Текст книги "Рассказ о плавающем острове"

Автор книги: А. Смуров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Смуров А
Рассказ о плавающем острове

А.Смуров

Рассказ о плавающем острове

Потому что без полночных сказок Нет житья ни людям, ни зверям.

В. Луговской

Еще до революции мне пришлось съездить в Старосельск, городок, отстоявший примерно на сто километров от Железной дороги. Ямщик торопился попасть засветло, но мы проехали заставу, только когда на черном небе уже ярко зажглись северные звезды и в морозном воздухе гулко звенели церковные колокола, призывая ко всенощной. Из неплотно прикрытых ставень на заснеженные улицы падали красноватые полоски огня топившихся печей. Тишина субботнего вечера навевала покой и дрему. Резко скрипнув полозьями и последний раз прозвеня бубенцами, тройка остановилась у серого бревенчатого дома с тяжелой одностворчатой дверью, обитой ржавыми железными полосами. – Вот вы, барин, и приехали, – ласково улыбнулся рыжебородый ямщик, доставая мой чемодан. – Через часок и я залягу на печку. Встретила нас хозяйка дома, сухонькая старушка с приветливым лицом и руками, вымазанными тестом. – А мой-то Иван Дмитрич в церковь ушел. Извините уж его: он вас раньше дожидался. Придется вам поскучать в гостиной, пока я по хозяйству управлюсь. С дорожки-то, может быть, закусите до ужина? От еды я категорически отказался и, сняв шубу, прошел в большую, устланную половиками комнату. Запах сдобного теста сменился крепким смешанным запахом старого дерева, лампадного масла и восковых свечей. При свете бронзовой керосиновой лампы, подвешенной над круглым столом, блестели подлокотники полужесткого орехового дивана, обитого коричневым репсом, и таких же тяжелых кресел с овальными спинками. В простенках высились два трюмо с потускневшими зеркалами. Передний угол был занят божницей со старинными иконами и восьмигранной лампадой рубинового стекла. В противоположном углу пестрели узорчатые кафели печи с ярко начищенной медной дверкой. На дверях и на окнах застыли складки портьер темно-коричневого сукна. Фикусы и столетники на высоких подставках полускрывали висевшие на стенах гравюры с изображением старинных кораблей. Па вязаной скатерти стола покоилась толстая книга в потертом кожаном переплете. К ужину вернулся Иван Дмитриевич, плотный старичок с дымчатой бородой по пояс. Прежде всего он позаботился, чтобы меня, по его словам, не убила скука: – Как человеку ученому, хочу подарить вам вот эту книгу, пространное заглавие которой с точностью объясняет самую суть: "Манускрипт, сиречь рукопись, князя Всеволода Глебовича Белозерского, в коем собственноручно собраны различные занимательные епизоды, до морских и сухопутных дел касающиеся, не без исторического значения оных". Сам я, кроме библии, других книг не читаю, занятый строительством моделей морских судов. А вам в знак родства и особой приязни вручаю данный труд: ваша матушка двоюродной сестрой мне приходится. И, пожалуйста, не протестуйте и не возражайте. А сейчас пока берите вашу рюмку с прекрасной калганной настойкой и пейте. Замечательное средство против простуды. Так я сделался обладателем "манускрипта". Этот тяжелый фолиант закован в прочную броню из свиной кожи, натянутой на деревянные дощечки. В нем три сотни листов тряпичной бумаги бледно-голубого цвета, исписанной похожими на тушь не выцветшими от времени чернилами Я передам вам своими словами записанный в нем рассказ о плавающем острове. Когда я, гостя в Старосельске, сидел в теплой комнате, слушал вой метели за окном и спокойно перелистывал страницы объемистого труда князя Белозерского, мне, сознаюсь вам откровенно, приятно было чувствовать, что беспокойные и мрачные годы, описанные в особенно заинтересовавшем меня морском "епизоде", унеслись, как уносятся мокрые снежинки, гонимые западным ветром. Старомодная обстановка комнаты как нельзя лучше гармонировала с описанным. Понятнее воспринималась эпоха, в которую жил отец автора, мичман флота князь Глеб Борисович Белозерский. эпоха доносов и арестов, эпоха процветания всяких проходимцев, взлелеянных любимцем императрицы, заносчивым выскочкой Бироном. Итак, начнем рассказ. Мичман Белозерский прибыл в Архангельск часов в семь утра и, наскоро закусив горячим рыбником, отправился, как было приказано, на остров Соломбаль. В просторной избе у входа в Адмиралтейство его ожидал Генрих-Готлиб Гольденберг, назначенный императрицей Анной руководителем Восточной экспедиции. Вошедшего в комнату мичмана приветствовал легким кивком бледный человек с бесцветными глазами и белесыми, как у телят, ресницами. Сидя за чисто выскобленным столом, он не то смахнул трубочный пепел с черного рукава суконного кафтана, не то пригласил гостя садиться на единственную скамью, приютившуюся у квадратного окна. Мичман сказал: – Здравия желаю! – протянул запечатанный конверт и сел на середину скамьи. Гольденберг медленно потушил трубку, вскрыл конверт, стараясь не повредить печать, и несколько раз перечитал письмо, далеко отставляя его от себя и снова поднося к длинному, искривленному влево носу, как будто определяя по запаху его подлинность. – О, майи готт! Это есть высокая честь иметь поручение от самой императрицы. Но никакой высокой чести командовать русскими мужиками. – Он потер узловатые пальцы с обкусанными ногтями. – Вы, господин мичман, как мой ближайший помощник, также не совсем довольны этим? Белозерский презрительно скривил губы: – Мне, как моряку, случалось разное. Бывало, и на чисто отмытую палубу сверху летела всякая дрянь. Я привык ко всему. Смех Гольденберга был похож на кваканье лягушки: – Как вы сказали? Бывало, и снизу дрянь и сверху дрянь. Вы очень остроумный молодой человек. Я думаю, что по окончании рейса буду иметь счастье отлично аттестовать вас его сиятельству герцогу Курляндскому. В вашем роду не было немцев? На обветренных щеках мичмана вспыхнул багровый румянец. – Я, государь мой милостивый, имею честь принадлежать к одному из стариннейших русских княжеских родов, ведущих начало от самого Рюрика. Гольденберг понимающе закивал головой: – О, Рюрик, Рюрик! Этот северный рыцарь. Колоссаль! Мы с вами будем завтракать вместе. – Благодарствую, – холодно ответил мичман.– Я уже позавтракал. – В таком случае, дело – прежде всего. Я сам не буду завтракать, пока мы не примем нашего шкипера. И, отодвинув окно с натянутым на раме бычьим пузырем, крикнул во двор: – Позвать господина Рубцова! Живо! Через несколько минут дверь широко распахнулась, и почти половину комнаты заполнил широкоплечий великан в Крытой домашним сукном шубе. Тщательно расчесанная русая борода и подстриженные в кружок волосы, насмешливые голубые глаза и чистое румяное лицо без слов говорили о его происхождении. Предки Рубцова покоились не в монастырских усыпальницах, не в фамильных склепах, даже не под березовыми, крестами сельского кладбища. Их последний сон охраняли холодные волны Белого моря, родовой могилы смелых поморов. – Почто меня спрашивал, господин начальник?, – пробасил Рубцов, не выражая особой почтительности к сидевшему за столом немцу. Тот кивнул в сторону гостя: – Вот это есть второй твой начальник – князь... – Мичман флота князь Глеб Борисов Белозерский. Будем вместе с тобой заправлять морем, поскольку господин Гольденберг в корабельных делах не наторел и только дюж командовать,-улыбнулся мичман. Гольденберг значительно сказал: – Сейчас мы будем осматривать наш корабль. Если князь не найдет в нем, как говорится, изъянов, то завтра выходим в море. Я имею строгий приказ от самой государыни. – Он поднял указательный палец. – Едем на корабль. У причала высилось трехмачтовое судно с округлыми боками яйцевидной формы. На первый взгляд казались неуклюжими и его темные бока, и низкие надпалубные постройки, и маленькие надтрюмные иллюминаторы, и тяжелая .