Текст книги "Этим утром я решила перестать есть"
Автор книги: Жюстин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)
Смерть от анорексии
Палата номер 118. Молодая истощенная женщина в голубом платье с желтыми цветами сидит на кровати, из ее носа торчит зонд. Слезы подступают к моим глазам. Ко мне приходит страх и понимание того, что я попала в больницу. Моя соседка по палате очень худая, но улыбчивая. Я боюсь ее. Она ест йогурт, она пристально смотрит на него, быстро помешивает ложечкой и механически слизывает, чмокая, как кошка. Ложечка наполняется и хоп! – она глотает: Хоп! Хоп!.. автоматически. Я отворачиваюсь, заливаясь слезами.
– Мама, я не хочу здесь оставаться. Я хочу домой, я обещаю тебе, что буду стараться.
– Нет, дочка, тебе здесь будет хорошо. Ты выздоровеешь.
– Пожалуйста, если ты меня любишь, забери меня отсюда.
– Нет, все будет хорошо. Посмотри, у тебя есть подружка. Такая симпатичная.
Мама обращается к ней:
– «Как вас зовут? Вы здесь давно? Вы откуда? Чем вы больны?»
Я не осмеливаюсь с ней разговаривать, я хочу домой.
– Меня зовут Сесиль. Я из района Юра. Я здесь уже месяц. Лечусь от анорексии-булимии, надеюсь скоро выписаться.
Я в отчаянии сажусь на свою кровать. Мама оставит меня здесь. Я уже узница, как и эта молодая женщина. Она маленькая и ужасно худая, у нее короткие каштановые волосы с отбеленными прядками, большие, подведенные синим карандашом карие глаза, слегка подкрашенные губы. Моя первая подруга по палате и по несчастью, не стесняясь, демонстрирует свою худобу: у нее короткое, с большим вырезом платье на бретельках. Ее икры, щиколотки, руки, ключицы и шея открыты.
Мама ждет, пока я устроюсь, и уходит. Прощание краткое, хотя у меня снова слезы на глазах. Я осматриваю комнату. При входе маленькая ванная с раковиной и туалетом. Две поставленные перпендикулярно друг другу кровати, между ними зажато кресло, окно выходит в больничный сад с большими деревьями. На столе, между двумя шкафчиками, телевизор, один стул. Я обреченно сажусь на свою кровать рядом с дверью. Раскладываю свои вещи – журналы, одежду, маечки, носки. Я приехала в белых льняных брюках, которые мне тесны в талии, мне больно лежать в них на кровати, но у меня есть тайная надежда похудеть. Сейчас у меня пятьдесят восемь килограммов, а два месяца назад было сорок. Тогда, в гардеробной лихорадке, я купила со скидкой белые льняные брюки, красное платье, зеленую клетчатую майку, но теперь я больше не влезаю в этот размер… Но я все равно взяла эти вещи с собой надеясь, что все упорядочится и будет так, как хочу. Не толстеть, не поддаваться навязчивым желаниям. Опять обрести нормальные щиколотки не опухшие от застоявшейся воды. Приходят медсестры взять у меня анализ крови. Это одна из моих фобий. Я не могу видеть капли крови, не терплю ощущение вошедшей в тело иглы. Я требую еды. Я должна записывать все, что ем, пора обедать, обо мне, видимо, забыли. Отвратительное рубленое мясо, паштет, овощи, четыре четвертинки помидора, два пакетика с салатным соусом, йогурт, яблоко.
Я жду прихода профессора, не выхожу из палаты. Сесиль угощает меня кофе с ванилью, за которым она сходила, мы немного разговариваем. О еде, естественно.
– Знаешь, чего здесь мне будет не хватать? Моего еженедельного пирожного с заварным кремом, здесь их наверняка нет.
– Нет! Не может быть! Ты тоже любишь пирожные с заварным кремом?
– Конечно, мой любимый десерт.
– Удивительно, моя соседка тоже их любила. Слушай, если меня выпишут в пятницу, то во время твоего отпуска на выходные, я приглашу тебя в «Туазон дор», мы съедим в парке по пирожному.
