Текст книги "Голос из хора"
Автор книги: Абрам Терц
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)
– В Киеве харчи хорошие.
– В Москве харчи дешевые.
(Разговор)
Сидит со сроком 25 лет и из года в год читает журнал "Здоровье".
Громадное это дело – сапоги. Сколько нужно, чтобы на них заработать!
Искусство нагло, потому что внятно. То есть: оно нагло для ясности. Оно говорит, предварительно воткнув нож в доску стола. Нате – вот я какое!
(Слушая Гайдна)
– Какой страшный! – сказал обо мне вольняшка, которому меня показали в рабочей зоне. На что последовал ответ какого-то подоспевшего зека: – Тебя бы (эпитет) так нарядить (эпитет) – вышло б еще страшнее!
Но меня самого этот "страшный вид" не шокирует. Скорее забавляет похоже на маскарад. К тому же еще не известно, какой внешний облик более соответствует нашему назначению.
Иное дело – волосы. Их значение еще не оценено по достоинству. Не для украшения, а в их первичной функции – покрова и восприятия. "С волосами думать легче", – сказал один старик, и это открытие меня поразило. Действительно – легче. Возможно, волосы, наподобие антенны, помогают улавливать полезные токи из воздуха, так же как лес притягивает тучи, усиливает осадки. В то же время волосы могут служить защитой от каких-нибудь электроразрядов. У меня, например, после свежей стрижки обязательно трещит голова...
Точное слово в современной поэзии – остаточная магия: требуется имя вызнать и заклясть им кого-то, чтобы появился предмет. Точный эпитет, как искра, рождает вспышку мыслей; в его озарении появляется образ, вызванный из праха к трепетному бытию, состязающийся с природой яркостью, то есть способностью укореняться и жить в сознании так же длительно, как существуют истинные лица, события, а то и дольше...
У меня все время такое чувство к природе – к воздуху, листьям, дождю, – точно она все видит, понимает и хочет мне помочь, очень хочет, но только не может.
9 сентября 1966.
Лагерная жизнь в психологическом отношении похожа на вагон дальнего следования. Роль поезда исполняет ход времени, которое одним своим движением создает иллюзию осмысленности и насыщенности пустого существования. Чем бы ты ни занимался – "срок все равно идет", и, значит, дни проходят недаром, целенаправленно и как бы работают на тебя и на будущее и уже за счет этого наполняются содержанием. И как в поезде пассажиры не очень склонны заниматься полезным трудом, поскольку их пребывание оправдано уже неуклонным, хоть и медленным приближением к станции назначения. Они могут позволить себе жить в свое удовольствие, насколько это доступно, – играть в домино, слоняться, болтать, не угрызаясь растратой: отбывание срока во всё вносит дозу прекрасной полезности. Я тихо бешусь, слыша постоянные: "да куда вы торопитесь?", "у нас так много времени – сколько лет впереди!", "почему вы не хотите развлечься?" Жить на иждивении у будущего не хочется. Но дело не во мне, а в странности всей ситуации, восполняющей отсутствие смысла жизни осмысленностью ее изживания. Иногда кажется, что в таком состоянии, поджидая, когда кончится срок, люди могут быть счастливее, чем в условиях свободы, но только не вполне осознали эту возможность.
– Сидел один год за два.
– ?!
– А в воображении. Год просидит – считает: два года. Себе в облегчение.
– Распутать заколдованный круг.
– В темноте, я заметил, пахнет сильнее.
Здесь хорошо, что человек здесь ощущает себя голой душой.
У Пушкина можно встретить самые порой неожиданные строки, имевшие для него значение пробы пера, оговорки, оказавшихся затем сердцевиной какого-нибудь отдаленного литературного слоя. Среди прочих прошлой зимой в Лефортове я наткнулся на такие – из отрывков 1821 г. (говорит не сказано кто, скорее всего – ведьма):
– Молчи! ты глуп и молоденек:
Уж не тебе меня ловить!
Ведь мы играем не для денег,
А только б вечность проводить!
