Текст книги "Тихая жена"

Автор книги: А. С. А. Харрисон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Джоди идет по стандартному маршруту – по берегу до причала, а на обратном пути срезает через Гейтвей-парк. Небо серое, озеро – как темное зеленое бутылочное стекло, но бодрящий воздух и ходьба возвращают к жизни. Взяв латте на вынос и вернувшись домой, Джоди осторожно приоткрывает дверь спальни и вглядывается в темноту, не делая больше ни шага вперед. По ее ощущениям, ничего не изменилось.

Мэри Мэри – двенадцатилетняя девочка, которую к Джоди насильно привели родители, потому что она слишком уж своенравна и непослушна. На терапию она ходит с удовольствием, поскольку это повод пропускать уроки, да и выделяет ее из круга сверстников, но и тут девочка настойчиво нахальна. У этого ребенка проблемы с границами. Если с Тоддом начнутся какие-то сложности, Мэри Мэри непременно будет любопытствовать. Так что Джоди радуется, что Тодд не издает ни звука, и все идет гладко до самого конца.

Она выходит на балкон, чтобы проветрить голову, и принимается оценивать ситуацию. Во время работы с Мэри Мэри она слышала, что у Тодда звонил телефон, который лежит на комоде за закрытой дверью спальни. Джоди оставила его там вчера, когда вынула его из кармана после того, как помогла ему раздеться. Телефон у него всегда в режиме вибрации, и когда он застучал по деревянной поверхности, показалось, что где-то заработал отбойный молоток. По ее мнению, звук был достаточно громким, чтобы его разбудить, с учетом того, что Тодд к телефону вообще очень внимателен. Для него звонок – все равно что плач младенца для матери, то есть требование немедленно о нем позаботиться. Тодд не из тех, кто проигнорирует телефон, перевернется на другой бок и снова заснет. Нет, и он всегда встает с постели сразу же, как только откроет глаза.

Джоди наблюдает за парой чаек, стремительно несущихся вниз и ныряющих в озеро. Вот они не колеблются, не виляют, а как только заметят под поверхностью воды то, что им нужно, быстро атакуют, прямолинейно и дерзко. Жертв не настораживают даже хриплые крики – этакие чаячьи усмешки, – их глотают раньше, прежде чем они успевают хоть что-либо понять.

Сейчас Джоди испытывает искушение действовать дальше по расписанию, словно ничего и не случилось. Она умеет закрывать глаза на неприятности. И она приспособлена к жизни в одиночестве, к ожиданию, что же будет дальше. Сейчас ей пора в спортзал, после которого она, как правило, обедает. В холодильнике размораживается кусочек филе, и она думает о нем с предвкушением. Но когда Тодд проснется, придется отвечать на его вопросы. «Почему ты меня не разбудила? Тебе не показалось странным, что я не встал?» А если он не проснется, придется отвечать на чьи-то еще вопросы. Врачи. Полиция. Надо придумать, что сказать, если ее начнут допрашивать – какую версию предоставить, как объяснить свое поведение, тот факт, что она ничего, совершенно ничего не сделала, когда любимый не встал утром с постели. Она буквально слышит голос любопытного полицейского: Миссис Джилберт, вы вызвали 911 через шесть часов, а может быть, восемь или двенадцать, после того, как умер ваш супруг. И так далее. Почему вы на него хотя бы не взглянули? Вам что, в голову не пришло? Не подумали? Вообще и мысли такой не было? Что мужу, например, плохо. Что он мучается. Или лежит без сознания. Или что он вообще умер, миссис Джилберт.

