Текст книги "Отражение"

Автор книги: Яков Сычиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Нравится существовать

В предрассветном небе, остывая, тихо мерцала звезда. Лукаво подмигнув, будто зная, что кто-нибудь да заметит, ринулась вниз, прочертив по небу светлую полосу. В кустах глухо стукнуло. Раздалось сиплое бурканье, и наружу показалась голова.

– Кто здесь?! – хотел узнать Кроха.

Но всё молчало, и беспросветная голова скрылась вновь.

Кроха, пошарив в траве, попытался найти тот предмет, что оставил на голове его шишку. Он был уверен, что какая-нибудь гада бросила им с балкона.

«Это какая-нибудь сволочь! – думал Кроха. – Вот найду камушек и – в первое попавшееся оконце! Пусть знают, твари, что ничего я не боюсь!»

И Кроха был прав: и в том, и в этом. Бояться ему было нечего; а люди последнее время зверели и часто бросали из своих каменных убежищ различные вещи. То ими могли стать свежее обглоданные косточки, а то и что посерьёзней: бутылки, шины, мебель.

В прошлый раз Кроха обнаружил под самым своим носом презерватив, бывшей в употреблении у некой сволочи; которая, впрочем, не забывает предохранять общество от появления в нём новых гадов.

«Этому надо отдать должное», – считал Кроха; но подобным отношением к себе был тем не менее сильно оскорблён, и в тот день избил костылём одного малолетку, который по всем признакам, если и не сделал того же, что тот неизвестный гад, то был на то вполне способен.

«Потенциальный паразит!» – сказал Кроха лежащему с разбитым носом пареньку и, удовлетворённый, тотчас простил его и забыл о случившемся.

Смочив руки росой, Кроха приятно освежил горевшее с пьянки лицо, и искомый предмет случайно был найден. Им оказалась обыкновенная картофелина. Хотя точно разглядеть было сложно, и Кроха убрал её для последующего исследования в карман, но в высоту стоящей рядом многоэтажки крикнул на всякий случай:

– Зажрались, гниды!

Угрожающе помахав в воздухе кулаком, Кроха вылез почти целиком из кустов и выволок за собой громоздкую штуку. Это было его транспортное средство. Забравшись на него, Кроха оглядел местность и нового ничего не заметил. Всё было здесь знакомым, а значит, далеко он не ушёл в своих исканиях.

«День только зачинается», – понял, оглядевшись, Кроха по первым признакам рассвета.

Из подъезда ближнего дома выбрался человек. Застёгиваясь, он чуть не защемил молнией нос, и, закрыв воротником пол-лица, одной перебежкой достиг машины. Сразу за лобовым стеклом замигал огонёк, и Крохе тоже захотелось курнуть. Окошко приоткрылось. Тишину взорвал треск динамиков и шум мотора. Но почти сразу всё это вместе с вонью скрылось за первым поворотом.

– Поехал на семью свою извечную зарабатывать, человек, – ухмыльнулся в зависти Кроха и, хмыкнув, утёр рукавом сопли с носа. В остальном он не чувствовал утренней прохлады: изнутри его шпарило, и на лбу проступал кислый пот.

Вдалеке горела жёлтым светом витрина с гирляндой от прошедшего праздника. Первые посетители тихонько пробирались внутрь магазина, будто боясь спугнуть удачу, а возвращаясь, торопливо расходились по укромным местам. Группами, парочками или в одиночку.

То зажигались в домах, то гасли окна. Кроха вспомнил дискотеку: сцена в клубе поделена на стеклянные квадраты, загорающиеся каждый своим цветом. Вверху кружатся мигающие блестящие шары – всё рассчитано на разноцветность, неожиданность, хаотичность. Раньше Кроха просто знал это – теперь помнил и понимал.

«Раньше и имя моё было разноцветным, – подумал вдруг Кроха. – И весь я был как винегрет… сейчас как серое это утро».

На дороге показался Рыжий. Он появился из темноты, но сам продолжал в ней находиться.

– Эй, Рыжий, иди сюда, раз уж проснулся! – приказал ему Кроха.

– А?! – не понял Рыжий. Ему казалось, что пространство сжимает его в кулачке и он трещит по швам, а тут ещё сгусток непонятных слов капнул в ухо.

