Текст книги "Голдсмит-эссеист и английская журналистика XVIII века"

Автор книги: А. Ингер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Мысль, выраженная в этом названии – гражданин мира (причем слова эти несколько раз повторяются и в самом тексте книги), свидетельствовала о существенных переменах, происходивших в реальной жизни и отразившихся в идеологии и сознании того времени. Выражение "гражданин мира" было широко распространено в среде философов эпохи Просвещения и служило тогда характеристикой человека передовых убеждений. Тому были свои причины. Развитие буржуазных отношений, далекие путешествия и географические открытия, знакомство с народами прежде неведомых стран и континентов, невиданный дотоле размах торговли и возникновение мирового рынка – все это "разрывало рамки местной и провинциальной ограниченности" {К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 3, стр. 412.} феодальной эпохи, рождало чувство общности человечества – обитателя одной планеты. У просветителей крепло ощущение, что передовые мыслители разных стран – люди одного лагеря, соратники в борьбе против общего врага: феодального неравенства, произвола и обскурантизма, соратники в пропаганде достижений человеческой мысли, способствующие сближению народов, равно ответственные за судьбу всех людей, радеющие о благе не только своей родины, но и всего человечества. Пафос этой идеи пронизывает всю книгу Голдсмита, и потому новое название значительно больше соответствовало ее содержанию.

После выхода "Гражданина мира" Голдсмит больше почти не обращался к жанру очерка. В 1765 г., как бы подводя итоги, он опубликовал сборник своих избранных эссе, куда включил 25 очерков, и в их числе 8 из "Пчелы", 9 из "Гражданина мира", а остальные из других журналов, в том числе, возможно, самый лучший свой очерк "Видения в таверне "Кабанья голова" в Истчипе" (впервые был опубликован в "Британском журнале" за февраль, март, апрель 1760 г.) {В этом очерке автору, пропустившему несколько рюмок в таверне, где некогда прославленный герой Шекспира сэр Джон Фальстаф пировал со своими собутыльниками, привиделось, будто он беседует с тогдашней хозяйкой таверны миссис Квикли и та повествует ему историю таверны за триста лет. За. это время таверна была превращена сначала в монастырь, затем в публичный дом, потом в молельню для сектантов и, наконец, стала местом политических сборищ сначала вигов, а затем тори. Ее рассказ превращается в картину английских нравов с XV по XVIII в. Это повесть о беззакониях, грубом суеверии и невежестве, развращенности, жестокости нравов, о насилиях, чинимых знатью, церковью и королем. Сравнивая "век нынешний" и "век минувший", автор поначалу с наивным умилением восхищается победами англичан времен Столетней войны и считает, что англичане были тогда храбрее и мудрее нынешних. Миссис Квикли, напротив, убеждена, что человечество не становится ни хуже, ни лучше, то же самое низменное честолюбие, которое "прежде побуждало придворного поступаться своей верой, чтобы угодить королю, побуждает его теперь поступаться своей совестью, чтобы угодить министру". И теперь царят тщеславие, глупость и порок, но только под другой личиной. И к этому выводу склоняются постепенно и автор и читатель (CW III, 97-112).}.

* * *

Мысль опубликовать серию очерков, связанных единым сюжетом, придав им характер писем путешественника, уроженца Востока, оказавшегося в Европе, возникла у Голдсмита не случайно. Решающую роль, по-видимому, в этом сыграл огромный успех "Персидских писем" Монтескье (1721), породивший множество подражаний, хотя ни одно из них так и не достигло ни художественного уровня, ни популярности книги французского просветителя. Автор лучшего исследования об источниках "Гражданина мира" Хамильтон Смит {Smith H. J. Ol. Goldsmith's The Citizen of the world. New Haven, The Yale University Press, 1926, pp. 8-9.} обратил внимание на то, что, рецензируя работу Вольтера "Всеобщая история" в "Ежемесячном обозрении" (август 1757), Голдсмит включил в свою рецензию слова Вольтера из другого сочинения – "Век Людовика XIV", где указывалось, что двери французской Академии открылись перед Монтескье именно потому, что сатира в его книге была дана в чужеземном обличий. "Сатира, звучавшая горько в устах азиата, – писал Вольтер, – потеряла бы всю свою силу, исходи она от европейца" {The works of Ol. Goldsmith, ed. by J. W. M. Gibbs, in V vols, v. IV, L., 1884-1886, p. 281.}. Возможно, мнение такого авторитета, как Вольтер, предопределило выбор Голдсмитом жанра его произведения.