Без сознания, думает она. Тодд, возможно, потерял сознание. И за эту мысль цепляется еще одна, более пугающая – а вдруг он в коме? – до сего момента Джоди такую версию не рассматривала. В ее мысли, мерцая, вторгается словосочетание «повредился рассудком» вместе с соответствующим образом: Тодд-овощ, ни живой, ни мертвый, теперь он никому не принадлежит, даже самому себе, но все равно вокруг него все прыгают, кормят, купают, делают массаж, усаживают, укладывают, и дни и ночи превращаются в месяцы, годы, а его права, обязанности и имущество находятся на условном депонировании. Но даже в таком случае допрашивать будут. Джоди начинает казаться, будто на нее смотрят и осуждают, что каждый ее шаг фиксируется и будет использован против нее. Фрейд весь день крутится возле закрытой двери в спальню, это тоже не внушает оптимизма. Миссис Джилберт, даже ваша собака знала, что что-то не так.

6. Он

Он сидит на унитазе, уперев локти в колени, а голову положив на ладони, моча ужасно воняет. Только в таком положении он может держаться вертикально. Тодд думает о кофе, вспоминает его запах и вкус, и на этой энергии доходит до душа, где включает холодную воду. Ледяные капли – это чистая боль, но и она не сравнится с пневматическим молотом, стучащим в голове. Он подставляет под душ лицо, набирает немного воды в рот, полощет, сплевывает. Потом отхаркивает слизь и тоже сплевывает.

Тодд вытирается, подходит к раковине, намазывает пеной лицо. Пальцы, в которых он держит бритву, ничего не чувствуют и едва слушаются. Есть ощущение, что он проспал, и оно подтверждается, когда он выходит в спальню, чтобы одеться. Джоди уже встала. Наверное, времени даже больше, чем он думал. Но лишь одевшись и достав наручные часы, он узнает, который час.

Джоди он застает на кухне, она взбивает яйца венчиком.

– У меня часы отстают, – нерешительно говорит он. – Наверное, батарейка села.

– Кофе готов, – говорит она. Наливает его в чашку, добавляет сливки, сахар, подает ему.

– Сколько времени? – спрашивает Тодд. – На моих половина второго.

– Да, полвторого, – подтверждает Джоди.

– Ты шутишь.

– Нет, ровно столько.

– Не может быть. У меня встреча с Клиффом в десять.

Она пожимает плечами.

– Позвони да скажи, что проспал, – она выливает взбитые яйца на шипящую сковородку и перемешивает вилкой.

– Это же безумие, – говорит он. – Почему ты меня не разбудила?

– Тебе лучше было отоспаться.

– Боже, – Тодд отпивает кофе, прижимает руку к виску. – Похоже, я действительно перебрал. Даже не помню, как лег.

Волна усталости чуть не сбивает его с ног, и он садится с чашкой за стол. Джоди уже положила подстилку под горячее, нож, вилку, салфетку.

– Мне пришлось помочь тебе раздеться, – говорит она, – ты даже туфли снять не мог.

Джоди выкладывает яйца на тарелку, переворачивая, добавляет бекон и картошку, которая стояла в кастрюле на плите, чтобы не остыть. Она подходит к столу и ставит блюдо перед ним. Тодд берет вилку.

– Спасибо, я ужасно голоден.

Во время еды мешает язык, он словно что-то лишнее во рту. Но Тодд все равно запихивает в себя пищу, ощущая при этом слабость и усталость. Ему хотелось бы снова рухнуть обратно в постель или свернуться калачиком на полу, но вместо этого он держит спину ровно и упирает ноги в пол.

– Я даже не думал, что выпил слишком много, – говорит он. – Уж точно не больше обычного.

Тодд пытается восстановить в памяти, что было в баре – когда он туда приехал, сколько просидел, сколько заказывал, – но счет ему не дается. Помнит он лишь настроение праздника. Вполне возможно, что в своем желании отметить событие он переусердствовал.

– Ну ладно, может, чуть больше, – добавляет он.

– Наверное, и отоспаться было нужно.

– Да уж, скажи это Клиффу. И Стефани.

Она приносит кофейник и подливает в его чашку.

– Джоди, ну что же ты меня не разбудила.

– Ты вернешься домой к ужину? – спрашивает она.

– В таком-то самочувствии, – отвечает он.

– Я сделаю кассуле. В свинине много железа.