Пирожные с заварным кремом – излюбленное лакомство анорексичек: оно заполняет желудок. Я любила также фруктовое пюре, натуральные йогурты, пищу, которую проглатываешь, не чувствуя, которую не нужно жевать. Пережевывание требует времени, еда овладевает твоим вниманием, это активное занятие тем, чего ты себе не позволяешь. Во время былых приступов навязчивых желаний я иногда так набивала рот паштетом, что не могла его проглотить. Однажды я купила торт с заварным кремом и съела его целиком, почти не дыша. Я вспоминаю о том, как в лицее одна в коридоре проглотила банку с шоколадно-ореховым кремом. В другой раз у меня ничего не было под рукой, и я сорвалась на яблоках. Но удовлетворения не получила, надо было кусать, и процесс шел недостаточно быстро.
Каждый приступ навязчивых желаний – сам по себе трагедия. Я хочу выздороветь. Мне не кажется, что Сесиль уже пора покидать больницу, как ей того хочется. Она мечтает об одном – оторваться очутившись на свободе. Она очень быстро ходит и ни минуты не сидит спокойно, она вся как на иголках. В отличие от остальных больных устающих и теряющих последние силы от малейшего движения, она перевозбуждена и постоянно наведывается в ванную, где заполняет водой кувшинчик, который проглатывает одним махом. Сначала я не понимаю, что происходит. Я думаю, что ей хочется пить, но сейчас сентябрь, и жары, объясняющей подобную жажду, нет. Через некоторое время она сама рассказывает в чем дело.
– Я все время пью, у меня потомания.
– Ааа, понятно.
Мне знакомо это явление, оно часто встречается у анорексичек и заключается в потреблении огромного количества воды. Я не говорю больше ничего. Когда встречаешь человека, с болезнью, более серьезной, чем у тебя самого, не решаешься задавать ему вопросы. И ни в коем случае, уж не мне судить других. Но мне хочется сказать ей, что нужно потолстеть, что ее худоба некрасива, что ей нужно ограничить объем выпиваемой воды, потому что она пытается обмануть всех, стараясь увеличить свой вес таким образом. Все это означает, что у Сесиль еще очень большие проблемы, и даже если он не хочет говорить о них профессору, я знаю, что сама она отдает себе отчет в истинном положении вещей. Но, если я начну разговор на такую тему, она будет все отрицать или посоветует мне заняться своими делами.
Я только что поступила в больницу и не хочу сразу ссориться с соседкой по палате. Мне остается молчать и смотреть на нее. Сесиль беспрестанно ходит вокруг своей кровати, пишет письма своей дочери, но не говорит о ней со мной. Во время еды она поворачивается ко мне спиной, а я делаю усилие над собой и сажусь между двух кроватей для того, чтобы поесть одновременно с ней. Сесиль прячет баночки с йогуртом в шкафчик и ест их после обеда. Она делает все очень быстро, словно какая-то опасность вынуждает ее не тратить зря времени. Но, даже когда она поворачивается ко мне спиной, я по звуку догадываюсь о том, что она делает. Сесиль открывает контейнер, смотрит, закрывает, открывает снова, берет немного шпината, закрывает, переходит к йогурту или фруктовому пюре, глотает немного того или другого, закрывает шкафчик, открывает шкафчик, берет ту или иную баночку… Она переходит от одного блюда к другому, автоматически пробуя их в ничтожном количестве. Она без конца открывает и закрывает шкафчик. Потом вдруг бросает все, ложится на кровать или выходит из палаты. И во время такого странного приема пищи Сесиль не произносит ни слова. Я не существую, Сесиль живет в своем мономаниакальном мире. Ритуал стал интимной навязчивой идеей, для меня там нет места.
Наблюдая за Сесиль, я повторяю себе, что больна в той же степени, что и она! Быть может, моя болезнь еще не зашла так далеко. С первого же дня я делаю над собой усилие и сажусь прямо перед ней, хотя ненавижу, когда другие смотрят, как я ем, но Сесиль обычно поворачивается ко мне спиной. Я не спешу, я ем свой обед по порядку: салат, горячее блюдо, молочные продукты, десерт, а моя соседка клюет без разбора.
