Текст книги "Скажите «чи-и-из!»: Как живут современные американцы"
Автор книги: Ада Баскина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
Одиночество
Со стороны кажется, что американцы – врожденные коллективисты. Они общительны, открыты и контактны. Они состоят в сотнях клубов, ассоциаций, братств. Но если взглянуть пристальней, выяснится, что при этом главная душевная драма американца – одиночество. Макс Лернер считает это противоречие между внешней коммуникабельностью и душевным одиночеством едва ли не самым главным парадоксом американского характера. Американцы охотно объединяются во всевозможные общества – радикальные, консервативные, либеральные. Каждая из трех главных религиозных общин – протестантская, католическая, иудейская – имеет собственные клубы, занимается благотворительностью, ведет общественную работу, устраивает развлекательные мероприятия. Кажется, что коллективная жизнь кипит и человек глубоко в нее погружен. И вот тут Лернер ошарашивает читателя неожиданным выводом: «В гуще постоянных перемен и кипения, посреди массового общения американец чувствует себя одиноким».
Он делает этот вывод на основании многочисленных опросов американцев. Но для бол2 ьшей объективности обращается к оценке иностранца. Лернер вспоминает свои беседы с известным немецким психоаналитиком Керен Хорни. «Приехав в Америку из Германии, Керен вынуждена была изменить всю свою концепцию невротической личности. Она обнаружила, что внутренние истоки конфликтов в Америке совершенно иные, чем в Германии». На чем же основаны комплексы американцев? По мнению Керен Хорни, главным источником психологической неустойчивости среднего жителя Америки является то, что в его жизни «слишком большую роль играет одиночество». А московский психолог Юлия Баскина, работавшая в Америке несколько лет, сформулировала свое главное впечатление так: «Это страна всеобщего одиночества».
Макс Лернер вспоминает популярную речевку: «Каждый за себя, а Бог за всех нас». И делает короткую ремарку: «В этой ключевой фразе главное – первая ее часть». Потом он еще несколько раз формулирует свой главный вывод: «Американцам свойственны индивидуализм и атомизм». Этот «атомизм» мне приходилось наблюдать много раз.
Я часто вижу студентов, направляющихся поодиночке в студенческий кафетерий, хотя только что они вместе сидели за одним столом в лаборатории или бок о бок на лекции. Грустно видеть родителей, не старых еще людей, живущих в empty nest (пустом гнезде – так называется семья, из которой уехали дети). А они уезжают очень рано, обычно сразу же после школы, и очень далеко – в другой город или штат. О причинах – в главе о детях. А здесь – только о матерях и отцах, которые в свои 40–50, когда уже поздно заводить нового ребенка, вдруг обнаруживают себя бездетными, покинутыми и одинокими.
Беседы
В самом первом доме, где я поселилась в Миннеаполисе, ожидалась вечеринка. Собирались прийти человек сорок. При моем жадном интересе к американской жизни, при моей острой потребности узнать как можно больше и немедленно, для меня этот прием значил очень много. Я ждала его со страстью гурмана, предвкушающего пиршество, в данном случае, разумеется, духовное. Разочарование, однако, меня постигло глубокое. И новых знакомств было много. И разных бесед достаточно. Но при этом я не узнала почти ничего об Америке. И практически ничего, кроме справочных данных, о своих собеседниках.
Андре Мишель, с которой я поделилась позже, ехидно усмехнулась:
– Да у них же это принятая форма общения – cocktail-style. Это когда за ланчем собирается случайный народ, чтобы выпить бокал коктейля и поговорить с собеседником ровно столько, сколько времени уйдет на осушение этого бокала. Обо всем понемногу и ни о чем по существу.
