Текст книги "Письмо главному редактору 'Нового мира' С П Залыгину по поводу статьи В Сербиненко о Стругацких"

Автор книги: А. Зеркалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Зеркалов А
Письмо главному pедактору 'Нового миpа' С П Залыгину по поводу статьи В Сеpбиненко о Стpугацких

Главному редактору журнала

"Новый мир" С.П.Залыгину

Уважаемый Сергей Павлович!

В 5 номере Вашего журнала за 1989 г. помещена статья

В.Сербиненко "Три века в мире утопии. Читая братьев Стругац

ких". Ялитературовед, давно занимаюсь творчеством Стругац

ких, и сознаю, что появление такой статьи в массовом и самом

престижном журнале траны – событие. Много лет наша пресса

избегала серьезного обсуждения Стругацких; работа В.Серби

ненко – одна из первых обзорный статей, ей предстоит форми

ровать общественное мнение, ибо за ней копирайт "Нового ми

ра". К великому сожалению она представляется мне предвзятой,

более идеологической, чем литературоведческой, и выполнен

ной, увы, в традициях нашей критики прошедших времен.

Статья открывается резонным утверждением: "Двадцатый век

скомпрометировал утопию, как, вероятно, никакой другой". Но

вслед за тем читателю дают понять, что вместе с утопией

скомпрометированы и Стругацкие. Это доказывается мягко, "эл

липтически", но вывод моно сделать однозначный – скомпроме

тированы, и неподготовленный читатель его, несомненно, сде

лает.

Проводя свою идею, критик, прибегает к приему Нишце: сое

динение несводимых идей через метафору и авторский пафос, то

есть взамен логического эмоциональным путем. Так ставится

знак равенства между утопией как частью идеологии и утопией

как литературным жанром. Но если первая действительно скомп

рометирована, то в этом есть заслуга, и немалая, утопической

литературы – вспомним Оруэлла, Замятина, Хаксли. Смею ут

верждать, что из советских писателей самую заметную лепту

внесли Стругацкие.

Другая существенная деталь: писатели-фантасты чаще всего

атакуют утопическую идеологию средствами "антиутопии", раз

новидности политического памфлета. Антиутопии создавали упо

мянутые только что писатели, в том числе Стругацкие. Но ли

тература – ради Бога, извените за трюизм – сложная штука. Ее

мастера ухитряются ввести горечь и сарказм даже в картины

прямой утопии, и Стругацким это свойственно в высокой степе

ни.

В.Сербиненко, разумеется, известны эти общие соображения,

он вскользь о них упоминает: "Скрытая ирония, пронизывающая

знаменитое произведение... Т.Мора" ; "... Сопутствующая уто

пическим идиллиям... и корректирующая их негативная утопи".

Вскользь, и с эмоциональным сдвигом, говорящим читателю, что

к творчеству Стругацких сказанное не относится. Ибо задача

В.Сербиненко – показать, что они не утописты, а идеологи,

что их книги есть "предназначенные к исполнению идеологичес

кие инструкции". Дела не меняет характеристика, данная Стру

гацким в преамбуле статьи: писатели "с поразительным упорс

твом и изобретательностью подвергали испытанию "на

прочность" утопические идеи". Слова-то верные, но в основном

тексте работы доказывается обратное:Стругацкие пропагандиру

ют один, при том одиозный с точки зрения критика, пакет уто

пических идей. Этот комплекс идей В.Сербиненко определяет,

опираясь на понятие, данное Вл.Соловьевым: "внешний общест

венный идеал" /внешний по отношению к личности/. Затем он

выводит формулу обвинения: "Превращение утопической мечты во

"внешний общественный идеал", требующий "переделки" мира и

человека, в сущности, ознвчает отрицание самой мечты. Рожда

ется идеологическая схема, под покровом научности программи

рующая и расчерчиваюшая "светлое бущее".

С этим обвинением нам и придется разбираться, но прежде

несколько слов об отсылке к Вл.Соловьеву. Не совсем коррект

но прибегать к авторитету философа, фундаментальный труд ко

торого незнаком читателям – разумеется, не по их вине. Я

имею в виду работу "Оправдание добра. Нравственная филосо

фия", в которой Вл.Соловьев выступает как утопист, предлага

ющий идеальную модель будущего российского общества – мо

дель, во многом опиравшуюся на современные ему социальные

науки и, что для нас существенней, по нескольким важным со

циологическим положениям совпадающую с этикой Стругацких.

