Текст книги "Елизавета Петровна, ее происхождение, интимная жизнь и правление"

Автор книги: А. Степанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

IV

Екатерина I правила недолго: всего лишь два года было ей суждено царствовать и властвовать самодержавно. Меньшиков по-прежнему был коноводом. И если кто интересуется узнать, что Её Величество за эти два года творила, то, право, приходится краснеть за несчастную родину, так как кроме самого грустного ответа ничего дать нельзя. Из омута самого низкого разврата, из круга самых бесстыдных оргий, пьянства и дебоша наша царица не выходила, и каждый раз, когда Меньшиков утром входил в спальню своей державной повелительницы, было первым вопросом: «ну, Ваше Величество, что пьем мы сегодня?» – она требовала себе крепкого венгерского вина, закусывала бубликами, требовала очищенной и как свинья проводила день за днем на chaise-longue в совершенно или в полу– бессознательном виде. Трудно верится всему этому, но это истина, горькая истина. Напомним читателю, что секретарь саксонского посланника сообщал в ту пору своему королю об Екатерине, что «она вечно пьяна, вечно покачивается, вечно в бессознательном положении». И если уж кому другому не верить, так этому секретарю – звали его Фресдорфом – не верить нельзя.

Читать и писать Екатерина до конца своей жизни не умела, и если Меньшиков нуждался в подписи указов или высочайших манифестов, то подписывала их шестнадцатилетняя поварская – что бишь я – императорская дочка Елизавета или же, если эти документы были спешны, то Меньшиков много не церемонился, брал перо и валял за свою царицу. Этот хитрец хорошо знал, что его хвостик во многом не чист, хорошо сознавал шельмец, что и августейшая его любовница – что это я право? – августейшая его повелительница за одно или другое его побранила бы или и велела отодрать, так как своих личных выгод он ведь ни на миг не упускал из виду, и вот поэтому ему нужно было заботиться о том, чтобы царица как можно меньше сходилась бы с прочими сановниками, как можно меньше принимала бы иностранных агентов и т. д. Двери дворца были открыты лишь фаворитам Меньшикова, лишь марионеткам из его театра и преимущественно совершенно вне политики стоявшим «их общим друзьям» по беспутству и пьянству.

Саксонский посланник Лефорт характеризовал тогдашний зимний дворец вот как: «это омут интриг, кабалы и дебошей; роскошь, бесхарактерность, лень и равнодушие – видны тут во всём».

Единственный вопрос, к которому Екатерина проявляла известную толику интереса, это были заботы о наследниках, о детях. Всего нарожала она 7 детей, но в живых остались лишь дочери повара. Анна, старшая из них, была выдана замуж за герцога Карла-Фридриха Гольштинского, и этот принц вскоре пронюхал, что при дворе «возлюбленной» тещи куда не худо живется, да и будущность куда завиднее гольштинской; сказано – сделано, и наш принц пристроился около своей нежной belle-mere, да еще так пристроился, что даже и дела всемогущего Меньшикова как будто бы зашатались.

Младшей же дочерью, Елизаветой, Екатерина не особенно интересовалась; как прозорливая мать, она вмиг поняла, что Лизанька проложит сама свою дорожку, совьет и сама свое гнёздышко, и она в этом отношении судила удивительно правильно. Говорят: видно птицу по полету, и Екатерина, видать, сразу узнала свою пташку по крылышкам.

В ту пору Лизанька состояла в любовной связи с простым рядовым Шубиным. По уверениям на то призванных, это был её первый любовник. Уж слишком хотелось молодой царевне возвысить своего Адониса в чине и звании, а несмотря на все её старания и хлопоты, поднять его выше сержанта ей не удалось, но в сущности в любви ведь чины и т. п. главной роли не играют: он был здорового телосложения – чего же было желать еще больше?

 
Ach, Lieschen, was willst du noch mehr?
 

Около того же времени Елизавете было повелено обручиться с двоюродным братом гольштинца – вернее сказать: голоштанца, так как он действительно был одним из этих! – с епископом Любека, но последний умер и, таким образом, ему не было суждено вести столь многообещавшую невесту к алтарю.

