Текст книги "Стихотворения и поэмы"

Автор книги: Адам Бернард Мицкевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Мелькает лес, поляны,

Захватывает дух,

И ловит чуткий слух

Какой-то шепот странный.

Кто это там, незваный?

Ночная шепчет глушь:

"Я муж твой! Слышишь? Муж!"

Чу! Снова шепот странный.

Бегом! Все как во сне,

Мурашки по спине,

Как страшен мрак бездонный.

Кто это? В чаще стоны.

И снова шепчет глушь:

"Я муж твой! Слышишь? Муж!"

Час близится. В усадьбе

Приготовленья к свадьбе,

Во двор выходят братья,

Невеста в белом платье

Стоит среди подруг

И в их толпе веселой

Идет под свод костела,

Берет венок. Застыли

В молчанье все вокруг.

Венок сплетен из лилий!

"Не ты ли сплел? Не ты ли?

Кто? Кто же мой супруг?"

Выходит старший брат,

Смеется, пляшет, рад,

Пылают щеки маком.

"Он мой, венок! Он мой!

Моей сплетен рукой,

Моим отмечен знаком

Приметною тесьмой!

Он мой, он мой, он мой!"

"Ложь! – закричал второй.

Пойдемте все из храма

К могиле над рекой,

Туда пойдемте прямо,

Где собственной рукой

Цветы сорвал я в чаще

Над речкою журчащей.

Он мой, он мой, он мой!"

В неукротимой страсти

Так братья горячи!

Схватились за мечи

И рвут венок на части.

Жестокий вспыхнул бой.

"Он мой, он мой, он мой!"

Дверь настежь. Вмиг погасло

Во всех лампадах масло,

И, в саване до пят,

Знакомая фигура

Возникла – все дрожат,

Возникла – смотрит хмуро.

И -= – голос гробовой:

"Венок не ваш, а мой!

Цветы – с моей могилы,

Меня венчай, прелат!

Жена! Я здесь – твой милый,

Твой муж! А вам я – брат!

Спасетесь вы едва ли:

Мои цветы вы рвали.

Я здесь. Я муж и брат.

Вас обуяла злоба.

Я к вам пришел из гроба,

Теперь идемте в ад!"

Постройка задрожала,

Обрушился портал,

Разверзлась глубь провала,

И рухнул храм в провал.

Над ним, как на могиле,

Белеют чаши лилий

И так растут высоко,

Как пан лежит глубоко.

[Май 1820 г.]

ДУДАРЬ

Романс

(На тему народной песни)

Кто этот старец сереброгривый,

Куда голубчик плетется,

Его под ручки ведут два хлопца,

Ведут мимо нашей нивы.

Запел, за лиру свою берется,

Дуть в дудочки хлопцы ладят.

Окликну старца, пускай вернется,

Под тем пригорком присядет.

"К нам на досевки пожалуй, старец,

Да с нами повеселись-ка!

Попей, искушай! Деревня близко

Переночуешь, скиталец!"

Внял, поклонился, уселся старец,

С ним рядом хлопцы садятся

На наши игры полюбоваться,

На деревенский наш танец.

Звучат свистульки и погремушки,

Валежник в кострах пылает;

Девицы скачут, поют старушки,

Досевки они справляют.

Но смолкли дудки и погремушки,

И возле костров нет люда

Бегут девицы, спешат старушки

Туда, где присел дед-дударь.

"Ах, как мы рады! Дед-дударь, здравствуй!

В веселый ты час явился!

Идешь, наверно, из дальних странствий?

Озяб ты и утомился!"

К огню подводят, к столу из дерна

Сажают, на первом месте;

Подносят меда, прося покорно

Откушать со всеми вместе.

"Мы видим лиру, мы дудки видим.

Сыграйте же добрым людям!

Набьем вам сумки, уж не обидим

И благодарны вам будем!"

В ладоши хлопнул: "Уймитесь, дети!

Уймитесь! Ну, ладно, коль уж

Вы так хотите – могу вам спеть я.

Но что ж вам петь?" – "Что изволишь!"

Взял в руки лиру. И медом сладким

Грудь старческую согрел он.

За дудки взяться мигнул ребяткам

И тронул струны, запел он.

"Где Неман льется, там путь мой вьется.

К селу от села шагаю

Через дубравы, через болотца

И песенки распеваю.

И внемлют люди, но все ж едва ли

Мое им понятно слово.

Смахну слезу я, вздохну и снова

Шагаю в дальние дали.

А кто поймет уж, так тот в печали

В ладони белы ударит,

В ответ на слезы слезой подарит,

И я уж не двинусь дале".

Тут замолчал он и, озирая

Народ на лужочке этом,

Нахмурив брови: "А кто ж такая

Прислушалась в стороне там?"

