Текст книги "Трилогия Уильяма Фолкнера"

Автор книги: Абель Старцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

Ссора Минка с Хьюстоном, которую Фолкнер, уже рассказав в "Деревушке", вторично пересказывает в "Особняке" с характерным усугублением социальных мотивов, по-деревенски незамысловата. Увязая в немыслимой трясине нищеты, Минк попытался немного разжиться за счет богатого соседа – подкормить свою отощавшую корову на его выпасе, заполучить теленка от его породистого быка. Уловка Минка не удалась. Хьюстон и мировой судья Уорнер "законно" взыскивают с него убытки и штрафы. Минк угрюмо подчиняется, но в какой-то момент чувствует, что чаша его обид и бедствий переполнилась и отвечает пулей. Другой формы протеста или борьбы он не знает, да и не представляет себе.

"Если бы только было время, если б успеть между грохотом выстрела и попаданием сказать Хьюстону, если бы Хьюстон мог услыхать: "Не за то я в тебя стреляю, что отработал тридцать семь с половиной дней по полдоллара за день. Это пустое, это я давно забыл и простил. Видно, Уорнер иначе никак не мог, он и сам богач, а вам, богатым, надо стоять друг за дружку, иначе другим, бедным, вдруг втемяшится в башку взять да и отнять у вас все. Нет, не за то я в тебя стрелял. Убил я тебя за тот лишний доллар, за штрафной".

Минка приговаривают к двадцати годам каторжных работ. Он считает, что богатый и влиятельный Флем должен по долгу родства "вызволить" его. Флем этого не делает. Когда же Минк дает зарок поквитаться с Флемом, тот, привычными грязными путями, добивается второго приговора для Минка, чтобы похоронить его в каторжной тюрьме.

В долгие годы, проведенные на каторге, в темном, едва подвижном сознании Минка идет трудная работа: он пытается хоть сколько-нибудь понять, осмыслить трагедию своей жизни. Жизнь эта была такова, что даже на каторжных работах он испытывает по временам чувство облегчения, как бы освобождения от тягостей, терзавших его все прежние годы, прожитые им в качестве "свободного" фермера-издольщика. "Больше не надо было ходить в хозяйскую лавчонку и препираться с хозяином из-за каждого грамма дешевого скверного мяса, муки, патоки, из-за стаканчика нюхательного табаку– единственной роскоши; на которую они с женой тратились.

Больше не надо было препираться с хозяином из-за каждого жалкого мешка удобрений, а потом собирать жалкий урожай... и опять препираться с хозяином из-за своей жалкой нищенской доли в этом урожае". Сначала Минку "стыдно и страшно", что кто-нибудь со стороны может узнать, как безразлично ему, Минку, что он на каторге, но потом он лишь думает, недоумевая и удивляясь: "Да, брат, человек ко всему может привыкнуть, даже к Парчменской тюрьме..."

Минк потерял счет времени; он не знает, ни сколько он пробыл в тюрьме, ни каков точно его возраст, но ждет освобождения, потому что должен "по-честному" расплатиться за свою погубленную жизнь. Ни о какой справедливости он не помышляет; общество и государство для него лишь гнет богачей и охраняющих их законов. "Какая уж справедливость, я об этом никогда не просил, только чтобы было по-честному, и все".

Линда не осуждает Минка; она способствует его освобождению из Парчмена; не мешает ему свершить возмездие; помогает скрыться. Не осуждает его и Фолкнер. Несмотря на то что в "моральном активе" Минка не насчитывается ни одного движения, которое могло бы быть названо подлинно человеческим, ужас и отвращение читателя направлены не против него, а против тех условий существования, которые превратили Минка в припертого к степе, неистово огрызающегося зверька. Фолкнер сумел показать, что в этом почти обесчеловеченном существе дремлют в форме зачатков, невоплощенных возможностей и воля, и человеческое достоинство, и страсть к труду которым не суждено получить какого-либо развития.

