Текст книги "Камасутра для камикадзе (СИ)"

Автор книги: Жоржетта

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

КАМАСУТРА ДЛЯ КАМИКАДЗЕ

http://barrayar.slashfiction.ru/index.htm

Автор – Жоржетта

E-mail – [email protected]

Фэндом – мир Буджолд

Пэйринг: барраярец/цетагандиец

Слэш. Рейтинг PG-13.

Первое место на конкурсе Russian Slash&Yaoi Award – 2005.

Иллюстрации к фику: и

Осенним листом -

Мертвым, увядшим, жалким -

Падает флаер...

Скажете, не слишком изысканно? Соглашусь. Талантом стихосложения я обделен, даром что созвездие моей досточтимой прабабки не раз рождало аут-поэтесс, достойных Райского сада. Да и время для стихов было не самое подходящее. Мой подбитый флайер планировал вниз. Жить ему оставалось ничтожно мало, а мне самому – лишь минутами дольше. Все способы подчинить себе непокорную машину я безуспешно перепробовал, и оставалось лишь препоручить душу благоволению предков. Смерть назначила мне свидание внизу, незримой тенью маяча за спинами партизан-барраярцев. Я приготовился продать свою жизнь как можно дороже, хотя рассудок прозаично подсказывал: их командир предпочтет не ввязываться в перестрелку и расстреляет упавший флайер врага из укрытия. Да станет он мне погребальным костром!

Увы, зря я мечтал удостоиться красивой и быстрой смерти. Разбиться, рухнув с небесной высоты, было бы тоже изящно. Но антигравы мягко вели поврежденную машину к земле, перекладывая ее с ладоней одного воздушного потока на другой, и я самонадеянно решил, что дотяну до посадки. Встретить врагов в сознании и готовым к гибели в бою; взглянуть в глаза вечности и самому пригласить ее на последний танец – какой мужчина и воин в силах устоять перед этим искушением? Но госпожа удача, кокетливая, как все женщины, лишь делала вид, что благосклонна ко мне: метров за десять до поверхности антигравы отключились, и мертвая груда железа беспомощно рухнула вниз. За миг падения я не успел даже потянуться за игольником и последнее, что запомнил, – стремительно надвигающуюся приборную панель.

Вынырнув из досадного беспамятства, я предусмотрительно не спешил открывать глаз. Судя по ощущениям, я полусидел, опираясь лопатками на нечто холодное и угловатое. Я немедля попытался опереться на руку и сменить положение, однако не сумел. Ощущение опасности, пришедшее ко мне вместе с сознанием, не обмануло. Руки и ноги чувствительно онемели, но это было не причиной, а следствием моей беспомощности: я оказался связан. Гем-офицер не позволяет себе жалоб на превратность судьбы, однако от вздоха я удержаться не смог: увы, славная гибель не пожелала ко мне снизойти, и я, несомненно, в плену у барраярцев. Пришлось откинуться назад и не тратить сил на бессмысленную борьбу, тем более что вместо нормальных силовых оков у местных были в ходу жесткие и негигиеничные ремни подозрительного вида, возможно, изготовленные из трупов местных животных.

Закат уже догорал, как должна была бы догорать моя несчастная машина. Флаера не было видно – я подозревал, что меня успели изрядно отнести от места падения. Как ни был я заворожен ожиданием близкой гибели, но память сохранила, что снижался я над лесом. Сейчас же в одну сторону простирался поросший кустами каменистый склон, с другой же за обрывом открывалось небо, расчерченное фантастическим гримом облаков: шафранных, алых и пурпурных полос. Шафран и пурпур – цвета клана моей матери. Было символично, что они провожают меня на закате жизни.

На фоне этого совершенного великолепия красок расхаживающие по краю уступа барраярцы в своих серовато-бурых плащах казались вопиюще неуместными. Но именно они были суровой реальностью, а прекрасный закат – лишь последним подарком судьбы отпрыску клана Рау. Один из барраярцев подошел поближе, заметив, что я шевельнулся. Из-под суконного плаща блеснули офицерские знаки различия на воротнике мундира. Он потянул меня за плечо, усаживая ровнее: – Пришел в себя, капитан? Слышишь меня?