А там пастушка плетет веночек,

Сплетает и расплетает,

А рядом с нею ее дружочек

Веночком ее играет.

На лике девы покой душевный,

Опущены долу очи;

Стоит не радостной и не гневной,

Задумчива только очень.

И, как колеблет свой стан травинка,

Хоть ветер уже не дышит,

Вот так над грудью дрожит косынка,

Хоть вздоха никто не слышит.

С груди рукою она снимает

Какой-то листочек вялый,

О чем-то шепчет, глядит, бросает,

Сердясь на него, пожалуй.

И отступила, отворотилась

И ввысь повела глазами,

И вдруг румянцем лицо покрылось,

Покрылись глаза слезами.

И щиплет струны старик безмолвный,

На девушку он воззрился;

Взор соколиный, вниманья полный,

Как будто ей в сердце впился.

Он поднял чашу, и медом сладким

Грудь старческую согрел он;

За дудки взяться мигнул ребяткам

И тронул струны, запел он:

"Для кого в венок вплетаешь

Лилии, тимьян и розы?

Ах, счастливца увенчаешь,

Для него венок сплетаешь!

Любишь! Как ты ни скрываешь

Выдают румянец, слезы.

В свадебный венок вплетаешь

Лилии, тимьян и розы!

Одному в венок вплетаешь

Лилии, тимьян и розы,

А другого отвергаешь

Не ему венок сплетаешь!

Коль счастливцу ты вручаешь

Лилии, тимьян и розы,

Так несчастному отдай уж

Хоть румянец свой и слезы!"

Пошли тут толки да пересуды,

Вздыхая, заговорили:

"Знакома песня для добра люда,

Но кто ее пел – забыли!"

И поднял руку печальный старец.

"Эй, дети! – он голос подал.

Мне пел ту песню один страдалец,

Быть может, отсюда родом.

Знавал в Крулевце в былые лета

Какого-то пастуха я;

Туда на струге литовец этот

Приплыл из вашего края,

Всегда вздыхал он, всегда томился,

Как видно, не без причины;

Домой в Литву он не возвратился,

Отстал от своей дружины.

Я часто видел – горят ли зори

Или в сиянии лунном

Он бродит в поле иль возле моря,

Блуждает молча по дюнам.

И сам как камень между камнями,

И в непогодь и в морозы,

Каким-то горем делясь с ветрами,

Волнам поверял он слезы.

К нему пришел я, взглянул он смутно,

Но все же со мной остался;

Я, слов не тратя, настроил лютню,

Запел я, за струны взялся.

И тут кивнул он мне головою

Ему понравились песни,

Пожал мне руку. Обнял его я,

И мы заплакали вместе.

И так сближались мы постепенно

И стали потом друзьями;

Хранил молчанье он неизменно,

И я не сорил словами.

И вот, снедаем своей тоскою,

Однажды свалился с ног он;

И стал я верным его слугою,

Когда совсем занемог он.

Изнемогая от тайной боли,

Он подозвал меня к ложу;

Сказал он: "Близок конец недоли,

Исполнится воля божья!

Лишь тем я грешен, что жизнь пустая

Здесь без толку пролетела.

Без сожаленья мир покидаю:

Давно я – мертвое тело!

Меня давно уж от лика света

Укрыли дикие камни;

Жизнь мира стала так далека мне

В воспоминаньях жил где-то!

Остался верен мне до конца ты!

Сокровищ я не имею,

Не награжу я тебя богато

Возьми же, чем я владею!

С тобою песня пусть остается,

В печали пел ее здесь я;

Наверно, помнишь, что в ней поется

И как звучит эта песня.

И вот со светлых волос повязка

Ветвь кипариса сухая;

Храни ту ветку, пой песню часто

Вот все, что я завещаю!

Ступай на Неман: найдешь, быть может,

Ту, что рассталась со мною;

Быть может, песня ее встревожит,

Всплакнет над веткой сухою.

Пригреет старца и в дом свой примет!

Скажи..." – Но глаза застыли,

Пречистой девы святое имя

Уста не договорили.

И все ж на сердце он, умирая,

Успел показать рукою

И обернулся к родному краю

За Неманом за рекою".

Замолк тут старец, в руке белело

Письмо – листа четвертушка.

Но из толпы уж уйти успела

Кого он искал – пастушка.

Уйти спешила, спешила скрыться,

Под платом пряча лик божий,

И вел под ручку красу-девицу

Какой-то парень пригожий.

Воззвала к старцу толпа тревожно:

"Дед, что случилось такое?"

Но промолчал он. И знал, возможно,

Да что говорить с толпою!

[Вторая половина 1821 г.]

Для кого в венок вплетаешь... – Эти триолеты взяты из стихотворения Томаша Зана.

ПРИЗРАК

[Из поэмы "Дзяды"]

Стиснуты зубы, опущены веки,

Сердце не бьется – оледенело;

Здесь он еще и не здесь уж навеки!