носовая часть. Что-то в нем напоминало топор, обращенный вперед не лезвием, а обухом. При этом даже с первого взгляда чувствовалась его особая прочность. – Как вам нравится подобный деревенский башмак? – Поднимаясь по трапу, Гольденберг презрительно ткнул ногою в одну из дубовых досок правого борта. Мичман пожал плечами: – Имея подобные башмаки, можно пешком исходить полсвета. На таком корабле во льдах плавать не страшно. С древних времен поморы округлой формой бортов от ледяного давления спасаются. В России известны такие суда, раньшинами называемые. – О, вы, русские, любите оригинальничать! Ни в Англии, ни в Голландии таких судов не строят. В разговор вступил шкипер: ~ Невысоко ценил корабельное искусство иноземцев покойный государь император Петр Алексеевич. Возвратясь из Голландии, он самолично изволил сказать моему деду, что тамошние мастера строят просто по навыку и опыту, без всяких хитростных чертежей. Гольденберг нетерпеливо потряс рукой: – Да-да-да. Может быть... Но готово ли судно к плаванию? – Вполне,-сказал Белозерский. – Можно выходить хоть сейчас, – подтвердил шкипер. – Тогда я занимаю эту каюту и завтра с рассветом Прибуду на судно. У меня еще есть дела в городе. А вы, князь? – Я сейчас переберусь сюда. На берег сходить не буду. Тебе-то, господин шкипер, есть с кем проститься... – Нет, ваше сиятельство. Семья моя осталась в Старо-сельске, откуда и сам я родом. Мой дом – на корабле. – В Старосельске? – удивился мичман. – Верстах в сорока от него имение наше находится... Рубцов широко улыбнулся: – Был раз в имении вашем. По заказу вашего батюшки речную пристань оборудовал. Гольденберг искоса поглядел на обоих: – О майн готт! Значит, старые знакомые. Вечером шкипер постучался в каюту мичмана: – Простите меня, ваше сиятельство, если совет дам. Будьте подальше от господина Гольденберга. Наслышан я: пакостник он великий и Тайной канцелярии доносчик. К самому герцогу вхож. Белозерский похлопал Рубцова по плечу: – Спасибо, Дмитрий Ефимыч. Только я и сам не жалую господина начальника и дружбы его чураюсь. Начальник экспедиции прибыл на судно с зарею. Лицо его было синее, как у утопленника. Шатающейся походкой он доплелся до дверей каюты и еле слышным голосом приказал вызвать к себе мичмана. – Я совсем заболел от горя, князь. Вчера вечером при заключении сделки со знакомым купцом я получил письмо из дома. Родители моей невесты требуют крупный залог в обеспечение нашего счастья. Белозерский сочувственно посмотрел на немца: – Что же вы решили, господин Гольденберг? – Буду несколько дней сидеть в каюте и думать, как раздобыть деньги. Командуйте пока вы. Мичман поклонился: – Приложим силы к благополучному завершению экспедиции. Не горюйте, сударь! Зашуршали распущенные паруса, и корабль повернулся кормой к городу. Шли, отклоняясь в стороны. Северо-восточный ветер не давал возможности полностью использовать полезную площадь парусов. За дни плавания по Белому морю Белозерский хорошо ознакомился с судовой командой. Все матросы показали себя опытными моряками, способными и закреплять снасти и стоять у штурвала. Это были пожилые поморы, с полуслова понимающие приказания шкипера. К Рубцову они относились, как к родному отцу. Сам шкипер частенько захаживал в свободное время в каюту мичмана, любившего послушать неторопливые рассказы бывалого человека. Подчиненные знали взаимоотношения начальников. Как-то, проходя по верхней палубе, мичман слышал отрывок разговора двух матросов: – Князь да Дмитрий Ефимов немцу не чета. – С такими по морю ходить можно. Гольденберг начал задыхаться в прокуренной каюте. Было душно, и сильно болела голова. У выхода в Студеное море он с кряхтеньем и стонами выбрался на палубу. Какой-то комок вертелся в горле. Приходилось его заглатывать, а сухой рот судорожно ловил холодный ветер и не мог справиться с противным комком. Палуба то вставала перед глазами уходящей к серым облакам стеной, то с грохотом проваливалась куда-то, и в глазах рябило от белых барашков, срываемых ветром с гребней изумрудных волн. Цепко ухватившись за фальшборт, Гольденберг злобно поглядывал на пробегавших мимо веселых матросов. Он поминутно склонялся к бьющим о борт волнам, стараясь освободиться от ворочающегося в горле комка. – О майн либер мутерхен! Зачем я связался с этой аферой? О деньги, деньги! Заметив стоявшего на мостике Рубцова, он собрал силы и крикнул пронзительно и жалобно: – Эй, шкипер! Отверните корабль, чтобы не так качало... Ой, какое мученье! Тот отрицательно покачал головой: – Волна захлестнет. Опрокинемся. Только через неделю после выхода из Архангельска отощавший и ослабевший начальник экспедиции смог проглотить несколько ложек щей. Мичман, его компаньон по столу, с аппетитом доедал большой кусок солонины. – Когда мы вернемся, князь, прошу засвидетельствовать, что за все сие время я имею право получить кормовые деньги. – Да вы, сударь, сидите-ка лучше в каюте, чтобы вас не мутило от волн. Смотрите, какими ледяными горами балует нас Студеное море... На горизонте проплыла гора, похожая на стоящую у обрыва женщину. – Точь-в-точь богиня Венус из Летнего сада в Санкт-Петербурге. – Дорого бы я дал, – прошептал Гольденберг, – чтобы сидеть сейчас там, а не в этой холодной каюте! Но что поделаешь? Сам герцог предложил мне возглавить экспедицию... Да, океан – это не Невская першпектива. Не место для про-гулок... Изволь разыскивать в этом хаосе тумана и снега ушедших ранее нас господ Беринга, Чирикова и Шпанберга! Я хоть и не имею морского образования, но могу распорядиться любым предприятием. Его сиятельство герцог очень большого мнения о моих способностях. В каюту вошел Рубцов: – Господа начальники, запас пресной воды иссякает. Осталось полторы бочки. На полдень от нас имеется остров. Как изволите распорядиться? Белозерский внимательно просмотрел висевшую на стене рукописную карту: – Имеется река. Придется запастись водою. – Я бы считал излишней подобную остановку,-возразил Гольденберг. – Нам троим запаса воды хватит надолго, а команда может растаивать лед или хлебать морскую водицу. Матросские желудки неприхотливы. – Видно, что господин начальник не принадлежит к сословию рейтарскому...