Кое-когда всплывали около Екатерины и её деревенские родственники, и характерно то, насколько эта женщина была груба и неблагородна. С тех пор как она повенчалась с Петром, она ни разу не вспоминала о своих бедных родных, и только во время одной из поездок в Ригу вспомнила Екатерина о существовании этих родственников. Она была у богослужения и по возвращении домой была остановлена сгорбленной, седой старушкой, окруженной целой кучей детей. Это была мать Екатерины, теща великого Петра. Бедняжка, всеми забытая и оставленная, жила она в имении Ленневарден в Лифляндии в качестве поденщицы, куда ее забросила судьба из Литвы. Екатерина приказала фон-Волфеншильду «оценить» всех этих её родственников и по совершенной сделке откупила у него этих крепостных. Их тайком привезли в Петербург и поселили там, как царским родственникам подобает. Своего брата Карла произвела Екатерина в графа Скавронского, зятя Генриха – в графа Тендрякова, зятя Иоахима – в графа Ефимовского. Чины, богатства и пр. посыпались на простых мужичков со всех сторон, их детей произвели в камергеры, кого в посланники, в генералы и т. д., и нужно сознаться, все эти посты были настолько легки, что и наши вновь испеченные сановники (что они грамоты не знали, это уж само собою!) исполняли их вполне, как то требовалось. Зазвенела и деньга в карманах наших новых графов и князей, и разумеется столбовые дворяне и даже многие заграничные принцы уже помышляли о том, как бы посвататься тут, как бы урвать тут кое-что. О том же, что эти высокопоставленные особы еще два-три месяца тому назад возили на поля навоз, доили коров и носили вшивые жупаны, – о Боже мой, об этом ныне говорить воспрещалось. Теперь их возят, им кланяются, их величают. Даже польский магнат Запейя, у которого прежде жил в крепостничестве отец Екатерины, подумывал, как бы покумиться или породниться с ней, и Воронцовым, Строгановым и Минихам «это счастие» даже привелось испытать.

Но над головой Екатерины стала собираться буря. Её склонность к гольштинцу причиняла Меньшикову не мало головных болей, и он уже стал бояться того, что этот пришлец чужеземный подставит ему ножку и что он чрез нее спотыкнется. Уж в одном деле (обручение Елизаветы с любекским епископом) поступила царица против намерений своего первого министра, а тут вдруг призывает она еще своего шурина в государственный совет и наделяет его голосом. Этого Меньшиков всего более боялся, и нужно было энергично восстать против этого опасного parvenu. Но оказывая оппозицию гольштинцу, пришлось нашему злодею стать в враждебные отношения и к царице, своей покровительнице. Последнее, правда, больших забот Меньшикову не представляло, на дружеские отношения с Екатериной он, попросту сказать, плевал. Нужно было сыскать подходящее лицо, которое с одной стороны направляло бы враждебные стрелы против императрицы, с другой же стороны вполне прикрывало бы стоявшего за ним заговорщика.

Выбор премьер-министра пал на молодого Петра Алексеевича, внука Петра Великого и сына замученного Алексея Петровича, жившего совершенно замкнуто ото всего мира с сестрой Наталией. Меньшиков обеими руками ухватился за этого десятилетнего мальчугана и во что бы то ни стало порешил выхлопотать ему всероссийскую державу. Но намерения Меньшикова касались кроме этого и чего другого: он «порешил» посватать молодого царя со своей дочерью и сестру царя со своим сыном, а став раз в такие близкие отношения к правителю, Меньшиков думал добиться регентства, так как Петр в то время еще не был совершеннолетен. Разумеется, при этом каждому было ясно, что хитрая лиса имела в виду, главным образом, личные выгоды. А так как для приведения всего этого в исполнение нужно было согласие и с внешней стороны, то Меньшиков подкупил дом Габсбургов, посулив им за это на случай войны поставить 50 000 солдат.

Всё было готово и можно уже было приступить к делу, а тут вдруг царица-матушка захворала, и захворала-то не на шутку.