– Рыжий!! – убедительно повторил Кроха, но «Рыжий, выпей-ка ещё!» слышалось Рыжему. Сознанием он был в заброшенном здании возле своего дома. Ребята постарше сидели кучкой у столика из кирпичей, где на газете стояла водка с нехитрым закусем: полбатона чёрного, майонез и крабовые палочки. «На закуси-ка!» – протягивал один из ребят Рыжему вкусную палочку. «Выпей ещё, Рыжий!», «Выпей ещё!» – пели Рыжему голоса, а он пританцовывал неуклюже, цепляясь ногами за камни и не отрывая ото рта пакета с клеем.

«Хватит дышать, Рыжий!», «Выпей ещё!», «Выпей ещё!» – ребята пели, хохотали, хлопали; Рыжий закружился вконец и упал. Пыль забилась в глаза и клейкие лёгкие; он перевернулся и увидел перед собой заспанную рожу отца, брызгающую словами: «Беги за водкой, Рыжий! Беги за водочкой!» Высунув язык, отец лизал Рыжему лицо, дышал как пёс, бегал и чесался о стены.

Клей, однако, заканчивался, и Рыжий уже в холостую гонял воздух из пакета в пакет, похожий в сумерках на раздувающуюся медузу.

– Эй, Рыжий, кончай дышать: воздух переводишь! – продолжал критиковать Кроха, и Рыжий почувствовал, как в ушной раковине что-то захлюпало, будто рассосался засор и реальность зажурчала, свободно возвращаясь к истоку. Глаза снова видели окружающее, как оно и было, но расплывчато, словно прежнее состояние уходило мешкая, неохотно; и Рыжий старательно вглядывался в силуэт инвалида, чтобы лучше вспомнить всё и больше не уплывать.

– Дай закурить, бродяга! – сказал Кроха – и, выхватив из рук Рыжего жёлтый пакет, швырнул его в кусты. Рыжий стоял перед Крохой беззащитным Пьеро, с бесконечно юными глазами и оттянутыми рукавами ветровки. Достав смятую пачку, он попытался вытянуть сигарету, но пальцы двигались вяло, словно щупальцы.

– А ну-ка дай! – Кроха сам, выхватив пачку, дрожащими, но цепкими пальцами взялся за дело.

Потянулся дымок, Кроха вздохнул и закашлялся. Влага выступила на глаза, и обратная сторона их зачесалась в слизи. Сквозь неё он глядел туда, откуда ждал солнца. Для него оно пряталось за дальними канавами, где Кроха с Рыжем ещё не валялись, а Рыжий смотрел в другую даль. Солнце Рыжего вставало всегда с разных сторон и в разное время. А сейчас он видел только солнце магазинной витрины, на поклонение к которому валил голодный толпою народ, чтобы насытиться до состояния праздности и доброго житейского счастья. Туда и Кроха смотрел теперь, почуявший, как кровь сгущается в мозгу и жить и умереть становится невыносимо просто.

***

Фактический бог взошёл над горизонтом, и, во власти его, обливались кровавым светом оцинкованные крыши пятиэтажек-гробов, вкопанных в землю. На дороге из города в город, – отделяющей его от леса, – всё гудело, грохотало, сигналило. Живое жило в каменном, а каменное органически составляло живое, без которого давно бы всё поросло сорняком и деревом.

В бетонную коробку на шестнадцатом сквозь грязную тюль прошёл бесстыжий рыжий пастырь, ни кем не встреченный: два юных тельца мертвенно лежали в постели, как плюшевые, спалив в разврате все силы. Тогда, сев прямо на веко, он зацеловал глаз под тонкой кожицей – глаз Эрики; и та сонно заелозила, почувствовав сбитую простыню и подбирая под себя ноги от холода.

Едва знакомый попутчик храпел под боком, стянувший все одеяло, и любопытство взяло верх. Эрика Мусатова привыкла открывать глаза в новом месте с новыми людьми, и все люди и места казались ей давно известными. И похожими друг на друга. Разглядев ещё одного, она убедилась, что и эту рожу где-то видела.