Я не успел ответить. Тело оказалось не столь безупречно, как готовый к испытаниям дух: изображение перед глазами вдруг поплыло, а меня замутило настолько внезапно и резко, что единственным разумным поступком было покрепче стиснуть зубы.

– А его крепко приложило. Были бы мозги – точно случилось бы сотрясение, – прокомментировал кто-то из солдат. У барраярцев иногда встречаются до чрезвычайности странные обороты речи. Вот этот, например, неоспоримо свидетельствует о генетических экспериментах тех времен, когда они еще не впали в дикость, по выведению подвида пригодных к опасным работам микроцефалов. Сравнение гем-лорда с подобным созданием показалось бы мне унизительным, если бы я не знал: глумление над врагом является частью их привычных воинских обрядов.

Сотрясение, несомненно, присутствовало, как ни оспаривали это невежественные барраярцы. Единственным известным мне способом бороться с подступающей тошнотой было полуприкрыть глаза и часто, размеренно дышать. Конечно, барраярский командир мог принять это за испуг или нарочитое презрение, но вывернуть весь свой обед на его сапоги и мой собственный мундир было бы с моей стороны еще большим неуважением и к тому же вопиюще неэстетично.

Сквозь густые ресницы я внимательно разглядывал своего последнего противника, невольно гадая, какую же смерть он мне предназначает согласно их суровой варварской традиции. Как источник сведений я вряд ли могу быть ему полезен: к суперпентоталу у любого из Корпуса Разведки аллергия, пытки же я надеялся выдержать с честью, как того требует офицерское звание и титул гема. Я ведь очень упрямый человек. Как говорит в минуты доверительной беседы мой родич и покровитель, гем-полковник Рау: "Мальчик мой, будь у тебя ума столько же, сколько упорства, и будь ты честолюбив так же, как хорош собою, ты давно бы уже служил в самом Райском Саду". Что ж, это чистая правда: дядюшка знает меня слишком близко, чтобы не ошибаться в подобных суждениях. С одной стороны, сделай я карьеру позначительнее, меня бы не отправили в экспедиционный корпус на колониальную войну, и я не лежал бы сейчас на земле, связанный, в плену у аборигенов. Но с другой стороны, для молодости – ведь мне всего сорок два – естественны романтизм, жажда подвигов и стремление к риску. Увы, дожить до зрелых лет мне явно не суждено.

Смерть не пугает.

Но само ожиданье

Смерти страшнее...

Я сглотнул, придавая голосу ту ясность, которая единственно приличествует сыну гем-клана в его последний час, и твердо отчеканил: – Я центурий-капитан Рау, офицер вооруженных сил Империи Цетаганда, мой армейский номер 2362-6784-223. Я служу моему Небесному Господину, и умру за него. Больше я ничего не скажу.

– Что ты центурий-капитан, у тебя на лбу написано. – Барраярец почему-то развеселился. Странный народ – смеяться над вещами очевидными и естественными. – Так. Как там с вами надо по всей форме? Э-э... ага, вспомнил. Имя мое тебе знать не обязательно, так что... "Как равный тебе по роду и знатности, именем моего сюзерена и императора Барраяра Дорки объявляю тебя своим пленником и согласно кодексу войны жду от тебя повиновения в обмен на свое покровительство". Дурацкая формулировка! Все равно, станешь номера откалывать – убью.

Должно быть, сотрясение мозга притупило мою всегдашнюю сообразительность. Смертнику под страхом смерти же запретили вещь непостижимую: откалывать номера. Откалывать – значит с камня. Зачем на скале номер и к чему он может мне понадобиться в мой последний час? Я недоуменно вдумался в сказанное, силясь понять его смысл.