Пока Тодд сидит на кухне, начинает звонить телефон, и он уходит на его звук в спальню. Наташино имя на дисплее немного бодрит. Он точно помнит, что вчера вечером она с ним не разговаривала.

– Ты где? – интересуется она. – Все утро пытаюсь до тебя дозвониться.

– Отсыпался с похмелья.

– Ты все еще дома?

– Уже буквально выхожу.

– Что она сказала?

Он пытается понять суть вопроса. Мозг не заводится, напоминая сгоревший двигатель в луже мазута.

– Может, тебе сейчас разговаривать неудобно? – Наташа задает наводящий вопрос.

Тодд бросает взгляд на открытую дверь. В кухне из крана льется вода.

– Могу недолго.

– Так что она сказала?

– Кто?

Наташа шумно вздыхает.

– Сильно расстроилась? Не будет палки в колеса вставлять?

Беременность, понимает Тодд. Он пообещал рассказать Джоди?

– Я домой поздно пришел. Не смог поговорить.

Тодд упирается рукой в комод. Крапчатая потрескавшаяся белая поверхность, под старину, что обошлась ему дороже, чем стоил бы настоящий антиквариат.

– Ты же знаешь, что я тебя люблю, – говорит он.

– Боже мой, Тодд. Что было после того, как Джоди поговорила с моим отцом?

– Они не разговаривали.

– Разговаривали. Вчера. Он ей все рассказал.

– Не может быть.

– Как это не может? Было. Что у вас там происходит? С тобой все в порядке?

Тодд тяжело опускается на кровать. Ему уже начинает казаться, что он подцепил какую-то заразу.

– Все хорошо, – говорит он, – не переживай. Я тебе попозже перезвоню.

Тодд вешает трубку, и тут до него доходит, что именно так у них с Джоди было всегда: упорное притворство, пропасть молчания, каждый вслепую гнет свою линию. Он, наверное, и раньше это понимал, но почему-то до сего дня его никогда не поражало, насколько это ненормально. Во всех других парах кричат, ругаются, расходятся, снова сходятся, что-то проясняют, а у них с Джоди сплошная фальшь. Сохранять лицо, терпеть все, молчать. Делать вид, будто все хорошо, и все будет хорошо. Самый большой дар Джоди – это ее молчание, он всегда любил в ней это, то, что она не лезет не в свое дело, о себе особо не болтает, но ее молчание в то же время – ее оружие. У женщины, которая не возражает, не ругается, не кричит, есть своя сила и власть. Тем, что она может держать свои чувства под контролем, не винит его, не пререкается, она не дает и ему возможности высказаться, ответить. Джоди понимает, что если она откажется разговаривать, делать выбор он будет сам. И в то же время Тодд видит, что она от этого страдает.

Идею страдания он понимает, ведь Тодд вырос в католической среде. Он знает, что в жизни есть боль, не может не быть, потому что она охватывает все. Это как мозаика, состоящая из элементов с несовпадающими краями. В жизни все наслаивается, поскольку ничто не однозначно. Вот, например, его отец. Тодд его презирает, да, но некоторые события с его участием он вспоминает с удовольствием. Например, когда они смотрели на садящиеся и взлетающие самолеты в аэропорту. Тодду тогда было, наверное, лет семь-восемь. Ему очень нравилось, как округлые аэробусы неуклюже выезжали на летное поле, а потом легко и красиво взлетали, а законцовки крыльев сверкали на солнце. Тодд еще несколько лет после этого мечтал стать пилотом, а отец внушал ему надежду, говорил, что он сможет быть, кем захочет. Тогда они, можно сказать, любили друг друга, но, естественно, к этой любви примешивались и другие чувства, подтверждая ту мысль, что все в жизни неоднозначно. В старике было что-то хорошее, он даже бывал весел и смеялся, но темная дыра по самому центру все росла. А когда твой отец, по сути, пьянчуга и драчун, складывается ощущение, что ты просто выжидаешь – того момента, когда вырастешь, станешь сильным и сможешь вмешаться, и этого дня ты ждешь как освобождения, которое, наконец, действительно приходит, но оказывается, что это не все, и опять повторяется тот же урок – в жизни всякого намешано.