«Берлога та ещё!» – подумала она, осматриваясь. Будто виселица под потолком моталась на проводах угрюмая лампочка, пошатываемая сквозняком; от обшарпанных стен веяло бетонной прохладой.

Поморщив носик, обсыпанный забитыми порами, Эрика свернулась калачиком и, разглядывая чужой затылок, вдруг с досады треснула по нему. Под затылком, в глубине отсутствия мыслей, вспыхнула искорка, и охвативший изнутри пожар, разбудил попутчика, несмотря на всю бессмысленность его пробуждения.

Дурищев ворвался в мир неожиданно, как в самый первый раз, – в глаза и мысли ударило тем, что скрывал сон. Присев на кровати и размяв отёкшее лицо, он увидел посланника: маленький, рыженький, он шевелил усами под краем тарелки на заляпанном журнальном столике.

Казалось, посланник хотел сообщить Дурищеву нечто важное. Но тот судорожно подкурил окурок, наполнил рюмку тем, что оставалось в бутылке под столом, – закинул в глотку и, передёрнувшись, засопел облегченно.

Таракашка убежал. Скрылся и солнечный лучик. Ход событий был предрешён. И Дурищев теперь разглядывал Эрику, отбирая догадки и подозрения касательно вчерашнего, как объедки со стола.

***

Вчерашний вечер размыл дождём дороги. «Точка» на трассе превратилась в болото, и клиенты, выскакивая из машин, шлёпали к проституткам прямо по лужам. Девочки покуривали под зонтиками, болтали, таращась друг на друга глупыми глазами. «Мамочка» вела с кем-то спор, не желая уступать. «Ну прямо как на рынке!» – возмущался усатый гражданин с портфелем.

Саня Злой приехал на своём жигулёнке, когда дождь как раз чуть утих. В одной руке его висела бутылка пива, а у штанов висели коленки. Сев на бревнышко у куста, он подождал очереди и, когда девчонки выстроились, освещённые светом фар, выбрал из них себе одну, чёрненькую.

«Мамочка» сказала, что это как раз умненькая и «сослужит добрую службу». Саша Злой в этом не сомневался и, поняв «мамку» правильно, добавил ей стошку от доброты своей и щедрости.

– Да хранит вас Бог! – сказала «мамочка» и, растроганная, чуть не перекрестила деток на дорогу. Эрика села на заднее сиденье и попросила прикурить.

– Боишься? – спросил её Злой, чиркая зажигалкой.

– Боюсь, – ответила она, и поносно жёлтый жигулёнок, взревев, скрылся под вновь возобновившемся дождём в вечернем сумраком.

***

Проводы только начинались. Кумар собрался в армию. Он считался правильным пацаном, и ребята его уважали. Проститутки-квартиранши скудно, кое-как накрыли стол, за которым собрались уже родные, друзья и случайно затесавшиеся. Сам Кумар всё стоял и суетился:

– Водки, ребята, мало взяли! – Щёки его горели румянцем волнения.

– Номана пока, – сказал один из затесавшихся. – Потом ещё сходим.

– Короче, начинаем, – торжественно провозгласил Кумар и плюхнулся на табуретку. Середину дивана занял Саня Злой – главный кореш Кумара. По бокам втиснулись Топор и Цыпа – тоже не слабые ребята.

В дверь позвонили: пришёл Дурищев с Эрикой – обнявшись с другом, презентовал ему литр и сел, усадив Эрику на колени, в кресло.

– Ну теперь все, – сказал Кумар, и тут послышался хруст откручиваемых пробок, бульканье и чавканье – это Цыпа перед первой уже сунул что-то в рот, как француз.

Саша Злой поднялся для тоста, придерживаемый под локти Цыпой и Топором.

– Ну, пацаны, надо кое-чё сказать. – Все дружно закивали. – Кумар завтра уезжает, и мы пришли сюда не только, чтоб нажраться, но и проводить нашего… (сглотнул слюну) – друга и брата. Так?! – обратился он ко всем.

– А то! – послышались голоса. – Ещё бы!