Но где же спасение для миллионов загубленных, изуродованных в этом жестоком мире человеческих судеб? Прямого ответа писатель не дает. В главе о возвращении Минка с каторги есть сильный эпизод, посвященный ветеранам последней войны. Кучка тяжко травмированных войной, растерянных, утративших все в жизни американцев "стихийно" пытается создать некую идеальную общину, в которой человек жалел бы человека, белый не ненавидел бы негра, пережитые страдания переплавились бы в чувство братской любви. Однако автор не скрывает от читателя беспомощность и полную беззащитность этих людей перед лицом организованного и беспощадного мира Сноупсов.

Покончив с Флемом, снова скрываясь в лесу от "закона", усталый Минк приникает к земле и словно засыпает. "Мать-земля", столько мытарившая его при жизни, принимает его в свое лоно, тем самым уравнивая его с людьми, прожившими более счастливую жизнь. И автор возглашает ему торжественную отходную, в которой отводит этому самому темному и несчастному из своих героев почетное место рядом с "прекрасными, блистательными, гордыми, смелыми".

4

В своих романах о Сноупсах Фолкнер вынашивает определение "сноупсизма" или "сноупсовщины" как комплекса агрессивных разрушительных сил в американской жизни. "Сноупсовщина" у Фолкнера вырисовывается как частнособственническая, стяжательская деятельность, руководимая (если пользоваться собственным выражением Фолкнера) "моральным кодексом гиены". В целом трилогия позволяет читателю сделать вывод, что "Сноупсовщина" в своих основных проявлениях – это американский капитализм.

Обреченность попыток В. К. Рэтлифа и Гэвина Стивенса бороться с Флемом Сноупсом коренится в том, что они, несмотря на все их моральное превосходство, не в силах оспорить основные – экономические – мотивы деятельности своего противника. Не могут же они сделать этого потому, что стоят на почве тех же экономических принципов, что и он, и, по существу критикуя Флема, возражают лишь против чрезмерно прямолинейного и грубого их применения. Рэтлиф сам торговец, Стивене представитель состоятельных классов в Джефферсоне, капиталы которых проистекают, в конечном счете, из тех же источников, что и капиталы Флема. Им обоим претит хищничество Флема, так же как и его аморальность. Но ни юрист Стивене, ни моралист Рэтлиф ни разу не могут поймать Флема на месте преступления: его деятельность, за малым исключением, протекает в рамках буржуазной законности и буржуазной морали, общепринятой в том обществе, в котором они живут рядом с ним.

Об этом с насмешливой откровенностью свидетельствует острый на язык Чарльз Маллисон, представитель послевоенного поколения американской молодежи, несколько скептически относящийся к прекраснодушию либералов "старой школы". Он говорит о "нашем природном джефферсонском праве покупать, доставать, раздобывать, выращивать или отыскивать что-нибудь как можно дешевле, пуская при этом в ход любое мошенничество, уговоры или насилие, а потом продавать все это как можно дороже, пользуясь нуждой, невежеством или робостью покупателя".

Таким образом, критика "сноупсовщикы" у двух главных противников Флема, при всей их ненависти к нему, безусловной личной честности и доброй воле, не затрагивает основ "сноупсовщины", не сулит победы.

Однако сам Фолкнер слишком далеко зашел в своей борьбе со "сноупсовщиной", чтобы остаться на позиции своих героев. Он делает следующий шаг и апеллирует к тем противникам "сноупсовщины", которые усматривают его основы в господствующих экономических и социальных отношениях и требуют коренной перестройки этих отношений с тем, чтобы раз и навсегда исключить "сноупсовщину" из жизни общества. Рождение темы коммунистов в трилогии Фолкнера является в этом смысле вполне закономерным.

Фолкнер не может не признать, что взгляды и убеждения Линды и ее мужа полностью и до конца противостоят "сноупсовщине". В Джефферсоне Линда и два финских рабочих-иммигранта ведут беседу "о надежде, о светлом будущем, о мечте: навеки освободить человека от трагедии его жизни, навсегда избавить его от болезней, от голода и несправедливости, создать человеческие условия существования". Отзывы Маллисона о Линде, о ее муже Бартоне Коле, об их коммунистических воззрениях выдержаны в обычной для него, несколько насмешливой манере, но сквозь весь его скептицизм и иронию чувствуется непритворное уважение, которое внушает ему самоотверженность и твердость этих людей. "Она упоминала о войне лишь вскользь, – говорит Маллисон, передавая рассказ Линды об Испании, – не так, словно войны не было, но как будто их вовсе и не побили. А ведь многие, например, Коль, были убиты, другим оторвало к чертям руки и ноги и повредило барабанные перепонки, как ей самой, а скольких разбросало по свету, и очень скоро их объявят вне закона, ФБР начнет их преследовать, уж не говоря о том, что их будут донимать и допекать добровольные охотники... и все-таки их, как видно, не побили и они ничего не проиграли". Бартон Коль был, по его же словам, "не просто передовым человеком, а куда больше". В. К. Рэтлиф, передавая свое впечатление от Бартона Коля, говорит, что "было видно, что он ни на какие сделки не пойдет".