Впрочем, книга такого рода впервые появилась в Англии задолго до "Персидских писем": это был перевод произведения Мараны "Письма турецкого шпиона" {Marana C. P. Letters written by a Turkish spy. L., 1687-93.}. Напечатанная еще в 1687-1693 гг., она выдержала к году смерти Голдсмита 26 изданий. Писатель ее знал: еще в мае 1753 г., совсем молодым человеком, он пишет из Эдинбурга своему дяде, что живет уединенно, как турецкий шпион в Париже {CL 5.}. В книге Мараны сатира на европейские, и особенно французские, нравы XVII в. сочеталась с интригующим сюжетом, рассказом об опасностях, угрожавших турецкому шпиону, о его любви к прекрасной гречанке Дориде и т. д.

Из английских подражаний Монтескье следует назвать книгу Джорджа Литлтона (1708-1773) "Письма перса из Англии к друзьям в Исфагани" {1735) {Lytteltone C. Letters from a Persian in England to his friends at Ispahan. L., 1735.}, в которой политическая сатира сочеталась с авантюрным сюжетом, во многом напоминающим приключения героев книги Голдсмита Хингпу и Зелиды, причем у героини было такое же имя – Зелида.

В августе 1757 г. Голдсмит рецензировал в "Ежемесячном обозрении" другую книгу такого же рода – "Письма армянина из Ирландии к друзьям в Трапезунде" (авторство не установлено) {Letters from an Armenian to his friends at Trabisonde, etc. translated in the year 1756.}. Отмечая достоинства и недостатки книги, Голдсмит высказывает некоторые соображения относительно того, как следует писать сочинения такого рода. Если автор хочет создать сатиру, то он должен описывать те нелепости, которые более всего могут броситься в глаза чужеземцу, надо также представить, что именно хотели бы узнать из его писем азиатские друзья, на основании того, что нам самим хотелось бы получить от своего корреспондента на Востоке. Герой рецензируемой книги, замечает далее Голдсмит, слишком вникает в детали ирландской политической жизни, и такая осведомленность подрывает веру в то, что автор писем – путешественник-армянин. В этих суждениях чувствуется стремление определить и для себя особенности данного жанра {CW I, 90-94.}. Наконец в 1739 г. маркиз Д'Аржанс (1704-1771), плодовитый писатель, близкий к кругу Вольтера, опубликовал свои "Китайские письма", переведенные в 1741 г. на английский язык и неоднократно переиздававшиеся и во Франции и в Англии {D'Argens. Letters chinoises, ou correspondance philpsophique, historique et critique, entre un chinois voyageur a Paris et ses correspondants a la Chine, en Moscovie, en Perse, et au Japon (Par Jean Baptiste de Boyer, marquis D'Argens), nouvelle edition, 5 tom. La Haye, 1751. Все дальнейшие ссылки сделаны на это издание.}, которые могли утвердить Голдсмита в его выборе.

Однако решение сделать своего героя именно китайцем было обусловлено не только письмами Д'Аржанса. Интерес к Китаю пробуждается в Европе еще в конце XVII в. – начале XVIII в., когда появились отчеты и книги миссионеров (преимущественно иезуитов) об этой стране. В этих книгах Китай был представлен в крайне идеализированном виде, как страна, где правят мудрые монархи-философы, мораль и религия которой якобы определяются естественными законами природы и разума, и т. п. Поэтому многие просветители, черпавшие свои сведения о Китае из этих источников, видели в нем воплощение своих политических и нравственных идеалов. Конфуцианство, например, представлялось им своеобразной, основанной на законах разума, верой, и потому, критикуя религиозный фанатизм в Европе, просветители противопоставляли ему дух мудрой терпимости Конфуция {См. Фишман О. Л. Китайский сатирический роман. М., "Наука", 1966, стр. 139-158.}.