Кто он? Он – мертвое тело.

Живы надежды, и труп оживился,

Память зажглась путеводной звездою,

Видишь: он в юность свою возвратился,

Ищет лицо дорогое.

Затрепетали и губы и веки,

И появился в глазах жизни признак.

Снова он здесь, хоть не здесь он навеки.

Что он такое? Он – призрак!

Ведомо всем, кто у кладбища жили,

Что пробуждается в день поминальный

И восстает из кладбищенской гнили

Этот вот призрак печальный.

Но зазвонят из тумана ночного,

Что воскресенье уже наступило,

С грудью как будто разодранной снова

Падает призрак в могилу.

Живы его хоронившие... Часто

О человеке ночном говорится...

Кто же он, юноша этот несчастный?

Это – самоубийца!

Терпит, наверно, он страшную кару:

Весь пламенеет, тоскует ужасно...

Слышал однажды наш ризничий старый

Призрака голос неясный.

Передрассветные звезды блистали,

И привиденье, покинув могилу,

Руки вздымая в великой печали,

Жалобно заговорило:

"Ты, дух проклятый, зачем жизни пламя

Вновь заронил под бесчувственный камень?

Ведь угасало оно в этой яме!

Снова зачем этот пламень?

О, приговор справедливо суровый!

Вновь познакомиться, вновь разлучиться,

Из-за нее умереть смертью новой,

Помнить о ней и томиться.

Вновь между всякого сброда шататься

Буду я всюду, гонясь за тобою;

Впрочем, с людьми не хочу я считаться

В жизни изведал всего я!

Если смотрела ты – взор опускал я,

Точно преступник; когда говорила,

Слышал я все, но молчал и молчал я,

Словно немая могила.

Это замечено было друзьями,

Юноши это причудой считали,

Старшие – лишь пожимали плечами

Либо мораль мне читали.

Слушал насмешки я, слушал советы...

Впрочем, и я бы на месте другого

Точно вот так же осмеивал это

И осуждал бы сурово.

Некто решил, что моим поведеньем

Гордость задета его родовая,

Но отстранялся с любезным терпеньем,

Будто бы не замечая.

Горд был и я: мол – понятно мне это!

Громко дерзил я в ответ на молчанье

Или выказывал вместо ответа

Полное непониманье.

Ну, а иной не прощал прегрешенья,

И на лице у него выражалась

Сквозь оскорбительное снисхожденье

Лишь лицемерная жалость.

Жалости той не прощу ни за что я!

Я не молил его – я улыбнулся,

Но, и презрением не удостоив,

Он от меня отвернулся!

Вновь подвергаюсь я всем испытаньям,

В мир устремляясь кладбищенской тенью.

Эти – как черта, хлестнут заклинаньем,

Те – убегают в смятенье.

Этот смешит меня глупою спесью,

Этот – навязчив, а этот – ехиден...

Рвусь лишь к одной. Почему же всем здесь я

Дивен иль даже обиден?

Тем, кто жалел, покажу непочтенье,

А зубоскалам, пожалуй, – и жалость!..

Только бы ты, о любимая, с тенью

Снова сейчас повстречалась!

Ты погляди и скажи мне хоть слово,

Не осуди беспокойную душу.

Только на час ведь я – призрак былого

Новое счастье нарушу!

Может быть, к солнцу привычные очи

Не испугаются темного гостя,

И до конца ты дослушать захочешь

Речь, что звучит на погосте.

Может быть, мысль и твоя устремится,

Пусть на мгновенье хотя бы, к былому

К сорным травинкам в щелях черепицы

Старого, старого дома".

[1823]

ЗАВОРОЖЕННЫЙ ЮНОША

[Из первой части поэмы "Дзяды"]

Пан Твардовский в замок входит,

Двери выломав с размаха,

Рыщет в ямах, в башнях бродит...

Сколько чар здесь, сколько страха!

Удивительное в склепе

Покаяние творится:

Юноша, закован в цепи,

Перед зеркалом томится!

Он томится и казнится:

С каждым мигом он теряет

Жизни некую частицу,

В хладный камень он врастает!

Уж по грудь он тверд, как камень,

Но на лике все ж пылает

Мужества и силы пламень,

Очи нежность излучают!

"Кто ты? – говорит заклятый,

Смело ты вошел под своды,

Где ломаются булаты

И теряется свобода!"

"Кто я? Целый мир страшится

Моего меча и слова,

Ибо я – могучий рыцарь,

Славный рыцарь из Твардова!"

"Из Твардова? Это имя

В наши дни мы не слыхали

Под шатрами.боевыми

И когда мы пировали.

Но, видать, за годы эти,

Что томлюсь я здесь, в темнице,

Много нового на свете,

Расскажи мне, что творится!