Агент ФБР, приехавший из Вашингтона, чтобы разведать о "подрывной деятельности" Линды, обращается за содействием к Стивенсу как к "гражданину и патриоту". Стивене угадывает, что тот намерен использовать его близость к Линде, чтобы выманить у нее интересующие ФБР сведения об американских коммунистах.

"Он вынул небольшую книжечку, открыл ее, она была разграфлена не только по дням, но и по часам:

– Она и ее муж были в Испании шесть месяцев и двадцать девять дней, воевали в республиканской, то есть коммунистической армии, пока его не убили в бою... Перед этим она семь лет жила в Нью-Йорке в гражданском браке... со всем известным зарегистрированным членом коммунистической партии и близким соратником других известных членов коммунистической партии...

– Так, – сказал я. – Дальше?

Он закрыл записную книжку, положил ее в карман и снова посмотрел на меня совершенно спокойно, совершенно равнодушно, словно пространство между нами было линзой микроскопа.

– Значит, она знала людей не только в Испании, но и тут, в Соединенных Штатах, людей, которые пока что неизвестны даже нам – членов компартии и агентов, важных людей...

– Все ясно, – сказал я. – Вы предлагаете мену. Вы ей гарантируете неприкосновенность в обмен на список имен... А есть у вас какой-нибудь ордер?

– Нет, – сказал он. Я встал.

– Тогда прощайте, сэр! – Но он не двинулся с места.

– Значит, вы ей не станете советовать?

– Нет, не стану, – сказал я...

– Надеюсь, вам не придется пожалеть об этом, мистер Стивенс.

– Прощайте, сэр! – сказал я".

В этом знаменательном эпизоде Фолкнер проводит границу, отделяющую близких ему героев романа от "сноупсовщины" в широком, не только экономическом, но и политическом значении, от американской реакции и антикоммунизма. Некоторое разочарование Фолкнера в Стивенсе и Рэтлифе, как борцах со "сноупсовщиной", сказывается, между прочим, в невеселой самокритической эпиграмме Стивенса: "гуманист – это, кажется, эвфемизм для слова трус". Однако, оберегая подлинно гуманистические мотивы, с которыми связаны в его творчестве и Стивене и Рэтлиф, Фолкнер делает их обоих верными друзьями Линды, отдающими ей все свое восхищение, любовь, преданность.

В целом деятельность Линды, как коммунистки, мало освещена у Фолкнера, да, пожалуй, подобная задача и не в его силах. Он даже как бы нарочно отодвигает ее от себя, ассоциируя образ Линды с теми специфически "фолкнеровскими" горькими и смутными мотивами, которые французский критик, писавший о Фолкнере, однажды определил как "поэзию непоправимого". Важно и примечательно другое. Фолкнер, человек и писатель весьма чуждый коммунизму, не только окружает эту американскую коммунистку всем светом романтического поклонения, которым располагает как художник, но и отдаст дань признания и уважения ее идеям.

Без этого он не может продолжать свою борьбу со "сноупсовщиной".

Бартон Коль лежит в испанской земле. Линда после смерти Флема Сноупса снова покидает Джефферсон, чтобы затеряться в многомиллионном Нью-Йорке. Что ждет ее там? Комиссия по расследованию антиамериканской деятельности, тюрьма, ранняя смерть? И тем не менее без этих двух американских коммунистов в душный мир Йокнапатофы не проник бы освежающий и очищающий ветер истории.