Да, примерно то же я почувствовала и в тот вечер. Народ разбился на кучки, каждая вела о чем-то оживленную беседу, а я переходила от одной группы к другой и видела, что разговора – в том смысле, как это принято у меня на родине, – нигде нет. И хотя темы были разные, все они оказались для меня неинтересными и скучными. Впрочем, может быть, для иностранца и невозможна глубокая вовлеченность в чисто американский разговор? Ответ на этот вопрос я нашла у того же Макса Лернера: «В Америке беседу поддерживать не умеют. Где бы ни происходил разговор, он будет вертеться вокруг одних и тех же тем: информация о спорте и вечеринках, предложения заключить пари практически без всякого повода, профессиональное обсуждение служебных дел, женская болтовня о тряпках и покупках, обсуждение скандальных газетных сенсаций». В моем случае, кроме того, непомерно большое место занимали разговоры о детях, но тоже в чрезвычайно поверхностном стиле: где учатся, каким спортом занимаются, кто заболел, кто выздоровел. И чуть меньше, но тоже много – «беседы о животных»: как себя чувствует ваша собачка, появились ли у нее щенки, где вы ее стрижете и т. д.
Позже я научилась сама инициировать беседы на проблемные темы – об образовании, например, или медицине, или о новых молодежных тенденциях. Собеседники мои не уклонялись, наоборот, охотно включались в обсуждение, немного спорили друг с другом. Однако стоило мне отойти, и разговор снова возвращался в коктейль-стайл. Непривычно вести серьезную беседу. Ибо, если верить Максу Лернеру, «беседа у американцев отрывочна и стереотипна, всегда крутится вокруг того, что идет в кино или по телевидению. Это не столько обмен идеями, сколько способ разрядить нервы».
Перечитав последние строчки, я вдруг подумала: а чем, собственно, это плохо – просто весело поболтать, почесать языки, «разрядить нервы»? Разве непременно нужно нагружать собеседника информацией, втягивать его в обсуждение проблем, ждать от беседы обмена серьезными идеями? Не лучше и не хуже. Речь просто идет о разных традициях. Чтобы была понятна эта разница, давайте посмотрим, как выглядит традиция беседы в России со стороны, глазами американца. Обратимся снова к Йелу Ричмонду.
«Разговор у русских, – пишет он, – легко начинается даже между абсолютно незнакомыми людьми… и никакие языковые сложности этому не помеха. Манера беседы обычно неспешная, хотя подчас весьма красноречивая и при этом безо всякого притворства».
Добавлю от себя еще одно наблюдение. В отличие от американцев, которые даже в компании хорошо знакомых людей придерживаются поверхностного стиля, русские и с незнакомцами готовы пуститься в серьезное обсуждение проблем – экономических, политических, спортивных. Я несколько раз наблюдала, как во время беззаботной американской вечеринки где-нибудь в Нью-Йорке или в Чикаго приглашенные русские гости, никогда до того не видевшие друг друга, принимались обсуждать политическую ситуацию на родине, углублялись в историю вопроса, связывали его с глобальным положением в мире. А едва обнаружив разность воззрений, вступали в горячий спор, подчас переходящий в крик, что весьма удивляло и даже пугало американцев. И очень нравилось мне: вот это настоящий разговор – заинтересованный, страстный.
Ричмонд, конечно, эту особенность русской беседы не заметить не мог: «Каждый русский, кажется, рожден быть оратором… Они не просто обмениваются идеями, но и стараются их исследовать; разговор обычно возникает спонтанно, но ведется весьма сосредоточенно. По собственному опыту знаю, что искусство беседы в России развито на более высоком уровне, чем где-либо в мире…»
Ричмонд советует: «Если вы хотите глубже узнать русских, сядьте с ними за стол. И лучше за стол на кухне. Именно во время такого kitchen talk, за едой и водкой, ведутся самые сокровенные беседы». Шутки, анекдоты, смех становятся все более оживленными, а настроение взлетает вверх. В результате чего все, включая гостей, чувствуют себя весело и естественно, что, по мнению Ричмонда, и является главной задачей хозяев: «Русские сделают все для того, чтобы гость, в том числе и иностранный, чувствовал себя желанным, чтобы у него было ощущение, что он не в гостях, а у себя дома, чтобы ему было уютно, свободно и комфортно». За таким столом, пишет дальше автор, подчас решаются и строго деловые вопросы. Он вспоминает, что в 1970 году, когда США посетила правительственная делегация из СССР, самые эффективные переговоры состоялись именно на кухне. Правда, это была американская кухня, в доме одного из местных фермеров. Но велась беседа именно по-русски: горячий разговор о проблемах сельского хозяйства затянулся далеко за полночь.