Ольгерд наш как прежде в силе?

Он Литву в походы водит?

Немцев бьем, как прежде били?

На монголов рати ходят?"

"Ольгерд? Что ты? Пролетело

Двести лет, как лег в могилу!

Нынче внук его Ягелло

Сокрушает вражью силу".

"Вот как! Ну, еще два слова:

Может быть, могучий витязь,

По дороге из Твардова

Заезжал ты и на Свитезь?

Там тебе не говорили,

Как с врагом Порай сражался

И о девушке Марыле,

Чьей красе он поклонялся?"

"Юноша! Тот край я знаю,

Неман знаю, Днепр я знаю,

Но не слышал никогда я

О Марыле и Порае!

Впрочем, что мы тратим время!

Из скалы тебя добуду

Сам увидишься со всеми,

Побываешь ты повсюду.

Знаю цену этим чарам

И сейчас же разобью я

Зеркало одним ударом

И тебя я расколдую!"

Меч он вырвал быстрым взмахом,

К зеркалу идет он, смелый.

Только юноша со страхом

Крикнул: "Этого не делай!

Это зеркало бесценно!

Ты подай его мне в руки

Сам избавлюсь я от плена,

Сам свои закончу муки!"

Зеркало тут в руки взял он,

Глянул, смертно побледнел он.

Зеркало поцеловал он

И совсем окаменел он!

К М...

СТИХИ, НАПИСАННЫЕ В 1823 ГОДУ

"Прочь с глаз моих!.." – послушаюсь я сразу,

"Из сердца прочь!.." – и сердце равнодушно,

"Забудь совсем!.." – Нет, этому приказу

Не может наша память быть послушна.

Чем дальше тень, она длинней и шире

На землю темный очерк свой бросает,

Так образ мой, чем дальше в этом мире,

Тем все печальней память омрачает.

Все в тот же час, на том же самом месте,

Где мы в мечте одной желали слиться,

Везде, всегда с тобою буду вместе,

Ведь я оставил там души частицу.

Когда на арфу ты положишь руку,

Чтоб струны вздрогнули в игре чудесной,

Ты вспомнишь вдруг, прислушиваясь к звуку:

"Его я развлекала этой песней".

Иль, наклонясь над шахматной доскою,

Готовя королю ловушку мата,

Ты вспомнишь вдруг с невольною тоскою:

"Вот так и он играл со мной когда-то".

Иль, утомясь от суматохи бальной,

Окинув место у камина взглядом,

Ты вспомнишь вдруг с улыбкою печальной:

"Он там не раз сидел со мною рядом".

Возьмешь ли книгу, где судьба жестоко

Двух любящих навеки разлучила,

Отбросишь книгу и вздохнешь глубоко,

Подумав: "Ах, и с нами так же было!"

А если автор все ж в конце искусно

Соединил их парой неразлучной,

Гася свечу, подумаешь ты грустно:

"Такой бы нам конец благополучный!"

Зашелестит в саду сухая груша,

Мигнет во тьме летучая зарница,

Сова простонет, тишину наруша,

Ты вздрогнешь: "Это он ко мне стремится!"

Все в тот же час, на том же самом месте,

Где мы в одной мечте стремились слиться,

Везде, всегда с тобой я буду вместе,

Ведь там оставил я души частицу.

ИМПРОВИЗАЦИЯ ДЛЯ Э. СЛЕДЗЕЕВСКОЙ

О, счастлив тот, кто в памяти твоей,

Как жемчуг иль коралл, навек утонет,

Когда в прозрачной глубине своей

Его лазурь балтийская хоронит.

Но мне, увы, ни красотой коралла,

Ни жемчуга сверканьем не блеснуть.

О, если б мной волна хоть миг играла,

А там – в песке забвенья утонуть!

Написано на берегу Балтийского моря.

[Июль 1821 г.]

[ИЗ АЛЬБОМА МАРИИ ПУТТКАМЕР]

Nessun maggior dolore che ricor

darsi del tempo felice nella mi

seria!

[Тот страждет высшей мукой, кто

радостные помнит времена в не

счастии!

Данте. Ад. V, 121 – 121]

Перевод М. Лозинского (их.).

Те имена блаженство ожидает,

Которые зовешь, Мария, ты своими;

А кто Марию в свой альбом включает,

Записывает в нем всего лишь имя.

[1821 – 1822]

[МАРИИ ПУТТКАМЕР]

[ПРИ ПОСЫЛКЕ ЕЙ ВТОРОГО ТОМИКА СТИХОВ]

Мария, сестра моя! Пусть не по крови близки мы,

По духу, по мысли и чаяньям мы – побратимы.

Когда б не причуды судьбы, не твое повеленье,

Иное – нежнее – к тебе я б нашел обращенье;

Взгляни ж благосклонно на то, что прошло без

возврата,

И строки любви прими от далекого брата.