Неправильно истолковав мое недоумение, барраярец решил объяснить: – Ты везучий, гем. Вовремя мне попался. Скальп свой сохранишь в целости – попробую тебя через пару дней обменять на одного хорошего человека...

Сказать, что я оторопел, – значило не сказать ничего. Выходит, барраярец понимал, что именно он сейчас предложил, и действительно подразумевал плен по всем правилам, а не варварскую казнь. Какое же чувство мне сейчас подобает испытывать? Стыд от того, что он может не соблюсти церемоний и на мое имя все же падет позор плена? Облегчение, поскольку я остаюсь в живых, чтобы и дальше служить моему императору и роду? Гордость, что меня сочли достаточно ценным для получения выкупа за мою жизнь? Опасение, что враг передумает? Интерес к барраярцу, который, вопреки их обычной дикости, сведущ в тонкостях воинского этикета? Грешно признаться, но единственным моим ощущением было сейчас оторопелое любопытство: "что же будет дальше?"

***

В конце недолгого пути меня ожидал палаточный – явно временный – лагерь и неохотное гостеприимство командира барраярцев, вынужденного поселить меня в своей собственной палатке. Ритуал "почетного плена" – наша древняя традиция, обставленная множеством формальностей: побежденный добровольно отказывается от всех попыток бежать, взамен получая статус гостя и деля с победителем все: кров, еду, слуг, наложников. Здесь и сейчас все изобилие ограничивалось непромокаемым пологом и армейским спальным мешком. Но даже объявись на этой поляне роскошества, достойные самого Небесного Сада, нынче они были не для меня. Принужденный выпить глоток настоящего барраярского алкоголя, я провалился в сон, и снились мне кошмары, достойные его ужасных галлюциногенных свойств. Как там поэтично говорят местные, "снежный жар"? Или все-таки "белая горячка"? Странная идея – лечить сотрясение мозга токсином. Определенно, здешним лекарям я бы не доверил и самую захудалую кошку из тех, что играют в покоях моей благородной матушки.

Вот почему мы с барраярцем должным образом познакомились лишь на следующий день.

Вопреки моим представлениям о буднях местных герильяс, в лагере не поднялись с утра деятельные шум и суматоха. Был ли тому причиной липкий холодный дождь – проклятье этой дикой планеты, – или ожидание, пока не выяснятся обстоятельства насчет "одного хорошего человека", но день барраярцы отдали поистине праздной по военным меркам лени и спали допоздна. Я же, мучимый головной болью от вчерашней контузии (равно как и от вчерашнего знакомства с этиловым спиртом), проснулся рано, но мог себя развлечь единственно взглядами по сторонам и размышлениями о моей грядущей участи. Говорю это лишь затем, чтобы избежать упреков, будто я бесстыдно глазел на барраярца. Нет, разумеется я не допустил бы подобной невежливости, будь у меня выбор, однако... Пятнистая маскировочная ткань полога, тонкая до невесомости, задерживала влагу, но прекрасно пропускала свет, и в палатке царил интригующий, зеленоватый подводный полумрак. Черты спящего лица, лишившегося обычной настороженности, были сглажены тенями и казались до неприличия юными.

Не распустился

Дикой розы бутон, но

Шипы отросли.

Да, как ни был молод я, рядом со мною его можно было счесть ребенком. Было похоже – мне пришлось сделать усилие и вспомнить, что местные жители с их диким генотипом слишком рано стареют, – что моему оппоненту едва пошел третий десяток. Создание, по нашим меркам столь юное, должно оставаться на попечении семьи или, в крайнем случае, служить под бдительным присмотром старшего родственника, а не самостоятельно командовать войсками. Здесь же в эти лета молодежь не только занимает важные посты, но даже женится и обзаводится детьми. Насколько это бессмысленно! Как по едва появившейся завязи невозможно понять, каким станет цветок, так по едва вступающему во взрослую жизнь юнцу – догадаться, какие из присущих ему качеств стоит закрепить в потомстве и кого подобрать в пару.