В Англии кульминация повального увлечения всем китайским приходится как раз на 50-е годы. При этом мода на всякого рода "шинуазери" наблюдается и в быту – фарфоровые безделушки, посуда, ткани, мебель, садовые беседки в виде пагод и пр.

Одним из ревностных пропагандистов Китая становится Вольтер, не упускавший случая противопоставить европейским порядкам китайский, государственный строй, его законы, философию и религию, мораль, историю и т. д. {Державин К. Н. Китай в философской мысли Вольтера. – Сб. "Вольтер. Статьи и материалы". Л., 1947.} Эти высказывания были хорошо известны Голдсмиту. Кроме того, Вольтер обработал сюжет китайской драмы XIV в. в своей пьесе "Китайский сирота", которая шла в Англии в переделке драматурга А. Мерфи. Голдсмит опубликовал рецензию на нее, где, в частности, писал, что обращение Вольтера, тонко учитывающего дух времени, к китайскому материалу не случайно, что сейчас в моде все восточное, в особенности китайское {CW I, 170-171.}. Действительно, друг Голдсмита Томас Перси трудился в это время над первым в Англии переводом китайского романа {Hau Kiou Chooan, or The pleasing history, L., 1761.}; в 1757 г. архитектор Вильям Чемберс издал "Изображения китайских зданий, мебели, одежды, механизмов, утвари и пр." {Chambers W. Designs of Chinese Buildings, Furniture, Dresses, Machines, Utensils, etc. L., 1757.}. Хорейс Уолпол напечатал в мае того же 1757 г. "Письмо Ксо Хо, китайского философа в Лондоне, к своему другу Лянь Чи в Пекин" {Walpole H. A letter from Xo He, a Chinese Philosopher at London, to his friend Lien Chi at Peking. L., 1757.}. Письмо это затрагивало главным образом вопросы современной английской политической жизни, но одновременно рассказывало о нравах, погоде, одежде и пр. Произведение имело огромный успех и было переиздано пять раз в течение двух недель, что могло еще раз привлечь внимание Голдсмита к благодарной и пользующейся популярностью среди читателей форме писем восточного путешественника. Возможно, отсюда он позаимствовал имя своего героя, тоже китайского философа Лянь Чи. В 1760 г. вышел восьмой том "Новой всеобщей истории", который целиком был посвящен Китаю {"Modern Universal History", v. VIII. L., 1760. Это многотомное компилятивное издание было предпринято группой лондонских книготорговцев и издателей во главе с Ричардсоном, а в число авторов входил и Смоллет.}.

Число подобных фактов можно было бы умножить {С. Chen-Shou-yi. Ol. Goldsmith and his Chinese Letters. – "Tien Hsia Monthly", January, 1939, v. VIII, N 1.}. Неудивительно, что еще задолго до знакомства Голдсмита с Ньюбери мы находим в его письме к другу юности Роберту Брайантону от 14 августа 1758 г. свидетельство того, что мысль о "китайском философе" уже завладела его воображением. "Я знаю, – пишет он, – что воспоследует, если мои труды дойдут когда-нибудь до Татарии или Китая. Представь себе одного из ваших китайских Овановичей, наставляющего одного из ваших татарских Чианобаччи, – видишь, я употребляю китайские имена, чтобы показать свою ученость, как _вскоре я заставлю нашего китайца говорить как англичанина, чтобы показать его ученость_" (курсив мой. – А. И.). И далее следует шутливая речь якобы китайского философа о Голдсмите, который был "Конфуцием Европы" и пр. {CL 39-40.} Приведенные "китайские" имена нельзя читать без улыбки, но наличие четкого литературного замысла не вызывает сомнений.