Потом она ложится на кровать и разговаривает со мной. Ей тридцать три года, у нее маленькая дочка, мужчины в ее жизни нет. Она часто ссорится со своей матерью, обвиняет ее в «холодности». Ее дочь ходит в школу, этот учебный год она начала с бабушкой. Но даже до госпитализации Сесиль оставляла дочь на попечение своей матери. Она не уточняет причин, то ли ей не хватало сил, то ли желания. Сесиль любит дочь, но мне кажется, что она любит ее так, как старшая сестра – младшую. Я не замечаю в ней сильного материнского чувства, во всяком случае, его нет в ее рассказах о дочери, хотя она и повесила на стену ее фотографии так, чтобы мы обе видели их.
Сесиль должна покинуть больницу через неделю. Она сама попросила об этом, и ее мать должна приехать за ней. Она лихорадочно ждет освобождения, я сказала бы, что она хочет скорее вырваться из больницы. Она здесь уже месяц, она говорит, что выздоровела, обещает, что будет заниматься спортом и отдыхать. Она много чего обещает, продолжая поглощать воду литрами. В течение этой последней недели мы несколько сблизились, мы говорили каждая о своих навязчивых желаниях, правда, во время визита моих родителей мы обсуждали только погоду.
Я рассказала Сесиль о случае, когда я выступила в роли сороки-воровки, о стыде, который испытываю.
– Слушай, это болезнь страдающих анорексиеи-булимией! Со мной такое тоже было. Я работала в больнице и воровала еду для того, чтобы объедаться до рвоты, меня поймали и выгнали. Профессор выдал мне справку, свидетельствующую, что я не несу за это ответственности, что это проявление болезни. Я надеюсь, что меня восстановят на работе.
Потом она возвращается к своей навязчивой идее.
– В пятницу я прямо сразу побегу в супермаркет, куплю себе пирожных с заварным кремом и съем весь пакет. И все, не пойман – не вор…
Все ее мании, цель которых – не потолстеть, остались при ней. Ей не надо бы покидать больницу. Но она заражает меня. Если бы мне удалось достать пакет карамельных пирожных с заварным кремом, я бы устроила оргию. И я бы их не «выплюнула». Рвотная фаза болезни меня еще не затронула, пока… В любом случае, мне помешал бы мой зонд в глотке. А Сесиль уже достигла мастерства в проделывании этих опасных номеров, и мне страшно за нее.
В день выхода из больницы она встает очень рано. Она очень возбуждена, прихорашивается, красится больше, чем обычно, надевает украшения, красивые золотые серьги. Она уже места себе не находит, когда, наконец, за ней приходит ее мать.
– Давай скорее, мама…
Но тут появляется профессор. Сесиль, наверное, надеялась избежать последней беседы, но тщетно. Мать и дочь настигнуты в палате. Профессор спрашивает:
– Сесиль, можно Жюстин останется с нами?
– Да, да, конечно, мне нечего скрывать.
– Итак? Какие у тебя планы?
Сесиль говорит, что начнет заниматься йогой, гулять, победит свои страхи и попытается снова начать работать с неполной нагрузкой. Она торопится, она настолько торопится сбежать отсюда, что это заметно. Понятно также, что она не выдержит шока свободы. Я не видела, какой она поступила в больницу, но за последнюю неделю она не прибавила ни грамма. Она весит, наверное, килограммов сорок пять, может быть, даже меньше и тратит энергии гораздо больше, чем это ей позволительно. Она упросила профессора вынуть из ее носа зонд для того, чтобы спокойно отдаться во власть своих кризисов. Он уступил ей потому, что она ввела его в заблуждение постоянной ложью.
Я думаю, что она скоро вернется в больницу. Сесиль обнимает меня, вытирает слезинку и уходит.
Она мчится к срыву с карамельными пирожными с заварным кремом. После чего найдет туалет и освободится от последствий обжорства. Инфернальный цикл.
Мы обещали писать друг другу, и я получаю от нее весточки. Она вернулась домой, встретилась с дочкой, она довольна, желает мне много мужества и добавляет: «Я знаю, что у тебя все получится». Банальные слова, написанные мелким детским почерком, на банальной почтовой открытке со зверюшкой, которая говорит: «Я целую тебя сто раз».