Мне кажется, что подсознательно барраярцы стесняются своей молодости – у них повсеместно распространен обычай оставлять на лице обильную растительность, скрывая тем самым и возраст, и наследственные черты. Лишь их высшие классы стремятся приблизиться к цивилизованным стандартам, удаляя волосы с лица и оставляя лишь полосу на верхней губе, но вот методы, которыми они это делают... Вместо того, чтобы на разумный срок заморозить на нужных участках корни волос, они прибегают к их соскабливанию, и делаю это обязательным для всех достигших зрелости знатных мужчин. Я некогда читал про первобытных дикарей, у которых любое посвящение во взрослые было сопряжено с ритуальными мучениями, но даже эти невинные дети дикой природы подвергали юношей пытке лишь единожды, а не обязывали их терпеть ее ежеутренне. Страшно представить, что барраярцы поступают так со всеми волосами на теле, включая наиболее интимные для всякого мужчины места... Впрочем, я отвлекся.

Лишь когда тяжелый, набухший влагою купол небес равномерно посветлел, намекая на поднявшееся в зенит солнце, вестовой рискнул разбудить своего командира. Почтительность вошедшего была вполне удовлетворительной, хотя я заподозрил, что в глубине его поклона виноват скорее низкий купол палатки, нежели благоговение простолюдина. Зато, услышав обращение "милорд", я удостоверился, что мой пленитель – фор. Сам он так и не назвал мне своего имени – из суеверий, соображений конспирации или по забывчивости, я не знал. Мое имя он слышал, но не считал нужным им пользоваться, обращаясь ко мне. По молчаливому уговору и во избежание путаницы я стал называть его "капитан", так что при равенстве наших званий на мою долю осталось "гем".

Он старался держаться сурово, но я был готов поклясться, что его снедает не меньшее любопытство, чем меня самого. Ведь нам обоим офицеров противника до того приходилось разглядывать только через прорезь прицела.

Как человек, явно старший годами, и к тому же гость, я решил, что обязанность поддержать вежливый разговор лежит на мне. Но какую безобидную тему избрать для беседы? Реплика пришла ко мне сама, пока капитан совершал ритуал депиляции. Он пользовался стальным ножом – вычурно украшенным, немаленьким и острым даже с виду. Любой здравомыслящий человек выразит ужас, представив эту вещь в непосредственной близости от горла. Или от паха. О чем я и сказал. Кто мог подумать, что в теме прически, пусть даже интимной, для здешних жителей кроется что-то сакральное?

– О своем скальпе заботься, а не о чужих волосах, – буркнул барраярец, не прерывая своего занятия. Ого! Мне показалось в полутьме палатки или бравый капитан действительно покраснел?

Кстати, варварский интерес барраярцев к скальпам всегда казался мне нелепым: очевидно, что при их уровне технологии генсканирование ороговевших тканей – задача малоосуществимая. Я вежливо заметил, что для человека культурного барраярский обычай скальпировать врага – просто дикость: не учитывая собственные возможности, они зря переводят генетический материал. Тем же целям гораздо эффективнее служила бы обширная биопсия или, учитывая полевые условия, большие пальцы рук с их превосходно различимыми отпечатками.

Тривиальный научный довод, ничего особенного. Стоило ли капитану застывать с раскрытым ртом? Загадочный народ – барраярцы.

***

Весь день я по негласному уговору почти не покидал палатки – лишь ради телесных надобностей, которые не стоит ни упоминать, ни пренебрегать ими. Предназначенные для этого, как выразился мой барраярец, "кустики" представляли собой проем в запутанном переплетении растительных усиков и щупалец цвета засохшей крови. По жирно блестящим бочкообразным стволам стекали капли дождя. Не испытав особого изумления, я отметил, что почтительный простолюдин-вестовой не сводит с меня глаз, точно ожидая, что я брошусь бежать через эти ужасные кусты с проворностью единорога, ускользающего от падшей девы. Стоит ли ждать осведомленности в чужих обычаях от человека низкого звания – или скорее, утраты бдительности от дикого горца, на глазах которого свободно разгуливает ужасный, таинственный цетагандиец?