Дальше мы к этому вернемся.

Итак, каким же образом Стругацкие создают "идеологическую

схему, программирующую и расчерчивающую"? Ответ: "Они риск

нули рискнули предложить свой вариант реализации советской

утопии образца 60-х годов, дав доостаточно широкую и связную

картину жизни при развитом коммунизме – в ХХI и ХХII веках".

Все верно, однако у Стругацких картину эту создают несколько

книг, а В.Сербиненко на деле ограничивается сардоническим

разбором детской повести "Стажеры", посвятив ей огромный

по масштабам статьи – раздел.

Позволю себе отвлечься для риторического вопроса: как бы

Вы отнеслись к автору, предложившему статью о социальной

прозе А.Рыбакова, и уделившему основное внимание "Кортику",

поменьше – "Водителям", и совсем по чуть-чуть "Тяжелому пес

ку" и "Детям Арбата"? Или другой вопрос: допустимо ли, раз

бирая прозу советских писателей за 30-тилетний период, не

соображаться с их бесчисленными конфликтами с издательства

ми, цензурой, с необходимостью зарабатывать себе на хлеб, в

конце концов?... Но это делает Ваш автор. Он безоглядно гро

мит единственную "хлебную" книгу Стругацких – одну из 25-ти

/для меня под вопросом еще "Отель у погибшего альпиниста"/.

Писатели, действительно, согласились на требования издателей

– дать "настоящую" коммунистическую утопию, пропаганду и

контрпропаганду. И хотя это все равно добрая книга, как-то

неудобно читать об идеализированных советских людях, о гнус

ных и пьяных узниках капитала и прочем. Разумеется, что на

писано пером, не вырубишь топором, но мне было бы неловко

так расписывать грехопадение серьезных социальных писателей,

как это делает критик. И, чтобы ударить больней, именно

"Стажеров" сравнивать с городскими повестями Ю.Трифонова.

Но таким образом он обходится без минимального серьезного

обсуждения "широкой и связной картины" утопии Стругацких. Он

вообще не затрагивает единствкенную полностью утопическую

вещь "Полдень. ХХII век" и утопические фрагменты в вещах

"укосмического цикла": "Трудно быть богом", " Обитаемом ост

рове", "Парне из преисподней", "Жуке в муравейнике" – то,

что он, очевидно, имел в виду, говоря об "особом мире" Стру

гацких. Так вот, я опасаюсь, что этот мир оставлен за бортом

намеренно, ибо он – ав противоположность отколовшимся от не

го "Стажерам"– не снабжен никаким "внешним общественным иде

алом". Он раскрывается не через показ общественных институ

тов, но только через межчеловеческие отношения, как бы

"изнутри" людей. Стругацкие видят человека будущего удиви

тельно доброжелательным, творческим и, в общем-то, мало ин

тересующимся идеями, выходящими за круг нравственных и твор

ческих проблем. Ему никто ничего не навязывает; в этом мире

есть лишь один абсолютный ОБЩЕСТВЕННЫЙ императив: "не убий".

Этого императива как бы не замечает В.Сербиненко, когда

пишет о "Трудно быть богом" и "Жуке в муравейнике" /этим фи

лософским книгам, вместе взятым, уделено меньше места, чем

"Стажерам"/. Он походя отмечает, рекомендуя героев "Трудно

быть богом" : "Им очень хочется не нарушать гуманистические

табу, что так просто в идеальном мире Утопии и так сложно за

ее пределами". Странно это читать, очень странно... Суть

всей вещи и трагедия ее героя, Антона-Руматы в преступном

хотя и понятном по-человечески – НАРУШЕНИИ АБСОЛЮТНОГО МО

РАЛЬНОГО ЗАКОНА. Ироническое словосочетание "гуманистическое

табу" применительно к запрету на убийство пускает в ход че

ловек, обьявивший себя последователем великого гуманиста Вл.

Соловьева.