– Ну, тогда, – продолжил Злой, – предлагаю выпить за то, чтобы Кумар и там оставался таким же правильным пацаном, каким он являлся тут… каким мы помним его вот с таких… – Злой показал рукой «с каких», и голос его дрогнул. – Короче, за Кумара, пацаны, слова не греют! – громыхнул Саня Злой и здорово накатил первый губастый. Шмыгнув носом, двумя пальцами зацепил за хвост шпротину и кинул в рот.

– Ух!.. – Ух!.. – Ух!.. – послышались друг за другом выдохи, и под вздёрнутыми подбородками заходили кадыки. Тут и там раздавались сладостные причмокивания и посасывания.

Женщины пили по чуть-чуть, маленькими дамскими глоточками, делая губки так, будто они со стаканом целуются.

Здесь же был и Рыжий, братишка Кумара младший. Он тоже цапнул немного за такое дело.

После первой подняла голос одна из снимавших комнату у Кумара проституток. Саша Злой кинул строгий взгляд на неё, и та проглотила свою глупость раньше, чем успела сказать. Из соседней комнаты послышался грохот, за ним открылась дверь, и перед всеми предстал проснувшийся отец Кумара – пятидесятилетний детина в пожелтевшей майке и разношенных спортивных штанах. Лицо его выражало невразумительное недовольство.

– Без меня, значит, жрать сели! – гаркнул он и поплёлся к столу. Саша злой попробовал встать, но Кумар, положив руку ему на плечо, благополучно усадил снова.

Батя сел между проститутками, грубо обнял их, не стесняясь рядом находящейся супруги, и, раззявив вонючую пасть, наружу выдавил предвкушающий смешок. Ему налили целый, он закинул его в рот, как ириску, и прожевал.

– Вот закуси! – мать пододвинула отцу блюдо с колбасой.

– Убью, – прошипел он в ответ.

Прошло больше часа. Один из затесавшихся принёс с Топором второй ящик водки: первый изначально был наполовину початый и быстро кончился. Одна из проституток танцевала с батей. Вторая лежала в другой комнате, и по очереди приглашала к себе всех желающих. За столом плакала рано состарившаяся, тоже испитая мать, – из серванта, будто специально для сравнения, выглядывал портрет молодой когда-то новобрачной пары: батя тогда выглядел человеком, и она была еще красивая. Теперь «брак» виден был на лицо.

При танце батя походил на подвешенный, трепыхающийся на ветру мешок с дерьмом. Лапая квартираншу за костлявые в синяках ляжки, он задирал ей юбку, а та, виновата корча рожу, растягивала и без того будто размазанные по лицу губы и нежно-вежливо отслоняла подальше от себя конопатые сальные ручищи. Остальные базарили, наливали, жевали и прочее.

Один бывалый распальцованный товарищ махал своими татуированными перстнями, рассказывая, как он в ментовке сидел, а следак вышел, а кроме него в комнате кто-то остался, а он давай спрашивать у него: ну как тут, братан, то да сё, а у него вдруг на мобилке ментовский марш заиграл!

– Вот, братва, какие суки?! – сделал он вывод.

Из соседней комнаты раздался вопль. Это ещё один из затесавшихся шлёпнул проститутку по глазу, и теперь та, визжа как подрезанная свинья, взывала к воздаянию. Затесавшемуся вломили и вышвырнули вон, на всякий пожарный вломили и другому затесавшемуся и в перепалке не заметили, как третий затесавшийся удрал, не дожидаясь своей очереди, и прихватил с собою литр.

Оставшиеся – все свои – сели за стол и продолжили. Одна из проституток убирала с кровати блевотину, вторая – с разбитым глазом – задремала на диванчике, громко захрапев во сне. Саня Злой взялся за гитару и затянул сопливую дворовую песню про какого-то пацана, ставшего в итоге не пацаном.

После песни Кумар, взъерошивая курчавую голову Рыжего, спросил Злого:

– Саня, братишку пристроишь?!

– Не вопрос, – ответил Саня. – Завтра уже работать будет. – И поглядел на остальных, которые одобрительно кивнули, а Дурищев рассмеялся, почуяв ложь в словах его, но жестом списал свой смех на якобы что-то другое. Потом взял гитару и завопил фирменную уже среди братвы песню про «Перестройку».