Увы, я обманул его ожидания, не задержавшись под открытым небом ни на секунды дольше, чем того требовала необходимость. Пусть я – человек образованный и стихам не чуждый, но сейчас я был не в том настроении, чтобы искать в дикой природе неизъяснимое поэтическое очарование. Я поскорее нырнул в тепло палатки, мимоходом наконец сообразив, отчего с изнанки ее зеленый полог покрывают контрастные красно-бурые разводы. Остроумно примитивное решение для планеты, где зеленая терранская растительность ведет борьбу за жизнь с аборигенной красной. Столь же примитивное и действенное, как висевшая под потолком замена инфракрасной лампы – прозрачная колба с решетчатой крышкой, где горит и плавится столбик жира.

Как может народ, вынужденный вести столь варварское существование, противиться искусу истинной цивилизации?

И легче ли это, чем человеку цивилизованному противиться искушению обаяния одного конкретного варвара?

Не стану лукавить: мое отношение к барраярцу сделалось весьма двусмысленным. В одну минуту я видел в нем равного себе во всем – по положению, воинскому званию, – и даже превосходящего по статусу, поскольку в эту секунду я был его пленником и поклялся ему в подчинении. И тут же я напоминал себе, что он не относится к моей расе и что это лицо, едва отмеченное печатью взросления, принадлежит юнцу, которого я вдвое превосхожу годами. В следующее мгновение я вспоминал, что это мой враг, лишь по чистой случайности не подвергший меня той же варварской казни, которая пришлась на долю многих моих товарищей, и что уступить ему хоть в чем-то не позволяет мое достоинство. А потом вдруг приходила мысль, что не во всякой борьбе победу одерживает тот, кто оказывается сверху. Опытом состязания умов (равно и тех поединков, что происходят за дверьми спален) я, несомненно, его превосходил, и эта мысль оказалась неожиданно волнующей. Да, жизнь брала свое, и возвращенный в нормальное состояние дозой синергина, я с удовлетворением отметил у себя здоровые плотские желания. Увы, мое удовлетворение было не столь полным, как хотелось...

Я по натуре человек деятельный. Праздность без цели поистине сводит меня с ума, заставляя занимать рассудок игрой воображения – чем дальше, тем причудливее. Заниматься моей прямой обязанностью – разведкой – здесь было бы бессмысленно. Вряд ли в бедном партизанском лагере могло найтись что-то ценное – помимо сведений о его местонахождении, которое могло измениться в любую секунду, стоит барраярцам сорваться с места и скрыться в чаще подобно вспугнутым лесным зверям. Бездействие тела, буквально запертого данным мною словом на нескольких квадратных метрах палатки, и неопределенное ожидание, не подстегнутое близкой опасностью, – ведь мне была обещана жизнь – оказали на меня странный эффект. Мои мысли начали блуждать в области полной абстракции.

Какое-то время я играл с мыслью взять у капитана генетическую пробу и тем самым по возвращении раскрыть его инкогнито – но что это дало бы мне, кроме удовлетворенного любопытства? Потом я запоздало сообразил, что здешний генный пул настолько запутан и неизучен, что я запросто могу всего лишь подменить одну загадку другой. А как я себе представляю взятие материала в полевых условиях? Нам же не по чину тончайшие инструменты Райского сада, восстанавливающие ген-карту по микроскопическим частицам кожи при любом касании. Гм...

Да, есть один способ уговорить мужчину поделиться своим генным материалом. Столь же символичный, сколь и эффективный, весьма приятный в своей символичности и способный при том удовлетворить не одно только любопытство. А всего элегантнее внешняя невинность происходящего: держу пари, мой капитан счел бы это лишь легкомысленной забавой, не распознав генетической кражи и не получив повода оскорбиться моей бестактностью.