Пьянство и чрезмерные половые излишества расстроили окончательно её организм, начиналась водянка, в груди обнаружились серьезные нарывы, и врачи объявили её состояние крайне опасным. Екатерина умирала, но её новому недругу Меньшикову этот процесс казался слишком долгим и скучным. Он не любил ждать. В 1726 г. было уже предпринято отправить Екатерину к прародителям, отравив её пищу, но заговор был еще вовремя открыт. И покорный слуга своей самодержавной повелительницы не побоялся поставить ей сети и еще один раз. Известно ведь, что сластолюбивая Екатерина (в прямом, а не переносном смысле) имела привычку каждому посещавшему внутренние её апартаменты мужчине хлопать по карману или обыскивать последние, чтобы узнать, не принес ли он ей конфеты. И вот, рассказывает секретарь фон-Гельбиг, в одно прекрасное утро явился к царице Меньшиков с докладом, Екатерина по своему обыкновению требовала от него гостинцев, он, разумеется, не отказал ей в них. Конфеты эти были пропитаны ядом, и Екатерина после недолгих мучений отправилась к праотцам. Было это 17-го мая 1727 г. Официально же было объявлено, что она скончалась от легочного нарыва.

За Екатериной Алексеевной вошел на прародительский престол хотя и одиннадцатилетний, но уже до мозга костей развращенный мальчик Петр II. Первые четыре месяца нового правления вполне соответствовали требованиям Меньшикова: всё плясало под его дудочку, и изо всего он высасывал то, что ему желалось. Прежний пирожник, за шутки и прибаутки полюбленный Петром I и возведенный сперва в придворные лакеи, добившийся же благодаря своей мудрой политике до первого сановника отечества, по старой привычке забавлял царя-ребенка своими побасенками. Повсюду пользовался этот всемогущий министр почетом и уважением и правил страною de facto. Венский двор поспешил предложить ему почетный княжеский титул, в русском же дворянском календаре Меньшиков значился под громким титулом герцога Ингерманландского. Грудь этого Бисмарка 18-го века была вплотную завешана первыми орденами, звездами, бриллиантами как своей, так и чужих стран.

Дочерям покойной царицы, а также герцогу Гольштинскому Меньшиков под предлогом гигиенических соображений воспретил посещать молодого императора, опираясь на то, что епископ Любекский, жених Елизаветы, умер от оспы.

Старые дворяне и боярские дружины рассчитывали, что со смертью Петра I и его жены умрет и их «западноевропейский режим» и возлагали поэтому громадные надежды на молодого, нового царя, но они ошиблись жестоко в расчёте. В России в ту пору царил не Петр II-ой, а прежний московский пирожник!

Все сознавали необходимость в удалении Меньшикова с его поста, но никто не решался выступить с этим требованием открыто: его боялись, пред ним дрожали, как перед Иваном Грозным или позже пред Емелькой Пугачевым.

Первым манифестом молодого правителя Меньшиков заставил произвести себя в генералиссимусы, и это имело для него важное значение. Он был отныне командиром всей гвардии, а солдаты ему были нужны, необходимо даже нужны для приведения своих преступных планов в исполнение, они были нужны для козней против боярских дружин.

Саксонский посланник Лефорт сообщал своему королю о том времени следующее: «Никогда и никто не дрожал так от боязни даже пред умершим самодержавным императором, как приходилось ныне дрожать пред палачом Меньшиковым. Прежний деспотизм прямо-таки игрушка в сравнении с теперешним. Даже дышать свободно не разрешается: всё трепещет от страха пред этим палачом. То и дело велит он арестовывать и запирать в тюрьмы людей, совершивших не государственные или уголовные проступки, а просто людей иного с ним мнения, иных воззрений, людей, в которых он «подозревал» своих врагов…»

Молодой царь в первое время своего правления был ничем иным, как игрушкой в руках Меньшикова. Вскоре после смерти Екатерины, он обручил Петра со своей дочерью Марией, вторую же дочь помолвил с герцогом Курляндским. Богатства его росли невероятно, и то, что ему добровольно или «из уважения» не неслось в жертву, бралось им без церемонии. Даже и царя сумел этот интриган скрутить и сузить в его императорском бюджете, не говоря уже о князьях да княгинях: всё должно было его слушаться и в действительности оно так и было. Гольштинец вскоре заметил, что со смертью дорогой тещи его песенка была спета и порешил подобру-поздорову ехать восвояси. Жена его, Анна Петровна, немало пролила при этом слез, так как с одной стороны знала, что у нас на Руси едят каши-то с маслицем, с другой же стороны – ведь и она обладала сердцем, которое одной любовью к мужу не довольствовалось, тащить же всех любовников с собою она не решалась. Несколько месяцев спустя после отъезда этой парочки из Петербурга, Анна родила, и этому ребенку был суждено играть трагическую роль русского квазимодо – Петра III-го, задушенного по высочайшему повелению супруги этого несчастного субъекта, великой Екатерины II. Анна вскоре затем умерла и, таким образом, единственной дочерью Екатерины I-ой осталась Елизавета Петровна.

V

Итак гольштинцы укатили в свою заморскую страну, и восемнадцатилетняя девица Елизавета задумала серьезную шутку и рисковала при этом не только своей свободой, но и своей жизнью. Приходилось вести войну против Меньшикова, а для того, чтобы окончить ее успешно, нужна была лучшая артиллерия, нужны были громадные силы. Полноправный царедворец обидел её высочество тем, что приказывал ставить её имя в придворных церемониалах и пр. по порядку за своей дочерью Марией, носившей в то время уже титул «её высочества», и это, разумеется, не могло импонировать единственной наследнице великого Петра.

Меньшиков держал Елизавету долгое время «подальше» от царя, но Елизавета сумела, несмотря на эти меры, добиться доступа к своему племяннику и племяннице Наталии и сумела даже оказать влияние на них. Вскоре после этого уже стало открытым секретом двора, что двенадцатилетний Петр о своей высоконареченной невесте и знать ничего не желал, тогда как он питал особенно нежные чувства к своей дорогой тетушке Елизавете Петровне – так сообщает нам историограф Германн.

Меньшикова этот переворот крайне озадачил, и когда он явился к своему зятьку с упреками по этому поводу, последний заявил ему, что он-де не позволит себя водить за нос и угощать оплеухами, как было с его покойным отцом.

Елизавета знала отлично, с какого конца нужно было начать, и не постыдилась даже того, чтобы растлить на себе коронованного мальчишку, хорошо зная, что став с ним на такую почву, она имела его в своих руках. Но и этого ей казалось недостаточным, – она боялась войска и поэтому нужно было заручиться и с этой стороны если не симпатией, то по крайней мере – чувством страха. Она втянула в своей кружок всевозможных офицеров – разумеется, занимались при этом и любовью, – разыскала своего прежнего возлюбленного гвардейца Шубина, и началась агитация против Меньшикова. По настоянию Елизаветы, 18-го сентября 1727 г. Петром был подписан указ по войскам гвардии, чтобы от Меньшикова никаких приказаний не принимали, и в тот же день всемогущий генералиссимус был арестован майорами Юсуповым и Салтыковым.

Итак Меньшиков пал. При объявлении ему царского приказания с ним сделался обморок. О таком конце он никогда не думал, такой печальной развязки этот злодей не подозревал. И кто нанес ему такой губительный удар? Двенадцатилетний юноша, которого еще так недавно держал он в своих руках и с которым он обращался, как с комком воска!

Гвардия постояла за царя-батюшку.

Родня Меньшикова, недавно еще пользовавшаяся таким почетом и влиянием, стояла теперь на коленях перед Петром, его сестрой и теткой, – но напрасно лили они слезы, напрасны были их горячие мольбы и уверения, – Меньшикова песенка была спета, его царствованию и властвованию был конец, бесповоротный конец…

Меньшикову было приказано покинуть столицу, в которой он вчера еще был полноправным господином. В отчаянии он разыграл последнюю комедию, рассчитывая вызвать тем сочувствие в толпе. Он оделся в мужицкий тулуп и изо всего бессчетного количества русских и иностранных орденов и знаков отличия выбрал один только портрет в бриллиантах Петра Великого, воткнув его в петлю своего серого тулупа. Этим думал он оказать протест против своих притеснителей, думал, что народ подаст за своего бывшего министра голос, потребует от царя отчет за предпринятые меры, – но он ошибся. Народ был темен и дик, но он и в необразованности своей сумел распознать своего губителя, виновника всех бед. Зрителей было много, но друзей – увы! их была лишь горсточка.

Ему было приказано ехать в свое имение, но дорогой Меньшикова догнал гонец из Петербурга с высочайшим изменением этого приказания: он ссылался в Сибирь, на поселение в городе Березове. За эти дни были открыты всевозможные преступления, совершенные экс-министром: невероятные грабежи и обманы, разного рода укрывательства, подделка важных документов, Бриллианты из императорских регалий были им заменены фальшивыми, серебряные и золотые монеты были уменьшены в весе и, разумеется, разница шла не в пользу казны, а в бездонный карман Меньшикова. Были найдены важные бумаги, носившие фальшивую подпись Екатерины и Петра. Оказалось, что прежний сопливый мальчишка, не имевший алтына за душой, отданный к пирожнику в обучение, владел ныне капиталом в 23 миллиона рублей, что в ту пору составляло уже громадное состояние, да кроме того имел несчетное количество имений с сотнями тысяч крепостных. Откуда взялось всё это – разумеется знал всякий: всё это было наворовано, самым наглым образом похищено из казенных сумм. Но всего более скомпрометировала его найденная в ту же пору тайная переписка с прусским королем Фридрихом-Вильгельмом I. У этого, всему миру известного скряги и ростовщика, собирался он занять 10 миллионов талеров для ведения заговора с целью свержения династии Романовых, чтобы после успешного окончания этой дворцовой революции – а успех улыбался ему в грядущем – восстановить «на страх врагам» династию более Романовых достойную вести бразды правления свитой Руси, – династию московских пирожников! Расчётливый Плюшкин alias прусский король отнюдь был не прочь оказать любезность просителю, бенефис ведь был наверный, да к тому же довольно солидный: сто процентов годовых гарантировал ему наш вчерашний бог, сегодня лежавший в грязи!

Эх, если б не эта Елизавета Петровна, всё пошло бы как по маслу: Меньшиков был бы белым царем, прусский король стал бы на столько-то миллионов богаче! Правда: человек предполагает, а Бог располагает!

Всему был конец, и от вчерашнего величия остались одни руины. Нашего герцога Ингерманландского заковали по рукам и ногам в цепи и повезли в Сибирь, – туда, куда Макар телят гоняет. Богатства его конфисковали и разделили между людьми, служившими и сердцем и душой «новому курсу».

Два года мытарствовал русский Бисмарк в Сибири и умер в 1729 г. в ноябре, от удара. В эти два года проявил он удивительную набожность. Из грошей, полагавшихся ему на паек и пр., скопил он деньгу на сооружение храма, причем принимал даже и физическое участие в построении его. Говорят, что этот, незнакомый Меньшикову дотоле труд настолько выгодно повлиял на его здоровье, что наш бедокур телесно ожил, даже пополнел и вполне сжился с сибирским климатом.

VI

Итак, царь Петр II-ой избавился от своего непрошеного попечителя. А что представлял собою этот субъект, можем мы узнать из доклада саксонского посланника Лефорта своему королю. Он говорит: «этот двенадцатилетний мальчуган носит в себе решительно все дурные качества своего деда». И то, что такой царёк рано или поздно должен был попасть в сети хищных и властолюбивых друзей-приятелей, было с самого начала очевидно и ждать этого долго не приходилось: вскоре показались на горизонте три звездочки, сначала еле-еле мелькавшие, затем принявшие всё большие и большие размеры и оказавшиеся, наконец, тремя политическими партиями из древнего дворянского рода. Вскоре опутали эти рыцари своими сетями молодого самодержца, и его дела-делишки покатились по наклонной плоскости, т. е. туда, где находились отечественные доброжелатели – Долгорукие, Голицыны и Головкины, Апраксины, – всё столбовые дворяне pur sang, патриоты par excellence, – да знаменитый генерал Остерман, игравший такую видную роль в удалении Меньшикова, находился теперь на стороне этих, говоря языком Щедрина, «патриотов своего отечества».

Да, это были всё самые породистые, чистокровные аристократы, но ни одной даже мало-мальски человечески мыслящей башки, ни одного человечески бьющегося сердца не могли вы разыскать среди этих благородных и высокородных прохвостов, причесанных и прилизанных снаружи и азиатов в душе, живших одними интригами самого низкого калибра.

Не особенно лестные для нас, русских, страницы записал в отечественную историю выше названный саксонский посланник, описывая своему августейшему доверителю представителей нового режима, – послушаем, что этот добросовестный немец повествует о нашей честной компании: «Мы живем здесь среди лени, не имеющей ничего себе подобного. Индифферентизм и наивная бесшабашность скорее смешны, чем трагичны и, право, приходится только удивляться тому, как вся эта государственная машина, к которой в сущности никто толково руки не прикладывает, может существовать и даже двигаться. Монарх отлично знает, что в силу его могущества никто не дерзает ему противоречить, и блюдолизы, полные самых добрых намерений, уже с первых дней «нового курса» постарались насчет того, чтобы молодому царю в самых ярких красках описать сущность самодержавия, его величие и могущество и вместе с тем указать ему на ничтожность верноподданных, осужденных-де небом на полное повиновение царской воле. И поэтому, – говорит Лефорт, – нового решительно ничего нельзя провести, о чём либо разумном и помину быть не может, и всё движется – вперед ли или назад – трудно сказать, будучи предоставлено самому себе, воле судеб». – Далее пишет Лефорт: «если кто пожелал бы вникнуть в отправлении нашей государственной машины, он пришел бы неминуемо к тому заключению, что общее положение с каждым новым днем становится всё более запутанным и с каждым новым днем труднее его уловить. Правда – продолжает наш корреспондент – невольно напрашивается при этом сравнение всего этого с гуляющим по морю, по воле волн, судном, которого рулевой и прислуга пьяны и спят без задних ног». – Погоня за наживой и старание урвать сколь возможно лучший кусок были нашим уважаемым праотцам известны не хуже нашего. Нужно отметить тот факт, что очень многие ждали развязки внутриполитического кризиса с радостью, ожидая от нового правителя тех или других привилегий. Многие прямо-таки желали переворота и, разумеется, проявляли и ревностное участие в приведении этого замысла в исполнение.

Замечательно правдиво и добросовестно описывает Лефорт молодого императора. «Я не знаю того, – передает Лефорт: – кто только внушает ему (Петру) напр. мнение, что правителю не нужно ни воспитание, ни обучение, – что ему нечего оказывать почести подчиненным. И юноша, воспитанный в этом направлении, уже на тринадцатом году позволял себе вольности, на которые редкий взрослый способен. Внимателен был Петр только лишь к тому, кто толковал с ним о собаках, о лошадях, об охоте и мальчишеских проделках, за которых драть прямо-таки мало».

Но изо всех партий, сновавших вокруг его величества и лебезивших перед ним, сумели лишь Долгорукие заручиться его особенной симпатией и снискать его любовь, и это, разумеется только благодаря тому, что всех лучше сумели ему льстить и потворствовать его беспутству.

Князь Алексей Долгорукий исходатайствовал себе право считаться воспитателем царя и вел это серьёзное дело вместе с генералом Остерманом, дав царю своего 17-летнего сына, Ивана, в компаньоны. Но не в воспитании было дело-то. Люди à la Меньшиков или Долгорукий такому делу не отдались бы так всецело, если б им не улыбалась за эти труды золотая нажива, да если б они не были уверены в том, что Петр, рано или поздно, попадет к ним в руки. Меньшиков думал породниться с царем, и о том же самом подумывал и Алексей Долгорукий.

О ту пору Петр благоговел пред своей «красивой» тетушкой, и поэтому Долгорукому пришлось принять меры, чтобы эта любовь возможно скоро испарилась, но каким образом это устроить – об этом Долгорукий не особенно-то задумывался. Он имел способного сына, и этот способный на всякого рода гадости мальчуган сумел по внушению батюшки разочаровать Петра в его любви. Лефорт выражается на этот счет вот как, – он говорит: «молодой Долгорукий указал Петру на следы лучшей дичи» – и, разумеется, прежняя любовь пала.

Елизавета тут только поняла, что все её старания, убитые на свержение Меньшикова, канули в реку и что плоды этих стараний загребались горстями не ею, а другими. Горько приходилось ей, и если она, под впечатлением минуты, обращалась к царю с жалобой на то, что дворяне ей строят козни и не «по чину» с нею обращаются, то Долгорукие вмешивались в это дело и указывали царю на то, что даже присутствие Елизаветы при дворе неприлично, что мол о ней такая-то молва по городу ходит и что иностранные высокопоставленные лица считают себя оскорбленными, сталкиваясь с Елизаветой в обществе.

Все лучшие места при дворе были заняты Долгорукими, и даже «пост» царицы был отведен одной из дам этой знатной у нас на Руси семьи. Алексей Долгорукий имел двух дочерей и уж слишком пылко желал всучить Петру младшую дочь, особенно некрасивую из себя. Старшая из них до того была развращена и до того беспутствовала, что «даже» Долгорукий постыдился, чтобы предложить ее своему августейшему монарху в жены. В ту пору эта «высоконравственная» дева находилась в любовной связи с гвардейцем Миктеревым, и эта история разыгралась под конец крайне трагично для несчастной девицы.

Для сближения тогда всего лишь четырнадцатилетнего царя с дочерьми своими, Долгорукий решил предпринять поездку с ним в первопрестольную матушку-Москву. Нужно было пустить пыли в глаза, нужно было всё обставить так, чтобы комар носа подточить не мог: делалось всё шито и скрыто. А в Москве в то время заседала вся дворянская знать, все, кто считал себя обиженными и оскорбленными режимом Петра Великого. Эта партия, обладавшая громадными силами, вела агитацию против петербургского бюрократизма и все старания прилагала к тому, чтобы перетащить и двор в Москву. И правда, эти старания до известной степени увенчались успехом, и когда эта партия – назовем ее старой русофильской партией – почувствовала в себе силы, она давай делать указы Петербургу и дошла в своем крестовом походе против всего петербургского до того, что под страхом наказания плетью воспрещала даже думать, не только говорить, о возвращении правительственной центральной власти на берега Невы. – Петру эта дворянская забава нравилась и он до того увлекся златоглавой Москвой, что порешил с тех пор считать Москву единственной российской столицей и своей резиденцией.

Охота была также одной из чувствительных сторон молодого царя и, зная это, Долгорукие потащили его в свои имения, забавляя его на разные лады. А чтобы показать, насколько Петр занимался этим спортом, упомянём только, что его псарня состояла из 200 охотничьих и 420 гончих собак. Около 4000 зайцев уложил Петр в течение одной осени и кроме того массу лисиц, волков и медведей.

Но Долгорукого интересовало в этом случае не столько охота на зверей, сколько охота Петра на своих «милых» дочерей и вдруг! – действительно клюнуло. Петр влюбился, но на горе заботливому отцу, влюбился не в младшую, по рецепту Долгорукого, а в старшую дочь его Екатерину. 30-го ноября была назначена попойка: Петр официально объявил себя женихом. Да, нелегко приходилось бедняге Петру в то время. Старик Долгорукий во что бы то ни стало хотел как можно скорее повенчать счастливую парочку, но много важных голосов вотировали против этого брака, и их пришлось выслушать. Долгорукий до того политично обставил свои предприятия, что сумел присвоить себе, как и его предшественник, командование войсками и, пользуясь такими привилегиями, отдал по гвардии приказание, всегда быть наготове и по первому сигналу спешить на поле сражения, становясь, разумеется, на сторону Долгоруких.

Елизавета была ныне в опале, и нужно было держать ее настолько в ежовых рукавицах, чтобы она не могла тоже подать своего голоса. Ее хотели обуздать и старались поэтому свести с Иваном Долгоруким, с целью обручения. Царя же забавляли разными шутками да прибаутками, чтобы де он только не изменил своего хорошего расположения духа, но организм его благодаря разврату почти с детского возраста уже был настолько расстроен, и Петр до того стал томен, апатичен и грустен, что хорошее расположение духа могло быть вызвано только лишь вином. Он стал тяготиться жизнью, стал задумываться о самоубийстве, это навело на всех его окружавших боязнь за него. Петр окончательно углубился в монашеское одиночество, и единственным его теперешним развлечением была игра с куклами.

Его единственная сестра Наталия умерла от чахотки, и низость Долгоруких дошла даже до того, что они запретили Петру проститься с остывшим трупом близкого человека.

Но недолго пришлось несчастному Петру, доброму душою, но исковерканному уродливыми условиями его круга, оплакивать потерю сестры. 19-го января 1730 г. он слег, температура повышалась, и у него обнаружилась оспа. Тщеславный подлец Долгорукий, заметив угрожавшую опасность – надежды на выздоровление не было никакой – не постыдился даже тащить свою дочь Екатерину к смертному одру Петра, чтобы заключить между ними законный брак. К счастью, в это дело вмешался генерал Остерман и предупредил бессовестное намерение самолюбивого князя. 30-го января Петра не стало, а три месяца спустя Екатерина Долгорукая – nomen et omen! – родила дочь, несомненным отцом которой саксонский посланник Лефорт считает вышеназванного гвардейца Миктерева. Само собою, не умри Петр до брака, это дитя считалось бы его ребенком, и кто знает, быть может, добилось бы со временем и императорской короны, как напр. дочь повара Елизавета и т. д. – Наглость в таких случаях не знает границе, а холопам безразлично кого слушаться: лишь бы им жилось хорошо.