[1823]

К***

В альбом

Руки тянули мы в разные дали,

К разному помыслы наши клонило,

Видели розно и врозь мы страдали,

Что же нас, милая, соединило?

Звездам высоким и равновеликим

Двум обреченным на рознь и блужданья,

Вечным изгоям под игом безликим

Неумолимого к ним мирозданья,

Гордым скитальцам со всеми в раздоре,

Вечно в пути, чтоб не быть под пятою.

Благословение им или горе,

Что полюбили друг друга – враждою?

[Июль 1824 г.]

В АЛЬБОМ М. С.

Разнообразными усеян сад цветами:

Одним затейник дал причудливый наряд,

Иные друг сажал – они взрастут с годами

Иль, расцветя едва, могил украсят ряд,

В которых спят сердца, надежды и мечтанья...

Порой вздохнешь, порой с улыбкой глянешь ты,

Пройдя среди цветов в саду воспоминаний...

Взгляни на уголок, где я растил цветы.

Его ты не сравнишь с цветущими грядами,

Заброшен он в глуши, невзрачен и убог,

Там солнца не было, дожди шли за дождями,

И он зазеленеть и расцвести не мог.

Но все-таки о нем ты вспоминай порою

Ведь он лежит в саду, взлелеянном тобою.

Ковно, 16 августа 1824 г.

МАТРОС

"Зачем, о беглец несчастный,

Ты с нами спешишь расстаться,

Покинуть берег прекрасный

И больше не возвращаться?

Зачем ты от нас скрываешь

Свой взгляд, озаренный светом,

Улыбкой нас не встречаешь,

Не даришь прежним приветом?

Все бродят вокруг лениво,

Ты мчишь по палубе зыбкой.

Возможно ль быть торопливым

И край покидать с улыбкой?"

"Послушай, – матрос ответил,

Я долго прожил в отчизне,

Но радости в ней не встретил,

Не видел счастливой жизни.

Я видел страданья правых

И горе с нуждою в хатах,

Ничтожность сердец лукавых

И жадность в глазах богатых.

Меня не прельщает счастье,

Я бренность жизни измерил.

Остаток мыслей и страсти

Родимой ладье доверил.

Искать ли мне наслажденья

И верить в любовь, как прежде,

В последней ладье крушенье

Последней видя надежды?

Но бог осветил мне душу,

Покрытую мглой холодной.

Еще не оставив сушу,

Нашел я дом благородный.

Мать с сердцем спартанки встретил,

Что польской плачет слезою,

Дочь с ангельским ликом заметил

И с твердой сарматской душою.

Как девы шли к жертвам Нерона,

Льву брошенным на съеденье,

Так братьям несут обреченным

Они слова утешенья.

Не видя взглядов суровых,

Не слыша окриков вражьих,

Навстречу звериному реву

Идут мимо грозной стражи.

Ничто меня не тревожит...

Эй! Ставьпаруса прямые!..

Погибнуть страна не может,

Где жены и девы такие".

[Вторая половина 1824 г.]

В АЛЬБОМ ЛЮДВИКЕ МАЦКЕВИЧ

Неведомой, дальней – безвестный и дальний,

Пока нас уводит по разным дорогам,

Два вечные знака разлук и свиданий

Я шлю тебе разом: и "Здравствуй" и "С богом".

Так путник альпийский, бредя по отрогу,

Когда что ни шаг, то пустынней округа,

И не о ком петь, чтобы скрасить дорогу,

Поет, вспоминая любимую друга.

И, может, домчится к ней эхо по кручам,

Когда заметет его снегом сыпучим.

22 октября 1824 г. Людвике, будущей Ходзько, я написая эти стихи через час после получения приказа о высылке.

В АЛЬБОМ С. Б.

Ушли счастливые мгновенья лета,

Когда легко так было на лугу

Нарвать цветы для целого букета,

Теперь цветка найти там не могу.

Завыли бури, мрак на небосклоне,

И там, где золотился пестрый луг,

Хотя б листочек для твоих ладоней,

Увы, так трудно отыскать, мой друг.

Нашел листок, несу его с приветом.

Пусть оттого тебе он будет мил,

Что дружеской моей рукой согрет он

Последний дар, что я тебе вручил.

22 октября 1824 г., через несколько часов после получения приказа покинуть Литву.

СТИХОТВОРЕНИЯ 18 25 – 18 29

В АЛЬБОМ К. Р.

Носясь, как две ладьи, в житейском бурном море,

Мы встретились с тобой в лазоревом просторе!

Твоя ладья в броне, сверкает краской свежей,

Вздувает паруса и грудью волны режет.

Моя же после бурь и ужасов уныло

С поломанным рулем скользит, почти бескрыла.