-начал Белозерский, – У моего отца в Риге мясная лавка. А что?. – А то, – спокойно продолжал князь, что ни вашему отцу, ни вам, сударь, не ведомо: на непоеной лошади далеко не уедешь. Надо приставать к острову. Шкипер благодарно взглянул на мичмана: – Должно, остров обитаем. Гольденберг презрительно фыркнул: – – Какие же дикари существуют здесь? – Самоди, а по-нашему – самоедь, господин начальник. – Пожиратели людей или... как это? Людоеды? – Никак нет, северные люди, что по снегу сами едут, на лыжах скользить они с давних времен привычны. Корабль вошел в небольшую бухточку, окруженную голым, пустынным берегом. На невысоких холмах шуршал под ветром сухой кустарник. Только узенькая речка немного оживляла унылую картину, освещенную июньским незаходящим солнцем. Справа от реки темнело около десятка крытых берестой чумов. У входа в крайний играли голые дети. Приземистая женщина в потертой панице и в меховых чулках разрезала костяным ножом оленье мясо. – Какие животные!-сплюнул Гольденберг.-Нога моя не пройдет по этой земле. Это свиньи, а не люди. Изнутри на каютной двери загремел засов. Пообедав в одиночестве, мичман отправил для переговоров со старшиной рода двух поморов, знающих туземный язык, и вместе со шкипером Рубцовым тщательно осмотрел все корабельные помещения. Через полчаса палуба заполнилась местными жителями. Одни помогали матросам грузить бочки с водой, другие дарили членам экипажа разные изделия из кости, тонкие и изящные, как кружевные манжеты князя Белозерского. Самоди охотно брали взамен стальные ножи, топоры, багры и другие необходимые в их несложном хозяйстве предметы. Хоть и надеялся Дмитрий Ефимович Рубцов на своих подчиненных, но не уходил с палубы, внимательно следя, чтобы туземцам не было никаких обид и чтобы кто-нибудь из матросов не пустил в обмен судового запаса водки. А у каюты мичмана старики благодарили князя за подаренные им абордажные кортики. И они предупредили: – Худо будет. Большой ветер пойдет и великие льды сдвинет. Туман глаза отведет. Снег землю закроет. Начальник хороший человек. Начальнику в воде умирать не надо. – Худо будет, – поддакивал старейшина. – Сиди у нас. Ночью погода заметно испортилась. Пошел густой снег. Старинные приметы не солгали. Запас воды был пополнен, но ни мичман, ни шкипер не решались покинуть остров. Однажды на палубе появился Гольденберг, эакутанный в длинную шубу. – Долго мы будем... как это по-русски?.. морозить тараканов? Может быть, вам, господин Рубцов, и доставляет особенное удовольствие проживать здесь вместе с этими скотами, а мне нет. Шкипер показал на обледенелый рангоут: – Мачты и реи замерзли, господин начальник. Наипаче замерзнем мы с вами. Сквозь снег даже птица не пробьется к своему гнезду. – К черту этот остров!-топнул ногой Гольденберг.– Пока мы отсюда не тронемся, я даже на палубу не выйду. Не желаю мерзнуть в этой щели... Дверь в каюту заскрипела. – Слава те, господи!-прошептал стоявший у судового колокола седобородый матрос.-Хоть бы век не видеть твоей злющей хари! Дмитрий Ефимович приложил палец к губам, а потом погрозил им седобородому. Корабль застрял на месяц. Из запертой каюты начальника экспедиции частенько просачивался запах дешевого табака и тминной настойки. Иногда посланный с обедом матрос приносил кушанья обратно. Даже свежее оленье мясо, приобретенное у ненцев, не прельщало обалдевшего от пьянства начальника. И днем и ночью от него можно было услышать либо ругань, либо невнятное бормотание: – Проклятая страна! Зачем я поехал в эту Россию?.. – Что будем делать?-спросил Рубцов у мичмана.– Июнь на исходе, а мы летом зимовку устроили. По началу судить не приходится. Из Архангельска шли радоваться надо. Бойко щи хлебали, а до каши так и не добрались. Мичман тяжело вздохнул: – Отойдем с острова – посмотрим. Коли вперед дороги нет, назад возвращаться придется. Судно обогнуло остров с юга. Долго перед глазами матросов темнели ненецкие чумы, выглядывавшие из-за корявых ветвей кустарника. Долго по берегу бежали местные жители, приветливо махая руками. Когда островок скрылся за горизонтом, путь кораблю преградили плывущие с севера, размытые водой и иссеченные ветрами ледяные поля. Корабль, обходя их, пытался прорваться к Большой земле, но с каждым часом льдины все плотнее обступали его. Рубцов вопросительно взглянул на Белозерского, а тот молча показал подзорной трубой на запад. Слегка накренившись, корабль сделал петлю и лег на обратный курс. Мимо островка ненцев прошли ночью, и даже марсовый не заметил его. Гольденберга мучила жажда. Проснувшись рано утром и не найдя в своей каюте воды, он, против обыкновения, спустился в трюмное помещение, где отдыхали свободные от вахты матросы. На пустом рундуке колыхалась вода в белой костяной чаше. Жадно глотая успевшую согреться влагу, он увидел на тонком ободке бегущих оленей, преследуемых лыжниками в высоких пимах. – Что это такое есть?-толкнул он локтем храпевшего рядом седобородого. Тот протер светло-карие глаза: – Чашка. – Сам знаю, что это есть чашка. Откуда? – Да с острова. – С какого острова? – Да где мы воду брали. – У кого ты ее украл? – Да господь с вами, господин начальник! Чего пристали? Чашку-то старик один нашему шкиперу подарил. Евон-ная она, чашка-то. Схватив чашку, Гольденберг побежал на омываемый солеными брызгами мостик. Крутя ее перед собой, он подскочил к стоявшему у штурвала Рубцову; – Что это такое есть? – Чашка. – Я не то спрашиваю. Я спрашиваю, знаешь ли ты, что это за чашка? – Ее подарил... – К черту подарил! Это знаменитая слоновая кость. – Мы называем ее рыбьим зубом. – К черту дурацкие названия! Много этого рыбкина зуба на острове? – Поди, полным-полно, коли чашки из него делают. – Гром и молния! Куда мы едем? – Возвращаемся обратно, в Архангельск. – Как-в Архангельск? – Его сиятельство приказали, поскольку льды дорогу преграждают. – Ах, вот что... От острова далеко? – Почитай, верст свыше сотни махнули. На шум, поднятый Гольденбергом, появился мичман. Собрались и остальные мореходы. – Вот и вы, князь, кстати.Слушайте мою команду; вернуться на остров и загрузить трюм слоновой костью. Именем его сиятельства герцога Курляндского. Матросы заволновались. – Ишь ты! Разбоем ее, что ли, достать? За борт тебя, собачьего сына! раздались голоса. – Кто сказал за борт? Перепорю всех! Слово и дело! – визжал, брызгая слюной, Гольденберг. Пальцы мичмана, сжимавшие подзорную трубу, побелели, а в серых глазах сверкнули искры. – Стоп! Отставить за борт! А вы, господин хороший,– обернулся он к Гольденбергу,-всех не арестуете. Словом и делом на море не бросаются. Приказание ваше исполнено быть не может: самоедь подданными Российской империи числятся, и никто на них руку без особого государственного решкрипта не поднимет. Рубцов закивал головою: – Правду говорит. Мы сами потом в ответе будем. – Хорошо. Но на остров вернуться приказываю второй раз. – Ин быть по-вашему, – решил Белозерский. – Готовь, Ефимыч, к повороту! Рубцов удивленно посмотрел на князя. Тот незаметно подал знак подзорной трубой. Недоумевающая команда по приказу шкипера полезла на ванты. Корабль лихо развернулся и пошел к востоку. – Когда бросим якорь, – прохрипел Гольденберг срывающимся от радости голосом,-доложить мне. В каюте загремел засов. – В чем дело, ваше сиятельство?