Однако американцу Йелу Ричмонду далеко не всегда по душе манера, в которой русские ведут беседу: «Они могут целый день дискутировать по поводу некоей проблемы, но так и не предпринять никаких действий, в то время как американцы прежде всего проанализируют ее с практической точки зрения: детально рассмотрят, что конкретно мешает ее решить и как эти препятствия преодолеть. Русские больше расположены к созерцанию, американцы – к деловитости».
Ничего нового в этой реминисценции, конечно, нет: о деловитости американцев мы, в России, знаем давно. И, по моим личным наблюдениям, немножко даже эту деловитость преувеличиваем. Новое в другом.
Последнее двадцатилетие в России все больше учатся вести бизнес так, как это принято на Западе, в том числе и в Америке. Учатся ценить время. Учатся не тратить лишних слов, а больше оперировать цифрами, расчетами, строгой информацией. Деловитость, рационализм, прагматизм – все это, конечно, чрезвычайно ценно и полезно в деловых контактах. Плохо только, когда этот стиль потихоньку переползает и на неделовые, приятельские отношения. Все чаще я слышу, что гости собираются не только для того, чтобы порадоваться бескорыстному общению, но и «переговорить с нужным человеком», «обсудить проект». Что, конечно, тоже нужно, но жаль, если это вытеснит такую нашу, такую российскую манеру вести беседу с единственной целью – духовного и душевного взаимообмена.
Вранье и transparency
В солидном чикагском университете случилось ЧП. Были отчислены сразу пятеро студентов – за пользование шпаргалками на письменном экзамене. Двое за то, что их написали, трое – за то, что ими пользовались. Все пятеро – иммигранты из России. В приказе ректора это преступление квалифицировалось как «недопустимый обман, жульничество, несовместимое с моралью университета». Сами же бедолаги-студенты объясняли свое поведение «особым менталитетом русских».
Я узнала об этом потому, что вскоре после события выступала в этом университете с лекцией «Америка и Россия: разница двух культур. Менталитет и традиции». Лекция была только для преподавателей, они-то и рассказали мне о происшествии и попросили объяснить: в чем именно состоит особая ментальность русских, которая позволила им пойти на этот обман. Я тогда, честно говоря, растерялась:
– Обман, он и есть обман, в любой стране, – сказала я. – Не вижу тут никакой особой ментальности.
Но вот я листаю оглавление книги Йела Ричмонда и вижу название главы: Vranyo, the Russian Fib. В ней говорится, что русское слово «вранье» не имеет в словаре ни одного правильного эквивалента, оно непереводимо, ибо это нечто среднее между правдой и ложью, но ближе всего по значению к английскому fib, то есть «привирать, сочинять, выдумывать». Автор приводит множество примеров, когда он сталкивался с таким полуобманом в России. Гид, приукрашивающий историю и современность. Руководители, скрывшие катастрофу вблизи арктического поселка Осинск: нефть вырвалась из скважины и стала заливать тундру, но мир узнал об этом от «Би-би-си». Чернобыль… Да что говорить, пожалуй, и согласишься, что «вранье – своего рода искусство, к которому так привыкли в России». Однако, добавляет Йел, «эта привычка чужда американцам, удивляет их и раздражает. Американцам свойственна правдивость. Некоторые мои соотечественники, кстати, ошибочно принимают ее за наивность или простодушие. Но это просто привычка говорить все как есть».