Вот очень короткий конспект "Трудно быть богом". Под ви

дом фантастической средневековой страны Стругацкие дают гро

тексное изображение нашей страны сталинского периода. В мо

мент действия там правит временщик, которому дано

многозначительное имя "Рэба" /в оригинале было "Рэбия", ре

дакторы попросили сделать намек менее явным/. Он свирепо и

планомерно уничтожает ученых и поэтов, учреждает собственную

"серую гвардию", превращает обсерваторию в пыточную тюрьму;

душит остатки свободы, сохранившиеся в средневековом коро

левстве.

В этот ад земной внедрен резидент Утопии, историк Румата

/он же Антон/. В его распоряжении огромное могущество XXII

века, но здесь оно бесполезно. "Утопийцы" Стругацких реши

тельно отвергают любое вмешательство в исторический процесс:

"нельзя лишать человечество его истории", – так и сказано в

книге, прямыми словами. /Цитирую кредо В.Сербиненко : "об

щественые идеалы... не отрицающие... прошлого и настоящего

истрии"./ Есть и обьяснение практически-конкретное: вторже

ние в ход истории оборачивается большой кровью; это и сказа

но словами, и показано образно.

Другая проблемма – человеческая, личностная. Антон пони

мает что обязан остаться в сороне, но это ему невыносимо, он

говорит: "Сердце мое полно жалости". И все же он бездейству

ет. Убивают и пытают его друзей, бьют до полусмерти его са

мого, но он терпит до последнего и лишь в приступе отчаяния

с боем идет во дворец и убивает палача Рэбу.

Еще раз: главная тема "Трудно быть богом" Абсолютно ясна

и четко сформулирована. Вмешательство и исторический процесс

– "утопизм" – недопустимо.

Идея, как легко заметить, прямо отвергающая то, в чем об

виняет Стругацких В.Сербиненко. Естественно, об ее присутс

твии в книге он умалчивает. А над лчной трагедией гуманиста

он, грустно сказать, глумится – "соблюдая при этом известный

порядок", как один из героев Сарояна. Правда, герой этот

плакал от жалости к людям, но каждому свое... Сначала критик

говорит, что "Антону... и другим героям придется еще не раз

"пожалеть" о несовместимости гуманистических запретов с эф

фективной и молниеносной "помощью". Тут сразу вопрос: почему

иронические кавычки у прекраснейших слов в человеческом лек

сиконе – жалость и помощь? Кому из порядочных людей не хо

чется помочь страдальцам, кому не унизительно сознание собс

твенного бессилия? Иронический тон надо как-то обьяснить, и

это делается простейшим образом: Антон – бесмысленная пус

тышка. В.Сербиненко пишет: "Романтический герой и не заме

тил, что... он оказался способным на предательство... "по

хотливой кошки" – доны Оканы". Ну, это сказано недостаточно

сильно: Антон виновен в ее гибели, но критик почему-то забыл

о страшном раскаянии героя, из-за которого он едва не сошел

с ума, о психической ошибке, послужившей одной из причин

заключительной трагедии – прорыва с обнаженными мечами в

убежище дона Рэбы.

Этот поступок обезумевшего, потерявшего над собой власть

человека критик трактует совсем уже странно. Приходится за

подозрить, что он не прочел книгу до конца – иначе он не мог

бы написать: "Право на убийство ему было предоставлено впол

не буднично – высшим земным начальством в лице дона Кондора:

"Убить, физически убрать...". Дон Кондор не "начальство", а

старший товарищ; ое не предписывает Румате убийство – да и

по тексту так "Тебе НАДО БЫЛО убрать дона Рэбу" /выделено

мной – А.З./. Кондор упрекает Румату за преданность импера

тиву "не убий" в прошлом, когда было еще не поздно ПРЕДОТВ

РАТИТЬ кровопролитие, убив Рэбу.

Уместно задать В.Сербиненко вопрос: как он относится к

тому, что прототип Рэбы Берия был расстрелян прежде, чем он

успел восстановить сталинизм в ухудшенном, если можно себе

такое представить, варианте? И не спрашивал ли он себя, с

тоской и горечью, почему никто из старшего поколения не имел

мужества убить Сталина во-время?