Поистине мои измышления вертелись вокруг одной темы, изысканную интимность которой способен здесь оценить я один. Вряд ли барраярец, очаровательный не менее, чем невежественный, догадывался, как подходят сейчас к нему строки классической поэмы:

Разум и тело

Спор о сути познанья

Вечно ведут:

Что сокровенней -

Знать незнакомца имя

Или познать его?

Итак, решено. У меня появилась цель, и скучная праздность перестала терзать мой разум. К тому же, цель весьма изысканная: ведь ее достижение даст удовлетворение одновременно телу, любопытству и самолюбию. Последнее призван потешить обман – правда, невинный, точно чинная прогулка по лабиринту сада рука об руку со старшим родственником. Зато последствия таких прогулок бывают обычно поучительны и даруют почтительному юнцу бесценный опыт, который был бы вовсе нелишним для моего варвара-капитана...

***

Точно угадав мои намерения, тот явился вскоре. Капитан нырнул под полог палатки, мокрый, деловитый и взъерошенный, точно утка в императорских прудах. Сев на пороге тамбура, он принялся стягивать испачканные землей сапоги, сопровождая этот процесс рядом неизвестных мне местных идиом. Наконец избавившись от сапог и мокрой суконной накидки, он вздохнул, покосился на меня и, не говоря ни слова, забрался в спальный отсек и застегнул за собою прозрачный клапан. Мы остались наедине.

– Я думал, ты попытаешься бежать, – неожиданно сказал он. – Я бы пытался. Не стал бы сидеть, как болван. Впрочем, кто тебя знает, гем? Может, ты ночи ждешь. Только не надейся, на ночь я тебя свяжу. Слово словом, а спать с тобой рядом не слишком уютно.

Свяжет? Гм-гм, это может иметь свои положительные стороны, но все же я предпочел бы больше свободы – пока капитан не склонен к решительным действиям. Что ему мешает – благородная тактичность, юношеская робость, искренняя враждебность, незнание обычаев или просто ограниченность ума, не позволяющая увидеть человека, сидящего от него на расстоянии вытянутой руки?

– Неуютно? Я занял чье-то место? – мягко поинтересовался я, жестом обводя расстеленное одеяло.

– Шутник, – усмехнулся капитан. – Нет, как видишь, нам тут не до баб.

Во имя всех благих предков, да кому пришло бы в голову привести женщину в армейский лагерь? Даже если эта женщина – местная дикарка. Военная удача – ревнивая леди, она отворачивается от мужчин, имеющих дерзость изменять ей в ее же владениях. Говорят, у каких-то древних терранцев существовало суеверие насчет женщины на корабельной палубе – что ж, и у примитивных народов бывают моменты гениального прозрения.

– Разве ты делишь свою подушку только с женщинами? – удивился я. – Твой друг может быть спокоен: я почтительнейше не посягаю на его права и заранее признаю тебя свободным от каких-либо обязательств, налагаемых близостью.

Ах, бедный мой капитан! Теперь я убедился, что он действительно не слишком догадлив. Я мог воочию наблюдать смену настроений на его лице, когда вдогонку недоумению явилось понимание – почему-то смешанное с гневом. Он покраснел, безуспешно попытался скрыть это, сжал губы, несколько секунд искал ответ и, наконец, буркнув себе под нос нечто неразборчивое, просто отвернулся.

Алый, точно закат,

Вспыхнул стыда румянец...

Солнце, не уходи!

Я обеспокоился. Барраярцы такие непредсказуемые! Не затронул ли я своим предложением его воинский кодекс чести? Не подозревает ли он меня в коварном намерении изменить свой статус противника и с полным правом нарушить затем свое обязательство насчет побега? И я заторопился продолжить:

– Капитан, я тебе обещаю: мы были и останемся врагами. Если послезавтра ты попадешь ко мне в руки, я постараюсь выжать из тебя все сведения до последней капли, а что останется от допроса в Разведке – передам расстрельной команде.