И грудь ейточит червь, и туч зловещих стаи

Скрывают звезды все, и компас я бросаю.

Мы разошлись. И вновь не встретимся. Свиданья

Искать не будешь ты, а я – не в состоянье.

13 января 1825 г.

С.-Петербург

ВОСТОК И СЕВЕР

В альбом госпоже М. Сенковской

В краю, где мы живем, владычествует вьюга.

Завидовать ли тем, кто ближе к солнцу юга?

Ковром кашмирским ширь без края и конца,

Цветы в шелках зари, из пламени сердца,

Но там бюльбюль1, запев, уже смежает очи,

Цветенье розы там мгновения короче,

Наш материк суров, но память он хранит

О тех, кто сотни лет в его могилах спит.

А там, где чтит земля тех, кто лежит в могилах,

Живые о живых вовек забыть не в силах!

24 января 1825 г.

С.-Петербург

[1 Бюльбюль – по-арабски соловей.]

ПУТНИКИ

[В альбом Э. Головинской]

Меж двух седых пучин жизнь пролегла тропой

Для нас, в теснине дней блуждающих толпой:

В пучину мрачную несемся из пучины.

Одни – летят стремглав, торопят час кончины,

Других земная ложь порою отвлечет,

Цветущий сад любви, богатство и почет.

Блажен, кто разогнал иллюзии сурово

И дружбой освятил конец пути земного!

1825 [10 февраля]

Стеблево

ПЛОВЕЦ

(Из альбома 3.)

Когда увидишь челн убогий,

Гонимый грозною волной,

Ты сердце не томи тревогой,

Не застилай глаза слезой!

Давно исчез корабль в тумане,

И уплыла надежда с ним;

Что толку в немощном рыданье,

Когда конец неотвратим?

Нет, лучше, с грозной бурей споря,

Последний миг борьбе отдать,

Чем с отмели глядеть на море

И раны горестно считать.

14 апреля 1825 г.,

Одесса

[В АЛЬБОМ АПОЛЛОНУ СКАЛЬКОВСКОМУ ]

Искусно нежностью добыл ты сувениры

От русских женщин, – пуд набрал ты, говорят.

Пускай же наконец и дружеская лира

В сентиментальный твой сундук внесет свой

вклад.

В какие бы края ни увлекли скитанья,

Пусть компас стрелкою укажет путь твой вдаль,

Пусть будет на одном ее конце – желанье,

Всегда влекущее, а на другом – печаль.

Москва, 1826, июнь

М. Ш.

В каких краях ты б ни блистала мира,

Повсюду видели в тебе кумира.

Певцы, которых всюду лаврами венчали,

Напевом сотен арф тебя встречали.

Вдруг слышишь ты, смущением объята:

В хор ангелов, в ликующие клики

Ворвался голос незнакомый, дикий,

Как будто селянин попал в палаты,

Всех растолкал, спеша к тебе навстречу,

Приблизился, обнял бесцеремонно,

Но будь, царица звуков, благосклонна:

Ведь то твой старый друг – звук польской

речи.

Москва, 1827 [12 декабря]

* * *

Когда пролетных птиц несутся вереницы

От зимних бурь и вьюг и стонут в вышине,

Не осуждай их, друг! Весной вернутся птицы

Знакомым им путем к желанной стороне.

Но, слыша голос их печальный, вспомни друга!

Едва надежда вновь блеснет моей судьбе,

На крыльях радости помчусь я быстро с юга

Опять на север, вновь к тебе!

6 апреля 1829 г.

В АЛЬБОМ ЦЕЛИНЕ Ш...

Набор уж начался. Вот движется колонна

Пехота, конница, гусары и уланы

Идут на твой альбом, воинственны и рьяны,

Вздымая имена, как грозные знамена.

В дни старости, – бог весть в каком я буду

ранге, – Вернувшись к прошлому, гордясь былым

примером,

Я расскажу друзьям, что первым гренадером

Я в армии твоей стоял на правом фланге.

С.-Петербург, 1829 г.

ПРИВАЛ В УПИТЕ

(Истинное происшествие)

Упита встарь была богата, знаменита,

Теперь забыли все, что где-то есть Упита:

Одна часовенка, десяток жалких хат;

Где шумный рынок был, одни грибы торчат;

Где были вал и мост преградой силе вражьей,

Крапива и лопух стоят теперь на страже;

Где замок высился на темени холма,

Стоит среди руин убогая корчма.

Застряв в Упите, я забрел в корчму без цели

И за людьми следил, что за столом сидели.

Сидело трое там. Один – старик седой

В конфедератке был да с саблею кривой;

Жупан его был пепельного цвета,

Бог весть какой он был в былые лета;

Усы предлинные, как в августовский век...

С ним рядом молодой сидел там человек.