Я отвечаю ей, что у меня все хорошо, что у меня новая соседка, милая, но немного странноватая. Сесиль отвечает, что у нее опять были приступы: «Вчера я немножко сорвалась, наелась пирожных с заварным кремом и кремовых десертов, но все наладится. Диетолог придет ко мне на дом».
Я вышла из больницы на восемь недель позже Сесиль. За эти два месяца я получила десяток писем, в шести или семи из них говорилось о приступах. В последнем письме, которое я получила, уже покинув больницу, Сесиль писала, что дела идут не очень хорошо. Я догадываюсь, что это «не очень хорошо» опаснее, чем можно подумать. Сесиль пишет о новой госпитализации через неделю. Я желаю ей мужества, надеюсь скоро ее увидеть, приглашаю войти в состав группы слова профессора.
Я отправила ей письмо в пятницу утром, а в пятницу вечером узнала, что она умерла.
28 октября 2005 года, черная метка. Вечером я пришла на собрание группы слова профессора. Увидев меня, он прервался на полуслове.
– Жюстин, напомни мне о том, что позже нам надо поговорить.
Он взял меня за руку и отвел в соседнюю комнату.
– Я должен сообщить тебе плохую новость. Ты помнишь Сесиль, твою соседку по палате? Ее нашли мертвой в постели, она опустошила себя рвотой. Нехватка калия, сердечный приступ.
Меня словно ударили дубиной по затылку. Я заливаюсь слезами.
Ее мама увидела на кровати (рядом с неподвижным телом дочери) одно из моих писем. Потом она прочла ее дневник, нашла нашу переписку. Сесиль оставила мне следующие слова: «Даже если я не выкарабкаюсь, я очень хочу, чтобы выздоровела Жюстин, потому что я очень люблю эту девочку, она – чудо».
Мама Сесиль не знала, как поступить. Должна ли она сообщать мне об этом или нет? Нужно ли ей мне звонить? Профессор избавил ее от тяжких сомнений и предупредил меня. И вот я оплакиваю подругу по несчастью. А мое последнее письмо? Оно не помогло, оно ушло к живой, а пришло к постели мертвой. Ее последний приступ с карамельными пирожными с заварным кремом стоил ей жизни. У Сесиль было мало друзей, а я ее выслушивала, не осуждала ее поведение и ограничивалась простыми пожеланиями: «Будь внимательней к себе», «Заботься о своем здоровье».
Я не мешала ей устраивать приступы рвоты, я не доносила на нее врачам и считаю такие вещи недопустимыми. В любом случае, следить за больными должен специалист по питанию. Но я поддерживала ее, уговаривала ходить куда-нибудь, снова начать работать. Она так хорошо ко мне относилась, я думаю потому, что заболела где-то лет в семнадцать и я напоминала ей ее саму в этом возрасте. Сесиль надеялась, что я поправлюсь, потому что у меня болезнь только началась, не то, что у нее, страдавшей, к несчастью, уже слишком давно. Шестнадцать лет нездоровья, тревог, навязчивых неврозов, кризисов, худобы и постоянной рвоты. Я думаю о ее матери, о маленькой одинокой дочке, такой хорошенькой на фотографии, украшавшей стену палаты. Я пишу бабушке дочери Сесиль, спрашиваю о новостях, я словно чувствую свою ответственность за эту ужасную смерть.
В конце концов у меня не остается больше слез.
Я прихожу в гнев. Я должна была… не знаю… поговорить с ее матерью, вмешаться, сделать что-нибудь… Но что? Я прекрасно отдаю себе отчет в том, что она бессознательно стремилась к смерти, что змея душила ее день за днем все эти годы, что у Сесиль не было сил избавиться от нее. Как многие из нас, она не верила в неизбежность смерти. Я вспоминаю время, когда я сама наивно думала: «Если я начну умирать, я поем и не умру…»
Сесиль, в отличие от меня, не повезло. Внешне она казалась веселой и возбужденной, но я чувствовала, что это проявления болезни. Я находилась в больнице, восстанавливая силы, в предчувствии трудного, но совершенно реального выздоровления. А у Сесиль был другой случай. Я не понимала ее внутреннего состояния, не знала ее прежних страданий, и, несмотря на то что эта смерть вызывала у меня гнев, я была вынуждена остаться лишь беспомощным ее свидетелем. Она посвятила мне несколько строк в своем дневнике, значит, она почувствовала во мне силу, о присутствии которой я сама не подозревала.