-удивился шкипер. – Так надобно. Ты, Ефимыч, хочешь с подручными Андрея Ивановича Ушакова познакомиться? Вижу, хочешь из Архангельска в Санкт-Петербург кандалами прогреметь, а там с начальником Тайной канцелярии, вися на дыбе, побеседовать? Приказ исполнять надо. – А остров? – Леший его знает, на каком он градусе и на какой параллели затерялся. Карта-то рукописная, соврать может. Читал я в одной книге об острове, на коем французские монахи от норманнов спасались. Сколько те святых отцов ни искали, найти не могли. Остров уплывал от разбойников подобно кораблю. Может, самоедь на таком же плавающем острове обретается. Наш начальник не горазд координаты определять, а потому придется мне оным делом заняться. В ответ Рубцов насмешливо скосил глаза на запертую каюту. Наполненные попутным ветром паруса не беспокоили команду, и люди хорошо отдохнули. Только мичман почти не выходил из каюты, занятый сложными вычислениями. На третьи сутки, в полночь, корабль подошел к плывущему с севера ледяному полю. – Буди немца, Ефимыч! -приказал князь. Гольденберг выскочил на палубу. – Остров? – Никак нет, господин начальник,-отрапортовал Бело-зерский. – Подошли к ледяной полосе. Прикажете пробиваться дальше или возвращаться? – А где же остров? – Не нашли. – Не может быть! – Счислял будто правильно, для верности возвращался назад, отклоняясь от курса, а острова не обнаружил. – Что за черт! Тут дело неладное. Придется мне самому проверить. Где мы сейчас? – Милях в двухстах восточное острова. – Командуйте поворот. Мы проверим каждую, как говорится, ложку воды. Должны найти остров. Я не буду спать месяц и не сойду с мостика, пока не появится остров. Обратно пришлось идти против ветра. Корабль, меняя галсы, принужден был отклоняться далеко к северу и к югу, снова возвращаться почти к исходному положению и, таким образом, имел возможность проверить пространство до ложки воды. На марсе и по бортам стояли наблюдатели. Гольденберг не спускался с мостика. При каждом бое склянок мичман определял место и, волнуясь, исписывал мелкими цифрами аршинную грифельную доску. Через неделю, увидев Рубцова, склоненного над якорным клюзом, он прошептал растерянно: – А острова-то в самом деле нет. Гольденберг выходил из себя: – Гром и молния! Такие чудеса могут быть только в России! Я понимаю, когда бегают крестьяне от помещиков... Но когда бежит целый остров – это возмутительно. Выругавшись по-русски, он устало махнул рукой: – Все потеряно. Остается возвращаться домой. Белозерский прошел в каюту к немцу. Вышел он оттуда, обмахивая разгоряченное лицо какой-то сложенной вдвое бумагой. По прибытии в Архангельск Рубцов был вызван к губернатору. В приемной никого не было, и шкиперу открыл дверь кабинета плотный лакей с толстым носом и густыми бровями. Сидя в глубоком кресле, начальник губернии потер гладко выбритый подбородок и сказал скрипучим голосом: – Вот что, Дмитрий Ефимов... ты, кажется, житель Ста-росельска... Рекомендую тебе во избежание неприятностей пожить некоторое время у себя... на родине... – Ваше превосходительство, разрешите узнать, в чем дело? – Да ты, Дмитрий Ефимов, ни в чем не сомневайся. Тебе... м-м... и господин Гольденберг, и мичман князь Белозерский отменную аттестацию дали. В это время сменные ямщицкие лошади уносили в Петербург Белозерского и Гольденберга. В Санкт-Петербурге один из членов Адмиралтейств-коллегий, двоюродный дядя мичмана, отвел его в библиотеку и тщательно запер дверь. – Что там у вас произошло, Глебушка? Белозерский рассказал о неудачной экспедиции. – Какие дела творятся на Руси, не приведи господи! Ну, что немец-то опростоволосился – туда ему и дорога, а остальные-то при чем? Конюх-то этот, Курляндским герцогом называемый, дюже осерчал... Следствие хотел затеять. Спасибо, губернатор, приятель мой, Рубцова вашего с глаз упрятал. Теперь тебе придется в Старосельск прогуляться. Со временем все образуется. Князь удивленно посмотрел на дядины морщинистые желтые щеки. – Чем провинился шкипер Рубцов? Дядя скосил черные выпуклые глаза на ярко начищенную решетку камина и, как бы нехотя, произнес: – Сам знаешь, в какой чести немцы у герцога. Невзлюбил ваш-то господина шкипера и перед отъездом донос на него написал... чтобы по возвращении... ну, сам понимаешь... А потом, как ты рассказываешь, передумал, что ли... И твоя аттестация помогла. Но уехать Рубцову следовало подальше. – А со мной что, дядя? – Ты за компанию с этим Гольденбергом попал. Хорошо, что в помощниках у него числился. Тебе приказано уходить в отставку. Сделай милость, уезжай, пока в верхах не передумали. Время смутное. – А немец? – Я тебе и говорю, что немец-то опростоволосился. Проболтался герцогу о рыбьем зубе. Тот и рассвирепел. Экое богатство из-под носа уплыло! Немец-то у него по приобретательству подручным был. Со злости послал он Гольденберга обратно в Ригу, мясом торговать. Ногами топал и кричал так, что в приемной слышали: "Тебе не экспедицией командовать, а говядину отвешивать!" Вот дела-то какие... Получив отставку, князь удалился в свое Старосельское поместье. Но часто старосельские кумушки удивлялись его золоченой карете, стоявшей у серого бревенчатого дома с тяжелой одностворчатой дверью, обитой железными полосами. Князь проводил время в гостиной, пропахшей старым деревом, воском и гарным маслом. Рубиновая лампада перед божницей отражалась в двух трюмо и освещала стариков, сидевших в обитых коричневым репсом креслах орехового дерева. Хозяин дома, голубоглазый старик с окладистой седой бородой, каждый раз обращался к гостю, наливая душистое вино в глубокие резные чашки из кости мамонта: – Сколько раз мы ни встречаемся, ваше сиятельство, а вы мне об одном так поведать и не изволите: чего ради наш старый приятель, немчура, внезапно гнев на милость переложил и мне добрую аттестацию отписал? По тем временам кандалы да плети в награду за службу обильно раздавались. Думал я, что сия награда и меня не минует. А тут истинным чудом все обернулось. Не вы ли чуду тому сопричастны? Сам видел, как вы аттестацию немца исхлопотали. Гость, бритый старик, сдвигал тонкие брови и хитро улыбался. – Неладные времена были, Ефимыч. По тем временам, кабы не дядя мой уворотливый, обоим нам горький кус на обед бы достался. Не помогай мы друг другу, живьем бы нас немцы слопали. Видишь, чудо тут невеликое, а проще сказать-никакого нет. Вот я другого в толк не возьму: куда Остров наш запропастился? Скажу по чести, Ефимыч, вначале хотел я схитрить и провести корабль мимо острова, потом рассудил: если бы его милость господин Гольденберг заупрямился, мы бы высадили его там, коль ему резная кость по нраву пришлась. Самоедь бы с ним как-нибудь управилась. А вот на тебе, не нашли его. Видно, взаправду он плавающий. – Эх, ваше сиятельство! Стоит ли сетовать на это? Вначале вы схитрили, а потом я схитрил, вот он, остров-то, и уплыл. По моему разумению, остров для русских рук приспособлен, а в руки жадного немца даваться не хотел. Поверьте, будем мы его держать, как сии чаши держим.