Наконец, в шестом номере "Пчелы" Голдсмит включил в очерк "О непрочности земной славы" полуиронический рассказ о китайце {CW I, 471-472. Рассказ заимствован Голдсмитом из статьи Вольтера "Слава" в его "Философском словаре", см. Oeuvres completes de Voltaire. Paris, Dupont, 1824, Dictionnaire philosophique, t. V [XL], p. 71.}, который долго изучал труды Конфуция, знал много иероглифов и читал немало книг. Однажды он задумал совершить путешествие по Европе, чтобы познакомиться с обычаями европейцев. Приехав в Амстердам (где побывал и откуда приехал в Лондон и герой "Гражданина мира" Лянь Чи), он зашел в книжную лавку и попросил труды великих китайских писателей, но оказалось, что здесь никто о них и не слыхал, и китаец был потрясен бренностью и ограниченностью земной славы. Из этого рассказа, напечатанного через год с небольшим после приведенного выше письма, видно, как постепенно конкретизировался замысел "Гражданина мира".

* * *

Книга Голдсмита, как и "Персидские письма" Монтескье, представляет собой как бы синтез многих жанров, характерных для просветительской литературы XVIII в. Как уже указывалось, это _цикл эссе_ самого разнообразного содержания и характера и одновременно произведение _эпистолярное_ – ведь очерки написаны несколькими корреспондентами. Перед читателем предстают разные человеческие индивидуальности: мудрый, терпимый Лянь Чи, стойкий в несчастьях, подчас легковерный и наивный, но чаще иронический и проницательный. Он именует себя последователем Конфуция, но в сущности это просветитель-рационалист, мечтающий о счастье людей и сближении народов. Реальная жизнь нередко подвергает испытаниям его оптимизм, и тогда дела человеческие кажутся ему жалким балаганом, а усилия разума – тщетными, исчезает вера в смысл человеческого существования, в возможность найти выход с помощью разума (XXII, СХХII) – Лянь Чи выражает тогда сомнения своего создателя, Оливера Голдсмита. Два других корреспондента – сын Лянь Чи Хингпу (он юн, пылок, неопытен, живет больше эмоциями и легко переходит от радости к отчаянию) и почтенный президент Академии церемоний – Фум Хоум, который брюзглив и докторален и убежден в превосходстве восточной цивилизации и образа жизни над европейским.

Говоря о Лянь Чи, в восприятии которого изображена Англия середины XVIII в., следует все же иметь в виду, что отождествлять его с автором было бы столь же опрометчиво, как и видеть в Гулливере Свифта. Отношение Голдсмита к своим героям существенно отличается от отношения Дефо и даже Фильдинга к их персонажам. Их оценка, как правило, характеризуется определенностью и устойчивостью на протяжении всего произведения. Например, Фильдинг, избрав приязненную, добродушно-ироническую интонацию в изображении пастора Адамса, неизменно сохраняет ее до конца романа. Иное у Голдсмита: его отношение к персонажу многообразно и изменчиво, потому что сам персонаж всякий раз повернут к нам другой своей стороной и его достоинства и слабости взаимосвязаны.

В ряде очерков оценка явлений у Лянь Чи и автора полностью совпадает, и гнев и изумление китайца – это чувства самого Голдсмита, в других случаях (когда, например, Лянь Чи обманут лондонской проституткой) автор снисходительно посмеивается над ним, но подчас Голдсмит дает волю и злой иронии, которая при этом завуалирована и требует от читателя немалой проницательности. Так, в VII письме, узнав о несчастьях, постигших его семью в Китае, Лянь Чи разражается горестными ламентациями, и читатель уже готов разделить его скорбь, но автор охлаждает наше сочувствие примечанием от лица издателя, что большая часть письма – переписанные сентенции Конфуция. В XXII письме, получив известие о том, что сын обращен в рабство, Лянь Чи вновь разражается стенаниями, и опять нас предупреждают, что они заимствованы на этот раз у арабского поэта.

