к психотерапевту, которая поможет ей вычерпать все из прошлого. Объясняет, что Марианна Крис, чей офис находится в этом же здании, настоящая фрейдистка, очень близкая подруга Анны Фрейд. Отец доктора Крис был не только сотрудником Зигмунда Фрейда, но и педиатром в семье Фрейдов. Короче говоря, доктор Крис действительно понимает, что такое подавленные эмоции и какое отношение они имеют к искусству.

Вместе, действуя как семья, говорит он, они смогут искоренить то, что насадил Голливуд.