Да, вот еще что: этот вопрос Кондора вызывает у Антона

возмущение, у его друга Пашки – тем более... Но В.Сербиненко

непреклонен. Он уверяет нас,что "Антон-Румата не задумывает

ся". Не только о доне Окане, но и о том, что в этой ситуа

ции" остаться человеком очень трудно". Боже мой, да об этом

он только и думает! Главное, что его угнетает: средневековье

засасывает его, он вынужден выдавливать из себя "благородно

го подонка"... И вопреки всему тексту книги критик подводит

нужный ему итог: "Отсутствие элементарной независимости мыс

ли неотвратимо оборачивается для героя подчинением, самым

что ни на есть прямым и грубым. Полубог Румата – почти уже

идеальный винтик набравшего космические обороты механизма

Утопии". Правильно – идеальный винтик; верно – механизма

Утопии; вопрос – какой Утопии. Не той, которую сочинил за

авторов В.Сербиненко, в которой царит дурной общественный

идеал, А той, которую изображают Стругацкие. Антон – "вин

тик" /сохраним этот одиозный термин/ милосердной системы,

ибо следует закону милосердия до предела своих возможностей.

Он обретает то, что критик называет "элементарной независи

мостью мысли", когда выходит из Утопии в реальность и начи

нает убивать, и Утопия не может принять его обратно – его

руки видятся ей окровавленными.

Подмены совершенно удивительные мы находим в разборе дру

гой философской повести, "Жука в муравейнике". Подмены и

беглость: весь анализ 25 строк! Назвав поле действия "прек

расным новым миром" – аналогия понятна,– критик передает все

содержание книги таким прокурорским периодом: "Профессио

нальный убийца, шеф службы безопасности Рудольф Сикорски

/"... никогда не обнажал оружия, чтобы пугать, грозить...

только для того, чтобы убивать"/ уничтожает "своего", Льва

Абалкина, подозревая в нем опасного и враждебного чужака".

Просто, как выстрел в затылок... На деле тема "Жука..." та

же, что и "Трудно быть богом": предел действия нормы "не

убий". Стругацкие ставят мысленный – художественный – экспе

римент: на одной чаше весов помещена судьба всей Земли, на

другой – одна-единственная жизнь /Льва Абалкина/. Весы иде

ально уравновешены, ни герои, ни читатель не знают, действи

тельно ли Абалкин есть бомба замедленного действия, могущая

уничтожить земную цивилизацию. Боюсь, что в наши дни его

судьба была бы решена быстро и круто, но в "механизме Уто

пии" "винтики" мыслят по-другому. Несмтря на то, что "про

фессиональный убийца" Сикорски в полной мере представляет

себе меру опасности, он сохраняет жизнь живым бомбам, когда

они еще не люди, а человеческие зародыши, и с тех пор обере

гает их, охраняет от непосвященных их секрет. Милосердие не

покидает его до последней секунды – всей истории 40 лет, из

них 30 Сикорски знает, что вместе с людьмибомбами могущест

венная иная цивилизация подбросила на Землю некие устройс

тва, "детонаторы", добравшись до которых, подкидыши, возмож

но, начнут свою страшную работу.

Деталь, достойная внимания: Сикорски не может уничтожить

"детонаторы" – и не может спрятать машинки в свой сейф. "Де

тонаторы" попали в музей, а по закону никому, "ни частным

лицам, ни Мировому Совету, ни даже господу богу" экспонаты

"из любого Музея на Земле" не выдаются – приходите и изучай

те на месте... Может быть, В.Сербиненко помнит о судьбе НА

ШИХ музейных сокровищ. Может быть, прочитав повесть внима

тельно, он воздержался бы от саркастического вопроса: " ...

Где, в каком спецхране содержатся "неисчислимые духовные"

скровища Утопии Стругацких.

Итак, 40 лет "контрразведчик" Сикорски несет на своих

старых плечах бремя мучительной тревоги – ужасно представить

себя на его месте... И тут на сцену выходит Абалкин. Он без

предупреждения покидает инопланетную службу и тайно возвра

щается на Землю. Перед этим при непонятных обстоятельствах

гибнет его врач, посвященный в секрет. Дома Абалкин с неис

товым напором пытается вызнать тайну своего происхождения и,

главное, стремиться прорваться в Музей, к "детонаторам". Но,

пока возможны хоть какие-то ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ обьяснения его пос

тупков, Сикорски его щадит. Выстрелы раздаются только тогда,

когда Абалкин берет "детонатор" в руки.