Почему же Голдсмит так настойчиво посмеивается над горем своего, персонажа? Не потому ли, что тот в поисках мудрости отправился путешествовать, и не куда-нибудь, а в Англию, и притом думает, что, став мудрым, становишься счастливым? Как справедливо пишет исследователь творчества Голдсмита Роберт Хопкинс, читатели "Гражданина мира" уже знали "Кандида" Вольтера и "Расселаса, принца Абиссинии" С. Джонсона, проникнутых скептицизмом относительно социальных упований просветителей начала века, и это проливает свет на позицию Голдсмита, когда он развенчивает иллюзии своего персонажа {Hopkins R. The true genius of Ol. Goldsmith, 1969, pp. 101-109.}. Но в книге есть, и внутренний контекст, который тоже необходимо учитывать. Так, взятый отдельно совет Лянь Чи сыну искать счастье не в упованиях на будущее и не в воспоминаниях о прошлом, а в настоящем (XLIV), возможно, сам по себе не плох, но если учесть, что Лянь Чи дает его рабу то подобный совет звучит смехотворно.

В другом письме Лянь Чи советует сыну терпеливо копить фартинг за фартингом (LXX). Разделяет ли Голдсмит эту мудрость? Разумеется, нет. Двумя годами ранее он писал своей кузине Джейн, что собирается украсить стены своей комнаты изречениями, с помощью которых надеется стать на верную стезю: "Смотри в оба. Не упускай случая. Деньги – это деньги. Если у тебя тысяча фунтов, то ты можешь сунуть руки в карман и сказать, что в любой день в году ты стоишь тысячу фунтов. Стоит только истратить фартинг из тысячи фунтов, и это уже более не тысяча фунтов" {CL 45.}. Эти последние слова повторяет один из героев "Гражданина мира", господин в черном, отзывчивый человек, пытающийся некоторое время, но, к счастью, безуспешно, жить "как все", согласно прописям буржуазной морали. Как отмечает тот же Хопкинс, в "Гражданине мира" никогда нельзя быть уверенным, где Лянь Чи произносит трюизмы, – " где мысли героя и автора совпадают.

Кроме того, перед нами _дневник путешествия_, и притом несколько необычный. Голдсмит, правда, далек от того, чтобы, подобно Стерну в его "Сентиментальном путешествии", окончательно переключить свое внимание на тончайшие движения сердца и скрытые мотивы поступков человека и отправиться в странствия по тому сложному микромиру, который именуется душой человека, но одновременно он иронизирует и над путешественниками, заполняющими свои отчеты детальными описаниями пейзажей, городов, памятников старины и всякого рода достопримечательностями. Его внимание привлекают люди, их поведение, их повседневный быт и развлечения, своеобразие национального характера и уклада, обычаи, верования и законы, общественные и государственные учреждения, духовный климат и, конечно, уровень культуры и образованности, то есть все, что в то время обнималось одним очень емким словом – нравы. Прочитав эту книгу, читатель едва ли сумеет зримо представить себе облик тогдашнего Лондона, но жизнь лондонцев и англичан в целом, дух этой колоритной эпохи представит несомненно.

"Китайские письма" – это и _восточная повесть_, ибо очерки насыщены огромным ориентальным материалом – нравы и обычаи Китая и других стран Востока, восточные легенды, сентенции и имена, которыми автор пользуется и для занимательности, и для иллюстрации своей мысли об относительности человеческих представлений. Исследователи, изучавшие литературные источники "Гражданина мира" {Кроме уже называвшейся работы Смита, необходимо назвать следующие работы: Friedman A. Goldsmith and marquis D'Argens. – "Modern language notes", LIII, 1938; Crane R. S., Smith H. G. A trench influence on Goldsmith's "Citizen of the World". – "Modern philology", v. XIX, 1921-22, pp. 83-92; Crane R. S., Friedman A. Goldsmith and the "Encyclopedic". – "The Times literary supplement", 11 may 1933.