5

При рассмотрении характерных особенностей трилогии Фолкнера необходимо учитывать, что первый том трилогии отделен от второго и третьего почти двадцатью годами. "Деревушка" еще во многом связана с мироощущением и художественной манерой Фолкнера 1920-1930-х годов; "Город" и "Особняк" принадлежат по преимуществу Фолкнеру – социальному романисту. Сам автор не сомневается, что идейные и творческие перемены, вносимые им в ходе создания трилогии, означают движение вперед. Упоминая в кратком предисловии к "Особняку" о "противоречиях и несоответствиях", которые читатель обнаружит, читая всю трилогию подряд, он пишет: "Автор смеет полагать, что узнал больше о сердце человеческом и встающих перед ним дилеммах, чем знал тридцать четыре года тому назад, и уверен, что, прожив столько времени со своими героями, познакомился с ними ближе, чем был знаком в ту пору".

В "Деревушке", где социальный анализ у Фолкнера еще довольно часто перебивается характерными для него отвлеченно моральными антитезами, основная для трилогии тема "сноупсовщины" существует как бы в двух планах. Торжество Флема Сноупса рисуется в "Деревушке" не только как рост его экономического и социального могущества во Французовой Балке. Одновременно это победа некоего насильственно привнесенного в жизнь, искусственного, механического, бездушного начала над "естественными" проявлениями природы и человеческой натуры. В этом втором плане захват, или "похищение" Юлы Флемом Сноупсом приобретает как бы символический характер.

Однако в той же "Деревушке" традиционное для Фолкнера противопоставление цивилизации (как по преимуществу негативного и разрушительного начала) идеализируемому "естественному состоянию" человека претерпевает очевидный кризис. В трагикомической истории любви деревенского идиота Айка Сноупса к корове – трагической в раскрытии душевного мира безумного человека, гротескной в своих проявлениях – "естественное состояние" выводится не только за пределы каких бы то ни было общественных связей, но и за пределы нормальной психики вообще.

Двойственность в трактовке основной темы сказывается и в композиции "Деревушки". Наряду с основным реальным планом книги существует второй, связанный с абстрактным морализированием автора. Динамика повествования в романе определяется не только развитием основного сюжета, но так же и внутренним соотношением отдельно взятых "подспудных" тем и мотивов морально-аллегорических, любовных, пейзажных – их повторением, перекличкой или взаимооталкиванием на всем протяжении книги. Такое построение "Деревушки" ослабляет центральное течение действия и в целом принадлежит к формалистическому периоду Фолкнера.

Далеко не все в "Деревушке" оказывается одинаково нужным для осуществления замысла трилогии. Довольно надежным критерием здесь служит интерес самого автора к тем или иным мотивам "Деревушки" в двух последующих томах – в "Городе" и в "Особняке". Поступательный ход действия, развитие фабулы у Фолкнера сопровождается беспрерывными экскурсами в прошлое; он вспоминает, резюмирует, снова вспоминает. Вспоминает же он то, что имеет жизненно важное идейное и художественное значение для произведения в целом. Так, например, уже названный и играющий немалую роль в художественной системе "Деревушки" эпизод со слабоумным Айком Сноупсом ни разу не упоминается в дальнейшем, как если бы его не существовало совсем. Это безусловно связано с тем, что автор отказывается от подчеркнутого внимания к стихийному и инстинктивному началу в человеке в пользу интеллекта, воли, социально обусловленных мотивов человеческой деятельности. По той же причине в образе Юлы выпадает все, что так настойчиво отождествлялось в "Деревушке" с полусознательной чувственностью, и получают новое значение героические и моральные стороны ее женской натуры, которые и приводят ее в конце концов к роковому конфликту с буржуазно-джефферсонской "нравственностью".

Сказанное не означает, конечно, что в "Деревушке" сконцентрированы лишь "пережитки" в творчестве Фолкнера, преодолеваемые им в последующих томах трилогии. В "Деревушке" заложен фундамент трилогии, начата тема социального возвышения Флема Сноупса. В "Деревушке" также ярчайшим образом выражена крестьянская, фермерская почва произведения в целом.