Я вхожу в приемную и спрашиваю секретаря, здесь ли начальник. Она показывает на дверь: открыта – значит, хозяин там. Первое время эти открытые двери меня сильно смущали. У меня, предположим, конфиденциальный разговор. Я, входя, прикрываю за собой дверь. Но хозяин кабинета вскакивает и идет ее открывать, объясняя на ходу про transparency. Это одно их тех ключевых слов, которые определяют образ мыслей и поведения американцев. Переводится оно как «прозрачность», а означает, что все должно быть открыто, гласно, без секретов.
Человек, утаивший в налоговой декларации часть доходов, не только нарушает законы государства. Он нарушает законы морали общества. И очень скоро начинает чувствовать отношение к себе этого общества, где ложь – большой грех. Рассылая в поисках работы резюме – информацию о своей деловой биографии, автор не заботится о том, чтобы на ней стояли штампы, подписи. Все написанное принимается на веру. Еще важнее, чем резюме, – имя какого-то авторитетного человека, на которого вы можете сослаться. Часто этот человек сам предлагает вам: «Упомяните мое имя в вашем разговоре. Скажите, что это я дал телефон». И никаких рекомендательных писем, звонков. Просто – имя, произнесенное вслух, без всяких подтверждений. Однако при такой, казалось бы, бесконтрольности не дай вам бог что-то в этой информации о себе приврать. Это очень сильно осложнит вашу карьеру, испортит репутацию.
Хорошая репутация – самое дорогое, что есть у делового человека, без нее он не сможет делать успешный бизнес. Многие крупные сделки совершаются устно: обе стороны берут на себя обязательства, от которых невозможно отказаться, даже если официальный договор еще не подписан. Если же кто-то нарушит эту этическую норму взаимного доверия, слух об этом тут же разнесется по бизнес-сообществу и с нарушителем вряд ли кто захочет иметь дело.
Transparency касается также и личной жизни человека. Меня это иногда ставило в тупик. Помню, как 40-летний школьный учитель Макс, недавно женившийся на русской девушке, сказал за домашним столом, где сидели люди, почти ему не знакомые:
– Завтра еду на операцию, развязывать трубы. В предыдущем браке я их завязал, а теперь Таня хочет родить ребенка.
Русская жена дернула его за рукав и покраснела. Макс посмотрел на нее с удивлением:
– Что-то не так?
Так же свободно, не стесняясь, рассказывают о своих болезнях, о предстоящих операциях. Очаровательная девушка в незнакомой компании безо всякого смущения мимоходом замечает: «Когда я лечилась в Обществе анонимных алкоголиков…» Такая правдивость отсекает всякую возможность предполагать, что от тебя что-то скрывают. Она сильно облегчает отношения.
Однако, как мы знаем, у каждого достоинства есть продолжение в виде недостатка. У transparency такое продолжение – доносительство. Я могла бы привести множество примеров доносов. Доносят: ученик на ученика, водитель на другого водителя, сосед на соседа, студент на преподавателя…
На моей лекции девочка поднимает руку:
– Мне звонила Морин, просила сказать, что она сегодня не придет, у нее заболела мама, – она делает небольшую паузу. Потом продолжает. – Но я встретила ее маму на улице, она шла на работу.
Я смотрю на лица остальной группы – никакого осуждения.
Профессор Борис Покровский, русский иммигрант, считался лучшим преподавателем на кафедре славянских литератур. И очень строгим. Памятуя закалку Московского университета, где он работал до эмиграции, он выставлял отметки строго за знания, не делая исключений. Это, разумеется, нравилось не всем студентам. И вот на него поступил донос. Потом еще один. Потом третий. Кончилось тем, что с ним не перезаключили очередной контракт.