Они поразили меня явной интонацией Хлебникова и показались прямым эпиграфом к его поэме "Игра в аду". Удивительна здесь идея бесцельного препровождения вечности (как всегда у Пушкина, от подстановки одного только слова – в данном случае, перевернутого оборота "проводить время" – играет вся строфа, большой кусок текста). Вечности – как неизбывной, длящейся и при всем том замкнутой пространственными рамками, пустующей среды. Вечности – где времени нет, вечности в тесных пределах, о которой много лет спустя скажет Свидригайлов как о "бане с пауками". "Предчувствовалась какая-то вечность на аршине пространства", – повторяет Достоевский по сходному поводу.
...Как люди, выходя на свободу, бледнеют для нас! – конечно, только для нас, не для себя – для себя они наполняются жизнью, для нас линяют, стираются. Не то, чтобы они становились чужими, но уже нездешние как бы усопшие, и если такая безделица в разделении пространства влияет, то что же говорить о других планетах и землях?..
Поэтому, наверное, нету зависти к уезжающим. Они слишком далеки и кажутся недействительными.
Пространство – засасывает. Имею в виду не какие-то специфические местные интересы и не привычку к определенному образу жизни, а нечто, не поддающееся нормальному объяснению, логике, – чувство растущей оторванности и отрешенности.
Не на этой ли геометрии основывались монастыри? Достаточно очертить человека кругом, и он уйдет в эту дыру-воронку.
Татуировка на плече:
"Будь здоров и счастлив, сынок Вася!"
Из писем с воли:
" Да и вина, видно, твоя так велика, что ничего для тебя нет".
"А я женщина молодая и темпераментная".
(Жена – мужу)
"Мама с дядей Сашей капитально поругались".
"Дядя Костя бил ее, что ничего видеть не стала".
"Раз нашлась твоя точка нахождения".
"Он уже большой, почти 6-ть лет".
Иногда кажется – время остановилось и мы летим в снаряде или ковчеге. Неподвижность совпадает с чувством полета – нет, не птицы – земли. Это же чувство поддерживает ветер. Он обдувает остров и свистит в ушах – рассекая время. Очень устаешь жить на постоянном ветру.
Когда такой ветер, то как-то понимаешь – что мы брошены в мир.
Об Аввакуме невозможно рассказывать: он сам о себе все рассказал, он ввалился, как медведь, в свою яму и всю ее занял.
Должно быть, слова в старину читались медленнее и произносились значительнее. По сравнению с позднейшей убористой печатью, на странице помещалось мало знаков. Маленькая, на наш взгляд, повестушка растягивалась на волюм, и это влияло на образное и смысловое прохождение текста: он казался громаднее...
Квадратик бумаги – как решетка, сквозь которую я выглядываю.
Большие буквы в детских книжках располагают к проникновенному чтению. Помню, как, перейдя на мелкопечатный шрифт, я грустил по большим буквам, которыми так глубоко читались первые книги. Это было какое-то чувство утраты, потери – переход на взрослый язык.
Прекрасная фраза – местного сочинения:
"Вдали, смутно окрашивая горизонт, стояло оранжевое дерево"
Абсолютно литературный пейзаж взят из-за проволоки и подан глазами лагеря.
Там же:
"Человек рождается в единственном экземпляре, и, когда погибает, его никто не может заменить".
Возможно, крупицы искусства, как соль, всыпаны в жизнь. Художнику предоставляется их обнаружить, выпарить и собрать в чистом виде. При особенно удивительных поворотах судьбы мы говорим: "как в романе". В этом сквозит признание явственного несходства между пресной обыденностью и тем, что по природе своей редко, удивительно, "красиво, как на картинке". От прошедших времен, если они того заслужили, остаются по преимуществу произведения искусства. Не потому ли так часто прошлое кажется нам красочнее настоящего? На самом деле, может быть, оно было ничуть не красочнее. Просто от него краска осталась – чистая, беспримесная соль искусства.
Искусство свойственно личности, нации, эпохе и всему человечеству подобно инстинкту самосохранения. Оно присуще и жизни вообще, существованию в целом. К искусству относятся раскраска цветка, хвост павлина, лучи заката – выделяющие породу и особь вопреки нивелирую-щим действиям смерти. Не здесь ли связанность искусства – с полом, с продолжением рода? И не есть ли оно в этом случае брачное оперение жизни, которая в расчете на будущее наряжается и прихорашивается?..