Рассказ о капитане Ван Страатене, прозванным Летучим Голландцем

Ты ли, Голландец Летучий, Вновь распустил паруса? Э. Багрицкий

Ветер рвал паруса невидимого корабля. Далекая музыка гобоя отмечала путь Летучего Голландца в неведомых водах. П. Мак-Орлан

В начале нашего века мой дядя, Иван Иванович Веретенников, работал в одном парижском издательстве. Владельцы этого издательства интересовались бретонскими легендами, материалами по истории Арморикского королевства и средневековыми хрониками, посвященными герцогству Бретани. По делам фирмы дядя частенько бывал в местах, почти не известных географам, и привык к маленьким тихим приморским городам с кривыми улочками и домами, глядящими в прошлое. В летние дни он с наслаждением вдыхал запах гаваней, крепкий запах разогретой солнцем корабельной смолы, канатов, рыбы и соленой морской воды. Осенними вечерами он слушал равномерный шум волн, разбивавшихся о прибрежные камни. Весенними утрами любовался белыми простенькими цветами плюща, висевшего живым ковром на стенах островерхих, крытых черепицей домов. Он торопился к похожему на старый гриб букинисту за обещанной редкой книгой или старинной рукописью с затейливыми, ярко раскрашенными миниатюрами. В зимние ночи он возвращался домой из пропахших матросским табаком харчевен под впечатлением вновь услышанных рассказов и преданий, мельком бросая взгляды на закутанные влажным туманом камни знакомых улиц. Когда приятели подшучивали над его работой, он добродушно улыбался: "Чтобы вырастить цветы, надо ухаживать за ростками и выбирать из них необходимые нам, В этих трогательных старых и спокойных городишках, пустынную тишь которых нарушают лишь рокот моря, туманные сигналы и редкий звон церковных колоколов, ищите живую историю. Там рождались не только сказки и суеверия, а задумчиво-гордые люди с простыми, но горячими сердцами. Их трудом возведены и эти городишки, и многовековая своеобразная культура кельтов. История-то ведь не сегодня начинается.. Однажды судьба забросила его в маленький портовый го-родок, имеющий теперь значение только для рыболовов. Своим жилищем он выбрал затерянный в зелени дом, построенный пять столетий назад. Это был дом с окнами, пропускавшими свет сквозь густую листву заросшего сада, с толстой дверью из почерневшего дуба и тяжелым молотком вместо звонка, с традиционной готической крышей, с массивной мебелью, столетиями стоявшей на раз предназначенных для нее местах. Ему понравился особенный запах давно нежилых комнат, огромные пасти каминов, мерное тиканье и башенный звон похожих на шкаф часов и мягкие ковры, заглушавшие суетливый стук каблуков. Кроме него, в доме никто не жил. Только по утрам стро-гая пожилая бретонка приходила убрать комнаты и приготовить несложный обед. Знакомства в этом городке завязывались нескоро. Дядя мог не бояться назойливых посетителей и свободно наслаж– даться одиночеством, проводя вечера либо в портовых тавернах, либо у себя дома за разборкой полуистлевших манускриптов. Но в первый же вечер, когда он рассчитывал поработать дома, постучали во входную дверь. Как он удивился, когда местный почтальон положил на стол пергаментный конверт! – Извините меня, мосье! Вам письмо. – Мне? Но я так скоро не ожидаю никакого письма. – Извините, мосье! Письмо адресовано на этот дом. Притом оно без марки, мосье. И очень тяжелое. Простите, но нам сейчас придется совершить кое-какие формальности .. с вами, если мадемуазель не сможет или не захочет получить его лично. – Какая мадемуазель? Я живу один в этом доме. Моя служанка живет не здесь. И она не мадемуазель, а вдова или что-то в этом роде. – Тысяча извинений, мосье! Но, согласно почтовым правилам, письмо должно быть вручено. Тем более без марки и такое тяжелое, мосье. Если адресата и нет, то он должен быть. Почтовые правила в этом отношении непоколебимы, как закон. Видя, что не ему, пигмею Веретенникову, бороться с грозным великаном-почтовым ведомством французской республики, дядя взял в руки объемистый, пожелтевший от времени конверт. Адрес был написан правильно (чего не оспоришь), старинным почерком, каким писали два столетия назад. Письмо предназначалось некой мадемуазель Гарэн-Мари де Карадок. Получив чаевые, почтальон горячо поблагодарил и скрылся, оставив в руках Ивана Ивановича тяжелый конверт с загадочным письмом, владелицу которого предстоит разыскивать по милости французской почты. Ни штемпель города Гонконга, ни печать с неизвестным гербом не могли разрешить недоумения. Лучше было не думать о полученном письме до завтра, надеясь на пословицу "Утро вечера мудренее". Но и утро не помогло. Служанка ничего не могла сообщить о личности мадемуазель де Карадок. Справки в полиции также не принесли никаких результатов. Соседи ничего не знали об адресате. Можно было бы позабыть о письме, но его присутствие вызывало странное беспокойство. Все, к кому ни приходилось обращаться, проявляли несвойственную спо-койным бретонцам энергию, пытаясь помочь дяде. Были ли их старания вызваны любопытством или любезностью по отношению к приезжему человеку, но русский гость принимал это как должное. Дня через три приходский кюре сообщил ему, что конфирмация мадемуазель Гарэн-Мари де Карадок состоялась в его церкви ровно двести четыре года назад. Наиболее полные сведения были получены от мэра, представившего несколько документов из муниципальных архивов. Таким образом, Иван Иванович узнал, что таинственная незнакомка была единственной дочерью Рэне-Амбруаза де Карадоки, капитана флота его величества короля Людовика XIV, владелицей дома, в котором он проживал, и умерла от какой-то болезни в двадцатисемилетнем возрасте, незамужней, в Лориане, куда она поехала отыскивать своего же-ниха. Дом этот после ее смерти унаследовал двоюродный брат, носивший другую фамилию. И больше фамилия Кара-доков среди владельцев дома и его обитателей не встречалась. Гарэн-Мари выехала в Лориан, когда ей было двадцать лет. Следовательно, письмо опоздало вручением ровно на двести лет. Гонконг было бесполезно запрашивать: письмо мог сдать на почту всякий, кому заблагорассудится, и ни один сыщик не взялся бы установить личность отправителя. Оставалось только одно: вскрыть конверт и ознакомиться с содержанием. Заручившись любезным разрешением мэра, мой дядя поспешил домой и с нетерпением вскрыл пакет. В нем было обширное письмо, написанное тем же почерком, что и адрес. Вот его содержание, приведенное без каких-либо сокращений или изменений. "Моя дорогая, горячо любимая Гарэн! Не родился еще живописец, краски которого могли бы достойно изобразить светлое сияние красоты твоей. Не было еще на нашей земле музыканта, способного нежными звуками воспроизвести переливы твоего голоса. И ни один трагический актер не смог бы своим божественным искусством передать тоску по тебе, далекой, как звезда, сверкающая в первых лучах денницы. Днем и ночью шепчу твое имя. Оно для меня-заклятье от бед, налетевших на меня подобно толпе эриний. Оно– светлый луч в мрачном лабиринте, в котором заблудилась моя жизнь с того времени, как я послал последний привет тебе, королева моего сердца. Да не оскорбятся глаза твои тем, что опишу тебе с возможной подробностью, стилем искренним, но не совсем приличным для разговоров с прелестными повелительницами на-ших сердец и жизней. Когда я вспоминаю все, что произошло со мною за последнее время, то не могу отличить сна от яви, действительности от призраков, жизни от смерти. Как будто рок ввергнул меня в пучины преисподней, и я, как Орфей или Дант, брожу среди ее мрачных лесов и скал, в царстве кошмаров и фантасмагорий. Началось это год назад, во время нашего плавания по Индийскому океану. Было тихо, и, кроме рулевого и меня, на вахте никого не было. Мы шли курсом норд-норд-ост теплой безлунной ночью, не ожидая встреч на пустынном просторе волн, разрезаемых килем нашего корвета. Я только что сделал последнюю запись в судовом журнале и поднялся на мостик, как увидел прямо перед собой очертания мачт странного корабля. На его