Однажды перед началом курса я предупредила всех студентов: поскольку курс авторский, то есть я сочинила его сама, то учебников никаких нет. Поэтому очень прошу занятия не пропускать: два пропуска еще прощаются, но если их больше, то семестровая отметка автоматически снижается на один балл. В течение семестра кто-то пропустил одно занятие, кто-то два. Джоан отсутствовала шесть раз. Я сказала, что вынуждена занизить ей оценку. Она кивнула – я решила, что в знак согласия.
Однако вечером того же дня мне позвонил заведующий кафедрой. Он сказал, что получил по электронной почте письмо: Джоан жалуется на мое пристрастное к ней отношение, на явную недоброжелательность, поскольку только ей одной я снизила оценку на один балл. Я все объяснила, и заведующий сказал, чтобы я выбросила это из головы: он сам напишет студентке ответ.
На следующий день в восемь утра меня разбудил звонок из деканата. Секретарша сообщила, что на имя декана пришло письмо, где слово в слово повторяется то, что было в первом. Я попросила соединить меня с деканом и теперь уже ему объяснила ситуацию. Он с минуту молчал, а потом сказал: «Видите ли, ваш курс факультативный, и если студенты вами недовольны, боюсь, нам не удастся его возобновить на будущий год». К счастью, вскоре пришла evaluation, то есть оценка студентами уровня своих преподавателей. Почти все выставили мне высокие баллы, и курс оставили.
Но самым диким случаем transparency был донос преподавателя – он донес студентам на другого преподавателя. На кафедре русского языка меня попросили прочитать короткий курс «Россия сегодня: социальный аспект». Свои лекции в Америке я читаю по-английски. Но тут мне предложили попробовать сделать это по-русски: курс четвертый, последний, студенты должны уже хорошо знать иностранный язык. Я прочла первую лекцию. По выражению лиц, а также по ответам на вопросы мне стало ясно, что они ничего не поняли. Кроме троих, у которых русский был приличным. Тогда я попросила не стесняться, задавать вопросы, если что неясно. Ни одного вопроса. Я их поняла: неудобно же перед самым получением диплома обнаруживать, что ты плохо знаешь язык. Ладно. Я решила, не травмируя их самолюбие, читать первую половину часа по-русски, а вторую резюмировать по-английски. А в следующий раз, наоборот – сначала по-английски, потом по-русски.
Вдруг меня вызывает заведующий кафедрой, профессор Э., и говорит, что ему на меня пожаловались трое студентов – те, которые хорошо знают язык. Они недовольны, что на моих занятиях мало слышат русскую речь. Я объясняю ситуацию, вызванную таким несложным психологическим эффектом: студенты недостаточно хорошо усвоили русский, но стыдятся в этом признаваться.
Я, конечно, могу продолжать читать по-русски, но ведь так они ничего и не поймут. Как же они будут тогда сдавать экзамен?
На следующем занятии, едва я вошла в класс, почувствовала явственное отчуждение всей группы. Не один-два, а все 25 человек сидят с холодными лицами. Никаких улыбок, к которым я здесь привыкла. Никаких шуток. Не действует ни одна из тех домашних заготовок – анекдотов, смешных историй, которыми я обычно снимаю напряжение аудитории. Так продолжается месяц. Наконец один студент, очевидно, исполнившись сочувствия к моим страданиям, во дворе университета говорит мне шепотом:
– Напрасно вы сказали доктору В., что мы только делаем вид, что знаем русский, а на самом деле вовсе его не знаем…
Взбешенная, я вбегаю в кабинет В.:
– Эндрю, – едва сдерживаю себя. – Зачем вы передали студентам наш разговор? Зачем вы испортили мои с ними отношения? Разве вам было не ясно, что разговор этот строго между нами?
Он наклоняется ко мне поближе, доверительно заглядывает в глаза. И говорит как ребенку, может, и неглупому, но непросвещенному:
– Ада, дорогая, вы же в Америке, у нас здесь так принято – во всем полное transparency.