Искусство в древности сосредоточено по двум границам человеческой жизни: перед зачатием (свадьбы, весенние игры и пляски) и после смерти (поминки, предания, курганы и прочие способы сохранения). И там и тут преобладает идея преодоления смерти, и то и другое, глубоко прорастая в народный быт, стоит за бытом и над бытом – преджизненный праздник, посмертный памятник. В этом смысле вынесенности за обыденное течение жизни искусство всегда необычно и в силу того необязательно. Без него легко обойтись, оно дано нам вне программы, сверх прожиточного минимума, как некая роскошь, украшение, прихоть, сувенир, безделка. Но это тот избыток (остаток), которым долговечна жизнь. Уберите его – и целые сонмы бесследно сгинут, как обры.
Самое живучее из творений рук человеческих, искусство даже смерть, своего врага, превращает в союзника. Отвечая за продолжение рода, искусство тем и существует, что творит себя в виду и под угрозой близкой разлуки. В стремлении запечатлеть окружающее художник обводит землю последним, расширенным взглядом. Словно перед скорой кончиной, он хочет навсегда запомнить увиденное, и поэтому изображение становится крепче и насыщенней подлинника. Искусство создается ради преодоления смерти, но в сосредоточенном ее ожидании, в длительные часы прощания.
Поскольку пространство здесь практически исчезает, а время стесняется препятствием на пути и норовит раздаться, убегая мыслью на много лет вперед, – когда пробуждаешься, оно оказывает-ся либо ближе, либо дальше, чем ты ожидал, оно запаздывает и перерастает себя, сразу становясь и больше и меньше своих обыкновенных размеров.
– И вот растешь, как бурьян.
– А растут там одни скорпионы мыльного цвета, которые смертельно кусают людей и животных.
– Взял бы его в свои худые руки!..
– Телевизор послушать, радио посмотреть...
И та и другая жизнь сливаются в одно причитание.
На грузинских миниатюрах (17 в.) к "Витязю в тигровой шкуре" все эпизоды сопровождаются изображением Солнца и Луны в виде двух ликов, стерегущих событие. Преходящее действие погружено в пейзаж как всеохватывающее пространство подсолнечного и подлунного мира. Дейс-твие развертывается (ему есть куда развернуться), так чтобы, ускользая из глаз, не слизнуть со сцены вселенную. Картина – как море, где буря на поверхности соседствует с тишиной в глубине.
Прошлое помнило, что за временем простирается вечность и умело ее обнаружить в любой точке самого молниеносного мига. Не то, чтобы время шло медленнее, но быстротекущий процесс даже со стороны субъективной был облит состоянием длительности.
Пожалуй, только теперь мне сделалось это доступным не чисто умозрительно.
Довелось недавно услышать:
– Жена сердится, что долго сижу.
Сколько уныния в этой реплике, и какая длинная жизнь лежит за нею! Душа плачет: "жена сердится, что долго сижу".
Взгляните на лысого человека. Что с него взять? Всякий смеется: плешь. Но посмотрите: там, где еще растут на его лбу волоски, – да ведь это похоже на Альпы, господа, на хребты Кавказа, покрытые с каждым веком редеющим постепенно кустарником!..
Заботы мои просты, радости безыскусны: вчера, например, постриг на ногах ногти.
10 октября 1966.
Когда сведения о себе самом приходят со стороны, перестаешь себя узнавать.
Не спеши, давай послушаем эпическое течение времени.
Иногда кажется, читаешь какую-то книгу, а когда дочтешь и оглянешься, – пройдет жизнь.
Наверное, время воспринимается здесь как пространство – и в этом загадка. По нему как будто идешь, и это тем более странно, что сидишь на месте, не двигаясь, и увязают ноги, и относит как бы назад, в прошлое, так что, придя в себя, удивляешься, что прошел уже год и снова осень.
Здесь не верна пословица: жизнь прожить – не поле перейти. Нет, именно поле. И перейти.