Это произошло, когда Тодду было шестнадцать. Он к тому времени вытянулся, окреп, после летней работы на стройке, где таскал мешки с цементом и ведра со смолой, приобрел уверенность в себе, стал сильным. Была осенняя суббота, холодная, дождливая, он весь день сидел дома, учил уроки и смотрел телик. Старик нервничал, брюзжал, готовый взорваться, время от времени поднимался из подвала и докапывался до жены. Любой бы понял, что надвигается буря. Главный вопрос – когда она грянет. Но в душе постоянно теплился какой-то оптимизм, упрямое нежелание верить в то, что все может обернуться очень плохо, и Тодд знал, что мать чувствовала то же самое, поскольку, чистя картошку, она сказала: «Он сейчас поест и успокоится». Но потом, когда они сидели с тарелками на коленях и смотрели что-то по телевизору (насколько Тодд помнит, это был сериал «Моя жена меня приворожила»), она, добрая женщина, протянула к нему руку, чтобы вытереть салфеткой каплю соуса на подбородке, и вдруг они все трое оказались на ногах, тарелки на полу, старик держит ее за волосы, а у Тодда в висках стучит кровь, перед глазами темные пятна, и он занес кулак, ударил, совершенно наугад, неуклюже, он даже не понял, куда попал, но отец тут же сложился, как складной стул, и упал на пол, у него пошла кровь носом, а мальчика, ставшего мужчиной, охватила боль, ему была противна сложившаяся ситуация – что они больше не отец и сын, а двое взрослых на одной территории, в ненависти и бедности.

Теперь, оказавшись дома в будний день, в то время, когда он должен бы быть на работе, сидя на кровати с телефоном в руках, сбитый с толку тем, что услышал от Наташи, Тодд начинает медленно осматривать комнату, оценивая ее высоту, ширину, простор, высокие окна, бледно-голубые, как лед, стены. В квартире – ни звука, на улице тоже. На такой высоте даже птиц не слышно. Здесь тихо, спокойнее не найдешь, но в то же время Тодд чувствует себя так, словно какая-то сила прижимает его к земле, будто его окружают демоны или дикие псы.

Он знает, что такое страдание, но также знает и что такое преданность, и он делал подношения с открытым сердцем, подношения своей возлюбленной, Джоди. Да, Тодд обеспечил ей комфортную жизнь, но не только это. Он был внимательным, преданным, иногда, когда они вместе смотрели дома кино, часами массировал ей ноги, торчал по выходным в кухне, помогая ей варить варенье, постоянно помешивая жидкость в кастрюле, пугавшую тем, что она никогда не загустеет. Джоди очень любит, когда он надевает фартук и начинает заниматься хозяйством. Тогда она ощущает близость. Ей нужны именно такие отношения; когда они делают что-то вместе, она счастлива. И Тодд охотно угождал ей, очень добросовестно, благоговейно, и он делал бы для нее еще больше, если бы она просила, но Джоди редко чего-либо просит. Если бы она больше от него требовала, возможно, дела бы у них шли лучше. Мать у него такая же была – ничего не просила, – но ее это спасало, потому что его отец на это бы плохо реагировал. Что же касается неверности, тут старик отличался от него кардинально. С бутылкой изменяют не просто, чтобы отвлечься, скоротать вечер, нет, это все равно, что взять на себя обязательства, подписать контракт, и из-за нее ему пришлось окончательно отвернуться от жены. Мать Тодда была брошена, и ее одиночество дымкой окутывало его все детство.

Тодд встает и хватается за дверной косяк. Это не просто похмелье. Может, он отравился съеденным в баре бургером? Но разве в таком случае его не должно рвать или хотя бы пронести? Но нет, ему вместо этого хочется плакать и опустить руки, сдаться. Собрав все силы, Тодд старается держаться, ставит вперед ногу, другую и находит Джоди, она сидит на диване, поджав коленки. Она не читает ни журнал, ни кулинарную книгу, не разговаривает по телефону, она ничего не делает. Он садится рядом и роняет голову ей на плечо.