Подробнее о французских источниках "Гражданина мира" см. в работе: Sells A. L. Les sources francaises de Goldsmith. Paris, 1924.}, установили, что в период работы над очерками Голдсмит, по-видимому, постоянно имел под рукой по крайней мере три книги, из которых он преимущественно черпал восточный материал. Это уже упоминавшиеся "Китайские письма" Д'Аржанса, откуда в период наиболее интенсивной публикации очерков Голдсмит брал и темы отдельных писем и многие сведения, а иногда прибегал и к прямым текстуальным заимствованиям, но подвергал при этом текст Д'Аржанса не только коренной стилистической обработке, но и вносил существенные смысловые изменения {Это особенно наглядно видно из проведенного X. Дж. Смитом, одним из исследователей литературных источников книги Голдсмита (Smith H. С. Oliver Goldsmith's "The citizen of the World", New Haven, 1926), сопоставления, например, Х письма у Голдсмита с его источником – XXVIII письмом Д'Аржанса.

Описав заброшенную страну, простирающуюся за пределами китайской стены, Голдсмит замечает: "Безотрадная картина, могущая обуздать гордыню королей и остудить человеческое тщеславие!" Этой фразы нет у Д'Аржанса. Дальше в этом же абзаце Д'Аржанс объясняет разорение страны неудачей, постигшей ее государя, или жестокостью завоевателя; у Голдсмита вместо этого читаем: "Таковы плоды честолюбия земных владык!" – что сразу же придает более обобщающий смысл этой картине. Затем у Голдсмита следует индийская пословица о королях и нищих дервишах (см. стр. 26), которой нет у Д'Аржанса, как нет у него и дальнейшего типично руссоистского вывода: "...людская гордыня и жестокость сотворили много больше пустынь, чем Природа! Она благосклонна к человеку, он же платит ей неблагодарностью!" Нет у Д'Аржанса и фразы: "А ведь чем дальше до правительства, тем честнее должен быть его наместник, ибо уверенность в полной безнаказанности порождает насилие", которая в условиях английских колониальных захватов в XVIII в. была особенно актуальна, как нет у него и другой чрезвычайно смелой и, казалось бы, неожиданной в устах автора "Векфильдского священника" мысли: "Жрецы указуют нам..." и т. д. Более того, при переиздании своей книги Голдсмит менял акценты, одно усиливал, другое – смягчал: (так_ в первом (журнальном) варианте и 3-м издании читаем: "Укоренившийся обычай и нужда даже варваров учат тому искусному притворству, которое у цивилизованного человека развивается вследствие честолюбия и интриг". Во 2-м издании слова су цивилизованного человека" автор заменил словами "у придворных".}.

Кроме Д'Аржанса Голдсмит широко пользовался книгами о Китае двух французских миссионеров-иезуитов, которые широко цитировал в свое время Д'Аржанс и откуда взял сюжет "Китайского сироты" Вольтер. Одна из них "Новые записки о современном китайском государстве" {Nouveaux memoires sur 1'etat present de la Chine par Louis Le Conte. 3-me edition en 2 tt. Paris, 1697. Все последующие ссылки даны по этому изданию.} (1696) – принадлежала Луи Леконту (1659-1729) и была изложена в виде 14 писем, адресованных к знатным лицам (вскоре после выхода в свет она была переведена на английский язык). – Автор ее – один из шести миссионеров, посланных в 1685 г. французским королем в Китай. Целое письмо было посвящено жизни и учению Конфуция, приводились и приписываемые ему изречения, которыми воспользовался Голдсмит. Здесь же он почерпнул и исторические легенды о некоторых императорах (обработанные в XLII письме), сведения о церемонности китайцев (комически преувеличенные им в XXIX очерке) и множество деталей – о длинных ногтях у знати, о белом цвете – символе траура, об азартных играх и идолопоклонниках секты Фо (буддистах) и пр.