В то время я начала открываться другим людям.
Я разговаривала с ними, меньше прятала свои мысли. Госпитализация стала для меня началом конца болезни. Я была на правильном пути, Сесиль уловила проблеск надежды, который когда-то видела и сама. А может быть, и не видела…
Узнав обстоятельства смерти Сесиль, я некоторое время все равно не могла в нее поверить. Я думала, что, возможно, меня просто хотят напугать, говоря, что она опустошила себя рвотой, что у нее обнаружилась нехватка калия, за которой последовал сердечный приступ. Если бы я не знала подробностей, я решила бы, что это самоубийство. И такая мысль до сих пор иногда приходит мне в голову, поскольку нарушения режима питания, если их вовремя не остановить, являются неосознанным, медленным и неявным самоубийством – ежедневным страданием.
Это была после кончины моей прабабушки вторая встреча со смертью в моей жизни. И в случае с Сесиль меня терзала мысль о моем письме на постели, письме двухнедельной давности. Она терзает меня и поныне. Ведь это значит, что Сесиль рассчитывала на меня, что она любила меня, а я, мне кажется, не была достаточно внимательна к ней. Я не понимала, насколько она была одинока. Потом я очень часто писала ее матери, чтобы дать ей почувствовать: у меня достаточно мужества для того, чтобы сражаться за двоих и победить. В ответ я получила написанные Сесиль стихи и фотографию, на которой она была еще здоровой. Я до сих пор думаю о ней. То же самое могло случиться и со мной в безумный период веса в сорок килограммов, в тот день, когда я летала по дому над мебелью в белом тумане. Отсутствие давления, обезвоживание… Сердечный приступ в шестнадцать лет – какой кошмар! Ведь тогда я была примерно в таком же состоянии, что и Сесиль, и непоправимое легко могло произойти. Но я согласилась на скучную рутину больницы, на бесконечные дни, прерываемые лишь появлением подносов с едой, я терпела зонд без мешков с дополнительным питанием, из-за этого, казалось бы, бесполезный, но предохраняющий меня от возможных приступов рвоты.
Поправлюсь ли я?
Весы
В моих письмах к Сесиль я говорила о своей новой соседке по палате, которая мне казалась странной. Она просит меня доедать ее обеды и никогда не оказывает подобной услуги мне. Она никогда не ест хлеб, продукты, содержащие крахмал, а также паштет, рис, картошку и сыр. Она заканчивает еду одновременно со мной, но в желудок к ней мало чего попадает.
– Поль, давай, постарайся, ешь, как следует. Хотя бы немного мяса, немного сыра.
– Я не могу, я не хочу… Жюстин, доешь, пожалуйста.
Я от этого толстею. В восьми случаях из десяти я съедаю двойную порцию. Оба подноса пусты, вычищены, сияют. Особенно мой. На моей тарелке нет ни следа пищи. Я не оставляю ни ложки овощей, ни кусочка хлеба. Где прошла Жюстин – не остается ни крошки. Это – часть моих компульсивных навязчивых расстройств. Когда я прихожу к новому психологу, она сосредотачивает внимание на этой моей потребности постоянно все убирать и чистить. Я должна избавиться от нее, нужно терпеть наглое присутствие на тарелке кусочка мяса или корочки хлеба и не отвечать на вызов немедленным их поеданием. Я часто не выдерживаю. Откуда появилась эта мания? И, кстати, не единственная. Стремление к перфекционизму, к порядку всегда было моей особенностью. Переписывать домашние задания, мыть посуду, убирать в доме, расставлять, классифицировать, считать все, что поддается счету, с точностью до дроби… Меня лично это не тревожит. Мне это нужно. Но, по мнению психолога, я нуждаюсь, скорее, в небольшом беспорядке! В отдыхе.