– У тебя из-за меня весь день испорчен, – говорит он.

– Да нет, – она как будто думает о чем-то другом, как будто где-то далеко. – Я схожу в магазин за продуктами и начну готовить. Может, лучше всего сварить бульон из курицы.

– У тебя же наверняка есть другие планы.

– Да ничего важного. Сейчас нужнее о тебе позаботиться.

– Я бы снова лег.

– Так ложись. Отоспись. А завтра возьмешься за дела.

– Куриный бульон – хорошая идея. С клецками?

– Как захочешь.

– Что бы я без тебя делал. Прости, что я такой неважный муж.

– Не говори глупостей, – отвечает она. – Тебе просто нездоровится, и все. Я перестелю постель. Приляг пока тут.

7. Она

Ее бесовская выходка, маленькое бытовое безобразие не попадает в анналы истории, а остается случайной несущественной мелочью, о которой никто, кроме них, и не знает, так что Джоди считает себя отмщенной. Скорость, с которой Тодд приходит в себя – через сутки уже свеж, как огурчик, – подтверждает, что она не ошиблась. Она не думала, что он умрет от одиннадцати таблеток, и он не умер.

Избежав беды, Джоди снова оказывается в зоне комфорта и может со смехом взглянуть на свои страхи. На версию, преподнесенную Дином, полагаться почти наверняка нельзя: она так решила. Джоди пришла к заключению, что не стоит ему доверять. По крайней мере в данный момент Дин не в себе, ему пришлось резко пересмотреть свои взгляды на окружающую реальность. Его старейший друг повел себя как животное; дочка тоже оказалась не той разумной девочкой, за которую он ее принимал. Вследствие чего он временно утратил рассудок. К тому же, Дин вообще часто ошибается. И склонен драматизировать. Как примадонна. Она, Джоди, знает Тодда лучше, чем кто бы то ни было, в том числе насколько для него важен дом. Да и вообще не только для него, для большинства мужчин дом является контрапунктом, благодаря которому роман на стороне кажется столь пленительным. Измена – это по определению тайна, временное явление без обязательств, без последствий, характерных для долгосрочных отношений – именно поэтому она так привлекает. Тодд не намеревается жениться на этой девушке.

В детстве Наташа ничего интересного из себя не представляла, а после того, как умерла мать, вышла из-под контроля. Джоди помнит ее с черной помадой и короткими нагеленными волосами, пузиком и покусанными ногтями. Сложно представить, чтобы она теперь стала хоть сколько-нибудь привлекательной. Тодда пленила ее молодость, ведь им заинтересовалась девчонка вдвое моложе. Мужики таковы, им нужно самоутверждаться. Наташа Ковакс, разумеется, не значимая фигура, не тот человек, с которым стоило бы считаться. У Тодда это увлечение ненадолго. У него так всегда, а всем известно, что поведение человека в будущем точнее всего можно предсказать по поведению в прошлом.

Хорошо, по крайней мере, что она сама устойчивая, зрелая, верная, может сохранять семью. Больных в этом мире полно, без здоровых, способных взять удар на себя, распадались бы вообще все пары. И она делает это охотно, с радостью, ей приятно быть полнофункциональным элементом союза, психически уравновешенным, со счастливым детством, без каких-либо душевных травм. Джоди ясно понимает, что она здоровая и нормальная. Во время учебы она ходила к терапевту и познала себя.

На терапию она пошла благодаря одному из профессоров в Школе Адлера, который сказал, что ей будет полезно пройти через этот опыт – посидеть в кресле пациента. Исследовав собственную психику, говорил он, она поймет, как помогать в этом и другим. Он рекомендовал это не всем студентам, поэтому Джоди было любопытно, почему он выделил именно ее, но так и не спросила. Но она знала, что в некоторых учебных заведениях личная терапия является обязательным условием для получения диплома. Например, те, кто учится работать по Юнгу, и сами проходят добротный курс анализа.