Автором другого сочинения – "Географическое, историческое, хронологическое, политическое и физическое описание Китайской империи..." {Du Halde J. В. Description geographique, historique, politique et physique de 1 empire de la Chine et de la Tartarie Chinoise en 4 vols. Paris, 1735. Первый английский перевод вышел в 1736 г.; Голдсмит пользовался изданием 1738-1741 гг. в 2-х томах, на которое и сделаны все последующие ссылки.} был Дю Альд (1674-1743). Его четырехтомный труд (1735) включал сведения, собранные 27 миссионерами. Здесь был дан перечень и описание провинций и городов Китая, названия династий, имена императоров и достопамятные события; отдельные главы– были посвящены различным сторонам жизни, обычаям, религии и сектам, науке, поэзии и китайской медицине. Отсюда Голдсмит заимствовал географические названия, имена, описания пищи и одежды и историю любящих супругов – Чжоана и Ханси (которая неузнаваемо изменилась в его изящном пересказе с новым ироничным и снисходительным к человеческим слабостям финалом). При этом он не очень заботился о точности передачи отдельных фактов, его больше занимала Англия и ее проблемы, нежели далекий Китай, поэтому он иногда путал обстоятельства, приписывал деяния одного императора другому или переиначивал и без того диковинные вымыслы иезуитов (см., например, комментарий к VIII письму). Китай в книге Голдсмита – это не более чем условная декорация. Писатель достаточно иронически относился к повальному увлечению всем китайским (об этом свидетельствует уже упоминавшаяся нами рецензия на пьесу А. Мерфи "Китайский сирота"), и, даже прибегая к модному жанру восточной повести, он в то же время откровенно посмеивался над уродливыми формами, которые принимала эта мода (XIV, XXXIH).

Необходимо подчеркнуть также, что писатель далек от чрезмерной идеализации всего китайского, как это было присуще большинству миссионеров и многим просветителям. Когда, например, почтенный Фум Хоум с явно преувеличенным пафосом утверждает в письме к другу, что история Китая неизмеримо превосходит европейскую достославными деяниями и что Китайская империя основана на законах природы и разума, то нельзя не заметить, что примеры, которые он далее приводит, свидетельствуют как раз об обратном это история кровавых междоусобиц, предательств и жестокости. Автор "два ли разделяет умиление Фум Хоума по поводу императора, убившего одного за другим одиннадцать мандаринов, осмелившихся сказать ему правду, но пощадившего последнего из них, двенадцатого, – и раскаявшегося в своем поступке (XLII). Восхищаясь прошлым Китая, его достижениями в науках и искусствах, его законами, он одновременно отмечает и нынешний его упадок (LXIII) {См. работу О. Л. Фишман, стр. 156-157.}. Следует также отметить, что восточный колорит в книге постепенно убывает: читатели, видимо, не очень верили в подлинность "Писем китайца" (XXXIII письмо было ответом на такие упреки), и, наскучив необходимостью заботиться о восточном колорите, Голдсмит постепенно почти начисто от него отказался.

Наконец "Гражданин мира" в какой-то мере и _философская повесть_, с которой его роднит восприятие общественных порядков и нравов европейцев глазами человека иной культуры, иного образа жизни, а также непосредственное обсуждение философских, политических и нравственных проблем. Но, пожалуй, самое главное сходство состоит в характерном для философской повести использовании сюжета для иллюстрации взгляда на жизнь, морального или философского тезиса, который либо утверждается, либо полностью дискредитируется в ходе повествования. Достаточно вспомнить, например, философские повести Вольтера.

В "Гражданине мира" читатель находит и прямое обсуждение проблемы разума и чувства, и опосредствованное – через сопоставление характеров и взглядов Лянь Чи и его сына и через сюжетные ситуации. Хингпу в простоте души считает себя верным учеником отца, поклонником разума, но ужасы реальной действительности, столь противоречащие законам разума, и страсти, которыми сам он охвачен, повергают его в смятение и отчаяние. Взволнованный тон его писем, в которых читатель ясно ощущает иронический подтекст автора, показывает, как глубоко заблуждается на свой счет юный "философ". Хозяин Хингпу очень жесток с рабами, и юноша вынужден сознаться, что, хотя ему известно, сколь подкрепляет в таких случаях философское размышление, но все же он не может преодолеть чувство страха. Полюбив прекрасную пленницу Зелиду, которой предстоит стать женой его хозяина, Хингпу сокрушенно признается, что сердце его иногда восстает против диктата разума и он завидует счастью своего богатого и невежественного повелителя.