Об этой трагедии ответственности критик сообщает нам так:

"ГИБНЕТ ПО ПЕРВОМУ ПОДОЗРЕНИЮ, что он агент Странников, Лев

Абалкин" /выделено мной – А.З./.

Но это еще не все. Даже в такой отчаянной ситуации Стру

гацкие не оправдывают Сикорски полностью, этические весы еще

качаются. Герой-рассказчик Максим Каммерер считает убийство

напрасным. Этого В.Сербиненко опять "не замечает" и пишет

туманно: "Максим.. не удовлетворен положением де в Утопии,

ему по-человечески жаль Абалкина... но выхода герой не ви

дит". Неправда, видит, и выход этот очень прост – не убивать

даже во имя спасения Земли. Видит и ДЕЛАЕТ : пытается спасти

Абалкина, но физически не успевает. Сикорски и Максим оли

цетворяют ПРОБЛЕМУ ЭТИЧЕСКОГО ВЫБОРА самого высокого ранга.

Для них нет вопроса, допустимо ли убийство "человеческое"

/Вл. Соловьев, чуть дальше мы к этому вернемся/. Вопрос иной

и мучительный: допустимо ли убийство одного для сохранения

всех – даже в крайних, сверхчеловеческих обстоятельствах?

Стругацкие поставили этот вопрос перед нами -не "утопий

цами", своими современниками, и когда! В середине 1979 года.

У нас смертная казнь присуждалась за многие деяния, в том

числе за "валютные операции" и хищения государственной собс

твености. До входа наших войск в Афганистан оставались счи

танные месяцы. Потихоньку реабилитировался палач Сталин.

Нет, Стругацкие не создавали "рационалистическую программу"

некой Утопии, в которой "целесообразность стала... высшим

законом" – как пишет критик, не отрицали "во имя рационально

–фантастических планов прошлого и настоящего истории". Они

выполняли традиционный долг русских писателей, "призывая ми

лость", как сказал Пушкин, восставаяпротив дурной целесооб

разности, которая их окружала. Горько и признаться, страшно

видеть, что их обвиняют в том, против чего они нас предуп

реждали.

Но вернемся к теме. Вл.Соловьев писал в "Оправдании добра":

"Насилие в нашем мире бывает трех родов: 1/ насилие ЗВЕРСКОЕ

– которое совершают убийцы, разбойники, деторастлители; 2/

насилие ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ, необходимо допускаемое принудительною

организацией общества для ограждения внешних благ жизни, и 3

/ насильственное вторжение внешней общественной организациии

в духовную сферу человека с лживой целью ограждения внутрен

них благ – род насилия, который ВСЕЦЕЛО определяется злом и

ложью, а потому по справедливости должен быть назван ДЬ

ЯВОЛЬСКИМ". Философ не поддался соблазну абстрактных рассуж

дений о недопустимости любого насилия и выделил "человечес

кое, необходимо допускаемое". О мере этого насилия и писали

Стругацкие в обеих обсужденных выше повестях, и подняли

планку очень высоко – именно на утопический, недостижимый

сегодня уровень. Так они люозначили свою гражданскую позици,

свое отношение к морали нашего общества.

В.Сербиненко эту позицию вообще не затрагивает, как бы не

замечает ее – надеюсь, нет нужды обьяснять, почему такой ме

тод суженного взгляда в литературоведении не допустим. Как

бы опасаясь, что затронуть тему все-таки придется, он пол

ностью игнорирует роман "Обитаемый остров", антиутопию – то

есть вещь, входящую в обьявленную им номенклатуру произведе

ний. Игнорирует не по недостатку места: его хватило на раз

бор первой, ученической вещи Стругацких "Извне", и второй,

тоже ученической – "Страны багровых туч", и, как уже говори

лось, на разгром "Стажеров". Так вот, "Обитаемый остров"