Выбирая дополнительный курс после университета, прежде, чем остановиться на Школе Адлера, Джоди рассматривала и Институт Юнга. Ей нравилась его идея индивидуации, процесс осознания себя вне расового и культурного наследия – «обретение целостности» в терминологии Юнга. Человек должен выработать собственный взгляд на жизнь, найти в ней свой личный смысл, отдельно от того, чему его могли учить старшие. Но в целом юнгианский подход казался Джоди тайной, похожей на запертую на замочек шкатулку, ведь Юнг придавал огромное значение мистицизму и символизму. Один из последователей этой школы сказал ей однажды, что полная жизнь требует опыта участия в символической драме – для чего Джоди всегда была настроена слишком скептически. А Адлер привлек ее более прагматичными взглядами на социальный интерес и целеполагание.

Джерард Хартман, к которому она пошла, тоже придерживался Школы Адлера, и, как и сама Джоди, работал консультантом-психологом, но имел больше опыта и титулов. Ей тогда было за двадцать, ему – за сорок. По вторникам она приходила к нему в винтажную многоэтажку на Уошингтон-стрит возле парка, к десяти утра, не опаздывая. В кабинете было то невпопад натоплено, то слишком холодно из-за кондиционера, так что она завела привычку носить с собой пару свитеров независимо от стоявшей на улице погоды, чтобы по необходимости можно было одеться или раздеться. Джоди вполне понимала базовую подоплеку любой терапии, по большому счету, не зависящую от направления: кем и откуда бы ты ни был, именно таким ты сформировался и вырос в саду своего детства. Другими словами, жизненные установки и взгляд на окружающий мир – то есть психогенный базис – были заложены задолго от того, как тебе стало можно выходить из дома без родителей. Все твои мнения и предпочтения, способности и трудные места, где ты лишаешь себя счастья и где страдаешь, все это перекочевывает из детства во взрослую жизнь, поскольку в раннем возрасте, когда ты был наивным и впечатлительным человеком в развитии, ты оценивал свой опыт и делал соответствующие решения, вытекающие из твоего видения своего места в этом мире, решения эти пускали корни, крепли, формируя твою жизненную позицию, способ мышления, манеру выражения – того тебя, с которым ты стал сам у себя стабильно и неуклонно отождествляться. Джоди усвоила это во время обучения на теоретическом уровне и была готова столкнуться с этим на практике во время терапии. Легкость и самообладание, с которыми Джоди смотрела на эту перспективу, основывались на вере, что в ее случае все пройдет безболезненно с учетом того, что стартовала она из удобной точки и позитивно смотрела на жизнь.

Джерард, одни габариты которого – огромная голова, ноги, широкие плечи и грудь, внушительный рост – излучали изрядную мужественность, понравился ей сразу. К тому же, у него была шикарная темная шевелюра и очень волосатые запястья, пахло от него сигаретами и обивкой автомобильного салона, запахи эти благодаря отцу и дяде у нее тоже отождествляются с мужчинами и мужским началом. А еще Джерард немного косил. С такой внешностью он мог бы быть ковбоем, но этот образ он сам для себя считал неподходящим и носил только костюмы с галстуками, даже никогда не позволял себе снять пиджак, словно не замечая перепадов температуры воздуха в кабинете.

Сев в день их первой встречи напротив него, Джоди обратила внимание на лежащие на подлокотнике кресла блокнот и ручку, которыми, тем не менее, Джерард пользовался очень редко, на то, что он никогда не торопится, давая ей достаточно времени для ответа на каждый вопрос; ей показалось, что выглядит он уставшим, даже измотанным многочисленными тяжелыми спорами с клиентами. Но его лицо, как правило, полное сожаления, как бы говорило о том, что Джерард горюет вместе с ними, в том числе и с ней, что он тебе сочувствует, будет к тебе внимателен и что он человек надежный.

– Расскажи о своем первом сознательном воспоминании, – начал он, и Джоди поведала о том, что первым пришло в голову.