Из грубого сукна, но модного покроя

На нем был фрак. То чуб он теребил рукою,

То кистью сапога играл, труня притом

Над дьяконом в плаще предлинном и с крестом.

Четвертый был корчмарь. Старик в конфедератке

Ему и говорит: "С тебя, что ж, взятки гладки,

Покойником тебя пугать не стану я.

Но с вами об заклад побьюсь я, кумовья,

Пускай найдет приют Сицинский на кладбище,

Корчмарь поставит мед! Не правда ли, дружище?"

Корчмарь кивнул в ответ. Я всполошился весь.

"Простите, – я спросил, – ужель Сицинский здесь?"

"Да, разговор о нем, – сказал старик в жупане.

Извольте, изложу все по порядку, пане.

Громадный замок был там, где корчма стоит,

И в нем Сицинский жил, богат и именит.

Был связан узами со знатными родами,

Был вечно окружен друзьями и льстецами.

На сеймиках всегда имел он большинство,

Диктаторствовал там, все слушались его,

С вельможами держал себя запанибрата.

Для выгоды своей не раз топил магната.

Но дольше спесь его никто стерпеть не мог,

На сеймике одном ему был дан урок:

Сицинский избранным себя уже считает,

Благодарит за честь, к себе на пир сзывает,

Как сейма высшего почтенный депутат,

Но голоса сочли. И что же? Шах и мат!

Сицинский в бешенстве. За это оскорбленье

Он шляхте страшное изобретает мщенье.

Всех на обед созвал, и сеймик весь пришел.

Вино лилось рекой, от яств ломился стол.

Но были вина все настояны на зелье.

И пьяной дракою закончилось веселье.

Кто саблей действует, кто просто кулаком

Наотмашь, что есть сил, – Гоморра и Содом!

Дрались отчаянно, и битва продолжалась,

Пока ни одного в живых там не осталось.

Сицинский не успел упиться торжеством:

Вдруг молния сожгла его, семью и дом.

Как некогда Аякс, прикованный к вулкану,

Сгорел в огне живьем преступник окаянный".

"Аминь!" – костельный дед сказал, а эконом

Стал сравнивать рассказ с невеяным зерном,

И, правду, мол, стремясь очистить от мякины,

Он важно рассуждал с презрительною миной:

Вот пан маршалок сам, с которым в дружбе он,

Который и умен, который и учен,

Считал: Сицинского господь призвал к ответу

За то, что королю мешал своими вето.

И сделал вывод свой премудрый эконом,

Что сейм и выборы тут вовсе ни при чем,

Что дело тут в войне – понятно, враг неведом,

Но надо полагать, что с турком или шведом.

Сицинский короля в Упиту заманил

И предал там врагу, а враг его убил.

Хотел он речь продлить, но возмущенный дьякон

Его тут оборвал: "Нехорошо, однако,

Когда ксендза учить задумает звонарь

Иль яйца кур учить, как говорили встарь.

Послушайте меня, и все вам станет ясно.

Ни сеймик, ни война тут к делу не причастны.

Безбожие его – причина всех невзгод!

У церкви отобрал он землю и доход,

Не только то, что сам он не бывал в костеле,

И слуг он не пускал, работать их неволя.

Епископ сам ему писал, увещевал,

Анафемой грозил – безбожник не внимал,

В тот час, когда народ в костеле бога славил,

Сицинский слуг своих колодец рыть заставил.

Себе на горе рыл – беда его ждала:

Вдруг хлынула вода, кругом все залила,

Окрестные леса и нивы затопила,

Цветущие луга в болота превратила.

Затем – нам пан судья уж говорил о том,

Что молния сожгла его, семью и дом.

И, богом проклятый, не предан погребенью,

Землей не принятый, он не подвержен тленью,

Покоя вечного не обрела душа,

И вот все бродит он, честной народ страша.

И труп в корчму не раз подбрасывал проказник,

Чтоб корчмаря пугать покойником под праздник".

Окончил дьякон речь и дверь раскрыл, а там,

Внушая страх живым, стоял Сицинский сам.

Крест-накрест кисти рук, висят, как жерди, ноги,

Лицо измождено, на нем печать тревоги,

В пустом оскале рта один изгнивший зуб,

Могильным холодом пропитан мерзкий труп.

Но сохранились все ж на нем следы былого,

И он обличьем всем напоминал живого,

И даже по чертам угасшего лица

Нельзя было признать в нем сразу мертвеца.

Бывает так порой: на выцветшей картине,

Где свежести былой давно нет и в помине,

Мы прежние черты, вглядевшись, узнаем.

Так здесь: лицо живым хоть не горит огнем,

Кто знал Сицинского. тотчас его узнает,

А кто его узнал, былое вспоминает.

Приводит в трепет, в дрожь его злодейский вид,

Застывшей злобою по-прежнему грозит,

Глядит на вас, как встарь, с улыбкою злорадства,

Готовый совершить любое святотатство.