роман-предупреждение, из той же семьи, что "Мы" Замятина и

"1984" Оруэлла. Там Стругацкие обратились к теме "дьяволь

ского насилия" над духом применительно к нашему обществу

сталинских и отчасти хрущевских и брежневских времен. Они

изобразили мир одураченных людей, в головы которых непрерв

но, круглые сутки /это не метафора/ вбиваются восхищение

властями, ненависть к инакмыслящим, ненависть к другим стра

нам. Вбиваются отвратительные – прошу прощения за повторы

"внешние общественные идеалы". Работа поставлена с дьяволь

ским размахом и изощренностью – именно по-дьявольски, друго

го слова не подберешь. Роман этот чудом проскочил в набор

а может, и не чудом, а благодаря несерьезному отношению

властей к фантастике – литература-де второго сорта, что с

них взять?

В "Обитаемом острове" снова появляется делегат от Утопии

в прошлое; в истории, но не в древнюю, как было в "Трудно

быть богом", а в наше время. Он вступает в борьбу уже не со

"зверским насилием" как Антон-Румата, а с "дьявольским наси

лием", со "злом и ложью" /Вл.Соловьев/ и уничтожает систему

оболванивания людей. Очень важная деталь: он делает это,

зная, что идет навстречу возможным опасным общественным пос

ледствиям – но идет, ВОПРЕКИ "расчетливому практицизму" и

"рационалистическому культу знания". Его ведут милосердие и

жалость, те же самые милосердие и жалость. Никак нельзя было

критику затрагивать этот роман – вынужденно бы он сам себя

опроверг.

Хотя – кто знает? Он не отказался от анализа "Улитки на

склоне", еще одной антиутопии Стругацких; обсудил ее мораль

ные аспекты – добросовестно и, надо добавить, проницательно.

Но при том опят ни слова не сказал об острейшей злободневной

вещи сохранившей силу и сейчас, 24 года спустя после написа

ния. Ни слова о беспощдной пародии на бюрократию, о картинах

гибели природы, о призраке тирании, висящем над нами. Упуще

ние вроде бы не очень заметное, но оно дает критику возмож

ность перепрыгнуть через логику. Резюмируя главу об "Улит

ке...", он уверенно сообщает, что ее герой Кандид не похож

на героев других произведений, ибо он "не пожелал примкнуть

к "стажерам", не приемля их безоговорочное и фанатическое

"служение" будущему". Ну, мы разобрали, каковы они на самом

деле, и вроде бы поняли, что они ничему не служат "безогово

рочно и фанатично" кроме добра, и что все они – цитирую от

зыв В.Сербиненко о Кандиде – стремятся "в меру своих сил...

помочь медленно ползущей улитке человеческого прогресса". Но

их нравственная и интеллектуальная самостоятельность заметны

лишь тогда, когда их не в эзоповом контексте инопланетной

жизни, а в контексте земной истории, ее сегодняшнего дня.

Когда берем за начало отсчета "прошлое и настоящее истории",

как и предложил критик в первых абзацах своей статьи /и сей

час же об этом забыл/. Лишь тогда можно увидеть,что в самых

"розовых" своих вещах и фрагментах, даже в злосчастных "Ста

жерах", Стругацкие не проповедуют "казарменный коммунизм"

в чем полуоткровенно обвиняет их критик, – а отвергают его

категорически. Они коммунисты по убеждению, но видят комму

низм не сталинским или брежневским, не идеологическим; не

"внешним" по отношению к человеку, а "внутренним" – свобод

ным сообществом хорошо и умно воспитанных людей, доброжела

тельных,добропомощных.

Поэтому их годами не публиковали; поэтому "Улитка..." ед

ва проскочила в печать – двумя разрозненными выпусками – и

сейчас же подверглась яростным атакам /заступился только

"Новый мир" 1968 года/. Поэтому "Гадкие лебеди" оставались

под запретом 20 лет, "Пикник на обочине" ждал книжной облож

ки 8 /или 10/ лет и вышел вначале искалеченным редакторами,

и снова был "закрыт" особым решением Госкомиздата... Больше

10 лет лежал "в столе" "Град обреченный", "Обитаемый ост

ров" искалечили при редактуре и так он живет до сей поры.