– Дело было в больнице, мне вырезали гланды, хотя это мне потом мама рассказала. Но я помню, как стояла в этой детской кроватке, крутила головой, смотрела на других малышей и как мне стало не по себе, когда кто-то из них заплакал.

Он ждал, так что Джоди продолжила.

– Я не понимала, почему тот малыш плачет. Мне захотелось это выяснить.

Джерард все молчал, так что она, наконец, добавила.

– Наверное, я рано поняла, что психотерапия – это мое призвание.

Это его рассмешило. Джоди порадовалась, что у ее терапевта есть чувство юмора.

Джерард спрашивал, что еще она помнит из детства, Джоди рассказала еще около пяти-шести эпизодов, а он все не унимался. Адлеровский подход к ранним воспоминаниям, естественно, был ей знаком, и Джоди понимала, что терапевту все равно, насколько точно она пересказывает события, да и вообще было ли все это на самом деле. Эта школа психологии считает, что в воспоминаниях человека важно то, как он о них рассказывает; их ценность в том, что в рассказе отражается его жизненная позиция. Для терапевта это непаханое поле, но к самой себе Джоди этот фильтр никогда не применяла. Она вообще не из сентиментальных, не хранит ничего на память, у нее нет даже альбома с фотографиями, и она редко думает о прошлом. Теперь же, к ее удивлению, каждое воспоминание вздымает сильные чувства. То, что осталось от давно ушедших времен, оказалось не старьем, как она предполагала, не допотопными останками, а чем-то живым, свежим и бурным.

Джоди вспомнила праздничное клетчатое платье с бархатной окантовкой, как мама подкручивала ей волосы щипцами, как у нее прилип язык к ледяным перилам, как она упала с дерева и вывихнула запястье, как они с бабушкой пекли печенье, как папа читал ей сказки, как старший брат толкнул ее на качели, как она играла в дочки-матери, классики, ладошки с другими детьми, как дала подружке поносить любимый браслет, а та его потеряла, и как она сожалела о своей щедрости. Из школьных времен Джоди вспомнилась красивая девочка Дарлен, которой она старалась подражать, и девочка Пенни, которая неправильно ответила на вопрос «сколько человек в трио». Пенни сказала, что двое. И каждое событие сопровождалось оценкой, выводом: Джоди была рада тому, что она, девочка, поняла, что в хвастовстве и безрассудстве смысла нет, что мужчины относятся к ней хорошо, что играть весело, что при необходимости можно проявить эгоизм, что она может перенимать у других то, что ей нравится (например, хорошую осанку Дарлен), что она умнее Пенни и что у нее есть потенциал.

Так продолжалось и в течение двух последующих сессий, она рассказала Джерарду о том, как пришла в психологию, что считала это своим призванием – но, возможно, заблуждалась. С возраста семи-восьми лет дома ее считали семейным терапевтом, поскольку она могла утихомирить младшего брата, Райена, которого мучали кошмары по ночам, вспышки раздражения, иногда он кусал сам себя. «Зовите Джоди», – говорили родители, когда у него шла кровь или когда он начинал метаться в кровати.

Райена она обожала. Прижимала к себе покрепче и укачивала, пока он не уснет, либо же отвлекала шутками и играми. В итоге родители хвалили ее, и Джоди очень радовалась этой похвале. Но утешать братика и работать с клиентами с их белыми пятнами, удушающей злобой, ревностью, одиночеством и жадностью – это разные вещи.

– Ну, мы стараемся как можем, – сказал ей на это Джерард.

– А если этого будет мало?

– Когда клиент знает, что тебе на него не плевать, битва уже наполовину выиграна. Эмоциональная поддержка сама по себе в состоянии творить чудеса. А уж потом полагаешься на образование и мозги.

– А способности? Тоже наверняка что-то значит.

– Как и в любой другой работе. Их надо развивать. С опытом будет получаться лучше.