– О-о, утешил... – саркастично, но как-то растерянно протянул барраярец. Впрочем, возвращение к более привычной военной теме произвело на него благоприятное воздействие: он невольно перестал стесняться, что хоть и смотрится обворожительно, зато так мешает в прояснении взаимных намерений!

– Конечно. А если у тебя завтра отпадет необходимость в обмене пленными, ты убьешь меня и оскальпируешь. С сознанием хорошо выполненного долга. Кстати, в какой именно последовательности у вас это принято делать?

– Надеешься, пощажу за красивые глаза? – усмехнулся капитан.

– Считаешь, они у меня красивые? – искренне обрадовался я. Положительно, он не совсем безнадежен, раз сумел заметить наследственное изящество черт клана Рау. Немного терпения и такта по отношению к непостижимой барраярской душе, и моя заветная цель сделается куда ближе! – Тогда что тебя останавливает? Клянусь генной книгой своего клана, в этой постели ты можешь меня не опасаться. – Я дружелюбно улыбнулся. – Я не кусаюсь.

Каюсь, тут я бессовестно воспользовался природным преимуществом гем-лорда. На моей стороне были отточенная многими поколениями идеальная быстрота рефлексов и... неожиданность. Я перехватил его кисть и, подавшись вперед, на секунду приложил к своей щеке. Барраярец попытался дернуться точно в тот момент, когда я разжал пальцы. Оттого раздосадованному капитану осталось только возмущенное шипение: " Не с-смей..." – к его чести, быстро оборвавшееся.

Благие небеса, да чем ему возмущаться? Хватка моя была сильной, но почтительной, а щека – мягкой, не обветренной на дожде и холоде и не знавшей ни безобразной щетины, ни тем паче варварского прикосновения убирающего ее ножа. По другому и быть не может. Даже мой отец, – а он уже в почтенных годах, я далеко не старший из его детей, – не припоминает времени, когда в моде среди людей благородных было оставлять на лице полоску волос. Капитан просто не мог не заметить гладкость и безупречность кожи, а при должной наблюдательности – и крепость мускулов.

Теперь главное – осторожность. Так подманивают пугливого дикого зверя, который сам еще не решил: кусаться, принять угощение или поскорее удрать. Опасный, красивый, нервный – как лазоревые дракончики в садах моей старшей сестры. Конечно, барраярец не мог вспорхнуть и улететь, и даже дергаться в тесноте палатки ему было неловко. Он едва отстранился, упрямо сжав губы и явно ожидая дальнейшего развития событий. Я же выбрал самое простое и действенное: просто лег, положив голову ему на бедро и прижавшись щекою. Классический канон соблазнения учит, что этот залп накрывает сразу несколько целей: сидящему нелогично ждать угрозы, когда на него смотрят снизу вверх; мужчине трудно не задуматься о том, как близко находятся чужие губы; жестокосердому придется тебя коснуться, чтобы встать и высвободиться.

– Офицер, а ведешь себя, как шлюха, – удивленно проговорил капитан, наклоняясь ко мне.

Мне снова потребовалась секунда, чтобы перевести услышанное с языка одной культуры на другой. Шлюха? Ах да, здешний жаргонизм для тех, кто предлагает плотское удовольствие за деньги. Он что, специально подвергает сомнению мою честность? Я мужественно подавил раздражение: нужно быть терпеливым и развеять его заблуждения. Ведь мальчик – совсем дикарь!

– Ты думаешь, я хочу что-то получить за нашу близость? Нет, ты мне платить не должен. Я – твой гость, и сейчас хотел бы ублажить тебя ради нашего взаимного наслаждения и моих к тебе добрых чувств.

– Ублажи-ить? – медленно, чуть ли не по слогам протянул барраярец. Положительно, он мил, но как медленно он понимает простые, понятные даже подростку вещи. Он протянул ко мне руки – ну, пусть без излишней нежности, но надо было же сделать скидку на армейский быт и простое, не знакомое с должными церемониями воспитание...