этот печальный перечень можно бы продолжить, но пора вер

нуться к В.Сербиненко.

До сих пор обсуждалась первая часть его статьи, где он

восстает против рационалистического подхода к истории вообще

и против коммунистической утопии в частности. Сколь мне ни

чужда такая позиция, я могу ее понять. Беда его, как мне

представляется, в том, что для него "рационализм" и гуман

ность по определению взаимоисключающие понятия. Стругацкие

же полагают, что гуманность должна сочетаться с разумом, так

же как "вера и мечта" /В.Сербиненко/. Посему критик и отно

сится к писателям как к своим идеологическим противникам, а

в таком споре от подтасовок очень трудно удержаться, ибо

идеолог стремиться опорочить все идеи противника и лишить

его самого внутренней опоры. /На это свойство идеологии 60

лет назад указал К.Маенхейм в работе "Идеология и утопия"/.

По "правилам" такой игры он во второй части статьи приписы

вает Стругацким некий вариант своих собственных воззрений,

чтобы разбить противника окончательно.

Стругацкие обвиняются в искании магического чуда, волшеб

ной всеобщей панацеи. Иными словами – в "вере и мечте". Воп

рос, как это сочетается с "тотальной расчетливостью, критик

улаживает с помощью нескольких силлогизмов, которые я, при

бегая к его же терминологии, назвал бы магическими пассами.

Шаг первый: шуточную сказку-памфлет "Понелельник начинается

в субботу" и очень злой памфлет "Сказку о тройке" критик

обьявляет мистическими произведениями – замечая при том, что

"серьезные" фантасты обладают отличным чувством юмора".

/Крошечная, но показтельная деталь – каывычки у слова "серь

езные". К чему они? Показать, что Стругацкие не серьезные

писатели? А чего ради тогда тратить на них жэнергию и черни

ла?/

Кога я прочел пассаж о мистических сказках, то поначалу

пожал плечами и подумал, что серьезному – без кавычек – кри

тику как-то неприлично не знать азбучную истину: смех несов

местен с черным, готическим напряжением мистицизма, он всег

да побеждает – на карнавале черт напяливает шутовской

колпак. Тут мне и напомнил, что речь идет не о литературе с

ее законами, а об идеологическом штурме с его обычным безза

конием, напомнили таким высказыванием: "Жажда... чуда – это

своего рода "несчастье" рационалистического сознания". Под

разумевается, что если герои сказок рационалисты, мы обязаны

принимать сказочные чудеса всерьез.

Но давайте всерьез разберемся, каков смысл метафоры:

"несчастье рационалистического сознания". Жажду чуда и ожи

дание чуда обычно считают фундаментальной основой веры, ре

лигии – иррационального сознания вообще. Надо ли понимать В.

Сербиненко так что рационализм несчастным путем переходит в

религию? Подобную трактовку можно бы обсуждать; например, в

начале века много говорили о марксизме как религии /А.В.Лу

начарский и другие/ Но очередным ходом доказывается иное:

рационализм провоцирует "идеологи оккультного типа", "ок

культный мистицизм", "теософию и антропософию" – словом,

скатывается к Елене Блаватской. Доказательства? А очень

просто: рационализм существует с античных времен – и "идео

логии окультного типа" с тех же времен; рационализм достига

ет расцвета в ХХ веке – тут же появляются Блаватская и про

чие.

Поставлена еще одна ловушка на простаков, устроенная из

вестным уже способом: обьективная информация утаена, зато

дана подтасованная, выставленная в нужном порядке. Дадим не

обходимые комментарии. Оккультизм фундируется на ИРРАЦИО

НАЛЬНОЙ вере, на той же почве, что и все официальные, т.н.

конфессиональные религии. Он – как бы ветвь религиозного

сознания, поэтому он постоянно возникал в умах, соперничая с

конфессиональными верованиями. Выводить его из рационализма

просто наивно – еще более наивно, чем христианство из самого

оккультизма, что можно сделать, следуя "логике" В.Сербиненко

– мол, поскольку оккультисты появились прежде христиан,

то...