Автор словно спрашивает читателя: достаточно ли одних умозрительных радостей для молодого, полного сил человека? Способно ли одно философское созерцание составить полноценное счастье? Могут ди призывы к самообузданию, к отказу от жизненных удовольствий примирить с несправедливостью общественного бытия и неравного распределения жизненных благ? Как выдает себя простодушный Хингиу, когда сетует на то, что хозяин не сумеет обучить Зелиду... философии! Или, когда, сам того не замечая, точно перечисляет, сколько у того жен и лошадей. В конце концов юноша принужден сделать прямое признание: "Я начинаю сомневаться в том, может ли одна мудрость сделать нас счастливыми?" Дальнейшие бедствия, обрушивающиеся на Хингпу, окончательно обнаруживают беспочвенность его веры в существование каких-то, разумных начал и гармонии в общественном порядке. Перед нами две точки зрения. Лянь Чи благоразумен, но он старается избежать крайностей рационализма и считает, что скрывать пагубные страсти или подавлять их – бесполезно и что необходимо противопоставить им страсти, укрепляющие в человеке добродетель. Что же до Хингпу, то это мнимый рационалист, на самом деле живущий сердцем и охваченный страстью; хотя автор и относится к нему иронически, Хингпу все же крайне симпатичен. Сопоставляя позицию и поведение отца и сына, Голдсмит еще раз выразил свои собственные сомнения, поиски и колебания.

В книге использован и опыт европейского _приключенческого романа_. Ведь Голдсмит должен был объединить разнохарактерные очерки в единое целое. Задача эта осложнялась тем, что замысел цикла первоначально был намечен лишь в общих чертах, а необходимость еженедельно поставлять два очерка в газету, требующую оперативногв отклика на злободневные события (смерть Георга II, коронация его преемника, известие о мнимой смерти Вольтера и пр.), еще более затрудняла ее. Злоключения Хингпу и Зелиды – с характерным для жанра авантюрного романа господством случая и сцеплением неожиданных обстоятельств как раз и выполняют эту связующую роль. Но и этот прием был в первую очередь подсказан знаменитой книгой Монтескье. Только включенные Голдсмитом эпизоды и персонажи _бытового комического романа нравов_ – господин в черном, его дама сердца – вдова закладчика а несравненная чета Тибсов (безусловная удача Голдсмита) принадлежат, пожалуй, всецело к английской традиции, идущей от "Зрителя" {См. Елистратова А. А. Английский роман эпохи Просвещения. М., "Наука", 1966; глава "Литературные истоки английского романа", раздел 3.} и романов середины XVIII в. После знакомства с этими эпизодами представляется естественным то обстоятельство, что в 1762 г., вскоре после окончания этой серии очерков, оказавшись перед угрозой долговой тюрьмы, Голдсмит передал пришедшему его вызволить Джонсону рукопись готового романа "Векфильдский священник".

В бытовых очерках Голдсмит ничего не заимствовал, обращаясь только к собственному опыту. Прекрасно изображены Тибсы: портреты обоих, одежда, манера держаться, речь, их жилище "на первом этаже, считая от дымовой трубы", колченогая мебель и жалкие рисунки, свидетельствующие об артистических претензиях, наконец, их постоянное позерство. Голдсмит их не щадит, но он видит и другое: что оба они голодают, что Тибс незлобив и безвреден, он – жертва своего тщеславия, но без своих выдумок он и дня не проживет; автор предвидит его безотрадную старость шута и прихлебателя в богатых домах, и потому Тибс вызывает в то же время чувство снисходительной жалости. Юмор и печаль нередко соседствуют в авторской интонации Голдсмита, как впоследствии у Диккенса и Теккерея. Юмор должен умерять чувство горечи, которое автор испытывает при виде беззащитности маленького человека в этом мире или безысходности судьбы бедняка. Так, печальная исповедь сапожника сменяется рассказом о его семейных неурядицах, и наступает эмоциональная разрядка (LXV). А печальная нота в забавном эпизоде должна напоминать читателю, что ему следует почаще заглядывать за комическую оболочку жизни. В этих переходах и мягкости юмора один из секретов обаяния Голдсмита.