– Я кто в твоем лице?!
Разительное персональное сходство с оригиналом в фаюмских портретах и много раньше, в Египте, продиктовано необходимостью забронировать место, где поселится в будущем отлетаю-щая душа. Портрет – координаты отбытия и воскресения, указатель в пути, чтобы не заблуди-лась. И в нем же – помимо сходства с живым индивидуальным лицом – присутствует отрешен-ность ее полета, витания в раздумьях, куда бы сесть, на ком удостовериться. Вещественная оболочка лица, включая всю биографию и психологию, в ней напечатанную, на себе не задержива-ет, но пропускает вас дальше, в ту погруженность, куда все они смотрят посмертно. Чувство последней инстанции, стены, вы здесь не испытываете – столь непрошенной, непрошибаемой в портретах реалистической школы, где живое лицо нацелено на вас, как ружье, заряженное ненужным и навязанным насильно знакомством. Сходство с человеком, о которого спотыкаетесь, который служит препятствием, перестает вам мешать. Это сходство – окно, стрелка входа и выхода, и мы радостно бежим по растворенному коридору: лицо затягивает, – у-у-у! как выталкивает взглядом самодовольный 19-ый век, где каждый портрет кричит: "уходи, это я", или: "посмотри, это – я", так или иначе задерживая, не пуская пройти.
...Итак, реализм впервые в портретном искусстве понадобился совсем не затем, чтобы себя показывать и собой восторгаться, но чтобы потом во времени и пространстве себя разыскать, и эта серьезность намерений его питала, оправдывала, и радуешься за человека, озабоченного большими запросами своего местонахождения.
Но тотчас возникает проблема: что такое лицо, не на портрете, а в жизни, и зачем оно нужно, и почему мы к нему подбегаем, и, разговаривая друг с другом, засматриваем в лица, как в зеркало, и пляшем перед ним, и примериваемся, словно хотим войти?..
Облизал по-собачьи ложку и сунул в карман. Я тоже облизал и тоже сунул.
– Он навел пистолет и кричит "руки вверх", а я поднял руки и вижу, что у него от страха дрожит лицо.
– У меня глаза – вот такие! А почему я знаю? – все гримасы мои ему передавались и были у него на лице написаны.
– Разинул он рот, сколько можно разинуть. Глаза выкатил. И тут я увидел, как человек на глазах седеет. Волоса поднялись, шапка упала. А по волосам, по лицу – будто кто молоко льет.
Смех снизу и плач сверху – оба они потрясают действительность и не дают ей устояться.
Когда нам плохо, губы съезжают вниз, когда весело – вверх, и все лицо перекашивается и прыгает – вибрирует. Не есть ли это способ балансировки, поиски спокойствия, из которого вывели нас и к которому мы возвращаемся, минуту-другую подергавшись, покачавшись в разные стороны, по образу канатоходца, восстанавливающего равновесие? И не служат ли гримасы плача, ужимки смеха, так похожие друг на друга, защитной мерой или пантомимой организма, предпочи-тающего имитировать смертные судороги, нежели их на деле испытывать? Вслед за гимнастикой лицевых мышц и профилактическим сотрясением тела наступает облегчение. Игрою физического покрова мы уняли дрожь души, внешней встряской предотвратили внутренний взрыв...
Сама природа украсила голову лицом.
– Жаль – вот лик испортил!
(После драки – на вырванный клок бороды)
– У меня-то рожа стрёмная (срамная)...
– На губе – усы. С мошонки пересажены.
– Моя жизнь у меня на лице написана!
И все лицо – в каких-то шрамах, буграх. И острый нос заканчивался раздвоенным, на двух шарах, наконечником.
Надзиратель:
– Я тебя по лицу вижу – кто ты есть.
– А раздеть – еще больше увидишь.
Наколки:
На груди (на плече) стереотипная надпись – "Нет в жизни счастья".
На животе – "Еще не наелся".
На ногах – "Они устали".
И на члене – "Нахал".
Схема человека.
Но иногда – в дополнение к ней – на коленных чашечках татуируют цветы.