Привычки
Разница у нас с американцами и в жестах, и в мимике, и в способах приветствовать друг друга. Сегодня, правда, это различие уже не так заметно. Потому что наша молодежь – а она сейчас много общается с американцами, смотрит их фильмы, ездит за границу – часто перенимает все эти внешние признаки общения. Но в начале 1990-х, когда я впервые приехала в США, мне потребовалось время, чтобы научиться понимать привычки американцев.
Когда зрительный зал или стадион хочет показать свое одобрение, зрители под ободряющие крики поднимают вверх большие пальцы. Так же довольно часто делаем и мы. Но если они недовольны, они свистят, «у-у-у-кают» и опускают те же пальцы вниз. Такую же реакцию я недавно видела и на стадионе в Лужниках. Но это новая манера, откровенно заимствованная у американцев. Точно так же как «вау!» или «оу!» вместо привычных нам «ого!» или «ух ты!».
Я вовсе не хочу сказать, что осуждаю такое перенимание: в эпоху глобализации это процесс естественный. Просто прошу меня извинить, если упомяну какую-то специфическую американскую черту, а она окажется уже прочно вошедшей в наш обиход.
Итак, если американец выражает легкую досаду, он говорит «упс!» – там, где мы – «ой!». «О’кей» означает «согласен, договорились, хорошо», то есть нечто нейтральное. А вот great, splendid, wonderful – тоже согласие, но уже с эмоциональной окраской: замечательно, прекрасно; хотя это звучит и не так бурно, как по-русски.
Приветствуют американцы друг друга в основном тремя способами: good morning (afternoon, evening, night); hello и hi – доброе утро (день, вечер, ночь); здравствуйте, привет. Разница между ними в степени формальности. Студент студенту никогда не скажет good afternoon, преимущественно – hi. В ритуале приветствий есть некоторая особенность. Американец здоровается столько раз, сколько он тебя видит. А поскольку у нас принято желать здравия только раз в день, я первое время попадала в неловкое положение.
– Хэллоу! – воскликнул мой коллега, профессор, когда мы встретились с ним утром на лестнице.
– Хай! – отвечала я приветливо.
Днем мы снова столкнулись, в кафетерии с подносами.
– Хай! – снова приветствовал он меня.
– Ты забыл, мы уже сегодня виделись, – улыбнулась я.
Вечером, расходясь, мы увидели друг друга на разных концах длинного коридора.
– Хэллоу! – он приветственно помахал мне рукой.
Я тоже помахала в знак того, что его вижу. Но вместо приветствия – не здороваться же третий раз за день – воскликнула:
– Ты забывчивый. Мы уже виделись дважды.
Он показался мне озабоченным. А наутро подошел ко мне с прямым вопросом:
– Почему ты не хочешь со мной здороваться?
Хорошо, что быстро разобрались.
Американца и русского довольно легко различить по выражению лица. Я уже говорила, что улыбка у первого как бы естественное состояние лицевых мышц. Интересно, что довольно часто – я это наблюдала и в жизни, но чаще на телеэкране – человек продолжает улыбаться даже в состоянии горя. Хорошо помню телерепортаж о пожаре: мать, у которой погибла маленькая дочь, плакала, по лицу ее текли обильные слезы, но губы при этом улыбались. И она все время извинялась – sorry, sorry – очевидно, именно за эти слезы.
Специфична и мимика. На телешоу «Улица Сезам» к куклам был приглашен реальный мальчик.
– Что бы ты хотел передать своим друзьям? – спросил его ведущий.
Мальчик подумал и состроил рожицу: он растянул мизинцами губы, сморщил лицо и вытянул язык. Рожица была, очевидно, вполне забавной, во всяком случае привычной для американских ребятишек. Это шоу с интересом наблюдал четырехлетний Алеша, который недавно приехал в Чикаго из Москвы с командированными родителями. Он тщательно отрепетировал и вечером, когда отец пришел с работы, с удовольствием продемонстрировал ему рожицу. Отец рассердился.