клотиках и реях беспрестанно вспыхивали белые огни, горевшие холодным светом и освещавшие темные надутые паруса. Ветра не было, но корабль мчался на нас с неимоверной быстротой, точно его подгоняла невидимая буря. Когда он подошел ближе, я заметил, что на его бортах блестят такие же огни, как и на мачтах. Это было большое старинное трехмачтовое судно голландской постройки, из тех, что бороздили Океаны лет сто-полтораста назад. Я приказал рулевому отвернуть вправо, но встречный корабль явно шел на сближение. Какое-то непонятное оцепенение не позволило мне поднять тревогу, тем более что по отношению к нам корабль не проявлял никакой враждебности и в этих водах мы не встречали ни неприятельских, ни пиратских судов. Мы с рулевым как завороженные смотрели на освещенный мертвыми огнями черный корабль. Еще мгновенье-и он прошел почти борт о борт с нами. На его мостике стоял высокий бледный мужчина с черной бородой и огненными глазами. Вцепившись в поручни и жадно вглядываясь в сторону юго-запада, он кричал по-голландски: "К мысу Бурь! К мысу Бурь!" Все это продолжалось несколько секунд. Таинственный корабль исчез в темноте ночи, точно растаял, как льдина, брошенная в крутой кипяток. Даже волны, рассеченные им, не ударились с привычным шумом о волны, рассекаемые нашим корветом, как будто корабль проплыл по воздуху. Только тогда мы очнулись. – Пресвятая дева Мария! Да сохранит нас бог! – пробормотал рулевой. – Это "Летучий Голландец"! Больше он ничего не сказал, и я, стараясь не обнаружить беспокойства, пошел в рубку. Когда я записывал в судовом журнале эту встречу, тонкие линии букв получились волнистыми, как хребты валов во время начинающегося прилива. Следующий день прошел без приключений, но вся команда мрачно посматривала на юго-запад, а наш судовой кюре долго перебирал четки, и в глазах его, обращенных к небу, были надежда и скорбь. Никто не упомянул имени проклятого корабля, но это безмолвие было страшнее стонов и ругани. Как будто на корвете появился покойник. Несчастье произошло в следующую ночь. Мой сон прервал сильный толчок, выбросивший меня из гамака. Рев ветра и всплески воды заглушали встревоженные голоса наших матросов. Наскоро одевшись, я выбежал на палубу. Корвет тонул, наскочив в темноте на какой-то неизвестный предмет. В носовую пробоину широким потоком вливалась вода. Бесполезно было предпринимать что-нибудь. Катастрофа разразилась неожиданно и неотвратимо. Наши шлюпки сорвались в океан и исчезли в ночной темноте. Гибель была неминуемой. Оставалось только прыгнуть за борт и как можно скорее отплыть от тонущего судна, чтобы не попасть в водоворот. Долго ли я плыл, не знаю. Может быть, меня просто уносило волнами без всякого с моей стороны противодействия их роковой силе. Временами я терял сознание, и, когда я вновь приходил в себя, надо мною висело черное небо, а вокруг прыгали темные ночные волны. Я был совершенно один, и только твое имя, Гарэн, спасло меня от сумасшествия. Силы мои не иссякали, но мертвый сон все чаще и чаще отуманивал голову, пока наконец не погрузил меня в небытие. Очнулся я в небольшой каюте. Солнечный луч пробивался сквозь шелковую старинную ткань занавески иллюминатора. Первое, что я увидел, было странное лицо матроса, заботливо склоненное надо мной. Глаза его были бесцветны и тусклы, а щеки словно изъедены крысами. От него сильно пахло йодом и морской солью. Встретив мой удивленный взгляд, он поднял голову и сказал глухим, деревянным голосом: – Слава создателю, мин гер! Капитан очень беспокоится о вашем здоровье. – Где я? – Вы на лучшем судне. Равного не было еще со дня сотворения мира и никогда не будет, мин гер! – Кто ваш капитан? – Лучший кораблеводитель во всей Вселенной-капитан Ван Страатен. – Летучий Голландец? Но как я попал к вам? – Так угодно было судьбе, мин гер! Мы подобрали вас в море после крушения вашего корвета. Только вы один спаслись, мин гер! И теперь вы будете плавать с нами до дня страшного суда, потому что накануне гибели вашего корвета вы встретились глазами с нашим капитаном. Если бы и ваш рулевой тогда посмотрел в его глаза, он тоже был бы вместе с вами на борту этого корабля. Ты не можешь представить себе, дорогая Гарэн, мои чувства после разговора с матросом. Мне казалось, что все это сон, что не было никакого кораблекрушения, что я нахожусь под впечатлением ночной встречи после моей вахты, о которой я рассказал тебе. Когда я очнулся снова, то был один. В открытый иллюминатор дышал свежий солоноватый ветер, а занавеска трепетала, как праздничный флаг. В каюте стояла тяжелая, привинченная к полу мебель из черного дуба. Переборки были обиты толстой тисненой кожей. Запахи старого дерева и вытканных золотом шелковых материй смешивались с йодисто-соленым запахом моря и чего-то почти неуловимого, приторно-сладковатого. На полу расстилался мягкий восточный ковер. Я попробовал встать и удивился необычайной легкости и гибкости своих членов. Судно слегка покачивало. Через иллюминатор я видел окрашенные вечерним багрянцем волны океана и изредка – белые острые крылья альбатросов на розовом закатном небе. События последних дней промелькнули в памяти как что-то постороннее, будто картины, увиденные из окна дилижанса. Раздался легкий стук в переборку. На мой оклик в каюту вошел уже знакомый матрос. Запах йода и чего-то сладковатого усилился. – Мин гер, если вы чувствуете себя достаточно хорошо, то капитан просит вас посетить его каюту. Я молча и решительно отправился вслед за посланцем, для того чтобы понять наконец все происходящее со мною я вокруг меня. Моя каюта была в кормовой части судна, капитанская– на юте. Такие же кожаные обои, такая же массивная мебель, только более богатой отделки, и каюта – обширнее моей. На пороге меня встретил высокий мужчина с бледным, будто освещенным светом лицом, с темной, слегка курчавящейся бородой и с горящими, как смоляные факелы, глазами. Одет он был в морской костюм того покроя, который любили голландские капитаны сто или полтораста лет назад. Я представился. Хозяин крепко пожал мне руку: – Капитан Ван Страатен. Он пригласил меня к столу и налил в золотые кубки работы Бенвенуто Челлини красного, как кровь, бургундского вина. – Вы невольный гость на моем корабле, и теперь, хотите вы того или не хотите, но нам с вами придется жить и работать, может быть, не одно столетие. Не удивляйтесь ничему, это будет самое лучшее. Как вы себя сейчас чувствуете? – Благодарю вас, капитан. Но разрешите задать вам один вопрос я до сих пор не пойму, где я нахожусь и что будет дальше со мной. – Вы, дорогой друг, находитесь на корабле Летучего Голландца, как меня прозвали и о котором легкомысленные люди сложили много нелепых легенд. Вы среди искренних друзей, иначе никогда не попали бы на этот борт. Я вас знаю со дня вашего рождения, как и всех моряков мира. Иногда, в силу не зависящих от меня обстоятельств, мне приходится восполнять убыль своего экипажа методами, странными для всякого моряка, сходящего на землю, и, к сожалению, весьма обычными для меня. До гибели вашего корвета, в которой, поверьте моему слову, я не столь уж виноват, на моем корабле была вакансия вахтенного офицера. А команда моего корабля должна всегда быть полной. Так уж установлено не моей волей и не моим желанием. Вы один из лучших вахтенных офицеров флота и будете им на этом судне. Сегодня отдохните, а завтра можете приступать к своим обязан-ностям. Пока он говорил, я внимательно всматривался в его лицо. В его резких чертах непоколебимая сила воли смягчалась грустью и приветливостью. Странно, я не чувствовал ни удивления, ни сожаления о случившемся, ни страха. Наоборот, меня влекла к капитану необъяснимая симпатия, как будто мы были друзьями не один десяток лет. Трудно объяснить, но мне казалось, что ради капитана я был бы способен на любой безумный поступок. Капитан смотрел на меня с сожалением и искренней симпатией. – Увы! Не все на земле зависит от наших желаний,– продолжал он.