Хорошие прозвища:
Коля Птичка и Витя Мудрец.
Морозы, выяснилось, я переношу лучше, чем можно было ожидать. На воле, бывало, очень мучился в предвечерние холода, когда солнце неживое и на сердце смерть. Здесь – не так. Соответствие помогает. Как-то весь напрягаешься с утра, чтобы пережить день.
Зрелище в самом деле величественное, и вокруг луны большая слепящая сфера. Звезды дробятся, как льдинки, и не уцепишься за них. Однако этот спектакль почему-то приободряет. Ах так? – так вот!
19 декабря 1966.
Я часто берусь за письмо не потому, что имею намерение написать тебе что-то серьезное. А просто прикасаюсь к листку, который ты будешь держать...
Все беды – от раздвоения: хотим – но не можем, можем – но не хотим. Качания между жизнью и смертью (агония), не доведенные до конца чувства и поступки. Страх, нетерпение: будет – не будет. Ожидание или мечта, не перешедшие в явь. Но стоит перейти границу и погрузиться во что-то, пускай безнадежное, полностью, без надобности поворачивать вспять, избегать, выкраивать, как эта цельность существования, не угрожающая потерей, не сулящая выгоды, – обнимет чувством покоя и безмятежной доверчивости.
...И от больших холодов собаки выли почти человеческими голосами.
II
Тем временем первый день года склонился уже к вечеру и наступило утро опять очень холодного дня.
2 января 1967.
– На улице мороз 42-го года.
Мороз вчера доходил до 37-ми, и столбы дыма, сверхъестественные – как на детском рисунке, упираются вертикально в пунцовые небеса и так стоят часами – не растекаясь. Похоже на извержение гейзера или вулкана, а к печкам больше подошло бы название – "топка".
Лежит на койке и изучает космические пространства:
– И вся наша система несется в созвездие Козерога!..
На вагонках, что бегают по Заводу, большими буквами написаны их имена – как на кораблях: "Лолита", "Гертруда", "Сюзанна" и сплошь в этом роде.
Йог ходил босиком по снегу и таинственно говорил, что всем кажется, будто он в сапогах.
– Видите – я достиг третьей степени посвящения!
Но все видели, что он без сапог, и смеялись.
– Бог дал нам время – чтобы собраться с мыслями...
Пороги холода для выскочившей души. Нагишом. Как холодно. С открытым ртом. Глотая воздух. Тонны воздуха.
– Писателю и умирать полезно!
Огорчает непроизводительность жизни, вылетающей дымом в трубу, лишь на один процент осаждаясь теплым чувством к тому, что можно назвать непрофессиональностью, неумением превратиться в занятие мыслящих и пишущих дядей, имеющих опыт и стаж, к сохранению дара в виде слабости или ребячества, отрочества, не поднявшего глаз с земли, с застенчивого детства, кончающего жить, как начали, на нижней ступени, без титула, вне названий, из художников в сапожники, не научившиеся тачать сапоги, с растерянной, виноватой улыбкой бездействия, к бесформенности, на вопрос – кто ты и что? – отвечающей: никогда...
Спасибо, снег немного рассеивает. Зима вернулась, и снег валит круглые сутки. И как-то усмиряешься, видя, как он идет себе и идет, невзирая ни на какие капризы. Ему и горюшка мало. Знает свое дело и сеет, и сеет, как манна небесная.
Снег еще тем приятен, что падает совершенно бесшумно. Как свет.
– Не все ли равно, через какой костер уйти, если дверь открыта?..
Слово писателя (чем больше размышляешь об этом) может быть каким угодно. Образность, точность, предметность, грамотность и даже художественность – не обязательны. "Какой меткий эпитет!" – восхищение дилетанта. Абсолютность – единственный признак. Слово сказано – и оно абсолютно.
Жить так, чтобы никого не объесть.
Чурки нетяжелы и приятны на ощупь, горяченькие, как пирожки, немного поджаренные и слабо припахивающие каким-то керосином. На самом же деле это выжаренная смола. Потеешь главным образом от их количества и неслыханной быстроты, с какою нужно все это подвозить, разгружать, складывать, кидать и подхватывать. Похоже на игру в кубики. Я думаю, Егору было бы интересно.