Но зачем критику понадобился оккультизм? Как мне кажется,

чтобы провести границу между своей "верой и мечтой" и верой

в человека, так заметной у Стругацких. Мистические верования

вкладывают чудотворение в руки человека /при помощи демо

нов/, христианство утверждает чудо как пререгативу Бога. По

этому конфессиональные церкви отвергают оккультизм и магию

как оружия дьявола – такова догматическая сторона дела. Было

бы неумно, тем не менее, считать В.Сербиненко узким догмати

ком. Христианство нового времени отвергает мистицизм по эти

ческим причинам – о них писал в своих работах – и эссе, и

детективных рассказах – католик Г.К.Честертон. Логическая

цепочка примерно такая: христианство – основа европейской

этики; вера в магию уводит человека от этой истинной этики,

заставляет делать ложный нравственный выбор. В этом смысле

магия – орудие дьявола.

Мы уже видели, что В.Сербиненко обвиняет Стругацких в

пропаганде жестокости, бесчеловечности и прочего. теперь нам

дают понять, что они в некотором роде служат дьяволу; не

случайно в статье начинают мелькать обороты: "дьявольская

личина", "козни нечистой силы", "сатана собственной персо

ной", "зверь" /эфемическое именование сатаны/. Это не тради

ционный метафорические обороты, а окончательная оценка, за

кономерно вытекающая из полускрытой логики критика. Расчет

его точен и безошибочен: пусть лишь малое число читателей,

разбирающихся в теологии, поймет его эллипсы. Для штрокого

читателя вокруг слова "оккультный" висит некая зловещая ау

ра; кое-кто, наверное, слышал, что масоны балуются такими

вещами, что древнееврейская каббала тут замешана – вот и

заключит человек, что со Стругацкими неладно... Обвинение в

мистицизме или в вере в магию такого действия бы не возыме

ло, посему ударный термин: "оккультизм"...

В критической статье нельзя просто так взять и обвинить;

выйти с плакатом, как на митинге. Требуется связать обвине

ние с художественными текстами, и это делается достаточно

фундаментально. Западная "мистическая фантастика" выливается

в один бочонок с "научной" и перемешивается; затем землянам,

героям космической фантастики Стругацких приписывается роль

жестоких богов /то есть дьяволов/; на последнем этапе косми

ческие пришельцы Стругацких обьявляются дьяволами напрямую.

Оставим в стороне первую повесть Стругацких "Извне" и

"Пикник на обочине": в их анализе В.Сербиненко не пошел

дальше туманных рассуждений о "мистически-оккультной атмос

фере"; отсылки к книге "За миллиард лет до конца света" и к

"Хромой судьбе", данные в этом разделе статьи, вообще не от

носятся к теме. Обратимся к анализу "Гадких лебедей", реши

тельно доказательному, по замыслу критика.

Цитирую: " ...В "Гадких лебедях" пришельцы откликнулись

на мольбы вконец изуверившихся в собственных силах землян"

это первая фраза разбора.

И это же – домысел чистой воды, ибо в "Гадких лебедях"

нет ни признака пришельцев, ни намека. Есть ИНТЕЛЛИГЕНТЫ; в

терминах В.Сербиненко я, возможно, назвал бы их рационалис

тами. Но насчет пришельцев не ошибется ни один читатель: че

ловеческая сущность "мокрецов" много раз и с предельной яс

ностью подчеркнута в книге.

Подмена воистину шокирующая; цель ее очевидна – выстроить

последовательность: интеллигенты – рационалисты – дьяволы. С

другой стороны, добравшись до этого фокуса с текстом, я и

предположил, что главная цель В.Сербиненко – опорочить Стру

гацких в глазах миллионов читателей "Нового мира".

Судите сами: "Гадкие лебеди" с 1966 по 1987 год были под

абсолютным запретом. За чтение и хранение книги в издании

одиозного "Посева" можно было поплатиться; читали ее едини

цы. В 1987 году ее дал рижский журнал "Даугава", небольшими

кусками во многих номерах, тиражем около 35000 экземпляров.

Вопрос: какой процент читателей "Нового мира" мог прочесть

роман? Делим тиражи один на другой и получаем ДВА ПРОЦЕНТА

без учета того, что "Новый мир" наверняка проходит через