В этой последней связи следует обратить внимание на юмор Фолкнера, который, хотя он и соседствует в трилогии с вполне современной манерой углубленного психологического письма, в значительной мере восходит к американской фольклорной традиции. Этот характерный юмор чувствуется уже достаточно отчетливо в скупых, едких репликах фермеров, обсуждающих в "Деревушке" в своем "крестьянском клубе", на галерее лавки Уорнера, очередные подвиги Флема и других Сноупсов. Рэтлиф, главный выразитель юмористической стихии Фолкнера, легко находит общий язык с фермерами, так как его юмор – более тонкий и обогащенный более широкой культурой – восходит к той же традиции деревенского рассказчика, юмориста и моралиста. Более полное и законченное выражение юмор Фолкнера получает во вставных новеллах, присутствующих во всех трех романах. Самая замечательная из них – это помещенный в заключительной части "Деревушки" рассказ о пестрых разномастных лошадках, которых Флем пригнал из Техаса и продал с аукциона фермерам из Французовой Балки. Соль рассказа в том, что никто из фермеров не сумел завладеть своей покупкой, так как лошади оказались столь дики и неистовы, что не дались в руки покупателям и, разломав загон, ускакали неведомо куда. Аукционист-техасец, единственный, кто умел обращаться с пестрыми лошадками, распродав свой товар, исчезает, словно его и не было; деньги фермеров перекочевывают в кошелек Флема; сами они остаются ни при чем.

Веселость этого рассказа весьма условна. Лошадиный торг и борьба покупателей-фермеров с плутнями барышника – традиционная тема американского крестьянского фольклора, исконно связанная с юмористическими мотивами. Однако бравурность рассказа Фолкнера приходит в противоречие с содержащимися в нем трагическими мотивами, и Флему не удается выйти из него в ореоле ловкого плута, которого американский фольклор обычно трактует с оттенком добродушия. Один из покупателей, полубезумный старик фермер Генри Армстид, отдает за пеструю лошадку все свое состояние – пять долларов, скопленные по грошам. Горе его жены заставляет даже аукциониста-техасца расторгнуть сделку, но Флем отказывается вернуть захваченные деньги и, когда жена фермера подает на него в суд, посылает одного из своих родичей дать ложное показание и "законно" выигрывает дело. История пестрых лошадок, начатая как веселое цирковое представление, кончается столь грубым торжеством стяжательства и несправедливости, что даже обычно уравновешенный Рэтлиф впадает в злое и сумрачное отчаяние и заявляет, что не берется больше защищать человечество от Сноупсов.

Гуманистическое переосмысливание у Фолкнера традиции "жестокого" американского юмора можно наблюдать и в заключающей "Город" юмористической новелле о детях-полуиндейцах, отпрысках бухгалтера-растратчика Байрона Сноупса, присланных им "кормиться" в Джефферсон. Эти дикие и кровожадные, почти мифические существа, терроризирующие весь город, когда Рэтлиф пробует отнестись к ним по-человечески, оказываются самыми обыкновенными детьми, по-человечески же отвечающими на его ласку.

Одно из очевидных достижений Фолкнера и яркое свидетельство идейного и художественного прогресса в его творчестве – это ликвидация в трилогии (и в особенности в последнем ее томе) духовной "автаркии" Йокнапатофы. Душная атмосфера творчества Фолкнера 1920-1930-х годов в значительной мере объяснялась тем, что, – замуровав себя в созданном им мирке, он в свою очередь изолировал этот малый мир от бурь и вихрей большого мира истории и современности. Введение в "Особняке" темы коммунизма, как передового движения нашего времени, разрушает искусственную замкнутость идейного кругозора художника, как бы распахивает перед ним ворота, дает его художественному видению широту и перспективу.