Тоже и весь Завод создает у меня ощущение чего-то реального и полезного. Не то что прежние железки или абстрактный "продукт", но вполне достоверные стулья, шкафы. Завод имеет в себе занимательность: очень фокусно, виртуозно закладывается простое бревно с одного конца и вылезает мебель с другого, а посередине вереница промежуточных звеньев в виде раскройки, полировки, кишок, по которым летит сжатый воздух, образующих Конвейер...
Стоит призадуматься: что являет собою Завод? Не может быть, чтобы такая большая и мудреная затея ничему не учила, не имела бы аналогий в природе мира и человека. Зачем-то нужен этот процесс, обеспечивающий, как здесь говорят, "выпуск стула"?
Сравнение с живым организмом напрашивается. Кровообращение, пищеварение, метаморфоза вещей и веществ, проходящих эмбриональные стадии. Но сходство нарушается, едва посмотришь, как все изменения вносятся наружным путем, извне, и не содержат ничего таинственного.
Скорее процесс производства воссоздает известную схему биологического развития, примем ли мы за основу Ламарка и воздействие внешней среды (сушилка сойдет за пустыню, пилорама с бассейном – за земноводный период), или остановимся на Дарвине с его отбором, устраняющим из примитивной доски все лишнее, нежизнеспособное в породе стула. Теория эволюции принима-ет в этом прообразе несколько пародийный оттенок и наводит на подозрение, не зародилась ли она под впечатлением фабрики, откуда, получая первые уроки-примеры, и позаимствовала идею всемирного прогресса-конвейера...
12 января 1967.
– Работа царская – думать не надо.
– Один хер – удовольствия я на этом свете не получу.
Внезапный вопрос:
– Андрей, а что ты думаешь о драконах?
– ?!
– Куда они подевались?
– Рок судьбы.
– Зачем перелопатили материю?
– Курил два года (опиум) и был почти у самых врат.
– Нет, есть Бог. Кто скажет – Бога нет, я тому глаз выколю.
– Это такой человек, что, если есть на том свете загробная жизнь, то его там надо двадцать раз повесить!
О рубахе со вшами: – Я в ней живу!
О Земле, на которую сбросят водородную бомбу: – С орбиты она не сойдет, конечно, но содрогнуться она содрогнется.
Сидел как все, разговаривал. Вдруг шепотом:
– Кто-то вошел, ребята.
Мы смотрим – никого. Дверь заперта. Он опять:
– Кто-то вошел!
И выскочил в окно. Потом уже его ловили в запретке.
(Как сходят с ума)
...Описали, как резали поросенка, и тот, с ножом в сердце, вышел из сарая, посмотрел вокруг и пошел назад – подыхать. Всё молча. Вся сцена – ни звука. Только хозяйка под окном жене резника – шепотом:
– У меня дрожат ноги. Давай матом ругаться, погромче!..
Мне так и послышался в этом месте – полет Валькирий.
– За что сидите, мальчик?
(Способ знакомства)
Искусство, кажется, только тем и занято, что перерабатывает материю в дух и обратно, по методу растений, которые, дыша и питаясь, создают нам атмосферу и почву и перетаскивают грузы снизу – вверх, сверху – вниз, взяв эту работу в образ существования.
На чьей-то тумбочке, смотрю, – журнал дамских мод! Как током ударило, разводишь руками: находчивость...
– Все-таки женщина пользуется большой популярностью в мире!
Там далеко на Севере далеком
Я был влюблен в пацаночку одну,
Я был влюблен и был влюблен жестоко,
Тебя, пацаночка, забыть я не могу.
А где же ты теперь, моя пацанка?
А где же ты, в каких ты лагерях?
Я вспоминаю те стройненькие ножки,
Те ножки стройные в фартовых лапарях*.
Идут года, летят часы, минуты
Так пролетит твоя любовь ко мне,
И ты отдашься вновь другому в руки,
Забудешь ласки, что я дарил тебе.
Отдашься вновь, не понимая чувства.
Хотя ты женщина, но все же ты – дитя.