Мне и еще четырем девушкам, каждая из которых страдает своей манией, прописаны сеансы релаксации.
Поль вызывает у себя рвоту (после тех крох, которые она съедает) для того, чтобы удержать свой анорексичный вес, и принимает слабительное. От безделья, скуки, желая растянуть время трапезы, я доедаю ее порции и дохожу до шестидесяти одного килограмма. Я в ужасе. И, как обычно, сама усложняю свое положение. Во время домашних посещений я позволяю себе срывы. Мне не разрешают избавиться от зонда, боясь учащения приступов булимии и, как возможного следствия их, попыток вызвать у себя рвоту, – это то, что происходит с моей подругой по палате. Я больше не выношу себя. Я тщетно бегаю по больничному парку с Поль и не теряю ни грамма целлюлитных отложений. Мне кажется, что я вся покрыта жировыми складками, мои ляжки трутся друг о друга, у меня пухлые руки и надутые щеки. Я не могу себя видеть. А Поль удерживается в своем весе. Но какой ценой. Она регулярно исчезает в туалете для сеансов «реституции» И совершенствует свою работу слабительным. И она производит внешне обманчивое впечатление. Маленькая блондинка с голубыми глазами и женственными формами, ни худая, ни толстая, она совершенно не кажется больной. Она может есть несколько дней подряд, толстеть, а затем изнурять себя голодом и худеть. У нее нет приступов навязчивых желаний, как у меня. Она просто устраивает голодовки. У Поль, в отличие от меня, болезнь началась с булимии, затем появились анорексические приступы. Каждый по-своему разрушает собственное здоровье…
Поль показывает мне, как нужно вызывать рвоту, и дает мне слабительное. С рвотой, к счастью, у меня ничего не получается. Я не могу ее вызвать, остальное не дает никакого эффекта. Поль глотает слабительное пригоршнями: если она за две недели толстеет, за следующие две теряет в весе. Это вредно для здоровья, но, по мере ее признаний, я лучше начинаю понимать причины ее душевного дискомфорта и болезни. У Поль было очень тяжелое детство. Болезнь началась с рождения ее первого ребенка. Поль боялась оказаться не на высоте, воспроизвести схему, созданную когда-то ее собственными родителями. Но сама она этого не понимала из-за пробелов в образовании. В двадцать один год Поль не умела писать, я составляла за нее письма. Она не ходила в школу, была лишена родительского внимания, с детства ее преследовали одни несчастья. Но, несмотря на отсутствие знаний, она хитра, отлично притворяется и достаточно умна для того, чтобы успешно обманывать противника. Используя меня, она заставляла всех думать, что нормально питается. Она знала, что я на нее не донесу.
Мне тяжело с Поль. Я для нее, видимо, всего лишь избалованная девочка из хорошей, обеспеченной семьи. Ей неважно, что я слишком много ем из-за нее. Ее собственные невзгоды для нее важнее. Она скоро покинет больницу, и я жду дня освобождения. Профессор хочет, чтобы я еще оставалась в больнице, а я все хуже переношу наличие трубки в носу. У меня болит носоглотка, все причиняет мне страдания, мне кажется, что я трачу зря время, думая лишь о жратве, только о жратве. Время от времени мне дают (с запозданием) объяснения, почему у меня в четырнадцать лет возникла болезнь. Мои родители ходили на лекцию об анорексии – булимии. Как они поняли, смерть бабушки по материнской линии, произошедшая за четыре или пять меяцев до моего рождения, в то время, когда я спокойно жила в мамином животе, быть может, стала всему причиной…
Грустная, несчастная мама, младенец, лишенный ласк и поцелуев… Наверное, через годы нехватка поцелуев вызвала потребность привлекать к себе внимание, усиленную в подростковом возрасте отказом от женственности и форм, ее сопровождающих. Я знаю, поцелуев я от мамы всегда требовала, а папе в них отказывала… Странно.