Повисла голова с проклятьем на челе,

Казалось, груз грехов клонил его к земле

И что душе его, исторгнутой из ада,

Вернуться снова в ад – последняя отрада.

Бывает, логово, в котором жил злодей,

Разрушит молния или рука людей:

По лужам кровяным и по следам багровым

Нетрудно угадать, кому служило кровом;

По шкуре сброшенной мы узнаем змею;

Так жизнь Сицинского по трупу узнаю.

И я сказал: "Друзья, да в чем вы не согласны?

Всех преступлений он виновник был злосчастный:

Он отравлял людей, владел чужой казной,

И королям мешал, и край губил родной!"

И думал: "Что же ты, народное преданье?

Иль в пепле истины убогое мерцанье?

Иероглиф, что нам хранит о прошлом весть,

Но смысл которого не в силах мы прочесть?

Иль славы отзвук ты, веками донесенный?

Иль ты событий след, неправдой искаженный?

Ученых смех берет. Я их спросить готов:

Что значит вообще история веков?"

Одесса, 1825 г.

Сицинский, будучи депутатом сейма от Упиты (1652), первый подал пример срыва решений сейма незаконным применением вето, чем нанес сокрушительный удар королевской власти, а страну поверг в водоворот шляхетской анархии. Существует легенда, будто, когда он возвращался с сейма, проклинаемый своими соотечественниками, на самом пороге своего дома он был поражен молнией. Несколько лет тому назад в Упите показывали старый, но хорошо сохранившийся труп, будто бы Сицинского, который церковные сторожа волокли на потеху всему местечку.

КОЛОКОЛ И КОЛОКОЛЬЦЫ

Колокол недвижен в песке под костелом.

Колокольцы говорят щебетом веселым:

"Малыши мы, но поем прихожанам всем,

Ты же – старый великан – вечно глух и нем!"

"О звонкоголосые, – колокол сказал,

Ксендзу будьте благодарны – он меня в песок втоптал!"

[1825]

БЛОХА И РАВВИН

Почувствовал раввин, сидевший над Талмудом,

Укус блохи, притом с неимоверным зудом,

Вот изловчился он, схватил ее рукой,

Но лапки подняла она к нему с мольбой:

"О праведный мудрец из древнего колена,

Меня ли хочешь ты добычей сделать тлена?

Безгрешною рукой прольешь ли кровь мою?"

Тот крикнул: "Кровь за кровь! Немедленно пролью!

Ты Велиала дщерь! Ты паразитка злая!

Ты пьешь людскую кровь, трудом пренебрегая.

Вот скромный муравей, вот строгая пчела:

У каждого свои полезные дела.

Лишь ты одна, блоха, проводишь дни впустую,

Живешь за счет людей и кровь сосешь людскую!"

Сказал и раздавил; она же в смертный час

Чуть слышно пискнула: "А чем вы лучше нас?"

[1825]

ДРУЗЬЯ

Я с искренней дружбой не встретился, сколько ни

ездил.

Последний ее образец обнаружен в Ошмянском

уезде.

Там Мешек – кум Лешка и Лешек – кум Мешка,

Из тех, что не "ты" и не "я" – а "одно"!

Настолько дружили, что даже орешка

Они меж собою делили зерно.

И так они дружбу хранили священную эту,

Что – я утверждаю – такого содружества нету,

Хоть ты обыщи до последней травинки планету!

О дружбе своей, не бывалой нигде до сих пор,

Однажды в дубраве они повели разговор.

Вордны летали, кукушка вдали куковала,

Как вдруг по соседству какая-то Тварь зарычала.

И Лешек – на дуб! От опасности дальше как двинет!

И, дятла проворней, он быстро бежит по суку,

А Мешек беспомощный руки простер к нему: "Кум!"

А кум-то уже на вершине.

И Мешек еще не успел побледнеть,

Как рядом уже очутился медведь,

Он тело ощупал, потом обоняньем медвежьим

Почувствовав запах, какой

От страха бывает порой,

Решил, что покойник пред ним и к тому же несвежий,

И в чащу брезгливо ушел, продолжая реветь

На тухлое мясо не падок литовский медведь.

"Ах, Мешек, мой друг! Я так счастлив, что жив ты

остался!

С вершины кричит ему кум дорогой:

Но что это он так упорно пыхтел над тобой,

Как будто с тобою о чем-то шептался?"

"Медвежью пословицу мне прошептал он – о том,

Что только в беде настоящих друзей познаем!"

1829

СВАТОВСТВО

Покамест пел я дочке дифирамбы,

Мать слушала, а дядюшка читал.

Но я шепнул: "Вот пожениться нам бы",

Весь дом я, оказалось, взволновал.

Мать говорит о душах, об именьях,