-Я знаю, у вас есть прекрасная невеста, которая будет ждать и искать вас. Единственное, что в моих силах,-предоставлять вам возможность писать ей письма. Большего вы сами теперь не пожелаете. В этом вы убедитесь через некоторое время. Но ваше положение лучше моего. Вы не виноваты ни в чем. Вас привело сюда несчастье, а меня – безумие и гордость. Вы можете избавиться от своего положения, а меня избавит либо последний день мира, либо невозможное. Поэтому будем друзьями. Больше пока ничего не скажу. Со временем вы поймете все сами. Теперь, если хотите, осмотрите корабль и его снаряжение. Я вышел на палубу. Первый, кого я увидел, был стоящий на вахте офицер со смуглым, подвижным лицом и лихо закрученными усами. -О ля-ля!-весело приветствовал он меня.-Лучший город в мире-Перпиньян, лучшее вино-коньяк, самый беспутный человек-виконт д'Арманьян, ваш покорнейший слуга. Давно вы утонули, мосье? Видя мое удивленное лицо, он улыбнулся: – Разве вы не знаете, что на этом прелестном корабле весь экипаж, за исключением капитана, состоит из утопленников? Признаться, не очень веселое общество. Но лучше быть живым утопленником, чем мертвым телом, мирно разлагающимся в земле. Это я твердо усвоил во время своего тридцатилетнего плавания на нашей божественной посудине. Ко всему привыкаешь, мосье. Даже к роли забавного утопленника, носящегося по южным морям. Ради чего? Ради несбыточной мечты пройти трижды подряд у мыса Бурь. А от него черт ловко отбрасывает нас, как бильярдный шар от лузы. Такие-то дела, мосье! У нас с вами богатейшие возможности. Работа не тяжелая. Никаких поломок и аварий. Позади-бренная жизнь со всеми ее треволнениями. Впереди– почти вечность, если быть благоразумным. И иногда приятные шалости с миленькими портовыми девчонками. Самое главное-не засиживаться на земле после трех часов ночи. Я вижу, вы еще не привыкли к нашему положению. Ничего, мосье! Бодро смотрите вперед и благословляйте существование, отпущенное нам милосердным богом после смерти. Это куда приятнее, чем поджариваться в аду или прозябать в чистилище! Так начались мои знакомства на новом судне. Вторым и несомненно весьма значительным лицом, кого я встретил на палубе, был штурман, плотный, краснощекий пожилой англичанин с тщательно подбритыми бачками, нацелившийся. подзорной трубой в неизмеримое пространство океана. Увидев меня, он опустил свой инструмент, медленно оглядел меня с ног до головы и вежливо представился: – Баронет Рандольф Уинслоу, штурман дальнего плавания. С кем имею честь, сэр? Я назвал себя и сообщил о той роли, какая предназначена мне на этом судне. – Очень приятно, сэр! Вы приступаете к своим обязанностям завтра? Для того чтобы они были вам вполне понятны, считаю своим долгом сообщить следующее. Наш достоуважаемый капитан еще в дни своей молодости – не могу знать, из каких побуждений,-поклялся страшной клятвой, что, несмотря ни на какую погоду, три раза подряд минует мыс Бурь, самое гиблое место в мире, как вы сами знаете, сэр. Не осуждая старшего начальника, могу сказать, что это было весьма рискованное обещание. Оно, конечно, не выполнено Небесный судия, не желая рассматривать капитана Ван Страатена как клятвопреступника, обрек его на блуждание по южным морям до того времени, пока он не выполнит свой обет. Но повелитель ада всячески препятствует этому, желая дотянуть дело до страшного суда и таким образом приобрести Душу нашего капитана и вверенный ему корабль, хотя бы с учетом амортизации. Наша задача вполне ясна; совершить троекратное путешествие мимо мыса Бурь. Средства к ее осуществлению: корабль несколько устаревшего типа, но прекрасно экипированный, с прочным, не подвергающимся разрушительному влиянию времени рангоутом, стоячим и бегучим такелажем. Это – во-первых. Во-вторых, опытный экипаж, набранный хотя и из утопленников, как мы с вами, сэр, но добросовестных, знающих свое дело моряков. В-третьих, воля к достижению цели, ибо благополучное завершение наших трудов предполагает прощение всех земных грехов и отдых от вечных блужданий по океану. Должен оговориться. У некоторой части команды бывают минуты уныния и отчаяния. Они особенно остро сказываются раз в семь лет, во время высадки на берег. Это выражается в отдельных безумных поступках, чему, может быть, со временем вы будете свидетелем. Означенные печальные поступки затрудняют и тормозят наше общее дело. Что касается меня, то за свою пятидесятилетнюю службу на этом корабле я еще ни разу не жаловался на свою судьбу. Наоборот, очень доволен, что она дала мне возможность применить свои скромные познания и намного углубить их под руководством такого опытного судоводителя, как капитан Ван Страатен. Надеюсь, сэр, что в вашем лице мы встретим не поддающегося панике волевого офицера, способного оказать нам ценные услуги в достижении поставленной перед нами благородной цели. Затем желаю вам спокойного отдыха и свежих сил. С этими словами чудаковатый штурман церемонно раскланялся, крепко пожал мне руку и снова поднял подзорную трубу. Осмотр корабля убедил меня в правоте характеристик виконта и штурмана. Спокойно отправился я в свою каюту, где меня ожидал приставленный ко мне вестовой, бретонец из Бреста, седой матрос с глазами, напоминающими осенние волны в Северном море. Утомленный всем увиденным и услышанным, я сразу отпустил его и заснул мертвым сном. Со следующего дня началась моя служба на корабле. Не буду описывать ее, так как ее однообразие навеяло бы на тебя тоску, моя дорогая, и повесть о ней заняла бы слишком много места и времени, а ее особенности заинтересовали бы только твоего уважаемого покойного отца. Отмечу лишь одно обстоятельство. Весь экипаж прилагал неимоверные, но бесполезные усилия для того, чтобы достичь заколдованного мыса Бурь. Ветер уносил нас к нему, как поднявшийся ураган уносит подхваченные щепки. И, когда мы подходили к мрачным скалам, этот же ветер, внезапно переменив направление, гнал нас обратно, до самых берегов сказочного острова Ципангу. Мы носились по океанам как безумные, тщетно убирая и поднимая паруса, перекладывая руль и ища ошибок в прокладке курса. На своем пути мы не встречали ни одного судна, ни одной гавани. Нас окружали только небо и море. Небо безмолвствовало, а море приветствовало фонтанами выплывающих на поверхность китов и сверкающими на солнце спинами акул. Матросы тщательно выполняли порученную им работу, а неутомительная вахта сменялась часами грустного безделья, скрашиваемого печальными песнями и чудесными рассказами моего бретонца. Он плавал на нашем корабле около сотни лет, помнил еще наших прадедушек, а вместе с моим дедом совершил не одно плавание. Я был искренне благодарен капитану, назначившему этого старика в Мои вестовые. Несколько раз я замечал, что капитан хочет мне что-то сказать, но потом, словно раздумав, закусит губу и поспешно уходит в свою каюту. Наконец случай помог мне узнать тайну капитана. Однажды мне пришлось сменять на вахте такого же офицера, как и я, загорелого и задумчивого итальянца Паганел-ли, глаза которого как будто чего-то искали вдали. Такой бурной ночи я еще не помнил со дня своего рождения. Шквалистый ветер носился в темноте, как сорвавшаяся с цени собака, завывая в вантах и реях. Косой дождь бил по туго натянутым парусам и шумно катался по верхней палубе Если бы не вечные наши спутники, огни святого Эльма, равномерно вспыхивающие и угасающие, нельзя было бы различить даже собственной протянутой руки. Как только я поднялся на мостик, пальцы итальянца впились в мою руку. Его лицо, освещаемое бледными огнями и искаженное отчаянием и ужасом, приблизилось к моему: – Вы слышите, синьор? Сама преисподняя смеется над нами!