– Сейчас же перестань так безобразно кривляться! – прикрикнул он.
Алеша обиделся:
– Американскому мальчику можно, а мне – нет? – обиженно засопел он.
Пришлось отцу объяснять, что такое различие культур.
Еще о привычках. Американцы никогда не гладят детишек по голове. Я перестала делать это, когда поняла, что здесь так не принято. Вначале же мне очень хотелось как-то выразить свою симпатию к малышам. Но как только моя рука касалась шелковистой головки, ребенок либо начинал смотреть с недоумением, либо просто отпрыгивал в сторону.
Вообще касаться другого считается дурным тоном. Как и многие мои соотечественники, я часто в знак доверительности кладу руку на руку собеседника. После двух-трех удивленных взглядов пришлось от нее отказаться. В очередях – в банке, на станции за билетами – посетители стоят на расстоянии вытянутой руки друг от друга. Ближе – это уже неприлично. «Нарушение privacy», – объяснила мне моя подруга Бриджит Мак-Дана. Privacy – это частная жизнь. Впрочем, в это понятие входит не только отношение с близкими, но и, скажем, зарплата или стоимость дома, квартиры. Чтобы задавать такие вопросы, нужно быть с человеком в очень уж близких отношениях.
Другой пример privacy мне привел Йел Ричмонд, с которым я незадолго до этого познакомилась. Мы сидели в вашингтонском ресторане, и он со смехом вспоминал картинку, которую однажды видел в Москве. Молодая мама гуляла в парке с ребенком. А старушки, сидевшие на скамейке, давали ей всевозможные советы:
– Ребенку же холодно в такой легкой курточке, – сказала одна.
– Как же в такой холод он ходит без головного убора? – вторила другая.
– Да накиньте ему хотя бы капюшон, – порекомендовала третья (Йел сказал: «потребовала»).
Для американца это было удивительно:
– Какое им дело до чужого ребенка? Он же не сирота. Матери, наверное, виднее, что ему хорошо, а что плохо.
– Возможно, Йел, вы и правы. Но в Америке я часто наблюдала прямо противоположные ситуации, и они меня тоже удивляли. Я вспомнила одну из них.
Одна моя приятельница вышла из машины, где она сидела с закинутым подолом плаща. Она дошла до почты, провела там с четверть часа. Потом завернула в банк – пробыла там вдвое больше. А потом углубилась на час в супермаркет. Во всех трех местах было полно народу. Однако когда она вернулась к машине, подол плаща был все так же завернут на спину. Там я ее случайно встретила и указала на эту небрежность. Она объяснила, что нигде не было зеркала, она не могла увидеть себя. «Но как же никто не сказал тебе, что одежда не в порядке?» – удивилась я. «О, это у нас не принято, – ответила она. – Это мое прайвеси».
– Такое безразличие к другому – оно что, лучше? – спросила я моего собеседника.
– Не лучше, не хуже, – сказал он, подумав. – Просто разные привычки. В российской культуре, как там говорят, «тебе до всего есть дело». Знаете, как в том анекдоте…
Он вспомнил один наш старый школьный анекдот:
«Ученик объясняет учителю, почему он опоздал на урок: переводил старушку через улицу.
– Сколько же времени ты на это потратил? – спрашивает учитель.
– Полчаса.
– Почему же так долго?
– Так уговаривать пришлось. Она совсем не собиралась через улицу переходить».
– Да, бывает, – согласилась я. – Теперь давайте я вам отвечу, так сказать, симметрично.
И я вспомнила, как однажды в чикагском автобусе, где все сидячие места были заняты, я заметила очень старую женщину; она стояла, прикрыв глаза, держась за поручень, и при каждом повороте с трудом удерживалась на ногах. Ей было явно плохо. Около нее сидел молодой парень с симпатичным улыбчивым лицом. Я несколько минут наблюдала за ними обоими, затем не выдержала:
– Извините, сэр, вы не могли бы уступить свое место пожилой леди?