О том, что случилось дальше, мне до сих пор стыдно писать. Нет, себя самого я ни в чем не могу себя упрекнуть – разве что в излишней вере в людей. Да, барраярец, да, необразованный мальчик, но ведь он подавал уже надежды на то, что знаком с нужными церемониями и понимает их смысл, если не сокровенную суть! Я воспринял его, как равного, а он... он повел себя как не знающее приличий, ведомое лишь примитивными инстинктами животное.

Да. Вынужден признаться. Он меня ударил.

Сгреб за воротник, вздернул вверх и нанес удар в челюсть.

Он не мог не понимать, что, поднимая руку на почетного гостя, нарушает все те условности обязательств, что хранят между нами хрупкое перемирие. Он не мог находиться в заблуждении, что превосходно тренированный офицер разведки в чине центурий-капитана – это безобидный ручной хомячок. Он знал, что этим ударом разрушит все, что наносит мне ужасное оскорбление, что рискует затем собственной жизнью – и все же постыдно подался рефлексу, тем более нелепому, что для такого поведения не было разумных оснований.

Первейшим моим порывом было, более не сдерживаясь, ударить в ответ – и с моим опытом единоборств я не сомневался, что этот удар не ограничился бы разбитой губой, а серьезно покалечил или убил бы молодого наглеца. Но цивилизованному человеку не подобает, точно дикарю, поддаваться первому стремлению, не обдумав ситуации. Я придушил свой гнев и, медленно стирая кровь, – удар оказался болезненным, вдобавок его последствия совсем не украсят мое лицо, – попытался понять, что же произошло. Возможно, я искал причину, которая оправдала бы поведение симпатичного мальчишки и позволила бы мне не убивать его? Не в том же дело, что я боялся смертельного возмездия со стороны барраярцев, которое неизбежно последовало бы за убийством их командира!...

Ситуация вышла из-под контроля, что удвоило мое расстройство. Поддаваться панике я не способен просто генетически, но в известном мне арсенале достойных выходов из затруднительных ситуаций приемлемые меры отсутствовали. Будучи близок к отчаянию, я во внезапном приступе озарения выдохнул:

– Я не терплю грубости в любовных играх! Или ты умеешь только насиловать?

В ответ на этот полусерьезный упрек лицо моего капитана наконец приняло выражение, которое мне показалось приемлемым. Он слегка покраснел и отвел глаза, его злость сменилась раскаянием. Неужели я угадал? Знатоки здешнего фольклора говорили – хоть я и отказывался в это поверить, – что у барраярцев не считается зазорным поднимать руку даже на женщину. Насколько же агрессивными действиями должно предваряться у них соитие с мужчиной?

Быть может, барраярские любовные обычаи и уникальны, но мне не хотелось ради их соблюдения и дальше рисковать красотой собственного лица. Пожалуй, пришло время не опасаться, что спугнешь дикого зверя, а думать, как бы обезопасить себя от его клыков. Если силовой стиль интимного знакомства барраярцу ближе, может, он почувствует себя раскованней? Навалившись, я прижал его спиной к расстеленному спальному мешку (стараясь при том не доставить реальных неудобств и помня, что всего лишь внешне принимаю правила игры), и проговорил, глядя ему прямо в глаза и подбирая самые простые слова:

– Я могу забыть, что ты поднял руку на гостя... да не дергайся, фанатик!... но тебе придется, как человеку воспитанному, искупить свой проступок.

Мы лежали сейчас, замерев, как два бойца в ритуальных позах перед схваткой. Оба прекрасно понимали, что мы балансируем на протянутом над пропастью тонком волоске. Первый же удар превратит пробу сил в драку насмерть, в дикую и короткую битву врагов, смертельно опасных в боевой ярости, и скоротечным финалом окажется либо нож у меня в печени, либо переломанная моими руками шея. Благословение небесам, барраярец здраво просчитал, что я пока не питаю к нему враждебных намерений. Он покраснел и тяжело дышал, но прекратил так отчаянно вырываться – хотя вполне был способен на самый некуртуазный, но действенный удар коленом в пах.