О, милая, любимая пацанка!
Ребенок взрослый, как я люблю тебя!
А где же ты теперь, моя пацанка?
А где же ты, в каких ты лагерях?
Я вспоминаю те стройненькие ножки,
Те ножки стройные в фартовых лапарях.
Так где же ты, и кто тебя ласкает?
Или начальник, или уркаган?
Или в расход ушла уже налево?
Или в побеге уложил наган?
Пройдут года, пройдут минуты счастья
Так пролетит и молодость твоя,
И ты отдашься вновь, не понимая ласки,
И так забудешь, как я любил тебя...
* Лапари – сапоги. Поэтому, по всей вероятности, они пишутся через "а": от "лапы".
– Если хотишь раскусить женщину, читай "Декамерон", и тогда узнаешь, что это за яблоко!
– Я еще не знаю, что такое женщина. Жизнь-то пролетела. Как ни смешно, но это факт.
– С женщинами я был безжалостен!
– Меня интересуют только женщины и автомашины.
– Я выбил из себя женщину!
На свидании (двадцать лет не видались) сестра спросила у брата – с интересом взрослой уже, замужней женщины:
– А правда, говорят, у вас тут лошадей пользуют?..
– Такая была человек!
– Ее за две минуты уговорить можно.
– Перед последней девкой чувствуешь себя гимназистом. Не испуг благоговение.
– Нам даже по радио женский голос был сладок, как яблоко.
– У нашей кассирши розовые трусы. Я во сне видел!
– Мне больше подходят женщины типа мадам Бовари.
– С поварихой сожительствовал.
– Одел ее по моде: чтобы все выделялось – как у русалки.
– Валёхается на мене. Смотрю – дочь генерала.
– Все они потом сожалели, что я в них не влюбился.
– Девочки меня любят: я им даю покурить.
– Это непотребные женщины любят – чтобы мужчина курил.
– Всякая женщина имеет свое стремление к жизни!
– Она была такая по сравнению со мной, что я никогда не рассчитывал. И то меня друг толкнул. А она никому не жалела.
– Ну так и идет на меня во всей прелюбодейной одежде и улыбается, показывая все 38 зубов!
– Я, говорит, себе возьму с золотыми погонами, а ты мне не нужен.
– Познал городскую женщину.
"Познакомился с дамой ночной красоты..."
(Из песни)
– Одна баба была красивая, я тебе серьезно говорю.
(Серьезно о бабе? да еще о красивой?! – требует оговорки.)
– Как я посмотрел на бабу – форменно кукла! Да не до бабы, не до кина: мене уже ищут...
– А в общем-то все дело из-за бабы получилось, я так считаю. Из-за красавицы-жены погиб.
(О Пушкине)
Красивую кофту одела,
Ты очень мне нравишься в ней,
Ты душу мою ей задела,
Немного ее пожалей.
– Из уст ее должны только красивые слова исходить, а она ругается!
– Златогривая еврейка.
Сделав глоток кофе:
– Точно по груди прошла мордовочка в лапоточках!
"Вдали мелькала мокрая фигурка хрупкой девушки".
(Из сочинения)
– Девушка всесторонне грамотная.
– Девка хорошая – засадить можно.
– Если бы там была девушка, которая рассуждает в высоком духе, я бы с нею скорее общий язык нашел.
– Я не хочу ей голову крутить: я не знаю, что со мной завтра будет.
– Бывает – инженерша, или целка, или проституточка какая-нибудь... Встанешь перед ней на колени: – Прошу руки!..
– Я при женщине еще ни разу не заругался.
– Фигурная дама.
– И будет целовать меня в губы интересная женщина!..
– Под ножом каждая даст. Но еще вопрос – будет ли она подмахивать?
– Для коллекции.
(О вдове)
– Имел с ней половое общение.
– Взломали лохматый сейф.
(Групповое изнасилование)
На погрузке не следует чересчур напрягаться – и поэтому говорят: Сама ляжет. Как баба.
У одной бабы, рассказывают, на брюхе была наколка : "Добро пожаловать".