– Да, конечно. Я бы и раньше это сделал, но она не просила, – сказал он, вставая.
И дружелюбно мне улыбнулся.
Упомяну еще одну привычку американцев, которая показалась мне довольно неожиданной. Я имею в виду использование пола в качестве полезной поверхности вроде, скажем, стола. Помню, в Нью-Йорке я впервые увидела эту картину в одном небольшом колледже: студенты лежали прямо на полу, бросив рядом сумки, куртки и – ели, читали, иногда обнимались. В Москве я рассказала об этом своим студентам в МГУ, и они не поверили:
– Вы, наверное, были в каком-нибудь захудалом колледже.
На следующий год я была приглашена в Стэнфорд, в один из самых престижных университетов Америки. Как вы думаете, что я увидела, едва переступив порог длинного коридора? Прямо у моих ног лежал студент на животе, листал газету и прихлебывал чай.
Особая проблема для меня – directions, то есть информация о поиске нужного адреса. Несколько поколений американцев передвигаются в основном на машинах. Они часто шутливо называют себя кентаврами, имея в виду слитность человека с транспортным средством. Ну не с лошадью, так с машиной. В любое время суток, по любой необходимости американец заводит автомобиль. Помню, в Чикаго в первом часу ночи, во время позднего застолья в милой семье у меня спросили, какой сок я люблю. Я ответила, что люблю грейпфрутовый, но могу выпить любой. За беседой я забыла об этом коротком разговоре и даже не заметила, что хозяин исчез из-за стола.
Через несколько минут он появился и поставил на стол коробку грейпфрутового сока, холодную, только что с морозной улицы.
– Где ты был, Чак? – удивилась я.
– В супермаркете.
– Господи, да зачем же ночью? Да в такую даль, миль десять, наверное?
– Двенадцать, – уточнил он (то есть около 18 километров). – Ну какая же это даль?
Поэтому когда американец дает вам объяснения, как добраться до нужного места, он мыслит только в масштабе автомобильного времени. Ему даже в голову не приходит спросить, есть ли у вас машина. У меня ее в Америке нет, передвигаюсь я общественным транспортом или на машине друзей.
Однажды меня привезли в гостиницу университета Old Dominian, штат Вирджиния. Уезжая, мои провожатые спросили, не нужны ли мне продукты. Я поинтересовалась, а далеко ли магазин. Мне ответили: «Да нет, минут десять».
По указанному направлению я прошла четверть часа и… оказалась на узенькой боковой дорожке хайвея – широченного шоссе без светофоров с потоками мчащихся машин, по пять рядов в каждую сторону. Никакого намека на магазин не было. Я прошла вперед еще столько же. Картина не изменилась. Идти обратно было глупо, и я уныло потащилась дальше. Голодная и злая часа через полтора я наконец приплелась в большой супермаркет. Там накупила продуктов и вызвала такси. Воспользовавшись машиной, я действительно через 10 минут оказалась дома.
Думаю, что именно из-за этой привязанности к машине американцы обрели и другую привычку: они не любят гулять. Вы можете встретить множество бегущих людей – это так называемый джоггинг, бег трусцой. Можете, хотя и реже, увидеть быстро идущих спортивным шагом. Но вот чтобы просто гулять, прогуливаться по улице – это не принято. Мне всегда сложно вытянуть американского приятеля на прогулку.
– Хорошо, хорошо, – обычно соглашается он. – Сейчас заведу машину.
– Какая машина? Мы же идем гулять, дышать свежим воздухом.
– Но ведь надо доехать до парка (стадиона, тренировочной дорожки).
В последние годы мне все труднее писать об американских привычках. Только приготовишься рассказать что-нибудь сугубо американское – а оно, оказывается, уже прижилось в России (см. выше: я предупреждала!). Однажды Москве, во время своей лекции в Institute for Advanced Studies (там американские студенты усовершенствуют свои знания о России), – я спросила ребят:
