Текст книги "Путеводная нить (СИ)"

Автор книги: А Валис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Валис А
Путеводная нить

ПУТЕВОДНАЯ НИТЬ

За окном тьма. Никак не хочется вылезать из тепла да в холод. Здесь тепло, а там... Приподнимаю край стёганного одеяла, с шумом выдыхаю и ясно вижу облачко пара. Градусов пять в моей избушке, не больше, хотя и топил я печь, как говорится, до самого поздна. Что такое дикий мороз, можно изведать лишь на своей собственной шкуре. Когда-то я читал записки одного русского мореплавателя, где тот рассказывает, мол, зимой в северных широтах такой холод, что люди, выстирав рубаху в кипящей воде, даже выжать её не успевали, как превращалась та рубаха в кусок льда. Я, конечно же, не верил таким сказкам, до тех пор не верил, пока сам не очутился здесь. Рубаху я на улице не стирал, но стакан кипятка в морозный воздух выплёскивал. Ради интереса. И скажу тому, кто не знает, что ни капли из моего стакана на снег не упало, всё испарилось в полёте. Легкий хлопок и нет воды. Вот такие здесь холода.

Тускло мерцает лампочка над столом, значит, Земсков уже запустил генератор на рабочую мощность. Начинается новый день. Надо вставать...

Сбрасываю одеяло. Холодно! Несколько резких движений руками и бегом к печке. Быстро укладываю дрова, сухие лучины, кусочек бересты, достаю спички. Руки дрожат. Первая спичка сломалась, вторая загорелась, но, сразу же, погасла, с третьей зажигаю бересту. Пошло дело...

Я обязан поддерживать температуру в избушке для нормальной работы радиоаппаратуры. Это в первую очередь, а уж только потом о себе забота. Я лейтенант службы земного обеспечения самолётовождения и или, короче говоря, службы ЗОС. И сейчас моя основная задача – обеспечение штатной работы радиомаяка. А для чего нужен мощный радиомаяк в крохотной избушке, с промерзшими насквозь стенами, затерянной в отрогах Верхоянского хребта, так это... военная тайна. Я и сам толком не знаю, каким самолётам указывает путь мой радиомаяк. Догадываюсь, конечно, но говорить о своих догадках ни коим образом не собираюсь. Направляли нас сюда в условиях особой секретности. В госпиталь, где я поправлял здоровье после ранения под Ельней, приехал хмурый капитан и стал беседовать со всеми связистами. И только я один ему приглянулся. А дальше всё закрутилось да завертелось. Попал я, как говорится, в крепкий оборот. Несколько дней со мной беседовали товарищи из органов, такие вопросы каверзные задавали, что волос иногда поднимался дыбом в самых разных местах, а затем отправили меня на специальные и очень секретные сборы. В первый день наших офицерских сборов, мы пытались осторожно выведать какие-нибудь секреты, но майор, руководивший сборами, резко всякие ростки нашего любопытства пресёк.

– Ваша задача: обеспечить бесперебойную работу вверенного оборудования, – строго говорил он, глядя на нас глазами, похожими на кусочки отшлифованной стали. – И не задавать глупых вопросов. Меньше знаешь, крепче спишь. Но спать рекомендую вам меньше, если оборудование выйдет из строя во время проведения акции, то трибунал будет беспощаден. За отсутствие радиосигнала в нужный момент, я даже сейчас могу гарантировать каждому из вас высшую меру. Запомните, от вашей работы зависят вопросы жизни и смерти. И не только вашей...

Потом был долгий перелет на дальнем бомбардировщике и вьючный караван в диких горах. Недели тяжкого пути к месту дислокации, затем обустройство на новом месте. И вот мы уже третий месяц несем здесь боевое дежурство. До ближайшего населенного пункта больше двухсот верст. Пост наш состоит всего из четырех избушек: в самой большой, крайней к лесу – установлен радиомаяк и нахожусь я неотлучно; в другой стоит генератор – это вотчина нашего механика – старшины Земскова; в третьей – колдует над своими мудрёными приборами пожилой метеоролог и интеллигент Иван Федорович Лужин, там же проживает мой помощник сержант Бахов. Нам с помощником приказано жить в разных избах, наверное, чтоб нельзя нас было одновременно спящими застать врагам подлым. Эх, и где же им взяться в такой глуши. Перемудрили, конечно же, наши командиры, но приказы не обсуждаются. В четвертой же избушке зимует местный охотник Степан вместе с супругой, или кто она там ему, не совсем ясно, для супруги молода, вроде... Степан человек пожилой, угрюмый и неразговорчивый, а потому разузнать о его жизни никак не получается. А Марьяна, та что с охотником в избушке проживает, до того хороша собой, что ни словом сказать, ни пером описать, словно с картины известного художника шагнула она в эту таежную глушь. Красавица, одним словом, и, по такому случаю, Степан её от себя никогда не отпускает. Видно, чует постоянно что-то своим охотничьим нутром. Да и сама Марьяна от охотника тоже ни на шаг, будто привязал он её к себе прочным арканом. Особенно в последнее время.

Тепло от печки, хотя и медленно, но растекается по избушке. Чуть-чуть пахнет дымком и смолёвым ароматом расколотых еловых дров. Волны тепла становятся всё выше и чаще. И вот я уже почти не дрожу от холода, включая аппаратуру на приём радиограммы. Каждое утро мы получает шифрованное указание с установкой на день. Настраиваю приёмник я неторопливо, потому как до нужного срока остается еще минут десять. Спешить некуда. Можно немного и у печи погреться. Очень приятно прислониться спиной к горячему печному боку. Благодать...

Точно в срок получаю сигнал.

– Шестьсот тридцать один эн.

Непосвященному не понять, а для меня приказ ясен, как слеза младенца: обеспечить работу маяка с часу дня до шести вечера. Сегодня – акция. Моя рука тянется к передатчику, чтобы подтвердить получения приказа. Вся процедура уже отлажена до автоматизма: подтверждаю приём. И дальше опять всё по проторенному пути: аккуратно выкладываю на стол инструменты, чтоб в случае какой-либо поломки всё всегда было под рукой. К аккуратности меня еще с детства отец приучил. До начала работы маяка еще больше трёх часов, но я, не спеша, проверяю все узлы. Как говорится: лучше перебдеть, чем недобдеть.

Всё готово. Всё на своих местах. И тут... с треском распахивается дверь. На пороге сержант Бахов. Обычно спокойный, насмешливо взирающий на мир, с высоты гордо поднятой головы, сейчас он дрожит, как последний лист на осине. Глаза круглые, гляди того, из орбит выскочат, а рот, словно у карася, выловленного из тины: часто и широко раскрывается, но слов не слыхать.

– Что такое?! – резко повышаю голос, чтоб привести подчиненного в норму.

– Там, там, – трясёт головой сержант. – Я только на порог, а он лежит... Лужа крови у головы...

– Кто лежит?! Говори толком!

Бахов утирает шапкой лицо, хватает чайник, жадно пьёт из горлышка и хрипит.

– Охотник Степан застреленный...

– Где?! – вскакиваю я с места.

– В избушке своей! Я насчет свежего мяса к нему пошел, а он...

Быстро ставлю защитную крышку на место, печать, одеваюсь на ходу и на улицу. Бахову приказываю охранять аппаратуру. Убийство! Это же ЧП, а я командир здесь, потому с меня будет весь спрос! Избушка Степана находится немного на отшибе, метрах в пятидесяти от наших. Бегу, что есть силы по утоптанной тропинке. Дышать тяжело, лютый мороз обжигает изнутри грудь, сердце стучит, как колокол, но я всё прибавляю ходу. Темно, тихо вокруг: даже собаки не тявкают, и только жалостливый хруст снега под моими торопливыми шагами. В избушке охотника застаю старшину Земского. Земсков – крепкий, русоволосый мужик, с ясными серыми глазами, настоящий богатырь, хоть сейчас пиши со старшины картину "Витязь на распутье". Он стоит над распростертым на полу телом охотника и разводит руками.

– Сам застрелился, – тяжело вздыхает Земсков, поднимая лежащий на боку табурет. – По всему видно. Стал Степан ружьё чистить, а про патрон в стволе забыл. Умаялся, поди, вот и... Он на три дня охотиться на оленей ходил. Недавно вернулся. Видишь, как в избе всё выстыло. Обещал мне строганины свежей... И вот...

В избе охотника, действительно, холодно. Хотя и топится печь, но стол, возле которого лежит труп, всё еще сплошь в инее. И на сером полу, местами тоже иней, только возле головы убитого большое красное пятно.

– В шею он себе попал, – кивает на пятно старшина, – присел на табуретку, взял ружьё за ствол, стал чистить и... Гляди, эк его разворотило...

Наклоняюсь к убитому, и от ужасно развороченной шеи комок тошноты покатывает к горлу. Отхожу к окну. Очень хочется пить, но вода в ведрах замерзла. Не поддается еще злой холод старающейся изо всех сил печурке. Мы осматриваем с Земсковым ружьё, прикидываем, что и как, шепотом переговариваясь между собой, словно опасаясь, как бы нас покойник не услышал.

– На эту табуретку он сел, – твердит своё старшина, – ружьё взял, стволы хотел осмотреть... Эх, жизнь...

Со скрипом открывается дверь и в избу вваливается метеоролог Иван Федорович Лужин. Он открывает рот, чтоб поздороваться, видит на полу тело убитого охотника и замирает на полуслове. Его, красное от мороза лицо, в одно мгновение бледнеет.

– Кто это его? – еле слышно шепчет метеоролог, протирая чистым носовым платком очки, сразу видно: культурный человек.

– Сам, – вздохнул старшина Земсков. – Ружьё чистил, а патрон, сам знаешь... А я выстрел услышал... Эх, Степан! Оружие – оно осторожности требует, помню...

– Могилу надо копать, – пресекаю я воспоминания старшины. – Не здесь же ему оставаться?

– Какая могила? – тут же отмахивается от моей идеи Иван Федорович. – Земля так промерзла, что камень легче разбить, её сейчас ничем не возьмешь. Лета придется ждать...

– Чего ж нам теперь здесь его до лета оставить? – я почему-то начинаю злиться на вполне уместное замечание метеоролога, но тот резко хватает меня за рукав.

– А где Марьяна?

Я непроизвольно оглядываюсь по сторонам и жму плечами. Как же я сразу не подумал о жене охотника? Действительно, где она? Она же всегда со Степаном рядом была.

– Здесь не всё чисто, – Иван Федорович трет пальцами щеку, обильно поросшую седой щетиной. – Где, говорите, он сидел?

Я показываю на табурет, Лужин начинает внимательно осматривать пол возле табурета, потом возле трупа. Тоже мне – сыщик...

– Это, – трогает меня за плечо Земсков, – пойду я. Генератор проверить надо, чего-то барахлит с утра...

– Обязательно проверь, – киваю я головой. – Сегодня акция. Всё должно быть в полнейшем ажуре.

Земсков уходит, а метеоролог, завершив тщательный осмотр пола, сосредотачивается теперь на стене избушки. Потом Иван Федорович берет табурет, внимательно осматривает ножки, я же отступаю к печи, чтоб погреть руки и воды чугунке растопить. Как же приятно почувствовать тепло среди окружающего мертвого холода. Подбрасываю в печь еще пяток смолистых поленьев. Огонь радостно защелкал, почуяв новую добычу. Тепло вырывается из печи и сразу же гибнет в схватке со студеным воздухом. Рукам моим жарко, а затылок, гляди того, заледенеет.

– А он не сам себя..., – подходит ко мне метеоролог, протягивая в черное от копоти чело печи свои бледные руки. – Убили его...

– Кто?! – меня точно током бьет от такой новости.

– Не знаю, только нет отпечатков от ножек табурета около трупа, а при таком инее на полу они обязательно должны были остаться... Если он, конечно, сидел на табурете...

Я подбрасываю еще поленьев в печку. Не хочется мне верить, что кто из наших убил охотника.

– Может, он только успел присесть и сразу выстрелил, потому и нет отпечатков? – решаюсь я не согласиться с доводами Лужина, но тот не сдается.

– Посмотри на потолок, – говорит Иван Федорович, в ответ на мои сомнения. – Там и одной дробинки, все они в стене... – метеоролог нагибается, подбирает с пола уголёк и идет к той самой стене. Я следом.

Иван Федорович что-то медленно рисует углем, мне, хотя и очень интересно узнать о цели этих настенных рисунков, но я не мешаю, не отвлекаю его. Наконец, Иван Федорович завершает своё творение и, обернувшись ко мне, говорит.

– Смотри, как легла дробь в стену, почти правильный круг, если б он сам стрелял в себя снизу вверх, то дробь легла бы эллипсом и в потолок бы дробинки попали. Так что...

Ответить на вполне правдоподобную версию метеоролога я не успеваю, распахивается дверь и наперегонки с густыми клубами пара вбегает Марьяна. Она как всегда прекрасна: большущие глаза, мохнатые ресницы, словно опахала древнего восточного царя, легкий румянец на щеках. Глаза её широко распахнуты, губы дрожат. Марьяна отталкивает Ивана Федоровича, подбегает к убитому охотнику, падает перед ним на колени, обнимает и начинает выть. Выть так, как воют деревенские бабы над покойником. И от воя этого стынет кровь в жилах. Метеоролог не выдерживает и пытается отвести Марьяну от трупа.

– Уйди, окаянный, – отмахивается она. – Я ж его... Такой человек... Такой... Что же мне теперь делать-то? Что?

Наконец, Ивану Федоровичу удается отвести Марьяну на кухню. Там он ей наливает в жестяную кружку немного оттаявшей воды и начинает расспрашивать.

– А где же ты была, милая?

– Мы со Степаном на охоту ходили, – часто всхлипывая, отвечает Марьяна. – На дальнюю заимку. Пошли обратно, больше, чем половину пути прошли, и тут он хватился, что нож на заимке забыл. А нож этот не простой.... – она положила на стол, длинный нож с костяной ручкой. – Заговорённый. Степан сам хотел вернуться, я же говорю, давай я сбегаю. Я на ногу легкая. Он мой мешок с мясом взял, а я побежала... Как же я теперь жить-то буду?!

– Как же он отпустил одну ночью-то?

– Я привычная, – шепчет Марьяна, делая еще несколько глотков из кружки. Зубы её часто стучат о металл. – Сызмальства в тайге. Ружье у меня. И фонарь. Не в первой. Тайга не страшная, люди страшнее, их бояться надо. Вернулась я на заимку, нож нашла, передохнула малость и обратно... А тут... Как же я теперь жить-то буду?

И в один миг прекрасное лицо искажается выражением неподдельной обиды и скорби. Пока Марьяна плачет, мы с Иваном Федоровичем решаем перенести мертвое тело охотника в старый сарай – дровник, пусть там полежит до поры до времени. Сразу унести охотника не получается. Марьяна лежит на его груди и рыдает. Лужин сперва уговаривает её, а потом, почти силой, отводит в сторону. Я беру труп за ноги, а метеоролог за плечи. Поднимаем.

– Слышь, лейтенант, – шепотом обращается ко мне Иван Федорович, – чья это "птичка" на полу валяется? Не твоя?

– Чего? – переспрашиваю и кивком головы предлагаю положить труп у порога.

– Смотри, металлическая, офицерская, – удивляется напарник, поднимает с пола и показывает мне металлический знак рода войск с петлицы, – прямо под Степаном валялась.

– Это авиационная, – показываю метеорологу свою петлицу, – а у меня знаки войск связи. Не велели менять. У Земского – танковые войска...

– А это тогда чья?

– Так это Бахова, – усмехаюсь, разглядывая эмблему с крылышками, – он, щеголь, офицерские знаки себе на петлицы примастрючил. Он...

Бахов единственный, кто попал в группу из авиационной части. Стрелок-радист. Так он всем говорит.

– Давай я ему передам, – протягиваю руку за находкой.

Мне сразу же представляется, как захлопает глазами щеголь Бахов, когда я ему передам его пропажу. Заметил уж, поди, непорядок в одежде, волнуется. Он же любит пофорсить своей летной гимнастеркой и в зеркало часто глядится. И, вдруг, точно кто обухом меня по голове.

– А как эта "птичка" Бахова попала под труп Степана? Он же кричал, что с порога заметил убитого и сразу ко мне...

В один миг от моего благодушия и следа не осталось.

– Уж не Басов ли охотника убил? – размышляю на пути от избушки охотника к своему боевому посту. – А ведь мог... Он парень горячий. И на Марьяну, глядя, часто облизывался. И хитрости в нем – на троих хватит. Я в этом уж не раз убеждался. Сам себе на уме парень. Застрелил он охотника, чтоб под ногами у него не путался, а передо мной овечкой прикинулся. Ой, Бахов...

– Бахов! – ору во всю мощь своего командирского голоса, едва переступив порог. – Ко мне!

Ни тихо в избе. Ни шороха.

– Бахов, – уже в полголоса зову я, чуя что-то неладное.

Смотрю на стол, с приготовленным инструментом, и колени мои начинаю подрагивать. Нет на столе прежнего порядка. Не на своих местах инструмент. Не так я его выкладывал. Поднимаю глаза выше: на защитную крышку аппаратуры... И тут колени у меня заходятся в безудержной пляске святого Витта. Печать на контрольном винте крепления разворочена! Моя печать! Кто-то снимал защитную крышку в моё отсутствие.

Хватаю со стола отвертку. Руки дрожат. Жало отвертки никак не хочет попасть в паз. Помогаю ему пальцами свободной руки. Крышка с обиженным звоном падает на пол. Я смотрю на аппаратуру и уже не дрожу, а каменею. На своих местах нет сразу трёх радиоламп. Маяк выведен из строя! А до включения его в работу осталось всего-то два часа... Это конец!

– Сволочь! – ору я после минутного оцепенения, так громко, что черная паутина сыпется по углам. – Тварь! Гнида! Фашист!

Потом, что есть силы, бью кулаком по столу. Инструменты прыгают, звенят, что-то падает на пол. Гнев бьется, бурлит во мне, как лава, перед извержением просыпающегося вулкана. Всё хочется крушить вдребезги! Хватаю табурет и швыряю его в стену! Он ударяется с резким треском и падает на лавку. От столь неожиданной подлости Бахова у меня, кажется, вот-вот помрачится рассудок. Как он меня объегорил! Даже охотника убил, чтобы выманить с боевого поста. Всё рассчитал, гнида! Не иначе в фашистской школе диверсантов его всем этим премудростям обучили. Гад! Гнев мешает думать и сладить у меня с ним не получается, но...

– Какой же я, идиот! – неожиданно бью себя ладонью по лбу, у меня же есть запасные лампы, а вдруг...

Торопливо открываю свой тайник под лавкой и дрожащими руками достаю две лампы, ставлю их на место, потом долго шарю по выложенной сухим мохом нише под половицей. А вдруг!? Глупо надеяться на чудо, но в этой ситуации мне больше надеяться не на что. Чуда не случается, да и не должно его случиться. Не дал мне лампы такого типа интендант на складе.

– У этой лампы гарантия десять лет и стекло у неё толстое, – отмахивался он от моих назойливых просьб. – У меня приказ экономить. Время военное. Вам же, только волю дай, всё упрёте.

– Жирный боров! – вслух поношу, почём зря, далекого от меня интенданта. – Из-за тебя, сволочи, не получат сегодня самолеты нужного курса.

И я мысленно представляю, как будет яростно крыть меня штурман флагманской машины, безуспешно вращая ручку радиокомпаса . Не поймать теперь его компасу путеводной радиоволны! Нелегко им придется, но, может быть, они и выкрутятся как-то, а вот моя песенка уже точно спета.

– А может, пустить себе сейчас же пулю в лоб и дело с концом? – искоркой мелькает предательская мыслишка, и рука тянется к пистолету. – Пошли они все к черту со своими секретами!

Холодная ручка моего табельного оружия слегка пригасила моё глупое решение. Я, немного подумав, убираю пистолет в кобуру, встаю на четвереньки и начинаю ползать по полу. Нет, это не приступ безумной болезни, поразившей меня, нет... Я ищу на полу осколки стекла. Если эта сволочь Бахов разбил лампы, тогда точно всё, а если нет, если решил сохранить их в целости для чего-то, то у меня появляется шанс. Крошечный, меньше некуда, но шанс...

Стекол на полу не нахожу, а потому уже решительно поднимаюсь и застываю от неожиданной догадки.

– А ведь не Бахов эти лампы с оборудования снял. Только мы с ним знали, какие у нас лампы в запасе хранятся. Не было ему никакого смысла все три лампы забирать. Он взял бы одну и всё... И тайник с запасными лампами, тоже б стороной он не обошел... Надо найти его и тогда сразу всё ясно станет.

Я бросаюсь в угол, где у меня лыжи хранятся, но лыж нет. Сжимаю рукой подбородок, решая, что же делать дальше, и тут слышу выстрел на улице. За порогом уже нет тьмы. Занимается рассвет цвета старой паутины. На тропинке стоит Земсков с винтовкой.

– Ты стрелял?! – подбегаю к старшине и, прямо-таки, давлю в себе желание ударить, выместить на нём всю свою злость.

– Волки, – шепчет старшина. – К избам подошли. Совсем страх потеряли. Волноваться начинают. Собачий лай слышен отовсюду.

– Видно, почуяли человеческую кровь, – вздыхает кто-то за моей спиной, резко оборачиваюсь и вижу метеоролога, а кому здесь еще быть. – Издалека они её чуют. Хитрые бестии. Старики рассказывали, когда в былые годы в этих краях случалась война, так волки стаями ходили за войсками... Чуют они свежую кровь за версту...

– Не выдумывайте, – резко обрываю метеоролога. – Оба ко мне в избу! И ты тоже, – приказываю, стоящей чуть поодаль от нас Марьяне.

Все идут к моему крыльцу, понуро опустив головы, приказ есть приказ. А на востоке из-за серого безмолвия выползает малиновый краешек солнца. Времени у меня остается всё меньше и меньше.

В избе, первым делом, отбираю винтовку у Земскова и приказываю сесть всем на табуретах возле стены, сам же сажусь за стол напротив. Смотрю на их покрасневшие от мороза лица и прикидываю, с чего бы начать свой спрос. Здесь важно не ошибиться и не дать врагу завладеть инициативой. А то, что враг кто-то из этих двоих, так ни к какой бабке не ходи. Молчим несколько минут, первым голос подает Земсков.

– Командир, – встаёт старшина со стула, – мне надо генератор проверить, а то, сам знаешь...

– Сидеть! – кричу я и сильно бью ладонью по столу.

– Ты чего? – удивленно смотрит на меня Земсков, но покорно садится.

– Кто-то вывел из строя маяк, – говорю я, так и придумав никакого хитрого плана по разоблачению преступника. – Если через час маяк не заработает, случится беда. Это диверсия. И диверсант – кто-то из вас двоих.

– Чего? – в один голос удивленно переспросили метеоролог с Земсковым.

– Ты думай, чего говоришь-то, лейтенант, – встает старшина, с явным намерением уйти.

– Сидеть! – рычу я, выхватывая пистолет, и загоняю патрон в патронник. – Пристрелю!

– Ты, лейтенант, того..., – успокаивает меня Земсков и опять садится на табурет.

– Действительно, лейтенант, – теперь уже говорит метеоролог Лужин, – не надо горячку пороть, давай лучше вместе разбираться. Во-первых, Бахова надо еще сюда позвать. Если ты уж взялся всех подозревать, то он тоже здесь лишним не будет. Где он?

– Бахов лампы не брал, – хрипло отвечаю на вопрос метеоролога.

– Какой еще лампы? – переспрашивает старшина.

Я на несколько секунд задумываюсь, стоит ли сейчас открывать все свои карты, потом опять поднимаю руку с пистолетом и говорю медленно, четко с расстановкой.

– Среди вас диверсант. Он вынул из аппаратуры три лампы. Две лампы у меня есть на замену. Третьей нет. Бахов знал, какой лампы у нас нет. Если диверсант он, то для чего ему брать еще две лампы?

– Дрянная у тебя логика, лейтенант, – криво усмехается Лужин. – А если твой Бахов хотел запутать следы? Он же знал, что ты так будешь рассуждать... Эх, вы, молодежь... Предсказуемые вы все на три шага вперед. Где он, кстати?

– Не знаю.

– Вон как, его помощник в бега ударился, а он взялся честных людей подозревать, ты, хотя и лейтенант, но молод еще, чтоб вот так, – кричит Земсков и тянется за винтовкой.

– Назад, – ору я и стреляю в стену. Зачем стреляю? Не знаю, но Земсков становится опять, шелковый: сидит, проштрафившийся колхозник на собрании.

– Зря ты так горячишься, лейтенант, – качает головой Лужин. – Ты лучше скажи нам, почему ты нас подозреваешь?

– А кого мне еще подозревать? – смотрю на лицо метеоролога, стараясь поймать глазами его взгляд. – Кто-то из вас убил охотника Степана, чтобы выманить меня, а потом решил всё свалить на Бахова, подбросив под труп ...

Я осёкся. Мгновенная догадка, как острая шпага, пронзает моё сознание, теперь мне всё ясно.

– Земсков, – приказываю я старшине, одновременно показывая пальцем на Лужина, – возьми винтовку и цель этому гаду в ногу. Я сейчас буду считать до трёх, если он не скажет, где лампа, стреляй, потом я опять буду считать до трёх, если он и тогда не скажет, прострелишь вторую ногу. Понял?

– Ты чего, лейтенант, сдурел? – таращит на меня глаза метеоролог.

– А вот и нет, господин Лужин, или как вас там, герр, что ли, – криво усмехаюсь, глядя на взволнованного метеоролога. – Прокололся ты, тварь фашистская.

– Ты чего?

– С летной эмблемой Бахова прокололся. Ты дождался, когда я убегу к избушке охотника, вошел в избу. Бахов, конечно же, ничего не подозревал, повернулся к тебе спиной, а ты его чем-то тяжелым по голове и... Потом ты вынес труп сержанта из избушки, скинул его в овраг за домом, но предварительно сорвал с его петлицы эмблему, чтобы мы обвинили сержанта в убийстве Степана. Дескать, он обронил "птичку", когда в охотника стрелял. Только Бахов не виновен, а "птичку" под труп подбросил убийца. И никто, кроме тебя, гнида фашистская, сделать этого мог, я в этом на сто процентов уверен. Ты же после нас с Земсковым пришёл в избу охотника, а потом сам "крылышки" нашёл. Отдавай лампу по-хорошему, сволочь. Земсков готовься, я начинаю считать: раз...

– Подожди! – кричит Лужин. – Есть еще два человека, которые могли подбросить эту "птичку" в дом охотника.

– И кто это? – я делаю знак рукой Земскому, чтоб подождал с выстрелом, нет у меня стопроцентной уверенности в виновности метеоролога, только на девяносто девять я уверен, а мне сейчас нужно сто. – Земсков не мог Бахова убить, да еще и эмблему под труп подбросить, я в этом уверен...

– А я и не говорю про Земскова, – хрипит метеоролог. – Во-первых, это мог сделать ты...

– Я?!

– Ты, ты... Ты откуда узнал, что охотник убит?

– Мне сказал Бахов, и я сразу побежал...

– Вот именно, – бьёт Лужин себя ладонью по колену. – Никто не видел, как вы с Баховым расстались. А тебе, предположим, нужно сорвать сегодняшнюю акцию, вот ты перед нами комедь и разыгрываешь...

– Ты, сволочь, – задыхаюсь я от обиды на такое нелепое обвинение и целюсь в лоб метеоролога из пистолета.

– Подожди, – хрипит Лужин. – это еще не всё... Есть и другой человек, который мог эмблему подбросить...

– Кто?

– Марьяна. Что же ты её в расчет не берешь? Она ж нам врала, что пришла в избушку охотника прямо из тайги, а ты вспомни её лицо...

– Лицо?

– Да! Чистые, без инея, ресницы, легкий румянец. Было бы у неё такое лицо, если б она несколько часов шла в такой мороз по тайге? Да никогда!

– Ты на кого стрелки переводишь, вошь фашистская?! – заорал Земсков, передергивая затвор.

Злой лязг металла, громкий хлопок выстрела и пронзительный визг Марьяны. Всё это сливается в одно мгновение и голова моя идёт кругом. Я поднимаю дрожащей рукой пистолет и целю в убийцу. И он целит в меня.

– За что ты его?

– Тихо, лейтенант, тихо, – успокаивает меня Лужин, призывая жестом положить пистолет на стол. – Мы с тобой в одной лодке. Я сотрудник НКВД и больше тебя заинтересован, чтобы маяк заработал. Меня тоже по головке не погладят. А этого я пристрелил, только из крайней необходимости, если б не я его, то он бы меня... Раскусил я его и он хотел меня на месте порешить. Он же тоже нам врал вовсю: выстрел он услышал. За глухо закрытой дверью да при работающем генераторе. Врал же... И его упорство на версии самоубийства Степана, тоже подозрительное. Когда же он понял, что мы в самоубийство не поверили, побежал на Бахова стрелки переводить... Земсков всё э то сотворил. А где лампа, мы сейчас вон у неё узнаем... Она заодно с ним... Она ж у него сидела, больше негде.

Лужин подходит к дрожащей Марьяне, смотрит ей прямо в глаз и говорит ей негромким, но твердым голосом. И куда вся его вся былая интеллигентность подевалась?

– Рассказывай.

– Случайно я его, случайно, – залилась слезами испуганная красавица.

– Кого?

– Степана, мужа моего. Он меня спас, а я его... Наша деревня сгорела, мы в лесу жили, потом родители умерли. Я тоже на последнем издыхании была, когда меня Степан подобрал. Сперва так я с ним ходила, после стали жить, как муж и жена... А потом я Федю увидела. – Марьяна посмотрела на убитого старшину и завыла, но Лужин резко тряхнул её за плечи.

– Дальше

– Мы стали встречать с Федей. Я подмешивала в чай Степану сонную траву и ночью бежала к любимому. Но Степан хитрый, догадываться стал. Ночью, когда мы пришли из тайги, я без всякой задней мысли сказала, мол, сейчас печку натопим, чай будем пить. А он после этих слов, так взбеленился, что с ножом на меня бросился... У меня ружьё под рукой... Сама не помню, как выстрелила... Опомнилась и сразу к Феде побежала. А тут еще, как на грех, сержант ваш. У Степана настойка есть на корнях целебная по мужскому делу, так этот сержант к моему мужу и повадился... Видно, что-то не так у него было... Я от сержанта за стожок спряталась... А потом к Феде побежала. Он велел сидеть тихо в его избе и ждать. Что же мне теперь делать-то? Ох-ох-ох...

– Потом чего? – опять подступил к Марьяне Лужин.

– Потом Федя прибежал, – продолжает дрожащим голосом женщина, – дал мне железочку эту, велел её под Степана бросить и подольше вас в избушке задержать. Я и пошла...

– А лампа где? – теперь уже ору я, не в силах выносить этой болтовни.

– Какая лампа? – затравленно глядит на меня Марьяна. – Не знаю я никакой лампы...

– Дура! – бью я кулаком по столу так сильно, что слезы в глазах от боли.

– Остынь, лейтенант, – командует Лужин, кивая на труп Земскова. – Обыщи его.

В одежде старшины ламп нет. Нет и никаких осколков стекла. Остается чуть больше получаса.

– Пошли в его избу, – вновь берет бразды правления в свои руки Лужин. – Там всё обыщем.

На улице зло лают собаки. Все семь срывают глотки до хрипоты. В избе старшины тоже ничего. Лужин всё выспрашивает у Марьяны, об их встрече здесь с Земсковым, а я ищу, зло, расшвыривая всё, что попадается под руку. Еще десять минут, как корова языком. Я хватаю, стоящий в углу лом и начинаю отдирать половицы.

– Стой, – останавливает мои потуги Иван Федорович. – Давай подумаем сперва.

– Некогда думать! – срываюсь я и бью остриём лома в щель между половицами. – Двадцать минут осталось!

Половицы трещат, но с первого раза не поддаются. Бью еще раз!

– Хватит! – уже орёт на меня Лужин. – Не бесись! Нет здесь лампы!

– А где же она?!

– Где, где, – трет метеоролог лоб, – если б я знал... Давай-ка подумаем... Для чего Земсков убил Бахова? Если он его, конечно, убил... Предположим, что убил.

– Чего тут непонятного? – дрожа от злости, смотрю на Лужина. – Чтоб на него убийство Степана свалить!

– Тогда второй вопрос, – Иван Федорович подходит к окну, – а по какой причине Бахов мог убить охотника? Ну, по мнению Земского...

– Что меня выманить из..., – говорю первое, что приходит в голову, но тут же осёкся. – Я сперва подумал, что Бахов диверсант...

– Вот! – бьёт Лужин кулаком по закопченной стене. – И Земсков решил из сержанта диверсанта сделать. Дескать, выманил он тебя, чтоб маяк из строя вывести. А что ему надо для доказательства такой его версии?