Невеста, монахи и ангел

Аж три вещи есть, сильно интересующие меня на данный момент, и только пусть попробует ещё какая-нибудь гнида назвать меня, после этого, необъективным. Первая, и самая важная, с неё родимой и приступлю я, это – невеста моя, голубушка светозарная. И зовут её Машенькой. Она была мне наречённой, почти обручённой, но слишком уж удручённой. Весь день, накануне, она сильно волновалось, так что даже подолгу занимала туалет и чем-то там занималась. Может, плакала по девичьей привычке дурной. Подруг у неё не было. А на пиршестве самом тоже была сама не своя. Мы понапились все там отчаянно, на столы полезли, всё такое – баб щипать и прочее… А она – раз – и нет её. Куда подевалась? Бес её знает. Нашёл часа через два уже – в одной тёмной комнатке, куда за весь вечер не заглядывал никто и знать даже о ней не знал, – вроде подсобки что-то. Лежала там на полу она кафельном, холодном, наверное, – с задранной юбкой кверху, ногами раздвинутыми и вся в фекалиях с ног до головы. А у ножек её друг один сидел, тихий весь, перемазанный, – дышит тяжело, задыхается, – галстук развязан, волосы всклокочены. Глаза у обоих исступлённые и как будто пустые.

Я подошёл и двинул другу локтём в висок, и тот забылся на время, а невесту я поднял на руки, хоть она и начала одержимо визжать и биться, и вынес в виде таком на улицу, где в лужу ближайшую и поместил, и отмыл, и выкупал. Она даже успокоилась и кричать ужасно перестала, а тихо и спокойно вести себя стала со мной. И взял я за руку её тогда и повёл. Выбросил галстук, пиджак на асфальт, расстегнул чуть рубашку на вороте. Ей оборвал подол платья, чтоб всё время не наступала на него пьяными своими ногами, хоть за весь вечер и больше бокала-то не выпила, а из меня сразу хмельное вышло всё, ещё как увидел…

Фата вообще ей очень шла до сих пор; и она не снимала её, и я не просил о том. Шли мы долго – успел случиться рассвет под утро и белое, обожженное будто чем-то огненней себя, солнце – зайти в зенит. А там вечер снова был не далеко. Но мы устали идти; дорога всё пустынной была, а тут какой-то провинциальный рынок появился: старухи с вёдрами,  мужики, мешки, товара море и шумно даже: из машин торгуют чем-то. Невестушка стала ходить вдоль рядов и перед людьми любыми на колени вставать и просить хлебушка. Люди сильно не чурались – только присматривались: откуда, мол, нездешняя ли? И так своих, небось, дураков хватает, а тут подкрепление прибыло. Вот и получите.

Так ходила она и скоро стала жадно жевать добытые куски. Губами шевелила совсем, как старая, беззубая будто. Я отвернулся – сидел на камне и смотрел в другую сторону: опротивело всё. Не она, но фон премерзкий, пёстрый, крикливый, толпа жадная до слёз. Купили калач ей, как маленькой, и радуются – глядят: может, спляшет.

И правда их: скоро и плясать пошла. Я поднялся и отволок её в кусты – даже вдарил маленько, чтоб в мозгах прояснилось… Тихо завыла, лёжа и калачиком свернувшись; в фате, как в платке, с растрёпанными из-под неё волосами. В песке теперь вся… Я плюнул в сторону и сел на землю. Люди на нас почти больше не смотрели. Я грыз какой-то сухой стебелёк и плевался.

Откуда-то сбоку подошёл косой монах – он спросил разрешения сесть со мной. Я кивнул. Вид его не внушал ничего благосклонного – явный оборванец, даром, что в рясе монашеской, – подранной, правда. Грех какой…