Другое объяснение дал профессор: болезнь началась гораздо раньше, чем я думаю. Мое поведение в двенадцать лет называли гурманством, а это была булимия. В четырнадцать наступила анорексия, в шестнадцать – опять булимия…
Я получаю важную информацию благодаря психологии. Я хочу избавиться от булимии, а анорексию сохранить, но ограничить себя не могу: я вместе с другими девушками узнаю о том, что, испытав настоящую булимию, невозможно вернуться к анорексии (кроме особых случаев: например, беременности).
Что делать? Я уже стесняюсь надеть майку, не прикрыв ее жилетом! Я предпочитаю быть худой. И я больше худой не буду. У меня не получается, разве что испробовать инфернальный цикл булимических кризисов с рвотным эффектом. Я клянусь себе не докатиться до этого, но ни в чем нельзя клясться…
Наконец после двух месяцев заключения в загоне для контролируемого и регламентированного приема жратвы заходит речь о моей выписке. Этап первый: меня разлучают с Гастунэ, но это только опыт. Не дай Бог, я совершу глупость… Странно, я даже скучаю по нему. Хотя, когда его сняли, выглядел он отвратительно. Весь черный, изъеденный желудочным соком и внутренними выделениями. Естественно, я должна была его менять каждый месяц. Оставшись без него, я уже не имею права на ошибку.
Мне стыдно в этом признаться, но меня уже никто не принимает за больную. Мне неважно, что все говорят: «Тебе лучше, ты отлично выглядишь! Ты в прекрасной форме!» Я киплю от бешенства. Я не здорова, я только выздоравливаю. Я колеблюсь перед витринами кондитерских и не могу отойти от них, меня мучают страшные сомнения: есть – не есть? Я ощупываю свой второй подбородок, не снимаю толстый свитер, и мне стыдно показаться на людях, я панически боюсь весов. Шестьдесят пять килограммов и восемьсот граммов кошмара. Вся двухлетняя «работа» смертельной анорексии пошла прахом. В чем ошибка? Двойные порции, съеденные вместо Поль? Виноград или яблоко в десять вечера? Кофе с молоком во время проводимых дома выходных? Сломались весы? Ненавижу эту больничную систему, из-за которой я растолстела. Я забываю о навязчивых желаниях, о пищевой анархии, о кризисах дома по субботам-воскресеньям. Я не верю в то, что это моя вина, и снимаю с себя ответственность. Я сижу в своей комнате чернее тучи. Поль выписали в день ее рождения – вот везучая! Я в депрессии, несмотря на кучу медикаментов, которыми меня пичкают последние месяцы (антидепрессанты, транквилизаторы). Мне плохо одной в пустой комнате.
Я сама пуста. Я жду окончательной выписки, свободы, она придет четырнадцатого октября вечером. Я приехала сюда на три недели, практически выздоравливающая, по крайней мере мне самой так казалось, я выхожу через семь полных недель, и полных чего?
Прослушаны специальные лекции, организованные моими преподавателями. Я возвращаюсь в лицей после каникул Дня Всех Святых. Меня заранее терзает тревога. Пусть даже сначала мне разрешат ходить на полдня. Я тревожусь не за оценки, они хорошие, я боюсь возвращения в общество школьников.
Последняя находка психолога и профессора: мне станет лучше, гораздо лучше, когда я смогу завести романтические отношения. Найти себе друга, мужчину своей жизни!
Меня просто парализует мысль о том, что я должна посмотреть в глаза мальчику. Моя младшая сестра живет нормальной жизнью подростка, у нее есть свои секреты, в которые я не должна лезть, уважая ее право на личное пространство, и у нее нет комплексов, как у меня. Я нахожу ее очень красивой, она такая и есть, себя же я считаю безобразной, и ничего тут не помогает. Профессор говорит, что через пятьдесят лет откроют чудесную молекулу, которая будет воздействовать на сознание жертв НРП, как сегодня это делают антидепрессанты. Пятьдесят лет! Я счастлива за грядущие поколения, которым не грозит моя судьба.
Психолог помогает мне воспринимать свою болезнь как роковую случайность, а не как вину. Я прогрессирую, но у меня есть ответы еще далеко не на все вопросы. Я догадываюсь о них, но пока не объединила в стройную систему. Мое детство и отрочество – мозаика, все части которой я обязательно должна собрать для того, чтобы смириться с самой собой.