В числе проявлений того, что можно назвать крахом провинциальной ограниченности в творчестве Фолкнера, следует назвать очень интересное вторжение "русских мотивов" в эти чрезвычайно американские по содержанию и по духу книги. Поступая клепальщицей на судостроительную верфь, Линда, как уже говорилось, стремится "строить транспорты для России". В рассказе о войне в Испании, где погиб муж Линды, американский скульптор, специально упоминается в числе других, отдавших жизнь за свободу испанского народа, "...один русский – он был поэт и, наверное, стал бы лучше Пушкина, только его убили...". Наконец (что показывает не случайный характер этих русских интересов Фолкнера) он делает одного из главных действующих лиц трилогии (и одного из наиболее близких себе ее героев) В. К. Рэтлифа американцем русской крови. Его инициалы В. К. означают Владимир Кириллович; этим именем, как рассказывает Фолкнер, нарекают уже в течение нескольких поколений старшего сына в семье Рэтлифов в память об основателе рода, русском человеке, попавшем в США в конце XVIII века и женившемся на американской девушке. (Следует заметить, что эта "русская фантазия" Фолкнера не является фантазией. В наших архивах в последнее время открыты документы, показывающие, что в период войны американцев за независимость в США действительно находились русские люди. Фолкнер, как обычно, обнаруживает здесь очень хорошую осведомленность в устной традиции своих родных мест, которая, очевидно, и сохранила память о русском поселенце.)

В "Городе" и в "Особняке" Фолкнер, в отличие от "Деревушки", стремится к единой манере повествования и к более прозрачной художественной форме. Повествование в "Городе" ведется от имени трех действующих лиц – В. К. Рэтлифа, Гэвина Стивенса и Чарльза Маллисона, – попеременно сменяющих один другого в качестве рассказчиков. Каждый окрашивает свой рассказ своим особенным взглядом на жизнь, личной манерой мыслить и передавать свои впечатления. В зависимости от принятой в данный момент позиции рассказчика меняется и видимый участок изображаемой действительности. Рассказчики часто ссылаются один на другого; подчас как бы вступают в спор между собой; рассказ переходит в диалог. Однако писатель вовсе не хочет дробить повествование, напротив, он ставит перед собой задачу сохранить его единство. С этой целью он систематически "пропускает" все узловые, а порой и второстепенные события романа через всех участников этого коллективного рассказа. В "Особняке" дополнительно вводится и коррегирующий голос "от автора".

Для характеристики персонажей, которые мало участвуют в действии трилогии, но играют тем не менее в нем важную организующую роль, избранная Фолкнером манера повествования имеет особое значение. Так, женская притягательность Юлы и ее женская отвага – которые являются, по замыслу автора, вызовом не только Сноупсам в собственном смысле, но и моральной "сноупсовщине" в целом, – знакомы читателю почти исключительно по рассказам о ней. Читатель должен верить, что она вторая Елена Троянская, что, благодаря ее присутствию, Йокнапатофский округ является, собственно говоря, "Иокнапатофско-Аргивским округом", как острит Рэтлиф. Однако когда образ Юлы-Елены дается сперва в восприятии Гэвина Стивенса, вся жизнь которого подчинена безнадежной и самоотверженной любви к Юле, затем Рэтлифа, также захваченного чарами Юлы в той мере, в какой может поддаться увлечению его сдержанная натура, и, наконец, Чарльза Маллисона, мальчика-подростка, для которого вся история Юлы – легенда, связанная с жизнью старших друзей, мнения и чувства которых он привык ценить и уважать, образ этой женщины, словно схваченный на скрещении трех прожекторов, приобретает необыкновенную убедительность. И хотя красота ее ни разу не была описана автором, уже не вызывает сомнения, что она была такова, что "заставляла каждого юношу никогда до самой старости не терять надежду и веру, что, может быть, перед смертью он наконец удостоится ради нее испытать все несчастья, все горести, а может быть, и пойти на гибель".

При всем том несомненно, что, многократно повторяя уже рассказанное, с новыми вариациями или привнося в рассказ новую точку зрения, автор не всегда исходит из одной лишь сюжетной необходимости или логики повествования. Видно, что изображать один и тот же предмет несколько раз, меняя освещение и ракурс в поисках живописного эффекта, доставляет ему, как художнику, немалую радость; подчас это увлекает его как самостоятельная задача. Как бы пи оценивать подобную манеру Фолкнера, несомненно, что он не стремится к "головоломке" и не проявляет по отношению к читателю никакого намеренного "коварства". Наоборот, он стремится в трилогии донести до читателя как можно полнее мысли и чувства, рождаемые в нем жизнью родной страны, свою тревогу, свое раздумье.

Трилогия Уильяма Фолкнера, ставшая его идейно-творческим завещанием, не только дает широкую и содержательную картину американской действительности, но также по основным своим тенденциям тяготеет к литературе современного критического реализма.