– Дурной у меня характер. Преданность у меня какая-то к бабам. Знаю, что гуляет, а все равно к ней поеду. Недельки две поживу. Я ей на пузе самолет наколол, и поэтому она замуж не вышла. А сейчас бы я ей нарисовал еще чуднее...
Не эротика – экзотика. Человек без штанов выглядит куда более странно и чрезвычайно, нежели пристойно одетый. Так родился стиль: верхом на губернаторской дочке, Африка в бане – "порнография" (в чем меня обвиняют), давшая доступ фантастике и не возбуждающая ничего, кроме удивления: фокус.
Татуировка: впереди – орел, клюющий грудь Прометея; сзади – собака, употребляющая даму диким способом. Две стороны одной медали. Фасад и задник. Свет и тьма. Трагедия и комедия. И пародия на собственный подвиг. И соседство секса и смеха. Секса и смерти.
Голая дама в шикарной шляпе восседает на черепе, как на глобусе, – при виде этой наколки мне показалось, что ее обладатель запечатлел у себя на спине собственную голову, реализовал метафору своего сознания.
Разговор с отъезжающим:
– На кой ... мне идти в Третьяковскую галерею?
– Там голых баб увидишь. Как живые.
Музеи в зрелищном смысле проходят сейчас по общему ряду с магазинами и зоопарком. Куда-нибудь пойти – посмотреть. Музеи – суррогат балагана, в самом положительном, в том числе познавательном его значении.
Ну, а как бы ты сам сейчас описал наготу женщины? То есть возможно ли ню вообразить и увидеть всерьез?
...Это было – как прилив крови в голову, от которого темнеет в глазах, пока эта чернота, этот удар мрака не рассеивались, оставив на пляже выброшенную красавицу ослепительно белого, до тяжести в сердце, цвета.
Задумчиво:
– Я все никак не пойму, почему ей такое грубое название дали...
Вся сниженность, грубость в определении пола не безумный ли бунт, не попытка ли вырваться – оттого что кругом покорны, не в состоянии уйти и забыть, и вот заклинаем, отпугиваем (сгинь! пропади! я тебя не боюсь!), тогда как слишком зависим.
Цитата (приснилась во сне):
" Зандер побледнел перед обязанностью соития едва ли не с каждой остающейся с ним с глазу на глаз в силу случая девушкой.
– Все они от меня чего-то хотят, – говорил он, нервно помаргивая".
Вопрос: а что если пол – адский способ достичь райских врат? Отравленный заменитель потери? Нельзя ли тогда по суррогату вообразить забытый источник, по низкой копии – высокий подлинник? И не прекрасна ли тогда вся эта сфера секса только потому, что в ней искажен тот потерянный образ (да, искажен, но ведь – тот!)? Тогда, приняв ее за пародию, реставрировать приблизительный стиль и загадку оригинала, и если это бросает в восторг и ужас, то что же делало то?! Через обман доискаться до истины и содрогнуться, попочуяв, на какой глубине мы привязаны, и что значит дух, когда плоть так сильна...
Из приобретений последнего времени: я тебя все явственней чувствую как собственное тело – что ты из меня соткана, по клеточкам, почти как Егор, а может быть и ближе, потому что не по наследству, а более прямо и просто как растение.
В дополнение к теории о чистоте породы – мне недавно рассказали, что жена уподобляется мужу не фигурально, а буквально, и не в силу – только духовных токов, но даже ее естество постепенно замещается в составе его молекулами, и в этом смысле "плотская жизнь" значительно сложне и глубже, чем подозревают. В этом смысле муж рождает жену, пропитывая ее насквозь собою, так что и получается в итоге "едина плоть".
Поэтому, наверное, в браке сфера интересной экзотики переходит в витье гнезда, семейной конуры, где всё настолько родное и кровное, что проходит по разряду кормления, с навыками младенца и матери в одном лице.
Молчаливый старичок, отрешенный от суеты, – всплеснув ручками, под наплывом воспоминаний:
– Жена! жена!.. Если она имеет милость – то когда и лягет с тобою!..
В больнице:
– Раскричался: ты пришел жену искать или лечиться?! Я говорю: я живой человек...