Важные вещи нашептал мне монах тот, сумасшедшим при этом не казался, да и какие тут сумасшедшие, кроме нас двоих. Я поднял Машеньку, и она послушно пошла вместе со мной за монахом, а тот вёл нас до леса. Там мы чуть углубились и оказались у оврага, в котором монахи учредили что-то вроде временного жилья. «Ну здесь и заночуем», – решил я мысленно. Монахов было штук семь, вместе с этим; я их честно особо-то и не разглядывал, а некоторые не больно рожу-то свою и показывали. Когда мы спустились к ним, двое из них закончили процесс обоюдного бичевания. Другие варили что-то в котле и трепались негромко. Наш монах потёр жадно руки и стал рассказывать что-то своим. Я признаться не слышал ничего – да и не хотел ничего слышать. Я сел и заснул, сначала на коленках, а потом и боком привалился к земле. Ночью я проснулся от жара. Сильно горел костёр, и меня жгло изнутри, кажется, я простудился. Когда я сел, то скоро, сфокусировавшись, увидел, что монахи по очереди дерут невестушку мою, и двое прямо сейчас, а остальные то ли ожидают, то ли отдыхают уже от содеянного. Я глянул мельком на её занятое умилённое лицо и подумал почему-то, что так и надо. Я помахал монахам: мол, всё нормально, ребята, продолжаем, – и спросил  у них выпить. Чутьё не подвело меня, и у монахов, как и должно было быть, оказалось изрядно креплённое винище. Я отпил разом полбутылки и захмелел. Поднялся наверх – помочиться и увидел в стороне ещё одного, истязающего себя, монаха. Он голый валялся и катался меж деревьев по земле, весь в листьях и иголках и лупил себя наотмашь палкою. И орал, и плакал.

Я отошёл подальше от него, чуть подышал в сторонке и вернулся в овражек к костру. Монахи, уже одетые сидели вкруг костра и занимались приготовлением ужина. Невестушка лежала чуть в сторонке, укрытая тряпьём и мешковиной. Я сел рядом с ней, погладил по головке Машеньку и влил в рот ей немного вина, взятого у монахов. Она покашляла и ничего более не сказала. Уже почти сутки не произносила ни слова. На рынке только мычала, когда просила у людей. Мне не казалось это странным, и я не боялся больше за неё. Всё самое страшное, кажется, случилось за долго до того, как мы об этом узнали и даже познакомились. И теперь я ждал от неё только одного – разговора с ангелом. Да, ничего другого не оставалось, разговор висел этот надо мной, как топор над приговорённым. Я чувствовал, что он состоится с минуты на минуту, и был готов.

Действительно был, и бояться уже было нечего. Монахи сидели и, нажравшись досыта, молчали; они были далеко от нас и не причём.

И тут он сказал внезапно. И сделал это в виде воспоминания: я увидел картинку, вернее фильм. И только увидел, понял: да, это действительно было со мной, но только тут же стало забытым, он стёр тогда память мою. Мы едем в вагоне метро: не так уж много народу, ангел сидит напротив меня, и мы спокойно видим друг друга и даже можем переговариваться, чем, в общем-то, и занимаемся. Он, в дранном шерстяном пальто, с протёртыми до дыр рукавами, в чёрной вязанной шапочке-пидорке, обрезанных на концах пальцев перчатках и – в рабочих ботах на ногах.

Он, облокотившись локтями на коленки, рассказывает мне, что тема ангелов избита настолько, что не один хоть немного уважающий себя редактор не станет и смотреть на работу, в заглавии которой будет прописано это надоевшее всем слово. Притом, он уверял, что и простые люди при слове «ангел» испытывают похожую обиду, так же как когда им напоминают о Деде Морозе и о несбыточной детской мечте. Конечно, все эти вздорные выводы не могли ни к чему склонить меня, но из уважения я всё-таки слушал старого комедианта с поджаренными крылышками. Потом сон расплылся, люди всё чаще начали просачиваться сквозь наши руки и слова, и мы уже не так хорошо слышали друг друга и видели – как через сито. Мы потеряли друг друга. Да, это было, как сон. Когда всё исчезло, монахи внизу спали, как наозорничавшиеся дети, и моя милая сладенькая невестушка наконец-то тоже спала мирным сном. Я поцеловал её в губы и лёг так, чтобы видеть небо. Макушки деревьев, небеса – я в первый раз подумал о том, что того косого монаха, кажется давно уже нет среди нас и что… Впрочем, ну и его нахер! Какое мне дело, куда делся этот долбанный монашек-барашек! Всё здесь без него совершилось. Всё и дальше будет идти, как угодно Звезде. Её. Моей. Их. Нашей большой Звезде. Пусть спит ещё. Покамест.