Джоди проникалась к своему терапевту все большим почтением, и он стал для нее якорем, придававшим стабильности в неизведанных морях, а также в некоторой мере даже музой. Кивок, слово или жест Джерарда могли стать для нее маркером или подсказкой. Его привычное косоглазие и звучные гласные заговорщически помогали ему ее раскручивать. Даже сама атмосфера кабинета, его нейтральные цвета, ровное освещение, тишина, лишь иногда нарушаемая взрывом голосов в коридоре или открывающейся и закрывающейся вдалеке дверью – хотя эти звуки были все равно что приглушенные, словно под водой, – могла запустить проектор ее памяти, перенести Джоди в детские годы, воскрешая их.

Но, несмотря на все это, она ничего особенного не ждала, не думала, что в ходе ее работы с Джерардом раскроется что-то такое. Джоди не придавала терапии повышенного значения, считая ее лишь частью своего обучения, элементом профессиональной подготовки. В конце концов, ведь она не проблемы решать пришла. По сути, на том жизненном этапе у нее все было хорошо. Клиент, чье самоубийство пошатнуло ее веру в себя, юный Себастьян, медленно, но верно отходил на задний план, с расстояния стали видны и другие решающие факторы, а не только ее халатность. Также шел уже третий год счастливой совместной жизни с Тоддом, когда они еще настойчиво и демонстративно ходили всюду вместе, показывались в обществе лишь для того, чтобы похвастаться своим сладострастным блаженством. Это была самая большая ее влюбленность, в тот период она как никогда всецело отдавалась плотским утехам, даже больше, чем в первый год учебы в университете, который Джоди уже тогда могла охарактеризовать исключительно как полнейший промискуитет.

Они с Джерардом неизбежно дошли до родителей, в особенности до их игры в молчанку, ему эта тема показалась достойной всестороннего обсуждения, судя по тому, как часто он к ней возвращался. Но Джоди уже все об этом знала и ничего нового не выяснила.

Джерард: Каково тебе было, когда они друг с другом не разговаривали?

Джоди: Думаю, нас, детей, это напрягало.

Джерард: Ты напрягалась?

Джоди: Иногда мне было смешно. Например, когда к нам кто-нибудь приходил на ужин, и родители суетились вокруг них – ну, вроде как все внимание на гостей, чтобы не пришлось разговаривать с собственным супругом… Я смотрела на Райена, он начинал сводить глаза к носу и хвататься за горло, я смеялась, он тоже смеялся, и мы сидели, тряслись от хохота, изо всех сил стараясь держаться, чтобы еда изо рта не вывалилась. Вообще-то, и такое несколько раз бывало. Вот так вот.

Джерард: Смех – хороший способ избавиться от напряжения.

Джоди: Не знаю, по-моему, ничего такого тут не было, в том, что они не разговаривали. Ну, то есть для них-то – да. Но я поняла это только когда повзрослела.

Джерард: Что именно ты поняла?

Джоди: Как он с ней обращался. С чем ей приходилось мириться. Мы жили в маленьком городке, все знали, что происходит. Я думаю, тяжелее всего для нее было именно это унижение. Мысль о том, что люди ее жалеют. Это ее деморализовало.

Джерард: Значит, отец был неверным, а мать – деморализована. А на тебе это как сказывалось?

Джоди: Забавно, я вот только что вспомнила. Однажды я пошла за ним, к ней домой.

Джерард: Расскажи поподробнее.

Джоди: Это была посетительница. Она приходила в аптеку. Я всегда обращала внимание на то, как она одета, как себя ведет, что покупает. Обычно это были леденцы от кашля. И валиум. Она всегда выглядела нарядно – помада, юбка, каблуки – все так очевидно. И она совершенно не стыдилась, меня это в некоторой мере шокировало.

Джерард: Продолжай.

Джоди: Однажды эта женщина зашла в субботу, а я была там, помогала, и как только она что-то купила и вышла, отец снял халат и попросил меня постоять за прилавком, но я закрыла аптеку и пошла за ним. Думаю, до того момента у меня оставались хоть какие-то сомнения. Но все оказалось крайне выразительно и безапелляционно – он взошел по ее ступенькам, позвонил, она открыла дверь и впустила его.