Я выписываюсь, все закончилось. Я люблю машину, которая везет меня домой, я люблю дом, его стены, собаку, сестер, папу, маму, компьютер, друзей по блогу, но люблю ли я себя? Нет. Я хочу, чтобы любили меня. Мне кажется, что меня любят недостаточно. Дома за мной следят, шпионят, мама считает йогурты, упаковки с пирожными, если на перекличке не хватает кексика «Мадлен», подозрение падает на меня. Такое отношение не совсем правильное. Я жду доверия к себе, я хочу почувствовать ответственность, которая поможет мне повзрослеть.
Несмотря на это, через месяц после возвращения я превращаю простой полдник в маниакальную оргию: чашка какао с молоком, апельсин, яблоко, фруктовое пюре, слоеная булочка, кусок хлеба с маслом и вареньем, питьевой йогурт, ванильный крем, вафля… я поклялась себе в том, что это был последний приступ. На другой день я ничего не ела, кроме тертой моркови, шпината, рыбы (восемьдесят калорий), натурального йогурта и половинки кексика «клемантин». И сорвалась на полднике, проглотив рожок мороженого.
После выхода из больницы вся семья считала меня выздоровевшей. Ад закончился, наступило освобождение. Я поправилась на семь килограммов, но чувствовала: что-то гложет меня, ощущение какой-то близкой опасности. Я надеялась, что мой вес после больницы стабилизируется. Раз в неделю я посещала психолога. Я занималась, общалась с друзьями в Интернете и глотала лекарства. Но давалось мне все тяжело, через месяц у меня пропало желание ходить в школу. Антидепрессанты, транквилизаторы, снотворное, лекарство против медикаментозной зависимости. Мои отметки были хорошими, в среднем 15–16 баллов из 20, но мне все надоело. Мне хотелось все бросить и уйти домой.
Мне было скучно. Случалось, я без причины плакала на занятиях. Преподаватель ничего не понимал: однажды я решила все объяснить ему. Он подозревал, что у меня сердечные проблемы! Или что я ломаю комедию. До этого я никогда не говорила о своих трудностях с преподавателями, просто указывала в качестве перенесенных болезней: «Прошлый год – период анорексии». И преподаватели истории, физики или химии не совсем понимали, что это значит. Они считали, что я должна уже выздороветь, с прошлого-то года… На этот раз я нашла мужество сказать, и они поддержали меня в моей борьбе.
Но одиночество и отсутствие общения с двенадцати до двух часов дня толкнули меня к возможности отыграться в булочной, находившейся в ста метрах от лицея. Я покупала сразу пять булочек с шоколадом, пряталась в коридоре лицея, ела и плакала, ела и плакала… Я сердилась на себя, мне казалось смешным то, что я продолжаю есть, рыдая. Я не могла удержаться от проклятых приступов, мне казалось, что мое сознание раздваивается. Если дома папа пытался остановить меня, я начинала дерзить. Хотя я еще и не восстановила все свои силы, я была вполне способна атаковать отца или любого другого, кто захотел бы запретить мне съесть «еще одно пирожное».
В эти минуты я сама становилась змеей. Змея изменилась, она сбросила кожу анорексии, но она владела мной целиком. У меня были змеиные глаза, змеиный язык, я выкрикивала ругательства и оскорбления.
– Отстаньте от меня! Я хочу это съесть, и съем!
И уж не такие кретины, как вы, мне помешают!
Я могла бы и ударить из-за еды. Это был род безумия, во мне жило два человека.
Когда приступ проходил, гнев рассеивался, мне становилось стыдно за себя, и я просила прощения у родителей. Но простить сама себя я не могла, потому что все остальное время я им лгала. Они тщетно прятали продукты, я все равно что-нибудь находила, хотя бы холодные консервы, и съедала их! Собственная ничтожность была очевидна мне самой. Я была жалка, мне нужно было заполнить свою тревожную пустоту, заполнить едой. Я потеряла годы жизни, исковеркала свою юность, я была не способна нагнать потраченное на проклятую анорексию время.