-Не ожидая моего ответа, он схватился за голову и простонал: – Я не могу, не могу больше! Вечно носиться по воде в проклятом одиночестве, не видеть людской улыбки и знать, что завтра будет похоже на сегодня, как сегодня похоже на вчера... Без цели, без смысла, вечно... Слышите ли вы – вечно! Что угодно, но только не эта жалкая жизнь после смерти! Клянусь вам всеми святыми, я покончу с ней, как только мы сойдем на берег. Не говорите мне ничего, синьор! Не могу, не могу! Он что-то еще кричал, спускаясь по трапу, но ветер относил его слова. Об этом случае я доложил капитану. Выслушав мой рассказ, Ван Страатен печально улыбнулся: – Боюсь, мой дорогой друг, что завтра вы станете свидетелем последствий человеческой слабости. Завтра истекает срок нашего семилетнего отшельничества в морских просторах, и команда имеет право сойти на берег. В течение недели мы можем общаться с людьми от наступления сумерек до трех часов ночи. Милосердное небо сжалилось над нами, предоставляя нам эту возможность каждые семь лет. В то же время оно оберегает нас от различных неприятностей, обусловливая сроки пребывания на суше под покровом спасительной темноты. Иначе люди увидели бы некоторые изъяны на лицах моего экипажа и почувствовали бы легкий запах тления, сопутствующий нам и неразличимый среди запахов отдыхающей земли и морских кабачков; Несчастный итальянец! Если он решится на то, что задумал, я не в силах противодействовать ему. Могу лишь сокрушаться о его нетерпеливости и легкомыслии. – Дорогой капитан, – решил я обратиться к нему,-как же вы целые столетия... – Я понимаю вас. Но скажите, вы сильно любите, вашу невесту? – О, капитан, я готов отдать за ее счастье всю свою кровь, каплю по капле! – Вот и я так же любил когда-то. А ваша невеста очень хорошая девушка? Дорогая Гарэн! В лучшие минуты своей жизни ни Демос-фен, ни Цицерон, ни другие знаменитые ораторы мира не произносили таких пламенных речей, как я, стоя на полубаке заклятого судна перед обреченным капитаном. Я забыл, где я нахожусь, что произошло со мною. Я не видел никого и ничего, кроме твоего светлого образа, мелькавшего перед моими глазами. Ласковая улыбка собеседника остановила мои излияния. – Несчастный и счастливый! Несчастный потому, что вам никогда уже больше не находиться среди живых. Счастливый такой прекрасной любовью. Во сколько крат я несчастнее вас во всех отношениях! Хотите ли узнать мою историю? Я молча пожал твердую руку капитана. – Так слушайте! Не удивляйтесь тому, что страшный командир проклятого судна, распоряжающийся мертвецами и приносящий гибель встречным кораблям, человек, полузабытый небом и ненавидимый землею, становится поэтом. Мы, моряки, – поэты. Море можно либо любить, либо ненавидеть. А любовь делает человека поэтом. Я с ранних лет, еще в своей родной Голландии, влюбился в море. И так же, как море, я любил одну девушку, коварную, как море, прекрасную, как море, высокомерную, как испанский наместник, себялюбивую, как большинство дочерей Евы, с сердцем, как плывущая мимо нас ледяная скала. Я был не настолько богат, чтобы получить ее руку. Сто пятьдесят лет назад, на пиру, два испанских герцога побились об заклад, можно ли за семь дней три раза подряд миновать мыс Бурь. Я взялся совершить это. Если бы мой патрон выиграл заклад, я получил бы сто тысяч гульденов и мог бы обвенчаться со своей подругой. Я дал страшную клятву под залог своей души и жизни... и проиграл так же, как и мой патрон. А девушка по женскому капризу вышла за него замуж. Мои скитания могут окончиться только тогда, когда я выполню обещанное, либо, пользуясь не-дельной передышкой на берегу, познакомлюсь и обвенчаюсь с прекрасной, чистой девушкой. Двадцать один раз за это время я сходил на берег и двадцать один раз возвращался на свой корабль с отчаянием в сердце. Хорошие девушки избегали меня, а легкомысленные или жадные ничего бы не изменили в моем положении. Завтра предстоит последнее испытание. Боюсь, оно снова принесет разочарование и мне и моему истомленному экипажу. Не хочу завидовать, но завидую вам, мой друг. Если бы мне встретить девушку, подобную вашей невесте, моряки избавились бы навсегда от гибельных встреч с моим несчастным кораблем. Подошедший штурман прервал наш разговор. После бури наступил веселый, солнечный день. Корабль покачивался на мертвой зыби. Гул портового города встречал нас, сливаясь с шумом волн, разбивавшихся об острые ребра мола. Удивительно, что таможенные чиновники встретили нас, как самое обычное судно. Когда от прибрежных гор поползли сумерки, были спущены шлюпки, и на корабле все ожило. Не покидали палубы старики матросы. Молодежь во главе с кем-нибудь из офицеров каждый вечер отчаливала от борта. Капитан с вечера до трех часов ночи пропадал где-то в городе. Штурман бродил среди купцов, прицениваясь к совершенно не нужным ему товарам; вычислял толщину городских стен и высоту башен, осматривал соседние фрегаты и бриги. Виконта всегда можно было отыскать в офицерских тавернах, окруженного пестрой толпой нарядных и веселых девиц. Несколько раз он приглашал меня с собою, но я отказывался, ссылаясь на нездоровье. Я проводил время за сочинением письма к тебе, моя единственная и навеки любимая. Не выходил из своей каюты итальянец. Его вестовой, Нико-ло, проворный и волосатый, как обезьяна, озабоченно рыскал по трюму, отбирая кувшины старого вина и выискивая для своего господина сочные и спелые фрукты. Так шумно и незаметно проходили дни отпущенной нам судьбою недели. В пятницу утром я был вызван к капитану. Он радостно встретил меня и долго тряс мою руку: – Дорогой друг мой! Все подходит к естественному концу. Можете поздравить меня и в это воскресенье погулять на моей свадьбе. – Неужели, капитан? – Да, я встретил прекрасную девушку. Она положит предел моим безнадежным скитаниям и принесет покой и радость всем вам, мои бедные спутники. Милая Гарэн, ты не поверишь, как я порадовался за нашего несчастного капитана! Что бы ни было со мною и с другими, но знать, что так жестоко наказанный человек получит наконец прощенье,-эта радость не давала мне ни минуты покоя. В этот день, как и всегда, я не пошел на берег, спеша поделиться своей радостью с тобою. Я остался на судне единственным офицером. Даже синьор Паганелли покинул свою каюту. Ночью я гулял по палубе, встречая возвращавшихся, и с удовольствием вглядывался в радостные лица поднимающихся по трапу. Время подходило к трем часам, а последняя шлюпка стояла у пристани. Ожидали возвращения итальянца. По бонам разгуливала празднично одетая толпа, освещенная заревом многочисленных факелов и подвесных фонарей. Наконец из ее рядов появился синьор Паганелли. Шатающейся походкой добрел он до причального кольца. Прежде чем баковый успел спрыгнуть на землю, итальянец бросил ему конец и оттолкнул ногою шлюпку. – Будь я трижды проклят, если возвращусь К вам! – заорал он. В это время соборные часы е переливчатым звоном ударили три раза. Синьор Паганелли взмахнул руками, схватился за сердце и упал наземь. Не успел он коснуться земли, как его одежда вместе с кусками мяса поползла клочьями, исчезая в воздухе, как дым трубки, раскуренной на ветру. Через секунду на покрытых плесенью досках белел полуразвалившийся скелет. Форштевень и реи нашего корабля вспыхнули огнями свя-того Эльма. С испуганным криком: "Летучий Голландец!"-толпа побежала от пристани. Корабельная шлюпка подлетела к борту, как притянутая магнитом. Капитан выскочил из каюты и бросился ко мне. – Все пропало!-застонал он. Лицо его побледнело и передернулось. В эту минуту он был похож на Каина на фреске нашей приходской церкви. – Все наверх! – скомандовал он. – Курс к мысу Бурь! Гарэн! Дорогая, далекая Гарэн! Это письмо отправит мой бретонец, лишь только представится к этому возможность. Когда ты получишь его, в твоем распоряжении будет более пяти лет. За это время нам придется потопить, может быть, не одно судно для того, чтобы найти смену итальянцу. За семь лет мы проблуждаем по южным морям не одну тысячу лье, стремясь к невозможному. Заклинаю всем святым и дорогим для тебя, заклинаю нашей любовью – отыщи среди своих подруг достойную девушку, которая бы согласилась стать женой нашего несчастного капитана. Гарэн, любимая, помоги нам! Ты-единственная надежда на спасение. Только в этом случае я смогу опять увидеть тебя. Прощай и прости, родная, хорошая! Вечно твой Андре".